Текст книги "Золото для любимой"
Автор книги: Андрей Неклюдов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 6. БАШКИРЫ
Виктор Джониевич вернулся к нам на телеге, влекомой крупной гнедой лошадью. Кроме самого Джониевича, румяного, торжествующего, на крае повозки сидели бочком, свесив ноги в кирзовых сапогах, два мужичка – молодой и постарше, оба черноволосые, смуглые, кареглазые. Судя по всему, это были хозяева того единственного на Кочкарском хуторе жилого дома, в который мы стучались. И приехали они за нами. Так что волей-неволей пришлось загружаться.
– Я же говорил: в доме будем жить! – захохотал самодовольно Сыроватко, а я заметил, что во рту у него недостает нижнего зуба. Где он его потерял или выбил (или ему выбили), мы так и не узнали.
У ворот на лавочке, вытянувшись, точно покойник, лежал Мишка. В его разлохмаченной бороде застрял щетинистый шарик репейника.
Оглядываю окрестности со странным ощущением, будто назад возврата мне нет, будто я приехал, чтобы поселиться тут до конца моих дней.
Прямо от ворот тянется пустынное, поросшее полынью пространство, отлого понижающееся к реке. Самой реки не видно, она лишь угадывается по густым зарослям камышей и тростника. Только небольшая полоска воды поблескивает в запруде перед белесой песчаной дамбой. По ту сторону речки раскинулись плавными волнами, словно подол платья (помню, у Ани было такое широкое зеленое платье), луга с аккуратными, похожими издали на буханки хлеба, копнами сена. Луга лениво поднимаются в гору, составленную из трех слившихся увалов, которые, как я узнал позже, называются Берёзовскими (или Соколиными) сопками. Вершины их захвачены лесом, а по склонам, подчеркнутые собственной тенью, рассеяны группы и единичные деревья, словно живые существа, брошенные своими соплеменниками, широкой волной уходящими по ту сторону гор.
(В числе брошенных и я…)
С противоположной стороны дома, за огородом – голая степь, бетонные столбы ЛЭП (наследие эпохи бурной золотодобычи), и только вдали темнеет, где приближаясь, где отдаляясь, полоса леса.
Сразу же за дорогой, в десяти шагах от угла дома – глиняный обрыв, точно уступ обширного кратера. Это карьеры. В них добывали золото. Мне бы сюда лет десять назад! Я исползал бы эти карьеры вдоль и поперек. Разумеется, я и теперь не упущу возможности исследовать их, но прежнего горения ждать от себя уже не приходится.
…Помню, я поделился с Аней своими ребяческими мечтами попасть на Аляску. Она: «Тогда и я с тобой».
– Глупая, – говорю, – это же всего лишь мечта. Мираж. А ты серьезно готова куда-то отправляться.
Мечта, в осуществление которой я сам, оказывается, не верил…
Солнце садится за рекой, за упомянутыми тремя увалами. Травы помутнели от вечерней росы, замерли, и лишь ковыль кое-где дремотно переваливается то в одну, то в другую сторону, точно укладывается поудобнее перед сном.
Как непривычно для городского жителя пахнет степь – сухим аптечным духом полыни, тысячелистника, душицы и множеством других неведомых мне запахов. Но нет среди них самого желанного. Запаха любимой…
Во дворе, на утоптанной неровной земле установили стол. Кроме наших за ним расположились и обитатели дома. На углу сидел старик Бурхбн, самый старший из всех, сухой, морщинистый, но с черной, без единой сединки шевелюрой. Справа от него разместились два его сына – старший Рбдик, лет двадцати шести-двадцати восьми, по-мальчишески коротко остриженный, с черными бровями в одну линию, и младший Тагир, еще школьник, худощавый, веснушчатый парнишка с удлиненным, как будто вытянутым в постоянном удивлении лицом. Слева от старика как-то бочком пристроился его младший брат Гайсб – смуглый, широколицый, большеглазый и слегка перекошенный (одно плечо выше другого). Он, как выяснилось, заехал ненадолго в гости да и загулял тут с братом и племянником, и вот уже больше недели не может уехать.
Двор тесный, немного безалаберный, но хозяйски основательный. Посреди него, в двух шагах от стола, стоит, уронив оглобли, телега на лысых автомобильных колесах – та, на которой Гайса с Радиком привезли наш «скарб». За ней темнеет открытая дверь конюшни, и слышно, как топчется гулко невидимая в темноте лошадь. На открытой веранде дома (точнее назвать ее террасой) на черной, трещиноватой бревенчатой стене опрокинутым веером висит на гвозде рыболовная сеть, рядом – ржавые капканы на грубых цепочках, напоминающие стремена, пук перезрелого укропа. Ворота, через которые мы попали во двор, теперь сомкнуты и соединены в качестве засова толстым металлическим штырем. На противоположной от них стороне между приземистой банькой и углом длинного сарая в коротком отрезке забора виднеется калитка, ведущая в огород и закрытая на внушительный крючок. У калитки, позвякивая цепью, молча бегает взад-вперед возле своей плоскокрышей конуры длинномордый пес с короткими лапами и большим косматым хвостом, облепленным комьями репейниковых колючек (почти как недавно Мишкина борода).
Здесь вполне можно держать оборону, заключил я, внимательно оглядев двор. А что, может, и вправду придется? Я слышал, народ тут встречается лихой, много бывших зэков, да и золото делает людей отчаянными.
…Похолодало. Сваренная картошка быстро остыла и затвердела. Все зябко поеживались. Все, кроме двоих – старика Бурхана, который, вероятно, приспособился за долгую суровую жизнь комфортно чувствовать себя при любой температуре, да Виктора Джониевича. Последний не иначе впал в горячку. Он то хохотал, широко разевая рот, то, внезапно смолкнув, вперевал в кого-либо бессмысленный и тяжелый, как будто свинцом налитый взгляд, то орал на всю округу.
– Слушай ушами! – рычал он, обращаясь, например, к косоплечему Гайсе. – Посмотри на нас, – хлопал он себя по груди пятерней. – Кто, ты думаешь, мы такие? – и он оглядывал хозяев, по-бандитски выпятив челюсть. – Мы – разведчики недр, геологи! На нас держится наука геология! Вся страна на нас держится, потому что… потому что…
– Работаешь где-нибудь? – спросил я сидящего ко мне ближе других Радика.
В тот же миг ко мне повернулось сморщенное лицо старого Бурхана.
– Какая у него работа! – выкрикнул он сипло. – С ружьем таскаться дни напролет да с лотком – вот вся его работа! – и он сварливо зашамкал щербатым ртом.
Я с любопытством разглядывал старика. Нос у Бурхана как будто продавлен в районе переносицы и слегка свернут набок, и глаза разные: один вроде как выше и чуть больше другого.
(Между прочим, от меня не ускользнуло упоминание лотка.)
– Ты, батя, это… не шуми, – сдержанно проговорил Радик. – Ты зимой чем питался?
– Ну… шесть или сколько коз съели, ничего не скажу, – кивнул старик, и черные глаза его замаслились.
– Вот и молчи.
– Слушай ушами! – снова раздался рык. – Ты кто? – навалившись животом на стол, Виктор Джониевич ткнул пальцем в старика-башкира. – Бурхан? Бурхан, расстилай свой достархан! Ха-ха-ха!
К моему удивлению, хозяев, похоже, не смущало и не обижало явно оскорбительное поведение гостя. Должно быть, они видели и не такое. А может, и сами, выпив хорошенько, ведут себя не лучше…
– Я тут пороха привез, – вступил в разговор Володька, видимо, стремясь загладить у хозяев неприятное впечатление от нашего коллеги. – Порох, правда, просроченный, но я им стрелял. «Сокол».
– Пойдет, – быстрым кивком одобрил Радик. – Я дымового подбавлю маленько… К капсюлю подсыплю… Самое то.
– Молчать!!! – заорал в эту секунду Джониевич. – Всем – тихо! Я приехал!!! Ха-ха-ха!.. Мишка, лей водку! Вот кого люблю, – обнял он одной рукой улыбающегося промывальщика. – Водка! Все нормальные мужики пьют водку! Всем водки! Я приехал!!! Ха-ха-ха!
Нет, пожалуй, с меня хватит. Поднимаюсь и через дверь, проделанную в воротах, выхожу со двора.
Прохаживаясь в сумерках один, всматриваюсь в темные волнистые силуэты Соколиных гор, в первые звезды на сиреневом небе, повисшую над домом луну и пытаюсь заставить себя не думать. Потому что знаю: думы обязательно потянут за собой воспоминания…
Однако уйти от них мне не суждено. Погасший вечер, сумерки, эта луна кажутся щемительно знакомыми. А выкрики, хохот напоминают голоса и смех, вырывающиеся из распахнутого окна студенческого общежития.
Я стою внизу, на аллее, среди темных кустов сирени. А там, на третьем этаже – весело и шумно. Рядом со мной Аня.
– Давай сходим к заливу, – предлагает она и сжимает неуверенно мою руку.
Ей хочется, чтобы мы побыли вдвоем. А я поглядываю на призывно сияющее гудящее окошко. Вот кто-то уселся на подоконник задом и стряхивает вниз сигаретный пепел. Кто-то выкрикивает молодецки: «Зацелую!» – и слышится девичий визг.
Меня властно тянет туда – где бы и я стал выкрикивать что-нибудь смешное, хохотать, держать стакан с вином в одной руке, а другой обнимать девчонку, а лучше – сразу двух. Или взять в руки гитару и, прикрыв глаза, затянуть что-нибудь пронзительное, отчаянно-удалое!
Не хочу я на Финский залив, там холодно, темно и тоскливо. Там маньяки с заманихами, как шутят мои приятели. Я хочу туда, где самый разгар веселья, где еще полно вина, где такие милые рожи…
Мог ли я тогда предположить, что пройдет время, и мы с Анной поменяемся ролями? Могли ли мы оба хоть на миг допустить в мыслях такое?!.
Оцепенело смотрю вдаль, где черная волнистая земная твердь соединяется со звездным небом (чуть правее Березовских сопок). Какое громадное пространство отделяет меня от нее! Если идти пешком, все время по прямой, переваливая через горы, переплывая встречаемые реки, пересекая города, преодолевая километров по сорок в день, то мне понадобится около двух с половиной месяцев, то есть почти полный наш полевой сезон.
Впрочем, все это глупости. Мне незачем возвращаться и не к кому.
Глава 7. ЧЕРНАЯ ВОДА
За мутным оконцем едва розовеет восход. Все еще спят. А я лежу, пробудившись прежде времени, и мысленно переживаю тот упомянутый Виктором Джониевичем случай, как мы с ним тонули на Верхоянье.
Как мы с Виктором Джониевичем тонули на Верхоянье
Весь день брели вдвоем с поклажей на плечах по долине ручья – то по галечным косам, то прямо по воде, то по чахлой лиственничной тайге. С самого утра моросил мелкий нудный дождик. По сторонам в сыром тумане расплывались едва различимые силуэты гор. Наши брезентовые плащи давно промокли, сапоги скользили по влажной скрежещущей гальке. Наконец на высокой ровной террасе, покрытой мокрой рыжей хвоей, среди высоких замшелых лиственниц поставили крохотную одноместную палатку, размером не намного больше собачьей конуры. Затолкались в нее вдвоем. Костер даже не стали разводить.
– Плохо, – пробормотал старший. – Хреновый дождь. Мерзлота от такого дождя тает, может сойти черная вода…
Слова «черная вода» произвели на меня еще более угнетающее впечатление. Захотелось домой, в тепло и сухость… То есть, чтобы было суховатко.
Незаметно смеркалось. Сыроватко скоро задремал, а я тревожно прислушивался. Где-то неподалеку звучал ручей, отделенный от нас полутораметровым обрывом и широкой полосой гальки. В его шуме мне слышалось то грузинское многоголосое мужское пение, то лязганье гусениц вездехода, то лай многочисленной своры собак. Постепенно и меня стало клонить ко сну.
Проснулся я через короткий, как мне показалось, промежуток времени от невероятного грохота, напоминающего горный обвал или извержение вулкана и ни на секунду не смолкающего. Торопливо распустив завязки входа, я высунул голову наружу и в темно-сером сыром сумраке в полуметре от своего носа увидел вздыбленную стоячую волну. Передо мной несся бешеный поток, с громыханием перекатывая по дну валуны, от чего подрагивала почва. С ужасающей скоростью проносились вывороченные деревья с воздетыми к небу корнями.
Не в силах поверить в произошедшую с ручейком метаморфозу, я бросился расталкивать напарника:
– Виктор Джониевич, тонем!..
Не успели мы схватить в охапку расхристанные спальные мешки, палатку, рюкзаки, рацию, как увидели катящуюся на нас из темной глубины леса волну – клубящийся кашеобразный вал из воды, хвои и веток. Он ударил нас по ногам, и через миг мы уже стояли по колено в бурлящем потоке.
– К черту! – выкрикнул геолог, заметив мое движение поймать живо уносящийся прочь накомарник. – Давай туда! – махнул он.
С ворохом вещей на плечах и в руках мы рванули в сторону невидимых в темноте гор, что-то роняя из не завязанных рюкзаков, полоща в воде хвосты спальников. Скоро лес кончился, показался каменистый склон. Не успел я обрадоваться, как вдруг бредущий впереди меня Сыроватко ухнул по грудь в другой бушующий поток, очевидно, прорвавшийся по одному из старых сухих русел нашего ручья. Едва выполз обратно.
В общем, мы оказались отрезанными. Между тем уровень воды неуклонно повышался, а дождь хлестал уже совсем не церемонясь. Я безуспешно пытался вспомнить «Отче наш», однако Виктор Джониевич уже принял оперативное решение.
– Сюда, ко мне! – проорал он, перекрикивая чудовищный гул.
Он перевалил на меня свой спальный мешок и рюкзак, а сам взмахнул в воздухе нашей мокрой палаткой, которая надулась пузырем, точно пододеяльник на ветру, и перехватил, перекрутил ее горловину руками. Получилось что-то вроде большого пузыря, весьма, правда, дряблого. На него я нагрузил мешки и прочее барахло, тоже вцепился в горловину, и мы поплыли. Вернее будет сказать, нас понесло. И понесло довольно быстро. Вспомнились похожие ситуации из прочитанных еще в юности приключенческих книжек о геологах. Но в отличие от книжных историй, в нашем положении я не видел ничего героического. Со стороны происходящее выглядело, наверное, и вовсе нелепо – две головы и куча тряпья мелькают среди водяных холмов. Повезло еще, что оконце в палатке было наглухо зашито (из-за того, что сквозь сетку легко пробирался мокрец).
На наше счастье, нас зацепила подмытая, упавшая кроной в воду лиственница. Исцарапанные и трясущиеся от холода, мы очутились наконец на твердой земле, точнее – камнях, а еще точнее – на косогоре, представляющем собой крупноплитчатую осыпь, подвижную и скользкую, частично покрытую раскисшим ягелем. Я абсолютно не представлял, что мы станем делать дальше. Рацию мы утопили, так же как и молотки; вся одежда, спальники были мокрыми насквозь, с них скорбными струями стекала вода… Казалось, свершилось непоправимое. И вот тут-то вновь проявился полевой опыт и закалка моего сурового товарища. Он вытащил из-за пояса топор (когда он успел его туда сунуть?), а из кармана промокшей куртки – запаянные в целлофан ветровые спички. На моих изумленных глазах он повалил сухостоину, порубил ее на чушки, те расколол каждую на четыре части, а сухую сердцевину расщепил на тонкие лучинки и, укрывая их от дождя своим телом, зародил огонь.
Я смотрел на него как на бога. Конечно, мы не могли спать, не могли даже сидеть толком на шатких камнях, зато у нас был огонь!
То происшествие отчасти объясняет, почему Сыроватко так боится наводнения. И еще – почему он непременно желает расположиться в доме: романтикой былых приключений он, очевидно, сыт по горло.
Глава 8. БУДНИ
Временами я впадаю в какое-то блаженное состояние. В такие минуты меня как будто ничто не тяготит.
Спустя неделю после приезда мне уже кажется, будто я с рождения обитаю здесь, в лесостепных предгорьях Урала, в этом старом, не очень опрятном, но обжитом доме. Сплю на полу в жарком спальном мешке. По утрам, пробежав на зады огорода к хлипкой жердевой изгороди, бодро разминаюсь, окруженный голубоватыми далями и просторным, полосчатым у горизонта небом.
С разрешения хозяев я врыл в землю за огородом массивное бревно, так чтобы оно получилось в рост человека. На уровне «головы» и «живота» прибил к нему куски кошмы, дабы не повредить кисти рук и ступни ног. И теперь старательно восстанавливаю навыки, приобретенные еще в студенческие годы в секции карате. При этом игнорирую глупые подколки Колотушина: мол, надо бы удвоить тебе длину маршрутов. Или: «На шефа оно совсем не похоже» (имеется в виду бревно). Тут он попал почти в точку. Бревно действительно имеет немного сходства с Виктором Джониевичем, хотя, обрушивая на него удары, я воображаю вместо него вполне конкретного человека – того, что украл мою женщину.
Подобно герою Кевина Спейси в фильме «Красота по-американски», я начинаю новую жизнь с восстановления физической формы.
Отдышавшись, любуюсь всплывающим над перелесками неярким красноватым солнцем.
Бывает, завидев в отдаленном углу огорода застывшего с косой или граблями в руках старика Бурхана, я подойду, встану рядом и тоже гляжу вдаль.
– Простор… – произношу задумчиво.
– Да-а-а, – поворачивается ко мне сморщенным серо-коричневым лицом старик.
И оба долго молчим.
– Ты здйсь родился, Бурхан? – спрашиваю.
– Не-е. Мы здесь прятались. Отец мулла был, да… надо было прятаться…
И опять думаем каждый о своем и вроде об одном.
– Раньше тут бор был, – вспоминает старик чуть погодя.
И мне как будто видится тот бор. И так спокойно и благостно-печально на душе…
Но я знаю, что эйфория эта ненадежна.
Случается, пробудившись среди ночи (оттого что спящий рядом Мишка, подкатившись вплотную, начнет хрипеть и кашлять в лицо), я лежу и слушаю храп. Храпят коллеги, лежащие на полу в ряд, храпят башкиры за перегородкой. Каждый храпит на свой лад: кто басисто и как будто сердито, кто тоненько, словно жалуясь на что-то или кого-то оплакивая, кто-то с подвываниями, всхлипами и бульканьем. Другой бы на моем месте расхохотался (да и сам я прежде). Я же досадую и ворочаюсь без сна. В такие вот минуты и лезут в голову всякие мысли, картинки из пережитого. И я их иногда, затеплив свечку, помещаю в блокнот. Как в темницу.
Вот, к примеру ( из грустного).
Путешествуем с Аней на прогулочном катере по каналам. День ясный, хотя и ветреный. Стоим на верхней палубе, любуемся видами. Рядом пристраивается лучащийся улыбкой и лысиной мужичонка. Интересуется доброжелательно:
– Вы не брат и сестра?
– А что? – откликаюсь без энтузиазма.
– Вы так похожи друг на друга. Муж и жена?
– Почти.
Замечаю Анин удивленный взгляд: даже «почти» из моих уст – это уже непомерно много.
– А дети есть? – наседает интервьюер.
– Нету.
– У вас непременно будут красивые дети. Вы такая чудесная пара!.. Такие как вы должны производить как можно больше детей – четверо, пятеро… Красивых здоровых детей. Это, можно сказать, ваш долг перед природой и обществом.
Аня улыбается, но я-то уже изучил все ее улыбки. Эта – перед слезами.
Она тогда уже знала, что детей у нее не будет (после злополучного аборта, к которому я не причастен).
Попутчик между тем явно приготовился к долгой задушевной беседе о наших гипотетических детях. Тогда я вежливо оттесняю его в сторонку и тихо сообщаю кое-что на ухо.
– Что ты ему такое сказал? – недоумевает Аня после того, как доброжелателя точно волной слизнуло.
– Да так, ничего особенного.
На самом же деле я шепнул ему, что у нас с моей подругой у обоих СПИД.
Такие у меня тогда были шутки.
Днем я маршручу, таская с собой в рюкзаке обернутый мешковиной черный пластиковый лоток, ожидая удобного случая, чтобы пустить его в ход. Однако удобных случаев пока нет, поскольку уже неделю мы ходим в маршруты втроем – Сыроватко, Колотушин и я. Виктор Джониевич оправдывает это тем, что нам якобы необходимо приучиться смотреть на вещи «одними глазами». Пока что этого не получается. Видимо, у всех троих глаза устроены по-разному.
Остановимся иной раз перед глинистым обрывом, поковыряемся в нем остриями молотков, разотрем белую липкую массу в пальцах, Кириллыч еще и лизнет.
– Обычная глина, – нарушаю я общее глубокомысленное молчание. – Каолиновая, судя по всему.
– Типичная кора выветривания, – изрекает Володя.
– Да вы что, шутите? – набычивается Джониевич. – Это же стопроцентные туффизиты! Ендовкиным здесь закартировано тело туффизитов. Вот и кварцевые прожилки, о которых он говорил. Это же как выпить и закусить!
– В коре выветривания могут сохраняться кварцевые прожилки, – не сдается Колотушин (наверное, ему тоже надоели маршруты втроем).
– Тем более что это, скорее всего, не прожилки, а просто песок, попавший в трещинки, – добавляю я.
– Мы пришли на заданную точку и обязаны взять тут пробы. Какие вам еще убеждения? – пресекает дискуссию Сыроватко. – Доставайте мешки, этикетки и хватит демагогии.
Надо отметить, что отобранные пробы (по сорок килограммов каждая) мы таскаем на себе. К дамбе. Это единственное место в округе, где можно подойти к речке, не увязнув в иле и не заплутав в дебрях камышей. Тут у Мишки лаборатория под открытым небом. На плоской галечной косе под откосом насыпи расставлены тазы и ведра с раскисающей в воде глиной, на разостланных обрывках полиэтилена просушивается на солнце и ветру проситованный и затем промытый в лотке материал – отдельно по фракциям: щебенка, крупнозернистый песок, средне – и мелкозернистый и так далее. Из тела дамбы торчат две горизонтальные широкогорлые железные трубы, и из них вполсилы льется вода из подпруженной части реки. «В одной – холодная, в другой – горячая», – шутит Мишка. Под струей громоздятся вложенные друг в друга ящики-сита – от крупноячеистого к мелкоячеистому (сооружение это называется шейкером). Вода, таким образом, выполняет часть Мишкиной работы.
Сам Мишка, в развернутых на всю длину болотных сапогах, в темно-сером блестящем резиновом фартуке, стоит рядом в позе повелителя, слегка покачивая всю колонну сит.
– По фррракциям!.. ррраз-делись! – потрясая бородой, приказывает он пробам.
Нередко Виктор Джониевич с Кириллычем, доставив очередные пробы, присаживаются на корточки возле просыхающих песчаных и щебенистых кучек и по часу изучают их содержимое в лупу, бормоча названия минералов.
– Джониевич, альмандин видел?
– Альмандина тут достаточно, ты бы мне пироп показал…
– Оливин тоже бы не худо найти.
– Вы мне скажите: хоть один алмаз тут кто-нибудь находил? – задает крамольный вопрос Мишка.
– Не лезь не в свое дело! – затыкают его.
– Работать надо – и будут алмазы! – ворчит шеф.
Однажды я не удержался…
Доставая этикетки для проб, я случайно обнаружил в кармашке доставшегося мне старого дырявого рюкзака огарок темно-красной свечки. Не долго думая, я отковырнул крупицу, положил на ладонь и слегка припорошил песочком.
– Володя, а ну-ка глянь: что это? – с озадаченным видом подошел я к начальнику.
– Ну! Молоток! Где нашел? – подскочил сразу же и Сыроватко.
– Из вашей же пробы.
– Хм… И что ты мыслишь?
– То же, что и вы. Подозреваю пироп алмазной ассоциации, – отрапортовал я.
– Вот что: не будем прежде времени делать выводы, – сурово проговорил Джониевич, хотя глаза его заблестели, как после стакана водки.
– Какой-то он аморфный, – скептически пробормотал Колотушин, рассматривая крупицу под лупой. – И блеск слабоват. Сомневаюсь, что бы это был пироп.
– Анализ покажет, – сдержанно заключил Сыроватко. – Ты его смотри не потеряй, заверни во что-нибудь и отметь в своей пикетажке, – указал он мне.
Я же отвернулся и стиснул губы, чтобы не заржать.
Сам я тоже порой вооружаюсь лупой и рассматриваю на ладони странно увеличенные песчинки – желтоватые, бурые, черные, – тайно надеясь обнаружить хоть пылинку желтого металла.
Однако не всегда удается себя отвлечь. А стоит только расслабится – и я опять у прошлого в плену.
…Иду под руку с подружкой Ани. Время от времени приостанавливаюсь, чтобы шепнуть ей на ушко что-нибудь потешное и бесстыдное. Мы громко смеемся, игриво поглядывая друг на друга, и снова шепчемся. А сзади, шагах в десяти от нас плетется Аня. В ее глазах – застывшая мука, в походке – обреченность приговоренного к казни. Но мне весело. К тому же я убежден, что для Ани это полезно: она не должна воспринимать меня как свою собственность. Я – существо вольное, мы вместе до тех пор, пока нас тянет друг к другу, и не должно между нами быть никаких долговременных обязательств. Именно поэтому мы не станем никогда расписываться…
Для чего я это делал? Испытывал ее? Или, может, себя?
А через два дня, когда Аня была в институте, эта ее подружка постучалась в дверь.
– А Ани разве нет? – с натурально изображенной наивностью спросила она, при этом лучезарно мне улыбаясь.
Пока я раздевал ее, она вдохновенно убеждала меня, что ей очень стыдно, что ее будет мучить совесть оттого, что она предает подругу. И от этого ощущения стыда она, похоже, уже заранее получала кайф. «Мне так стыдно… – шептала она, подставляя моим губам свои плечи и груди. – Какая я дрянь…»
«Мы оба дряни», – хотелось добавить мне. Нас обоих жалила совесть, взвинчивая до предела эмоции.
А вечером я с тем же горько-сладким чувством вины обнимал Аню. Она же – по запаху или по моим предательским глазам – без труда определила недавнюю измену (она всегда это угадывала). И тем не менее, после скорбных и разгневанных взглядов, после слез и ударов кулачками мне в грудь, отдалась. Отдалась исступленно, даже более страстно, чем всегда…
