Текст книги "Золото для любимой"
Автор книги: Андрей Неклюдов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 13. В ДУХЕ ДЖЕКА ЛОНДОНА
Примерно раз в неделю к нам приходит вахтовка, и Колотушин уезжает на ней в Пласт – по делам и за продуктами. И помимо прочего привозит оттуда письма. Всем, кроме меня.
Когда-то, в первые мои полевые сезоны, я воображал, будто это очень романтично (можно даже сказать: круто) – быть свободным от всех, никому не писать и ни от кого не получать писем. Быть этаким одиноким степным волком, которого никто не ждет и никто не встречает в аэропорту или на вокзале, и которому не приходится, захлебываясь от восторга, рассказывать о пережитых им приключениях и опасностях. С едва приметной снисходительной улыбкой пройдет он мимо обнимающихся, целующихся, заглядывающих друг другу в лицо людей. Никем не связанный, ни от кого не зависящий, самодостаточный и неуязвимый.
Где она нынче, эта моя неуязвимость? Отчего всякий раз, когда Кириллыч раздает письма, у меня сердце замирает в бессмысленной надежде, а потом срывается и падает в какую-то черную выжженную яму? Где моя самодостаточность?
Сегодня приснилось, будто я уже вернулся из экспедиции. И то ли забыл во сне, что с Аней у нас все кончено, то ли этого якобы еще не случилось – и вот бегу, словно безумный, через весь город, плутаю, путаю от волнения дома, наконец нахожу наш (аспирантское общежитие), вбегаю на нужный этаж, страшно боясь, что Ани там не будет. Распахиваю дверь… она там. Сидит на кровати в нашей комнате и даже не поднимается мне навстречу. Я обескураженно застываю на пороге.
– Я не получил от тебя ни одного письма, – вместо приветствия бормочу я.
– А я и не написала ни одного, – каким-то далеким чужим голосом заявляет она.
– Почему же?!!
– Потому что тебя больше нет.
Я смотрю во сне на себя, туда, где должны быть мои ноги, руки, живот, и ничего не вижу. Пусто. Меня и вправду нет…
Боюсь, прошлое меня совсем изгложет. Я вижу пока только одно спасение – золото. Но мало просто сосредоточиться на золоте, хорошо бы по-настоящему заразиться золотой лихорадкой. Ну, если не по-настоящему, то хотя бы притвориться, будто заразился. А там гладишь – войду в роль…
С утра не переставая моросил прохладный дождь. Дали затянуло серой поволокой. Под ногами у меня неприятно чавкала бурая глина, вязким тестом налипая на сапоги. Я уже нагрузил пробами два брезентовых рудных мешка, задубелых от влаги (дань алмазной тематике), и теперь внимательно обследовал узкие извилистые коридоры, расщелины между мокрыми глыбами мраморов. В одной из щелей наткнулся на лопату. Рядом угадывались места копок. «Я близок к цели», – констатировал я мысленно, вспомнив слова Радика: «Смотри, где копают. Там, скорее, есть».
Выгребая молотком грунт из наклонного желоба, кем-то уже наполовину опустошенного, подумал вскользь, что если меня застанет тут хозяин лопаты, то неизвестно, чем эта встреча закончится. Так что лопату я на всякий случай перепрятал. Кто знает: не взбредет ли кому в голову хватить меня этой лопатой по спине.
Неуклюже передвигая ноги и ежеминутно оскальзываясь, я спустился к широкой мутной луже, присел на корточки, нахлобучил на голову капюшон отяжелевшего брезентового плаща и принялся промывать вязкую песчано-глинистую массу. Мыл я прямо в котелке, поскольку лоток в последние дни с собой не брал, суеверно решив, что именно лоток отпугивает удачу. И вот когда на дне алюминиевого солдатского котелка почти ничего не осталось, когда я уже готов был с досадой ополоснуть посудину и отправиться к пробам, в этот самый момент… Передо мной как будто пронеслись мои мальчишеские фантазии, и даже представилось, что сейчас индейская стрела (или, по крайней мере, старательская лопата) вонзится в мою сгорбленную спину.
Две золотинки: одна удлиненная, как кусочек проволоки, другая в форме приплюснутой дробинки – тяжело катались по дну котелка и даже забренчали, когда я потряс свой примитивнейший промывочный агрегат.
О, этот цвет, этот блеск! Их не спутаешь ни с каким другим!
Это действительно так: золото и вправду ни с чем не спутаешь. Я не раз обманывался, принимая за золото то латунно-желтые крупицы пирита, то блестки «загорелых» чешуек слюды, хотя и всегда с долей сомнения. Добыв же свое первое золото, я убедился – и даже записал это наблюдение: «Если имеется хоть капля сомнения, золото перед тобой или нет, то это стопроцентная гарантия, что не золото. В случае настоящего золота никаких сомнений не возникает».
Я стоял, увязнув в грязи, в перепачканном глиной отсыревшем плаще, откинув за спину капюшон. Подставив лицо дождевой мороси, я улыбался и скалил зубы – точь-в-точь как золотоискатели в произведениях Джека Лондона. Ну если и не точь-в-точь, то, по крайней мере, похоже.
Обидно только, что это первое, своими руками добытое золото я тотчас же и посеял. Я положил крупицы (одна из них была почти два миллиметра в поперечнике) в нагрудный карман куртки, а когда по пути домой попытался нащупать их, в кармане ничего не обнаружилось. Лишь сбросив с себя куртку и тщательно обследовав ее, я нашел в уголке кармана крохотную щелочку на месте шва. Случай этот подтвердил, что золото – металл ускользающий.
А может, такая у меня судьба: все, что попадает мне в руки, надолго не задерживается.
Пока брел от карьера к дому, вспомнилось, как прошлым летом я решил стать «невозвращенцем» – не возвращаться к ней. К тому времени я уже почувствовал, что эта беззащитная и слабая с виду женщина приобретает надо мной все большую власть. Высветились унизительные факты: я уже скучаю по ней, считаю оставшиеся до встречи дни, распаляю себя видениями – например, как посажу ее, голенькую, себе на грудь, как буду вторить срывающимся с ее приоткрытого рта стонам… – и прочая лабуда, которая обычно лишает мужчин покоя, особенно в экспедиции.
Одна опытная дама из нашей партии объяснила мне: это не что иное, как сексуальная зависимость, ты, мол, зависишь от своей партнерши как от наркотика; смотри, можешь серьезно влипнуть. Вообще-то я человек не столь уж доверчивый, но тут я и сам интуитивно ощутил всю опасность своего положения. Я, превыше всего ценящий личную свободу, попадаю в зависимость!.. И я решил, пока не совсем поздно, вырваться из этих ласковых пут. Я перестал отвечать на ее письма, не позвонил перед вылетом в конце сезона. Я детально все рассчитал: лететь не напрямую в Питер с коллегами, а в одиночку до Москвы (у меня, дескать, там дела), а оттуда – поездом (кто догадается, каким?). С вокзала податься сразу к той сочувствующей мне геологине (она не возражала), перекантоваться первое время у нее, а на работе всех предупредить: с «полей» я еще не вернулся.
Составив этот хитроумный конспиративный план, я сразу успокоился и поверил, будто и вправду освободился. Остаток сезона я уже не мучился эротическими видениями, не торопил время, наоборот: ежеминутно наслаждался природой и своей независимостью. У меня даже мироощущение как будто изменилось. Стоя на вершине какой-нибудь сопки, овеваемый вольными ветрами, я, словно Заратустра, видел себя парящим в холодных пространствах над мирами. Или мне воображалось, будто я – единственный представитель человеческого рода, обитающий на этой планете. Величественные горы, неукрощенные реки, девственное буйство растений и несметные полчища животных вокруг – и я один, бессменный созерцатель, не ведающий, что такое другой человек, и особенно – что такое женщина. И ничего не желающий. Легкий, прозрачный, почти эфирный.
…Но вот выхожу из поезда на Московском вокзале в Питере. Спокойствием похвастаться не могу – испытываю легкий мандраж, как давно в школьные годы, когда удавалось удрать с уроков, ловко обманув и родителей, и учителей. И вдруг (точно звонок будильника, прерывающий сновидение, точно бак холодной воды на голову):
– Фе-еденька-а-а!!!
Бежит, чуть не падая, роняет сумочку, но даже не оглядывается, врезается в меня на лету, бледная, что-то лопочущая… Не успеваю увернуться – покрывает мое лицо поцелуями. Я растерян и слабо протестую: мол, между нами все кончено, я чужой для тебя, тебя больше нет в моем сердце. Да, я отчаянно сопротивляюсь… примерно с минуту. И… дня три мы, точно пьяницы, угодившие в винный погреб, упиваемся друг другом, практически не покидая постели.
В итоге мне и противно за себя, за свою нестойкость, за свою неспособность быть легким и вольным, и не оторваться от этого греха, от этой сладости, этого наркотика.
Глава 14. ВСЕ КОМПЕНСИРУЕТСЯ
Я постоянно убегаю от своих воспоминаний и постоянно увязаю в них, как жук в смоле. А может быть, надо не убегать, не прятаться, а открыто взглянуть прошлому в лицо? Разобраться с ним окончательно. И разобраться наконец с самим собой.
Похоже, мне не избежать этой болезненной операции.
Итак, с самого начала…
День нашего знакомства
Прежде чем мы с Аней выбрались на крышу любоваться ночным городом, мы, еще не знакомые между собой, сидели за общим столом в большой комнате-мансарде художников.
Помещение явно претендовало на оригинальность: полупустая комната с накрененными стенами и окнами причудливых форм (круги, полумесяцы). На полу – ворохи листов ватмана и пыльные рулоны с эскизами. Посреди комнаты – унитаз (не действующий) с торчащим из него флагом и украденной металлической табличкой «площадь Труда».
Компания, человек десять, кое-как разместилась вокруг маленького столика с максимумом выпивки на нем и минимумом закуски. С первых же минут я обратил внимание на худенькую девушку с бледным лицом и светлыми волнистыми локонами, сидящую напротив. Впечатление произвели ее выразительные, как будто с испугом поглядывающие по сторонам глаза и какие-то скорбные складочки в уголках чувственного рта. Несколько раз мы обменялись взглядом. Она первая обратилась ко мне (немного нервно):
– Простите, а вы не художник? Вы здесь часто бываете? Чем вы занимаетесь?
– Не художник, бываю редко, учусь, – ответил я сразу на все вопросы (я действительно недавно поступил в аспирантуру). – Только сам не знаю, чему и зачем, – прибавил с усмешкой.
– Я тоже училась, но бросила. Терпения не хватило. И времени. Я медлительная. Теперь восстанавливаюсь на заочное. Почти восстановилась…
– Медлительные люди более вдумчивы, – высказался я. – И способны глубже чувствовать. Ведь все в природе компенсируется. Вот, например, у меня бывает бессонница. Зато если уж засну, то вижу такие дивные сны! Сейчас расскажу последний…
– Вы серьезно говорите? – девушка внимательно посмотрела мне в глаза.
– Что именно? – не понял я. – Про сны?
– Про то, что в жизни все компенсируется.
Это был не праздный вопрос. Я догадался, что передо мной та самая Аня, о которой мне рассказывала Татьяна, наша общая знакомая, в прошлом – Анина одноклассница. Рассказывала она о какой-то несчастной любви своей подруги, завершившейся тяжелым абортом и попыткой уйти из жизни (по счастью, не удавшейся). Похоже, ей было, что компенсировать…
– Ну конечно! – с покровительственной улыбкой заверил я собеседницу, стараясь говорить как можно проникновеннее. – Не сейчас, так после, через год, два, но обязательно человеку воздастся за все потери и несчастья. Обязательно!
(Неужели я сам верил тогда в эти сказки?)
С той минуты о чем бы я ни говорил, Анна была моим самым внимательным, самым серьезным и благодарным слушателем. А если говорила она, то так, как будто обращалась ко мне одному, и только мое мнение было ей важно. Не удивительно, что она согласилась отправиться со мной на крышу.
Но еще до крыши мы много танцевали, рассуждали о живописи, о предначертанности судьбы и прочем. И все время я чувствовал ее интерес ко мне. И умело подпитывал его.
Когда же я позвал ее с собой на крышу и она без раздумий протянула мне свою руку, словно доверяя мне, малознакомому человеку, саму жизнь, я ощутил с этого момента свои на нее права. Отныне она становилась моей.
После вина я был бесстрашен, раскрепощен и даже не удивился, что девушка позволила целовать ее, целовать и тискать ее ноги.
Не прошло и месяца после той вечеринки, как мы уже жили вместе – в моей комнате аспирантского общежития.
Однажды после особенно трепетной близости Аня не удержалась и приоткрыла мне свое прошлое.
Анина история
Где она познакомилась с тем меном, я так и не понял. Он был старше ее лет на десять, не толстяк, не заморыш, представился Павлом Квашниным, или просто Паулем, коммерсантом; дарил цветы, дарил цветы Аниной маме, втерся на почве компьютера в доверие к папе. В уединенных беседах с Анной он обрисовал ей всю их будущую жизнь: как они снимут для начала комнату, она будет учиться, чтобы иметь хорошее образование, он – помогать ей и зарабатывать на пропитание; только после окончания ею института они заведут детей, он непременно хотел двух девочек. Но сейчас нельзя, рано. Поэтому он убедил ее принимать таблетки («резинок» он не терпел – принципиально).
В первый раз это произошло у них (а у Ани вообще впервые) в гостиничном номере, днем. Аня знала, зачем они пришли туда, но в последний момент впала в оцепенение и сидела на широкой разобранной кровати сжавшись, в одних трусиках, снять которые она никак не решалась. И отталкивала требовательную руку кавалера. И тогда рассудительный, уравновешенный Пауль вдруг разразился ужасающим взрывом гнева:
– Я твой мужчина, почти что муж, и ты меня отпихиваешь! Ты хочешь, чтобы это сделал с тобой какой-нибудь неумелый сопляк, дебил, который надолго отобьет у тебя охоту заниматься любовью?! Или у тебя есть кто-то, для кого ты бережешь свою девственность?! Это подарок не для меня?! – И подойдя, он с силой встряхнул ее за плечи, а затем толкнул.
И Аня, как сама вспоминала, вдруг размякла, упала на спину и уже без малейшего сопротивления позволила стянуть с себя последний лоскуток ткани и проделать все остальное.
(Я всегда подозревал в ней скрытые зачатки мазохизма. Ведь сам я столько над ней измывался, а она продолжала любить…)
Работа у Павла была связана с разъездами, неделями он отсутствовал, она ждала. Иногда он звонил («из других городов»), привозил подарки…
А потом было отчаяние ожидания месячных и установленный после УЗИ срок – примерно четыре недели. Аня предполагала, что нарушила по рассеянности схему приема препарата. Как бы там ни было, но случившееся рушило все их с Паулем продуманные планы. Однако и успокоить ее было некому, так как потенциальный супруг исчез. Она звонила в больницы, в милицию… Она готова была и к худшему. Даже если с ним произошло что-то непоправимое, она сохранит и вырастит его ребенка, ребенка от любимого человека.
Родители, узнав обо всем, впали в транс. Аня слышала через дверь их комнаты обрывки взволнованных разговоров:
– Остаться одной с дитем, без образования, без работы, в наше жестокое время!.. – едва не стонал отец.
– Что же ты предлагаешь? Убить младенца в утробе? Нанести удар ее молодому неокрепшему организму? А ее психике?… – возражала мать.
А через какое-то время (Аня была уже на третьем месяце) ее отец случайно в центре города столкнулся с Павлом – живым, здоровым, да еще и с девицей. И у них произошло что-то вроде потасовки, после чего обоих задержали и доставили в милицейский участок. В участке, как рассказал потом отец, выяснилось, что сбежавший жених – никакой не Павел Квашнин и не коммерсант, а таксист, семейный человек, отец двух сыновей. Ничего в общем-то оригинального.
Как Аня мне призналась, она не знает, что потрясло ее сильнее – всплывшая подноготная ее «друга» или вид своего интеллигентного отца с разбитым распухшим носом. Через несколько дней после этого, собрав необходимые справки, она сделала аборт, затем – повторное выскабливание, а потом напилась какой-то дряни (кажется, жидких удобрений для цветов). Спасал ее опять же отец.
Такая вот драматическая, можно сказать, история. И эта история кое-что объяснила мне и в Анином поведении, и в отношении ко мне ее отца.
Глава 15. «ЕСТЬ МАЛЕНЬКО»
Вечером засиделся допоздна в кухне со своим блокнотом и ручкой.
Коллеги ушли в дом укладываться (предполагаю, не столько из-за усталости, сколько от скуки).
Правду говоря, с хозяевами-башкирами и их гостями я чувствую себя как-то уютнее, чем со своими соплеменниками.
Откладываю свои записи и поворачиваюсь к Радику:
– Наливай и мне!
Радик, в распахнутой, мокрой на плечах фуфайке, между отворотами которой видна только майка да коричневая, в черных волосах грудь, курит, привалившись к вороху одежды в углу лавки. Сам я сижу на краю стола-нар боком к горящей печи. На углу нар устроился Гайса, а у самого огня умостился на поленьях Бурхан.
– Во-о-о, – одобрительно улыбается (со складками на небритых черных щеках) Радик и тянется к высокой пластиковой бутылке (здесь на Урале их называют «сусками»), – сразу бы так.
Выпиваем пахучий, обжигающий гортань самогон.
Снаружи бесшумно сыплет в сумерках нескончаемая морось. А здесь сухо, тепло, даже жарко.
Бурхан рассказывает, как он ездил вчера в соседнюю деревню Березовку, выпил там, а очухался ночью в степи мокрый до нитки и босой. И потом долго брел наугад, пока не завидел вдали огонек, который снова вывел его в Березовку.
– Мы в другой раз, когда бати долго нет, Машку пускаем, лошадь, – усмехается Радик. – Она его всегда находит.
– А раз зимой был случай… – вскидывает Бурхан подбородок, освещенный оранжевым огнем печи, – заснул в снегу… пьяный черт… И правду, оказывается, говорят, что когда замерзаешь – жарко тебе. И я все с себя снял, – растопыривая локти, старик показывает, как снимал с себя одежду, – фуфайку, рубаху… Веришь-нет – голый лежу! Да-а-а-а… Если б не Радик с Тагиркой… А они – слышь? – «Где батя?» – идут, фонариком светят… – Старик изображает, как будто у него в руке фонарик. – Да-а-а… – хрипит он, шмыгает было носом, растрогавшись, но слезу удерживает. – Смотрят: батя лежит голый. Жа-а-арко! – тянет он со всхлипом.
Во дворе слышатся шлепающие шаги, и входит Тагир. Волосы его, точно росой, осыпаны мелкой дождевой пылью. Куртка, продранные на коленях штаны мокрые, перепачканные глиной.
Я уже не раз замечал, что Радик с Тагиром то вдвоем, то порознь, периодически куда-то исчезают и возвращаются поздним вечером, часто по темну, со стороны карьеров, один – с лопатой, другой – с мешком на плече. Нетрудно догадаться, что в мешке лоток. Лотки у Радика с Тагиром деревянные, тяжелые, не то что у нас, но наши пластиковые они не признают, хотя из деликатности и не выражают вслух своего скепсиса.
– Как успехи? – спросил я однажды, давая понять, что я в курсе, чем они занимаются.
– Есть маленько, – уклончиво ответил тогда Радик.
– Как успехи? – спросил я и на этот раз у Тагира.
Тот, покосившись на брата и, видимо, не встретив в его глазах возражения, не утерпел – присел на корточки у печи и показал мне пластмассовую баночку из-под лекарств, на четверть заполненную золотым песком.
– За три дня намыли! – с нескрываемой гордостью похвастался мальчишка.
Увидев такое количество желтого металла, любой старатель ощутит нервную дрожь, азарт и стремление сейчас же бежать на карьеры и мыть, мыть… Во мне же шевельнулось, скорее, нечто похожее на зависть. А недавний триумф с двумя золотинками показался после этого и вовсе смешным.
Вскоре Радик перестал таиться и скрывать от нас свой нелегальный промысел. Не раз, доставив к трубам, где орудовал Мишка, очередную пробу, я заставал там такую картину. Мишка в своем выгоревшем костюме и мокром фартуке, согнувшись, колдует над ведрами и тазами, наполненными бурой или молочно-белой жижей (разбуторивает пробы). Рядышком на раскладном стульчике восседает Колотушин, либо голый по пояс, либо в плаще (смотря по погоде), – отвесив губу, изучает в лупу отмытый шлих или же, нацепив на нос очки, что-то записывает. И здесь же трудятся Радик с Тагиром – погрузив в русло ручья рубчатый резиновый коврик, бросают на него речные отложения, выгребаемые лопатой прямо у Мишки из-под носа. И вымывают золото! Правда, не сразу. Коврик этот, весь в прямоугольных выемках, будто вафельный – всего лишь средство обогащения. Грунт на нем Радик перемешивает рукой, протирает между ладоней – и глинистая муть, пустой песок смываются постепенно потоком воды, даже галька некрупная скатывается. Затем этот резиновый лист складывается прямо в воде с двух сторон, еще раз – с двух других сторон, и собранный таким образом в кучу оставшийся материал смывается в лоток. Причем Радик делает все это быстро и как будто небрежно, но это небрежность профессионала. Так же быстро и ловко он орудует лотком, присев на торчащий посреди ручья валун. Его массивный деревянный лоток легко, как будто без всяких усилий, покачивается, вбирая в себя и выпуская вместе с песком и мутью небольшие порции воды…
Словно завороженный, я стою за спиной старателя и не спускаю глаз с лотка.
Вот движения лотка становятся более осторожными, не столь быстрыми. На дне его почти ничего не осталось.
– Есть! – сочувственно выдыхаю я.
– Есть маленько, – соглашается Радик.
Накренив лоток, он сливает остатки воды и пальцем сгоняет желтые крупицы на край, чтобы затем сухим пальцем подцепить их или же просто смыть водой в матерчатый мешочек.
Я видел потом, как уже высохший концентрат Тагир окончательно очищает от примеси других минералов, пылинок, высыпав его на грубую наждачную бумагу и осторожно дуя на нее.
Мы с Мишкой также пробовали мыть с помощью коврика, который Радик нам охотно уступил. Мыли по вечерам. После первой волны интереса я почувствовал, какой это нелегкий труд. Спина ломила, ноги затекали от постоянного сидения на корточках, руки жгла холодная вода, а из-за усердного растирания грунта ладонями, разминания пальцами у меня под ногтями, на сгибах фаланг через несколько дней образовались болезненные, плохо заживающие трещинки. А если к этому прибавляется непогода, ветер, дождь, отяжелевший негнущийся плащ, окоченевшие ступни ног, то удовольствие от этого хобби становится тем более сомнительным. И все же…
И все же всякий раз с неизъяснимым волнением, с надеждой на редкостную удачу смываешь последние порции песка, ожидая увидеть уже знакомое ярко-желтое мерцание, то возникающее, то вновь гаснущее под взмученным в воде песком, дразнящее и внушающее почти суеверный страх…
– У кого-то началась золотая лихорадка, – с неодобрительной усмешкой заметил как-то при случае Колотушин. – Пора делать прививку.
– Поздно делать, – хихикнул промывальщик.
– Разве это лихорадка? – возразил я. – Это пока что так… легкое недомогание, первичный озноб.
– Ужасные люди! – заключил начальник. – Хорошо, Джоньич не знает, уж он бы вас за это не расцеловал.
Добытые золотые песчинки и пылинки мы с Мишкой сушили на мешочках, разложенных на столе в комнате. Неудивительно, учитывая общую безалаберность нашего быта, что однажды Володька, возясь с образцами, смахнул на пол вместе с мешочками все наше с трудом добытое богатство. Кое-что собрали, но основную часть вряд ли бы мы нашли даже с лупой.
Я подсчитал: через шесть дней будет ровно четыре месяца, как я без Ани. И как-то живу…
