Текст книги "Павел I"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 60 страниц)

И какой-нибудь Беппо от души лобызался с каким-нибудь Мосеем Черешковым из Вологодской губернии, и Черешков понимал Беппо, и Беппо понимал Черешкова. Между ними сейчас же отличнейшим манером устанавливалось взаимное понимание и своеобразные разговоры, которыми и те, и другие были очень довольны.

– Вступление сюда, – говорил в этот день Суворов всем окружающим его, – вступление именно в день торжества торжеств и праздника праздников есть предзнаменование на врага церкви победы и одоления.

Отслушав нарочно для него отслуженную заутреню и обедню в домашней греко-российской церкви, он отправился на литургию и в городской католический собор. Жители были в восхищении от его ласкового приёма и обращения. Итальянские поэты, импровизаторы и композиторы слагали в честь его блистательные оды, писали торжественные кантаты, марши и гимны. Когда же вечером посетил он городской театр, то был принят с исступлением дикого восторга.

– Помилуй Бог! – вскричал при этом старик, – боюсь, чтоб не затуманил меня фимиам! Теперь пора рабочая!

В этот же вечер занялся он планом дальнейшей кампании.

– Когда вы успели всё это обдумать! – воскликнул изумлённый маркиз Шателер, когда Суворов открыл ему свои предначертания.

– В деревне, – отвечал фельдмаршал, – здесь было бы поздно обдумывать: здесь мы уже на сцене.

– И вас, – сказал Шателер, – и вас называют генералом без диспозиции.

Черепов, в качестве русского полковника, принадлежащего к свите фельдмаршала, пользовался большим почётом со стороны городской знати и зажиточной буржуазии. В первый же вечер в фойе и партере театра перезнакомился он почти со всеми представителями местной аристократии и золотой молодёжи. Двери лучших домов были ему раскрыты с полным радушием. Но увы! – в этих богатых салонах нашёл он невежество, которое казалось ему невероятным. О России, которую здесь знали только по слухам, ему приходилось выслушивать нелепейшие вопросы; относительно Германии здесь были убеждены, что вся она вмещается только в одной Австрии; о Швеции, Норвегии, Дании почти и не слыхивали. В высшем миланском обществе Черепов не встретил ни одного человека, который бы побывал где-нибудь за границей. «К чему нам, – говорили они, – выезжать из своего сада Европы!» Многие из первых вельмож и знатнейших дам просили его сказать им откровенно, под величайшим секретом: правда ли, что gli capuccini russi, т. е. казаки – русские капуцины (так их чествовали за их бороды) – зажаривают и едят детей? На следующий день, когда довелось ему быть с визитом у Милорадовича и он стал рассказывать про эти вопросы, в комнату врывается вдруг какой-то аббат и в исступлении бешенства ревёт с отчаянным видом:

– Генерал! Если в вас есть Бог, то спасайте! Но спасайте скорее!

Все стремглав побежали за ним вниз.

– Eccolo! – кричит итальянец. – Вот он! Спасайте!

– Что такое?! В чём дело?! – Все в смятении, в испуге смотрят, ищут глазами, и что же?.. Казак-ординарец, сидя на ступеньке каменного крыльца, как нежная нянька, держит на руках младенца и смотрит на него умильно, со слезами.

– Ты что тут делаешь? – строго спросил его Милорадович.

– Извините, ваше превосходительство! – говорил тот, поспешно поднявшись с места, – это дитё так смахивает на мово Федьку-пострела… на Дону… что я расцеловал его, да вот… виноват… и расплакался малость.

Милорадович не мог скрыть своего гнева на итальянского патера и выругал его достойным образом.

Австрийские генералы просили Суворова дать войскам в Милане более продолжительный отдых, но он отвечал им одним коротким: «Вперёд!» – и вот 26 апреля пред ним спускает свой флаг Пескьера, этот ключ Пьемонта, а через два дня после неё то же следует с крепостями Пиччигетоне и Тортоною. В самый день сдачи Пескьеры прибыл в главную квартиру Суворова великий князь Константин Павлович в сопровождении генерала-от-кавалерии Дерфельдена. Моро, атакованный 1 и 2 мая, опять вынужден был отступить к Асти и Кони. 12 мая союзники овладели Феррарою, 13-го – миланскою цитаделью, 14-го – феррарскою, а 27 мая Суворов вступил в Турин – столицу Пьемонта и обложил тамошнюю цитадель. Рассматривая на карте движения Моро, он сказал с удовольствием: «Моро понимает меня, старика, а я радуюсь, что имею дело с умным полководцем. Но не тот умён, о коем все говорят, что он умён, а тот, кого другие дураком считают».

И здесь он оправдал слова свои, ибо понявши хитрые манёвры французского полководца, сумел заставить его думать, будто даётся в обман, и перехитрил его гениальнейшим образом. Имея в виду не допустить Макдональда, двигавшегося от Неаполя, до соединения с Моро и разбить его отдельно, Суворов начал такие странные движения войск, что они решительно спутали все расчёты Моро и Макдональда. Между тем император Павел, узнав, что в один месяц времени вся Верхняя Италия уже очищена и остатки разбитой армии Моро отброшены в Ривьеру Генуэзскую, писал Суворову:

«В первый раз уведомили вы нас об одной победе, в другой о трёх, а теперь прислали реестр взятым городам и крепостям. Победа предшествует вам повсеместно, и слава сооружает из самой Италии памятник вечный подвигам вашим».

Обеспеченный уже со стороны Моро, т. е. с фронта, Суворов смело обратился на нового противника, свежие силы которого угрожали союзникам с тыла. Этот новый противник был Макдональд, уже спустившийся с Апеннин и начинавший дебушировать в долину реки По.

Суворов, не любивший ожидать нападений, оставил один австрийский корпус наблюдать за Моро, а сам устремился с главными силами против Макдональда, которого и оттеснил первоначально до реки Требии.

Здесь, на том самом месте, где за две тысячи лет до того Аннибал сокрушил римлян, повторилась великая битва Требийская. Папа Мелас, пред началом сражения читая краткую и ясную диспозицию, остался очень изумлён, что в ней ничего не было предписано на случай отступления, и прислал адъютанта спросить, куда надлежит отступать?

– Куда? – спросил Суворов. – За Требию, в Пьяченцу.

Это значило, что отступления нет, а надо гнать неприятеля и двигаться вперёд или умирать. Других исходов не признавал и не понимал Суворов. В этом сражении, между прочим, великий князь Константин Павлович вёл в атаку кавалерийский полк, а Багратион, несмотря на отчаянное сопротивление, решил дело штыками, подтвердив ещё раз на кровавом опыте превосходство русской «штыковой работы» пред изобретателями этого страшного оружия. Начавшись в десять часов утра, сражение окончилось только в десять часов вечера, завершившись полным отступлением французов за Требию. Наутро началась новая битва. Макдональд дрался с Суворовым три дня подряд (7, 8 и 9 июня) и наконец, потерпев окончательное поражение, бросился в беспорядочном бегстве обратно за Апеннины, чтобы хотя бы берегом моря успеть как-нибудь соединиться с Моро, начинавшим в отсутствии русских одерживать некоторые успехи над австрийцами. Эти успехи, однако же, прекратились с появлением Суворова, который снова заставил Моро уйти в горы. Союзники перешли Требию и овладели Пьяченцею, где было взято 7000 человек, четыре генерала, столько же полковников и 350 офицеров. Жара всё это время стояла нестерпимая, убийственная до такой степени, что, разбирая тела на поле сражения, находили умерших без всякой видимой причины: очевидно, что они были поражены солнечным ударом или же задыхались, падая от бессилия и будучи завалены мёртвыми и ранеными. Суворов поспевал всюду и носился по полю битвы на своём поджаром горбоносом дончаке в одной полотняной сорочке и подштанниках, обутый в ботфорты и покрытый лёгким колпаком вместо шляпы или каски. Закусывал он в это время только солдатским сухариком да сухим донским балычком, который, составляя его любимую закуску после водки, во всех походах имелся у него в запасе. Потери Макдональда были громадны: за время трёхдневной битвы он лишился девяти генералов раненными, 6000 человек убитыми, свыше 12 000 пленными, в том числе 510 офицеров, да кроме того у французов отнято было семь знамён и шесть орудий. Но и союзникам далась победа недёшево: у них насчитано до 1000 убитых и около 4000 раненых, между которыми был Багратион и ещё два генерала.

Известие о Требийской битве шумно полетело по всей Европе: в Вену, в Петербург, в Лондон… Император Павел прислал Суворову свой портрет, осыпанный брильянтами. «Портрет мой на груди вашей, – писал государь старику, – да изъявит всем и каждому признательность государя к великим делам своего подданного, ими же прославляется царствование наше».

Вслед за Требийской битвой, к крайнему негодованию Суворова, последовало более чем месячное бездействие австрийцев. Это был подвох мстительного Тугута, приковавшего всё внимание венского двора к продолжавшейся осаде Мантуи, стойкость которой служила для бездарного гофкригсрата уважительным предлогом противодействовать дальнейшему развитию наступательной системы русского Суворова. Фельдмаршал жаловался императору Павлу на робость гофкригсрата, на зависть к себе, как чужестранцу, на интриги частных двуличных начальников и безвластие своё в производстве операций прежде доклада о них в Вене. Но наконец сдалась и Мантуя, а за нею пала Александрия. Суворов вздохнул свободнее: он почуял теперь возможность оставить ненавистный ему «дефенсив» и, перейдя в наступление, проникнуть в Ривьеру Генуэзскую.

Но это предполагаемое наступление не состоялось по той причине, что его предупредил новый главнокомандующий республиканских войск в Италии, молодой генерал Жуберт, которого сам Бонапарт называл «наследником своей славы». Усилив армию Моро многими подкреплениями, Жуберт снова перешёл с нею Апеннины и занял сильную позицию при городе Нови.

– Юный Жуберт пришёл учиться; дадим ему урок! – сказал тогда Суворов и, пылкий не по летам, стремительно атаковал его позицию 4 августа. Битва была отчаянная и стоила жизни самому Жуберту. Трудность овладения новийскими высотами, нестерпимая жара, грозная артиллерия и стойкое мужество неприятеля делали тщетными все усилия русских. До трёх часов дня высоты три раза переходили из рук в руки. Русские начальники, кроме самого Суворова, не знали, куда девался Мелас с его отрядом, и удивлялись, что это старик длит сражение и остаётся спокоен, видя его безуспешность. План фельдмаршала и верность его взгляда поняли только тогда, когда он вдруг велел учинить усиленное нападение «на центр». Тогда-то начался самый страшный разгар битвы. Багратион был отбит. Суворов сам бросился в ряды солдат. При нём находился великий князь Константин.

– Друзья! Богатыри! Дети! С нами Бог! Ура! – восклицал старик – и вот «в слепоте исступлённой храбрости, под градом смертоносных орудий, не думая о превосходстве неприятельской позиции, презирая неминуемую смерть, бросились русские солдаты. Сугубо восстали на них смерть и бедствие; но, ободряемых примером вождей, их уже невозможно было удержать».[82]82
  Слова из реляции о Новийском сражении.


[Закрыть] В это время вдруг загремела в тылу неприятеля неожиданная канонада: это Мелас, удачно сделавший обход, громил теперь французов. Нападение на центр было усилено ещё больше. Противник, видя невозможность держаться долее, решился бросить на жертву часть своих войск, чтобы спасти остальные, и спешно начал отступление в горные ущелья, укрываемый мраком наступившей ночи. Французы потеряли убитыми и ранеными более десяти тысяч; русские и австрийцы восемь тысяч. До пяти тысяч пленных и 36 пушек достались победителям. Когда австрийцы заспорили было о числе этих последних трофеев, причитавшихся на их долю, и требовали себе половину, Суворов порешил вопрос коротко и просто:

– Отдать им всё! – приказал он, – пускай их! Где им взять! Мы ещё возьмём!

И пушки были отданы беспрекословно.

Подвиги Суворова достойно оценялись и монархом России, и освобождённой Италией, и изумлённою Европой, возбуждая в то же время ужас правителей Франции. За освобождение в четыре месяца всей Италии «от безбожных завоевателей» император Павел возвёл Суворова в княжеское Российской империи достоинство с титулом Италийского, «да сохранится в веках память дел Суворова», и повелел, «в благодарность подвигов этих, гвардии и всем российским войскам, даже и в присутствии государя, отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе императорского величества». «Не знаю, кому приятнее, – писал старику Павел, – вам ли побеждать или мне награждать вас, хотя мы оба исполняем своё дело. Я как государь, вы как полководец; но я не знаю, что вам давать: вы поставили себя свыше всяких награждений, а потому определили мы вам почесть военную… Достойному достойное!» – прибавлял государь в заключение своего рескрипта.

В Англии давно уже на всех праздниках провозглашали тосты за здоровье избавителя Италии, сочиняли ему оды и гимны, выбили в честь его медаль… Но особенное удовольствие доставила императору Павлу награда, пожалованная Суворову королём Сардинским, который возвёл его в сан главнокомандующего фельдмаршала сардинских войск и в гранды Сардинии, с титулом и степенью кузенов королевских (cousin du roi) и прислал ему ордена Аннонсиады, Маврикия и Лазаря.

– «Радуюсь, что вы делаетесь мне роднёю, – писал после этого император Павел Суворову, – ибо все владетельные особы между собою роднёю почитаются». – «Славе легко породниться с царями!» – восклицали поэты. «Я разделяю с другими благодеяния ваши, – писал фельдмаршалу король Неаполитанский, – вы открыли мне дорогу в царство моё, вы утвердите меня на моём царстве».

А между тем, среди всех этих побед и оваций, завистливый и мелочно мстительный Тугут готовил исподтишка Суворову новые козни и ковы.

XXIV
ПЕРЕД АЛЬПАМИ

Десять больших выигранных сражений, двадцать пять взятых крепостей, восемьдесят тысяч пленных французов, около трёх тысяч французских орудий, двести тысяч ружей и полное очищение от неприятеля всего Пьемонта и Ломбардии – вот что было трофеями и результатом суворовских действий в Италии. В четыре месяца сделано было то, над чем почти четыре года трудился Наполеон Бонапарт. И всё это свершилось при самых невыгодных обстоятельствах, в каких только мог находиться главнокомандующий союзных войск, окружённый тайными шпионами Тугута и явными недоброжелателями – друзьями и холопами того же австрийского премьера. Мы уже говорили, насколько предписания гофкригсрата связывали Суворова и мешали его военным планам. Беспрестанно подтверждали ему из Вены, чтобы он действовал как можно осторожнее, и негодовали, когда он насмешливо доносил, что получил в Милане приказание идти за Адду, в Турине – позволение действовать на Милан. Суворов не без основания подозревал во всех действиях наших союзников своекорыстную подкладку. Когда же победы его освободили Италию, своекорыстие это обнаружилось вполне. Добрые австрийцы русскими руками загребали жар в свою пользу. По взятии Турина Суворов в особой прокламации, согласно воле императора Павла, призвал народы Италии к возвращению под власть законных их государей, что как нельзя более совпадало с желаниями самих итальянцев. Но венский двор, вопреки этой прокламации, поторопился сейчас же учредить повсюду свои австрийские управления, доходы и подати велел собирать на Австрию; строго запретил народные восстания, организованные для освобождения страны из-под ига французов; муниципальные стражи были обезоружены и заменены австрийцами; чиновники, присланные от сардинского короля, не допущены к отправлению должностей, – и это в то самое время, когда император Павел, действуя честно и по правоте сердца, велел Суворову звать в Турин законного государя и передать ему Пьемонт!..

Горько жаловался Суворов на все оскорбительные и бедственные распоряжения гофкригсрата и австрийских канцелярий, постоянно открывая в то же время всё новые и новые козни Тугута. «Я стою между двумя батареями – военною и дипломатическою; первой не боюсь, но не знаю, устою ли против другой, – писал он с досадою. – Или дайте мне полную власть и никто не мешай, или я прошу отзыва мне… Ради Бога, отнимите у них перья, бумагу и крамолу!.. Запретите глупую переписку демосфеновскую: она развращает подчинённых… Не они ли потеряли Нидерланды, Швейцарию, Рейн и преклоняли колени пред Бонапартом? Я начал поправлять – и глупою системою меня вяжут!.. Деликатность здесь неуместна. Где оскорбляется слава русского оружия, там потребны твёрдость духа и настоятельность».

Видя неподатливость Суворова, дипломаты и стратеги австрийского двора решились нанести ему окончательный удар. Победа при Нови поселила в них ложную уверенность, будто в Италии уже нечего более опасаться; да и, кроме того, присутствие русских всё-таки мешало им прибрать Италию как следует к своим рукам и задушить её втихомолку. Готовясь к завоеванию Генуи, с тем чтобы следующей весной вторгнуться во Францию и кончить войну в завоёванном Париже, Суворов вдруг получает из Вены неожиданный приказ – сдать команду над австрийской армией Меласу и идти с русскими войсками в Швейцарию. Венские политики целым рядом происков и хитрых убеждений успели согласить на это распоряжение и императора Павла. «Успехи французов против цесарцев начнутся с отбытием русских в Швейцарию», – утешал он фельдмаршала в ответ на его жалобу. После этого Суворову, конечно, не оставалось ничего, как только покориться необходимости и выступить тем скорее, что венский двор требовал выступления безотлагательно.

Новый план военных действий, изобретённый Тугутом, заключался в том, что союзные войска займут операционную линию между Немецким и Средиземным морями, а русские сосредоточатся исключительно в Швейцарии, откуда австрийский эрцгерцог Карл, не дожидаясь даже прибытия Суворова, немедленно выступит к Среднему Рейну, между тем как герцог Йоркский с англичанами двинется туда же из Голландии. Таким образом, два слабосильных русских корпуса, Римского-Корсакова в Швейцарии и Германа в Голландии, одинаково предавались австрийцами на верную жертву: Корсаков – Массены, а Герман – Брюна. Достаточно сказать, что с уходом эрцгерцога Карла 24 тысячи Корсакова очутились против 84 тысяч французов, занимавших Швейцарию.

Это хитросплетение австрийского министерства составляло венец козней Тугута; можно было рассчитывать наверное, что Герман с Корсаковым будут просто задавлены массами французов. Суворов же погибнет в альпийских ледниках и пропастях, в борьбе с непреодолимой природой, и тогда, с уничтожением русских, никто и ничто уже не помешает Австрии проглотить Пьемонт и Ломбардию.

Делать было нечего.

– Иду! – воскликнул Суворов, прочтя настойчивое предписание, – иду! но горе тем, кто посылает меня! Горе Австрии!.. Я бил да не добил французов, и злоумышленники раскаются, но поздно!

Фельдмаршал знал все предстоявшие ему трудности, знал, что его армия встретит на пути своём такие места, где два человека едва могут пройти рядом, где и думать нельзя ни о повозках, ни об артиллерии, где нечего рассчитывать на какие-нибудь средства продовольствия, где, наконец, придётся штыками пролагать себе дорогу сквозь узкие горные теснины, уже заграждённые французскими отрядами; знал он также и то, что Массена не станет дожидаться его прибытия, а, пользуясь уходом эрцгерцога Карла, поспешит разбить Корсакова, что и случилось на самом деле.

Все распоряжения к походу были сделаны с обычной быстротой. Обозы и артиллерия должны были направиться кружным путём, водой, а при армии оставлено только двадцать пять горных орудий, которыми навьючили мулов. Австрийское полевое интендантство успокоило Суворова, что ему нечего заботиться о перевязочных средствах, так как для него уже заготовлено в Таверне до полутора тысяч вьючных мулов.

Усиленными маршами пришли русские войска 4 (16) сентября в Таверну. Перед ними высились снежные вершины Альп. Но каковы же были удивление и досада Суворова, когда ни в Таверне, ни в окрестностях не оказалось ни одного мула! Этот новый подвох австрийской политики решительно ставил в тупик русского фельдмаршала, пред самыми глазами которого возвышался хребет Монте-Ченаре, не проходимый ни для каких провиантских повозок и доступный только вьюкам. Суворов видел, что даже при его суворовском расчёте на семидневный поход от Таверны до Шпица не было никакой возможности двинуться без мулов. Теперь уже ему самому приходилось остановиться и ждать пять суток, т. е. медлить, разрушая тем свою собственную диспозицию, от своевременного выполнения которой зависело, быть может, спасение Римского-Корсакова. Но на этой-то остановке, собственно, и строились расчёты наших добрых союзников. Этого-то только им и нужно было.

Суворов горько жаловался в письме императору Павлу на все эти далеко не двусмысленные штуки, но с солдатами поневоле высказался иначе.

– Вот там, – говорил он им, указывая на подымавшиеся с севера утёсы, – там безбожники французы… Их мы будем бить по-русски… Горы велики, есть пропасти, есть водотёки, а мы их перейдём – перелетим! Мы русские! Бог нами водит. Лезши на горы, одни стрелки стреляй по головам врага, – стреляй редко, да метко, а прочие шибко лезь в россыпь. Взлезай, бей, коли, гони, не давай отдыху. Просящим пощада: грех напрасно убивать. Помилуй Бог! Мы русские – Богу молимся. Он нам помощник; царю служим, он на нас и надеется, и нас любит… Чудо-богатыри! Чада Павловы! Кого из нас убьют – царство небесное!.. Церковь Бога молит. Останемся живы – нам честь, слава, слава, слава!

Впрочем, солдаты очень хорошо понимали, чего недоговаривает и даже вовсе не высказывает «отец». Имя Тугута в войсках наших произносилось с проклятием, как чума, и было известно не только офицерам, но и каждому рядовому.

Маленький городишко, пока в нём поневоле оставалась главная квартира русской армии, кипел жизнью и многолюдством. По главной улице беспрестанно тянулись передвигавшиеся части войск, скакали в разные стороны посыльные казаки, кучки обывателей стояли там и сям в своих характерных костюмах и с обычной жестикуляцией оживлённо разговаривали между собой либо с военными; пёстрые юбки кокетливо мелькали в улицах, хорошенькие личики любопытно выглядывали из окошек, из-за калиток, из зелени виноградников… Множество разного офицерства появлялось с бивуаков потолкаться по городу, закупить чего-нибудь в лавках, пообедать в ресторации, поразузнать новости и слухи из главной квартиры, которая, как и всегда в подобных случаях, становилась центром всех интересов и стремлений. Почти все дома заняты были постоем, но для гостей с бивуаков жители охотно уступали на несколько часов помещение в своих квартирах. Все обыватели превратились на это время в торговцев – кто продавал лепёшки, кто вино, виноград, сыр, фрукты… В двух-трёх трактирах была такая теснота от офицеров, что новые посетители с трудом протискивались в комнату. Повсюду стоял шум и гомон, и было во всём этом нечто таборное, оживлённо-страстное, жгучее и беззаветно весёлое. Здесь раздаются нежные звуки мандолины, там свинью волокут за ноги, и визжит она благим матом; с ближайшего бивуака звуки кавалерийской трубы несутся, в другом конце барабан грохочет «сбор на кашицу»: тут взрывы хохота, там русская ругань или немецкая брань, итальянская песня под аккомпанемент гитары и разухабистая всероссийская «барынька» с «камаринским». В трактирах играли в банк, в фараон и в кости. Кучи золота и серебра мгновенно переходили из рук в руки, и в этой битве на зелёном поле преимущественно отличались австрийские чиновники полевого интендантства. Эти господа жили и одевались роскошно, пили шампанское, разъезжали в комфортабельных экипажах, возили за собой любовниц, проигрывали и выигрывали десятки тысяч…

Русские офицеры насчёт шампанского и вообще вина тоже в грязь лицом не ударяли: последняя копейка шла ребром, а вследствие игры между ними и австрийцами нередко происходили ссоры. Вообще наши на «господ австрийцев» смотрели теперь не только косо, но даже враждебно; союзники, конечно, платили нам тем же, однако не мы первые подали к тому повод.

Зайдя как-то раз закусить в один из трактиров, Черепов столкнулся там с Поплюевым и ещё кое с кем из знакомых офицеров: сели за общий стол, заболтались за кружками вина, а потом придвинулись к тому концу, где австрийский шикарный офицер метал банк, окружённый тесной толпой союзного офицерства, и стали следить за игрой. Черепов поставил карту и мало-помалу увлёкся. Вскоре кошелёк его оказался пуст. С досады на проигрыш и с понятным желанием отыграться он расстегнул из-под камзола свой кожаный черес,[83]83
  Черес – длинный, узкий кошель, в котором носят деньги, опоясываясь им под одеждой.


[Закрыть] в котором хранились все его деньги, и положил его на стол перед собой. Но вскоре и из череса исчез последний червонец.

Василий Иванович сел, подпёршись рукой, и задумался.

– Herr Oberst,[84]84
  Господин офицер (нем.).


[Закрыть] ваша карта? – спросил щеголеватый австриец.

– У меня нет карты… Я не играю больше, – с внутренней досадой и потому отрывисто проговорил Черепов.

– Зачем так? – с тонкой усмешкой прищурился на него банкомёт.

– Затем, что я проиграл всё до копейки и теперь ничего больше не имею.

– Ба! – фатовато возразил австриец, – пока у человека есть мундир на плечах и, наконец, собственная жизнь, он не может сказать, что ничего не имеет.

Черепов внутренне дрогнул, почувствовав кровное оскорбление. Он хмуро повёл глазами на окружающих и в упор остановил свой твёрдый взгляд на блистательном офицере.

– Русские мундиром не торгуют и отнюдь не позволяют себе ставить его на карту, – сказал он веским и спокойным голосом, – а что касается до жизни, то извольте, я готов, но с тем, что, ежели кто из нас проиграет, тот всадит себе пулю в лоб сейчас же, здесь, на месте.

Опешенный фанфарон смутился и стал было вежливо и мягко объяснять, что он хотел вовсе не то сказать и не так понят…

– Без объяснений! – перебил его Черепов, – чего там не так понят! Я отлично понял, что вы мне сделали вызов, и я его принял. Надеюсь, и все здесь поняли это точно так же?

– Конечно, вызов! – подтвердили несколько русских офицеров.

– Господа австрийцы, ваше мнение? – спросил кто-то.

Те отвечали молчаливым пожатием плеч и в замешательстве только переглядывались между собой.

– Камрад! – обратился меж тем Черепов к какому-то казачьему офицеру, – вы, кстати, при пистолете. Заряжен он у вас?

– Непременно, полковник.

– В таком разе одолжите-ка его сюда на минутку.

И Черепов, внимательно осмотрев кремень и полку, положил врученный ему пистолет на стол между собой и австрийцем.

– Ну-с, милостивый государь, теперь я к вашим услугам. Не угодно ли!

Он вынул наудачу первую попавшуюся карту. Это была трефовая восьмёрка!

Австриец, принуждённо улыбаясь, начал метать.

В комнате водворилась вдруг мёртвая тишина. Все присутствующие тесно столпились вокруг стола и, затаив дыхание, напряжённо следили, как ложатся карты.

– Направо – налево… направо – налево…

– Дана! – сорвался вдруг общий крик, когда наконец выпала роковая восьмёрка.

Австриец побледнел. Черепов не мигнул даже глазом: лицо его оставалось холодно и спокойно.

Бросив карты, смущённый фанфарон опустил руки и молчал, как школьник, пойманный на месте.

Противник выжидательно смотрел на него вопросительным взглядом.

– Herr Oberst, ведь это шутка? без сомнения? да? – тревожно обступили его австрийцы, сделавшиеся вдруг очень милыми и любезными, – не правда ли? Вы не потребуете от молодого человека подобной жертвы!

– Я не шутил, господа, ставя мою жизнь на карту, – холодно и твёрдо возразил им Черепов, – и если бы я проиграл жизнь, то не принял бы её в подаяние от противника; а затем, государь мой, – обратился он к банкомёту, – так как пистолет до сих пор не разряжен вами, то оставляю ваш поступок на вашу совесть.

И, сухо раскланявшись с австрийцем, он удалился из трактира.

– Василий Иванович… друг… благодетель! – остановил его вдруг на пороге кинувшийся за ним вдогонку Поплюев. – Вот это так!.. Это по-русски, растак их душу!.. По-русски… хорошо, голубчик!.. хорошо! – растроганно сюсюкал он своим заплетающимся лепетом, горячо и крепко пожимая руку Черепова. – Вы всё проиграли? и «гельд ништу», значит?

– Ни копья не осталось… Да ну их! Это всё равно! – нетерпеливо махнул рукой Черепов, сходя со ступеней.

– Минутку!.. минутку, сударь, – остановил его Прохор. – У меня до вас преусердная просьба… Не откажите.

– Что прикажете?

– Будьте столь добры, возьмите у меня взаймы!

– Убирайтесь, Поплюев.

– Ах, ах, камрад!.. Это уж, извините, не по-товарищески… Чего нам кичиться! Свои люди – сочтёмся! у меня тысяча червонцев – возьмите пятьсот!.. Бога ради!.. Умоляю, не обидьте меня!.. Если не возьмёте, то сим вы доказуете только ваше ко мне презрение, а я дворянин такой же, как и вы… И за что же?..

– Ну, ин быть по-вашему! Давайте! – согласился Черепов.

– Друг!.. Товарищ!.. Вот… вот это так! – восторженно кинулся к нему на шею Поплюев. – Благодарствую вам, сударь!.. От всей моей признательной души благодарствую!.. А тот шельмец, – драматически указал он жестом на трактир, подразумевая австрийца, – пускай в презрении влачит злосчастные дни!.. Ну, а теперь выпьем!

И растроганный Прошка был совершенно счастлив. Стоустая молва в тот же день разнесла поступок Черепова по всему русскому стану, и Милорадович, этот «Баярд своего времени», с восторгом рассказал о нём Суворову.

– Поединщик?! – весело встретил Черепова фельдмаршал, когда тот по должности явился к нему на следующее утро. – За мундир жизнь на карту?! Молодец! Помилуй Бог… Павлово чадо!.. Спасибо, что за – честь российского мундира постоял и не дался в обиду нихтбештимтзагеру!..[85]85
  Беззаконнику, самодуру (нем.).


[Закрыть] А за то, что в запрещённую игру покусился, ступай под арест немедленно.

Таков был неожиданный финал суворовского приветствия. Но арест Черепова продолжался недолго: перед обедом дежурный адъютант принёс ему на гауптвахту его шпагу и от имени фельдмаршала передал, что «Светлейший ожидает его спартанской похлёбки и железной каши кушать».