Текст книги "Теория Морали Иммануила Канта (СИ)"

Автор книги: Андрей Незванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Но у Канта общность отсутствует: есть лишь управляемый разумом индивидуум. Поэтому он индивидуализирует долг: берет его в личностной психологической эпифании, как «чувство долга».

По его мнению, обо всех "поступках, сообразным с долгом" уместно спросить, "совершены ли они из чувства долга" или из склонности.

Он пишет:

«Именно с благотворения не по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне сравнения высшая ценность характера».

То есть, чувству долга разрешено делать эмоциональный вклад в «добрую волю», в то время как «участливости» запрещено.

Это указывает на потестарность, или властность так наз. «доброй воли», которая очень напоминает волю военнослужащего, пребывающего наедине с боевой задачей, которая сформулирована в его уме. Но сформулирована она не в виде мнения или суждения, а в виде ПРИКАЗА. И в этом приказе скрыты потестарные отношения служащего с командиром и, через командира, с большой общностью – армией и государством.

Итак, «добрая воля» Канта так же мыслима только внутри общности, но не общности родства и взаимоотождествления, а – в разумной, функциональной, машинообразной общности, осуществляющееся как разумно организованное СОТРУДНИЧЕСТВО многих умных деятелей.

Это сотрудничество может быть успешным только в случае точной взаимной прилаженности индивидуальных действий. Поэтому каждое действие должно строго следовать предписанной разумом траектории, и никакие "влечения чувства" не должны ему мешать.

Это означает, что высшей ценностью, оправдывающей властное обуздание чувств, склонностей, симпатий и т.═п., является описанная функциональная общность – разумное государство, или Республика Разума: утопия Просвещения.

Кант подтверждает наше понимание следующими словами:

"...долг есть необходимость [совершения] поступка из уважения к закону".

Закон же мыслим только в рамках государства.

В ценностной логике...

«... поступок из чувства долга имеет свою моральную ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в той максиме, согласно которой решено было его совершить».

Здесь уместно напомнить читателю значение латинского слова "максима":

МАКСИМА [от лат. maxima regula (sententia) – высший принцип], вид афоризма, моралистическая по содержанию разновидность сентенции; обычно выражается в констатирующей или наставительной форме (''Победи зло добром'' – Б. Паскаль).

Ясно, что за максимой: «Уважай Закон!»; прячется ценность бытия большой общности, государства, и ценность принадлежности к ней.

Разумеется, частное функциональное действие и его частный результат тоже имеют частную ценность, но законосообразное действие не может быть понято из самого действия и его частного результата.

Что и позволяет Канту заявить:

"... эта ценность зависит, следовательно, не от действительности объекта поступка".

И вопросить:

"В чем же, таким образом, может заключаться эта ценность, если она не должна состоять в воле, [взятой] в отношении результата, на какой она надеется?".

Ценность эта заключается в существовании государства, разумно организованной общности людей. И Кант выделяет в мотивации законосообразного действия только силы связанные исключительно со всеобщей ценностью существования государства.

Но, поскольку Иммануил не рассуждает в терминах общности и общения, но ограничивает себя индивидуумом, субъектом разумного деяния, то получается, что ценность большой общности прячется в ценности главного разумного принципа, максимы воли.

Кант пишет:

"Эта ценность может заключаться только в принципе воли безотносительно к тем целям, какие могут быть достигнуты посредством такого поступка...".

Как видите, речь идет не о принципе разума, а о «принципе воли». То есть это разум практический, творящий волю.

Если взять разумный принцип как таковой, как теоретический, то ценность главного разумного принципа как такового может состоять только в его общности, позволяющей его применение во многих частных случаях. Это дает кибернетическое преимущество, что является утилитарной ценностью.

Ценность же моральную любой разумный принцип получает только от общности людей и ценности её существования в общениях и отношениях.

И потому совершенно неслучайно максима поступка, совершаемого из чувства долга, заключается в уважении к закону.

То есть, максима не только разумна, но и потестарна: в ней скрыт авторитет старшего и, тем самым, отношения с ним. И, в отличие от теоретического принципа знания, максима воли есть НАСТАВЛЕНИЕ, исходящее от старшего.

Таким образом, говоря о нравственности мы не можем уйти от общества. И даже если мы предположим, что мораль получается имяреком не в результате воспитания (общения со старшими), а заложена в каждом человеке от рождения, то и тогда эта генетическая нравственность получает смысл лишь потому, что человек – животное общественное.

И когда Иммануил, в своем стремлении вынести общество за скобки и рассматривать только индивидуума, субъекта разумной воли, пишет:

«... только представление о законе самом по себе, которое имеется, конечно, только у разумного существа...»;

– он лукавит и недоговаривает. Ибо ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ЗАКОНЕ может быть только у существа ОБЩЕСТВЕННОГО; и одной разумности здесь недостаточно. Если, конечно, заранее не признаться себе в том, что Разум есть явление принципиально общественное, – ведь, он основан на Речи, способе коммуникации, – и не считать общественность разума само собой разумеющейся и не нуждающейся в упоминании.

И здесь мы, наконец, находим объяснение нарочитого индивидуализма Канта. Он хочет получить ответ на вопрос: кого можно счесть добрым человеком? Или, говоря языком психологии, – какую личность можно назвать нравственной (моральной)?

И дает ответ:

«... только представление о законе самом по себе, которое имеется, /.../ поскольку это представление, а не ожидаемый результат, есть определяющее основание воли, может составлять то столь предпочтительное благо, которое мы называем нравственным и которое имеется уже в самой личности, поступающей согласно этому представлению».

Пусть так, и всё же этого недостаточно для морали. Думается, мораль намного богаче, и в своем осуществлении обнаруживает весь спектр переживаний личного общения.

Так что Кант производит известное расчеловечение морали, когда заявляет, что...:

«Раз я лишил волю всех побуждений, которые для нее могли бы возникнуть из соблюдения какого-нибудь закона, то не остается ничего, кроме общей законосообразности поступков вообще, которая и должна служить воле принципом».

"Здесь законосообразность вообще есть то, что служит и должно служить воле принципом...".

Эту исключительную приверженность закону и законосообразному мышлению можно назвать «правовым фанатизмом». И, разумеется, имярек, зараженный им, скорее всего мыслит себя законодателем.

Что и находит подтверждение в следующих словах Канта:

"...я всегда должен поступать только так, чтобы я также мог желать превращения моей максимы во всеобщий закон".

Последнее означает, что представление о законе у имярека есть, законосообразную максиму он придумал, выступая в роли Наставника самому себе, но закона, который бы он соблюдал, нет в правовом поле. Наверное, он мог бы появиться, если бы имярек обладал властью законодателя.

Сказанное отсылает нас к пониманию морали как НЕПИСАНОГО ЗАКОНА.

То есть, в обществе существуют некие общепризнанные нормы поведения в типичных бытовых коммуникациях и ситуациях, и публика поддерживает соблюдение этих норм своими коммуникативными средствами. Государство, однако, не участвует в этой общественной саморегуляции, так что последняя осуществляется внутри правовых свобод.

Если нравственный мир и нравственная жизнь обладают собственной публичной ценностью, в силу заключенных в них возможностей общего существования и персонального самоосуществления, то государство и не должно вмешиваться в эту жизнь; и публика, скорее всего, склонна охранять нравственный мир от посягательств государственной власти.

Последнее означает, что нравственная личность вовсе не желает превращения своей моральной максимы в Закон.

И когда, скажем, Учитель мудрости морально наставляет своих учеников, говоря им: "Любите друг друга..."; это его деяние вовсе не равно законодательной инициативе.

Откуда следует, что желание Канта превратить свою максиму во всеобщий закон лишает мораль собственной экзистенциальной ценности, и определяет мораль как «недозакон», или проект закона, плод индивидуального законотворчества.

И получается, что моральный мир – это мир становящийся; а правовой мир – это мир из него ставший.

Само собой разумеется, что становящееся может быть понято только из ставшего. Поэтому в своем более позднем труде «Метафизика нравов» (Metaphysik der Sitten) Иммануил называет учение о праве первой частью учения о нравственности.

Он пишет:

«Учение о праве как первая часть учения о нравственности требует вытекающей из разума системы, которую можно было бы назвать метафизикой права».

Таким образом, Кант намерен умозрительно исследовать нравственность исходя из учения о праве.

В целом, мораль и право объединяются им в единый регулятивный корпус управления поведением, базирующийся на творимой разумом воле. Законы этой воли именуются им «законами свободы». Притом что речь идет не о политической свободе, а о независимости сотворенной разумом воли, от воли природной, сущей естественно и независимо от разума.

Законы свободы в целом называются им "моральными" и включают в себя как Мораль, так и Право.

В «Метафизике Нравов» читаем:

«Эти законы свободы в отличие от законов природы называются моральными. Поскольку они касаются лишь внешних поступков и их законосообразности, они называются юридическими законами; если же ими выдвигается требование, чтобы они (законы) сами были определяющими основаниями поступков, они называются этическими, и в этом случае говорят: соответствие с первыми есть легальность, со вторыми – моральность поступка».

Как видим, моральность здесь есть внутриличная приверженность имярека закону и праву как высшей ценности существования.

Беда в том только, что законосообразный поступок не состоит в соблюдении закона: намерение соблюсти закон не рождает поступка. Так что если "лишить волю всех побуждений, которые сопутствуют соблюдения какого-нибудь закона" и исключить всякие ожидаемые результаты, кроме соблюдения закона, то не будет и самого поступка.

Должна существовать некая целенаправленная деятельность, которой закон придает форму. Формообразующая функция закона исходит из того, что в обществе любое деяние есть одновременно акт отношений с другими людьми. Поддержание этих отношений и сохранение общества как целого – вот те целеопределения, которые закон привносит в поступок, имеющий свою частную цель. Но могут ли эти целеопределения стать формой воли без поступка? Откуда возьмется материя воли?

Закон – не в тексте, а на практике – не существует, ведь, сам по себе, но – только как форма какого-то движения.

Деятельность в отношениях с людьми есть та материя, которой закон придает форму. И если нет никакого интереса, рождающего деятельность, то нет и материи для оформления законом.

Наверное в законосообразной воле есть место сознанию ценности и важности закона для мирной жизни среди людей, но – соблюдение закона ради самого закона...(?).

В судебной практике это зовется крючкотворством.

Также законодатель должен, скорее, исходить из любви к миру и людям, а не из любви к закону.

Однако, в поле зрения Канта нет людей и отношений с ними, но есть одиночный субъект деятельности с его индивидуальной волей. И это создает ему трудности в отыскании оснований нравственности.

Фактически, он бьётся в капкане дихотомии "моральный-аморальный". И надеется определить моральность через обобщение этой дихотомии: нахождение всеобщего универсального отличия морального от аморального.

В проекции на буржуазный мир дихотомия "моральный-аморальный" преобразуется в "корыстный-бескорыстный". Именно это противопоставление и раскручивает Кант.

Моральный поступок – это поступок бескорыстный. Ясное дело! Беда лишь в том, что определение это отрицательное....

С помощью частицы "бес-" мы легко выносим за скобки всё полезное, но ..., – что остается?

В этом остатке – весь фокус кантовского умозрения.

Бескорыстное деяние вкупе с доброй волей невольно отсылают нас к протестантской проповеди и наставлению «творить добро». Меня как христианина-лютеранина образуют поступки, совершаемые ради Бога. И волю к совершению этих поступков я считаю доброй.

Но, что если нет никакого Бога как источника Добра? А есть только Разум как Высшее всемирное Начало?

Тогда ничего не остается, как искать Добро в Разуме. Именно этим и занимается Кант, – что отвечает его проекту "Религии в пределах только Разума".

И вот, разум сам для себя сочиняет максимы – сиречь, нравственные наставления – и ищет выбрать из них такие, следуя которым, воля будет доброй.

Критерий для этого выбора Кант предлагает следующий:

"... я всегда должен поступать только так, чтобы я также мог желать превращения моей максимы во всеобщий закон".

Слова «всеобщий закон» вводят нас в цивилизованное общество, в котором существует единая правовая система и единое законодательство. Мысленное превращение моральной максимы во всеобщий закон невозможно рассматривать всерьез. Это не более, чем интеллектуальная игра в поле социологии и правоведения.

Ниже Иммануил дает пример такой игры.

Он пишет:

«И мог бы я сказать самому себе: а пусть каждый дает ложное обещание, если он находится в затруднительном положении, выйти из которого он не может другим способом (?). Поставив так вопрос, я скоро пришел бы к убеждению, что хотя я и могу желать лжи, но вовсе не хочу общего для всех закона – лгать; ведь при наличии такого закона не было бы, собственно говоря, никакого обещания, потому что было бы напрасно объявлять мою волю в отношении моих будущих поступков другим людям, которые этому объявлению не верят или, если бы они необдуманно сделали это, отплатили бы мне той же монетой. Стало быть, моя максима, коль скоро она стала бы всеобщим законом, необходимо разрушила бы самое себя».

Мы возражаем:

Максима есть максима: она не может разрушить сама себя. И, кстати сказать, правило "всегда лгать!" вполне успешно существует и действует в мошеннических сообществах.

На деле, невозможность обещаний – а именно о ней говорит Иммануил Кант – разрушает не максиму, а общество, основанное на договоре: подрывает главную основу рыночной экономики – кредитование. Ведь, если имярек хочет верить обещаниям партнера сделки, значит он хочет, чтобы было возможным предприятие с отсроченным во времени профитом. Соответственно, в рамках предложенной игры в законы, он, в качестве всеобщего закона, выбирает максиму: «Всегда выполняй данное обещание!». И мы понимаем его выбор.

Вместе с тем, мы понимаем также и то, что выбор предприимчивого имярека вполне утилитарен. Почему же тогда его воля должна называться безусловно доброй?

По логике Канта, воля нашего имярека поистине добра только в том случае, если он выбирает указанную максиму неукоснительного исполнения обещаний не ради возможности существования обещаний в миру, а ради самой максимы, ради её законосообразности, красоты, всеобщности, универсальности....

То есть, фактически, он занимается сочинением правильных максим, способных формировать добрую волю; тем самым примеряет на себя тогу Наставника, которому есть что преподать неопытным юношам.

Но не традиционного Учителя Мудрости, а Наставника нового, революционного, демократического, освобождающего всякого мало-мальски разумного человека от засилья духовной аристократии.

Вот, почитайте:

«Таким образом, я не нуждаюсь в какой-нибудь глубокой проницательности, чтобы знать, как мне поступать, дабы мое воление было нравственно добрым».

Что стоит здесь за «глубокой проницательностью»?

В первую очередь, конечно, откровение Божьей Воли, дары Святодуха, Гениальность....

Долой власть духовенства! – это первый лозунг Французской Революции.

Долой привилегии Аристократии!

Достаточно обычных логических способностей, которые даны всякому вместе с разумом.

Хочешь быть добрым без Бога, от самого себя? Стать равным Учителю Мудрости? Сформулировать подлинные этические максимы?

Не вопрос! Достаточно совершить несложные логические операции:

«Мне, не сведущему в обычном ходе вещей, не приспособленному ко всем происходящим в мире событиям, достаточно лишь спросить себя: можешь ли ты желать, чтобы твоя максима стала всеобщим законом?»

Предположим, спросил. И...???

Тут-то и вскрывается обман...: спросить легко; ответить трудно.

Дело в том, что максима не может быть законом. А чтобы сформулировать закон, эквивалентный максиме по своему действию, нужны усилия корпуса законодателей, и масштабные социологические исследования и эксперименты.

Только по их результатам можно сформировать позицию желательности или нежелательности такой законодательной реформы. И тут как раз понадобятся и "сведомость в обычном ходе вещей" и "приспособленность к происходящим в мире событиям", – каковых качеств Кант у имярека не предполагает.

Рецепт, предлагаемый Кантом для верификации максимы – задать вышеуказанный вопрос, – выглядит как профанация и детская игра.

Или...? Или слово «закон» здесь прочитывается как «Закон божий»? Заповедь? И эпитет «всеобщий», здесь, – это светский эвфемизм божественного?

Похоже на то.

У Канта, вместо «божественный» стоит «разумный». Источник морали – не Бог, но – Разум.. И Кант, фактически, отвечает на вопрос: Как человек безбожный, но разумный, может быть добрым? Откуда возьмется у него добрая воля, если не Свыше?

И отвечает, что разум рядового гражданина творит добрую волю указанным выше способом, – не обязательно даже отдавая себе в этом отчет.

Читаем:

"Так мы наконец добрались в моральном познании обыденного человеческого разума до его принципа, который этот разум, конечно, не мыслит себе столь отвлеченно в общей форме, но все же постоянно имеет перед глазами и применяет как руководящую нить своих суждений".

То есть, Иммануил претендует на то, что он открыл устройство разума, в части его способности рождать мораль.

Но, прежде чем сделать это открытие, он должен был поставить соответствующую задачу в рамках своего исследования.

Откуда же взялась эта задача?

Думается, она явилась внутри идеологии Просвещения.

Настало Новое Время, европейцы покончили с мракобесием Средневековья. Люди перестали верить в Бога, и положились целиком на Знание и Ум. Построили атеистический город. Но доброта же не исчезла из этого города?!

Это значит, что разум способен творить добрую волю. И в рамках самопознания Разума возникает вопрос, как он это делает.

И Кант находит ответ.

С нашей точки зрения, это не более чем интеллектуальная игра.

Наш ответ другой: Оттого, что люди перестают верить в Бога, Бог не перестает существовать. Потому и не исчезает из мира Доброта.

«...Следовательно, для того чтобы знать, как поступать, чтобы быть честными и добрыми и даже мудрыми и добродетельными, мы не нуждаемся ни в какой науке и философии» – так говорит Кант.

И мы с ним согласны.

Но, по мнению Канта, мы «не нуждаемся ни в какой науке и философии» не потому, что у нас есть Отец Небесный, который наставит нас в Добре; а потому, что всякий человек может применить простое правило практического разума Канта: спросить у самого себя, может ли данная максима быть всеобщим законом? И получит ответ.

Мы склонны поверить, что душа человеческая действительно даст ответ. Но почему мы должны думать, что ответ этот исходит от ума?

Может быть, ответ получается как раз потому, что душа наша сообщается с Царем Небесным?

Душа всякого человека, поскольку каждый из нас подлежит Суду Божьему.

Отсюда вытекает повсеместность морали. В том смысле, что общество не состоит из философов, изучающих природу Добра, и тем не менее добро существует повсюду, и нравственность – самый демократичный дар.

Кант фиксирует этот опытный факт. Он пишет:

"Уже заранее можно было предположить, что знание того, что каждому человеку надлежит делать и, стало быть, уметь,═– это дело также каждого, даже самого простого, человека".

Наблюдение над жизнью показывает, что нравственность присуща также людям с повреждениями рассудка, слабоумным – что несколько подрывает концепцию Канта о нравственности как свойстве ума.

И, поскольку он отвергает божественное происхождение морали, явная демократичность её вызывает у него изумление:

Он пишет:

«Здесь нельзя не удивляться тому, как много преимуществ имеет в обыденном человеческом рассудке практическая способность суждения перед теоретической».

И далее задается риторическим вопросом:

«Не было бы поэтому предпочтительнее в делах морали довольствоваться обыденным суждением разума...?».

Отвечая на него положительно, он в делах морали отводит философии скромную роль:

«... самое большее – привносить философию только для того, чтобы полнее и доступнее представить систему нравственности».

«Таким образом, не какая-нибудь потребность в спекуляции, а практические соображения побуждают обыденный человеческий разум выйти из своего круга и сделать шаг в сферу практической философии, чтобы получить здесь сведения и ясные указания относительно источника своего принципа и истинного назначения этого принципа в сопоставлении с максимами, которые опираются на потребности и склонности».

На этом Иммануил Кант завершает Первый раздел своего труда и переходит ко Второму.

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ. ПЕРЕХОД ОТ ПОПУЛЯРНОЙ НРАВСТВЕННОЙ ФИЛОСОФИИ К МЕТАФИЗИКЕ НРАВСТВЕННОСТИ

Что Кант, при этом, понимает под «популярной нравственной философией», – кроме того, что «нравы испорчены», – не очень ясно.

Во всяком случае мы видим возобновление темы "долга". Вероятно, Кант считает понятие долга общепонятным, в силу того, что всякому знакомо "чувство долга".

Открывающая фраза этого раздела, однако, несколько запутывает вопрос.

Читаем:

"Если мы вывели понятие долга, которым мы до сих пор оперировали, из обычного применения нашего практического разума, то отсюда никоим образом нельзя заключать, будто мы трактовали его как понятие опыта. Как только мы обращаемся к опыту и следим за поведением людей, мы встречаемся с частыми и, как мы сами признаем, справедливыми сетованиями, что нельзя даже привести никаких достоверных примеров убеждения в совершении поступков из чувства чистого долга".

Мы, к слову сказать, никогда не слышали подобных сетований, и даже находим их невозможными в публике, поскольку – в отличие от чувства долга – чувство ЧИСТОГО ДОЛГА нам незнакомо.

Согласитесь, трудно представить себе публику среди которой циркулировали бы "сетования о невозможности привести достоверных примеров убеждения...", etc.

Это явный конструкт Иммануила Канта. Он мысленно размножил себя, следящего за поведением людей, и так образовал виртуальную публику с вышеприведенными сетованиями.

Что примечательно в этом, так это навязчивая аллюзия с темой "коррупции" у современных политологов....

Что ж, попробуем почитать дальше.

Кант пишет:

"На самом деле совершенно невозможно из опыта привести с полной достоверностью хотя бы один случай, где максима вообще-то сообразного с долгом поступка покоилась бы исключительно на моральных основаниях и на представлении о своем долге".

Звучит довольно странно, в свете предыдущего. До сих пор Кант убеждал нас в том, что законосообразная максима является моральным основанием нравственного поступка.

Теперь оказывается, что есть некие "моральные основания", наряду с представлением о своем долге, на которых покоится максима.

Это – во-первых.

Во-вторых, разве может быть максима одного, отдельно взятого поступка? Нам казалось, что максима рождает поведение, или множество поступков, в разных обстоятельствах.

Ну, например, "Быть честным!" – разве это максима одного поступка?

В-третьих, «представление о своем долге» – это не то же самое, что «чувство долга».

Представление о своем долге подразумевает некое сознательное функциональное служение внутри общественной корпорации.... Разве нет?

Во всяком случае, в сочетании с «совершением поступка из чувства чистого долга», представление о своем долге вводит нас в особую сферу СЛУЖЕБНОЙ МОРАЛИ.

И тут становится понятным служение из чистого долга, в отличие от обыденного служения.

Последнее совершается не только из чувства и сознания служебного долга, но и за жалованье, в ожидании пожалования или повышения по службе. Тогда как поступок из чистого долга может быть совершен и вне формальных рамок служебного регламента: как бы "сверх нормы".

Так поступает "верный служака". И сетование на отсутствие примеров бескорыстного служения является, в сущности, сетованием на служебную коррупцию: упадок государства; омертвление общественного организма; или превращение его в машину, нуждающуюся в топливе и смазке. (Не помажешь, не поедет!).

Такая редукция нравственности к морали служебного долга не удивительная для умозрения, исключающего из рассмотрения лиц и личные отношения, в том числе такое главнейшее, как Любовь.

Что тогда остается от общности людского бытия? Только механическая общественность организованной совместной деятельности в рамках корпораций, объединенных в государство, нацию, цивилизацию....

В совместной производящей деятельности нет лица и личности, но есть функциональная и ролевая субъектность.

Именно с бытием лица в рамках этой субъектности, то есть с ДОЛЖНОСТЬЮ, и сопряжено понятие служебного долга и служебной морали.

Помимо состояний служения в кантианское видение морали могут быть включены также ситуации гражданского быта, в котором мы со-существуем как граждане, как «общечеловеки», но взаимно отчуждены как лица (попросту незнакомы).

Например, когда гражданин N. оказывает помощь незнакомцу на улице; иногда с риском для своего здоровья и жизни.

Здесь служебный по своей форме долг расширяется до общегражданского и общечеловеческого долга, в соответствии с самоидентификацией по принадлежности к соответствующим корпорациям.

В составе побуждений согражданина, совершающего моральный поступок, мы, в первую голову должны – помимо общегражданского долга – подозревать наличие отождествления с незнакомцем на основе участия, сочувствия, со-понимания.

Выше мы читали презрительные высказывания Канта о «трогательном участии», которому он отказывает во вкладе в «добрую волю».

Теперь он даже не упоминает о нем: его трактовка коррупции служения вообще не предполагает наличия других людей и ограничена индивидуальностью субъекта деятельности.

Вот как Иммануил выражает свой скепсис в отношении людей (и самого себя), в части способности к бескорыстному служению обществу или помощи согражданам.

Читаем:

«Правда, иногда может случиться, что при самом жестком испытании самих себя мы не находим ничего помимо морального основания долга, что могло бы оказаться достаточно сильным, чтобы побудить к хорошему поступку и самоотверженности; однако отсюда никак нельзя с уверенностью заключить, что действительно никакое тайное побуждение себялюбия не было настоящей, определяющей причиной воли».

В ОГПУ бы нашем Иммануилу работать, – ну, чистый Ягода!

Что же до его неуверенности относительно «тайных побуждениях себялюбия», то...; и в самом деле (!), – мы же люди, в конце концов, не роботы.... И, помимо службы, работы и общегражданской ответственности, вовлечены в обширное поле жизни в личных отношениях, общениях и связях с другими людьми.

Откуда следует, что выделить в мотивации конкретного поступка исключительно преданность службе и сознание служебного долга можно только теоретически.

Что Кант и делает.

Но, поскольку теперь он занят «практическим разумом», то осуществимость этой теоретической возможности на практике вызывает у него сомнения. И обоснованные!

Исключение из рассмотрения личного общения и личных отношений сжимает и поле возможной коррупции морального деяния.

Исполняя функцию или роль, имярек замкнут в своей деятельности. И он неизбежно рефлектирует, создавая свой функциональный образ или роль с целью совершенствования; и оценивает себя, предваряя оценку начальников и командиров.

Самоутешение любованием совершенства своего ролевого облика, и положительной самооценкой, суть часть психической энергетики ролевой, функциональной деятельности.

Наличие указанных энергий саморефлексии в силе поступка расценивается Кантом как коррупция чисто моральной воли.

Он пишет:

"...Стоит только ближе присмотреться к помыслам и желаниям людей, как мы всюду натолкнемся на их дорогое им Я, которое всегда бросается в глаза: именно па нем и основываются их намерения, а вовсе не на строгом велении долга, которое не раз потребовало бы самоотречения".

Думается, из этой коллизии есть только один выход – любовь к другу.

Но, поскольку в дискурсе Канта другу вообще нет места, постольку субъекту "доброй воли" ничего не остается, кроме как любить себя.

Иммануил, однако, будто слышит нас, и тут же будто опровергает, приводя в пример как раз «Дружбу».

Читаем:

"Можно, например, требовать от каждого человека полной искренности в дружбе, хотя, быть может, до сих пор не было ни одного чистосердечного друга, потому что этот долг как долг вообще заключается – до всякого опыта – в идее разума, определяющего волю априорными основаниями".

«Дружба» здесь не случайно рифмуется со словом «Служба». Так она и понимается.

Друг здесь не лицо, любящее друга, которого любит друг. У Канта "друг – это функционер "дружбы". Служба такая! На подводной лодке служит подводник, а в "дружбе" – друг.

И вот Кант задается вопросом: искренне ли, чистосердечно ли друг дружит; то есть исполняет свою должность, роль, своё задание в дружбе?

И тут же уверенно отвечает – До сих пор, нет!

Исходя при этом из чисто идеологических посылок: потому, видите ли, что

"долг дружбы как долг вообще заключается – до всякого опыта – в идее разума, определяющего волю априорными основаниями".

И, значит, до того дня как наш Иммануил открыл для публики эту "идею разума", чистосердечная дружба была просто невозможна.

Нам остается только пожалеть Иммануила Канта. Как видно, у него никогда не было друга.

Свою личную недостаточность – а именно отсутствие опыта любви и веры – Иммануил прячет за якобы строгой беспристрастностью ученого.

Он пишет:

"...Не нужно быть врагом добродетели, но – просто хладнокровным наблюдателем, не принимающим страстного желания добра тотчас за его действительность, чтобы в какие то моменты сомневаться в том, есть ли действительно в миро истинная добродетель".