Текст книги "Меч на ладонях"

Автор книги: Андрей Муравьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Только маленький старик в дорогой шелковой тоге на веранде своего дома смеялся, глядя на несущуюся на него волну песка и пыли и расцветающий в небе необычный цветок. Он был единственным человеком в доме. Он был стар и не хотел пропустить то, из-за чего его сейчас душил торжествующий смех. Он смеялся потому, что еще никогда смертные не бросали вызов Перворожденным… Богам, сошедшим с небес.

Глава 4
ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОР

1

Магдебург

Временная столица величайшей христианской империи из существующих обнаруживала себя постепенно. Прибрежные кусты сменились мазанками и землянками бедноты, потом появились купеческие лабазы, и уже после показались силуэты стен. После Любека и Гамбурга это было третье немецкое селение, достойное называться городом, – ров, башни, каменные стены высотой от десяти метров и выше, шпили костелов, выглядывающие тут и там, – все измученному дорогой путешественнику казалось величественным и грозным.

Новгородцы подплыли к пригороду вечером. До закрытия ворот еще оставалось время, но его было недостаточно, чтобы найти свободные мостки. Онисий Навкратович предпочел склад за пределами крепостных стен.

После получаса активной торговли для новгородского обоза был целиком снят небольшой лабаз местного купца. Здание находилось недалеко от реки и предназначалось для аренды целиком или по частям заезжим торговым гостям. Первый этаж занимали лавка, пристроенная конюшня, кухня и просторный крепкий амбар. На втором были три комнаты, в которых «с комфортом» и разместилось около тридцати новгородцев с примкнувшими гостями из двадцатого века. Все здания были сведены под общую крышу, а толщине здешних стен могли бы позавидовать и крепостные.

Из ближайшей харчевни доставили два бочонка с пивом. Трое дружинников начали разделывать и жарить свежее мясо. Нанятая стряпуха тушила капусту в большом чане. Поскольку Магдебург был конечной точкой путешествия, Сила Титович и Онисий Навкратович решили устроить маленький праздник для себя и дружины.

За час все сундуки и мешки с товаром были перенесены в амбар первого этажа, рассчитались и простились со шкипером и командой «Милой Эльзы». Те тоже спешили отметить окончание долгого пути.

Но не успели приволочь с кухни чан с капустой, как в двери постучали. Дружинники, усевшиеся за стол, как один повернули головы на стук.

В дверь боком протиснулись четверо богато одетых людей. Широкие накидки с норковой опушкой, парчовые кунтуши, расшитые золотыми и серебряными нитями, яркие яловые сапожки, в которые были заправлены крашеные суконные штанины, – все выдавало в незваных гостях если не рыцарей двора, то богатых представителей знати. Один из вошедших нес на плече двухведерный бочонок. Все они широко улыбались – возможно, желая скрасить неловкость от своего нежданного появления.

Пока дружина, набычившись, наблюдала за незнакомцами да ощупывала рукоятки мечей и секир, навстречу им поднялся Сила Титович.

Воевода вышел на середину залы и, подойдя ближе, земно поклонился:

– Здрав будь, Кондрат Будимирович.

Из уст седого воеводы такая чопорность в приветствии звучала немного фальшиво, но вошедшие не обратили на это внимания. Только их голова, высокий, нестарый крепыш с длинными вислыми усами на посеченном шрамами лице, расцвел в улыбке.

– Да уж порадовал-то ты меня, Силушка, как есть порадовал, – пробасил Кондрат Будимирович. – Я ж тут из наших краев уже полгода никого и не видел. А знакомых, почитай, и все два.

Двое русичей обнялись в центре залы и расцеловались.

– Кто это? – Костя Малышев толкнул своего соседа Венедима. Но тот только отмахнулся.

Вопросы снял сам Сила Титович. Повернувшись к замершей дружине, он торжественно произнес:

– Приветствуйте все друга моего Кондрата Будимировича, сотника киевского, да соратников его, на сей пир зашедших.

Дружина провозгласила здравицу. Прерывая нестройный хор приветствий, Кондрат Будимирович пробасил:

– И я рад видеть таких славных мужей в краю, в который я уж и забыл, когда прибыл с земель пращуров наших. – Он махнул рукой за спину на своего то ли телохранителя, то ли просто спутника, тянущего бочонок. – Да только и мы не с пустыми руками к столу-то. Чай, пиво местное, что корчмари габрейские к столу подают, не чета тому, что я принес.

Приветствия стали громче. Кондрат Будимирович продолжил:

– А чтобы не говорили мне, что я по кубку гостям принес да съел больше, – он хлопнул себя по обширным, но еще вполне крепким телесам, – так во дворе еще телега таких пузанков стоит.

Хор приветствий превратился в рев, способный перекрыть шум океана в бурю. Не было теперь родней для сидящих в зале людей, чем сотник киевский и его люди.

Пир набирал обороты.

Уже потянулись на двор первые «уставшие», попадали под стол первые «перестаравшиеся». Жареные свиньи стали грудой костей в углу помещения, а чан был вылизан до дна. Пять бочонков доброго пива Кондрата Будимировича пустыми валялись в углу, да и шестой готовился повторить путь собратьев.

Костя подвинулся к захмелевшему Сомохову, сидевшему за столом рядом со старшими дружинниками.

– Скажи-ка, товарищ, – начал Костя заплетающимся языком. Попав в эпоху отсутствия других развлечений, кроме дружеских, а то и бытовых попоек, Малышев начинал понимать, почему у большинства здешних успешных людей нос к закату жизни приобретал нездоровый фиолетовый оттенок. – А не кажется ли тебе, что киевский сотник как-то очень быстро нашел только что прибыевав… тьфу ты, приехавшего новгородского сотника?

Сомохов подумал и согласился:

– Да, что-то быстро они встретились. – Ученый кивнул головой, не удержался и поехал локтем по столу. К чести российского научного сообщества, он быстро собрался, а случайную потерю равновесия выдал за желание придвинуть к себе блюдо с тушеной капустой. Хотя у его носа уже стояло такое же.

– Вот-вот. И я говорю, что-то быстро они снашлися. – Костя перевел взгляд на стол. Тупо уставился, насторожился, поводил взглядом с одного блюда капусты на другое. Задумался… Сосредоточился… Блюд оставалось два.

«Пора, пора уже баиньки. И ведь не думал, что пиво тут такое крепкое», – пронеслось в затуманенных мозгах.

– Ты, кстати, не слышал, о чем они шептались? – задал, наконец, Костя вопрос, с которым и подходил к археологу. – Вроде поближе сидишь…

Улугбек покачал головой и икнул.

– Нет. – Он честно старался вспомнить то, что удалось услышать из разговора. – Киевский сотник с дочерью князя Всеволода сюда приехал… Кем-то вроде посла… Они еще лет десять назад с нашим познакомились. Все истории вспоминали… А потом, на завтра Силу и Онисия ко двору императрица через него приглашает… Новости послушать. Может, купить чего пожелает…

Костя аж подобрался.

– Слушай, – глаза фотографа заблестели, а в голове будто ветер пронесся, – как думаешь, нам с новгородцами ко двору можно? Хоть позырить чуток? А?

Сомохов почесал голову.

В углу под мотив «Барыни», отстукиваемой Пригодько на деревянных ложках, Горовой лихо топтал земляной пол, подпрыгивая и с коленцами, вызывая одобрительный гвалт обступивших его дружинников.

– Да. – Археолог мечтательно закатил глаза. – Самый императорский двор в империи. Тьфу… Священный императорский… Да. – Он подумал. – В общем, было бы неплохо.

Когда пьяные Сомохов и Малышев подошли к сидящим поодаль Кондрату Будимировичу и Силе Титовичу и изложили свою просьбу, те только рукой махнули: «Ладно. Чего там».

Мол, для хороших людей – что ж такого. Только новгородский воевода с трудом произнес условие:

– Вонючки свои колдовские здесь оставите. – Он посмотрел на посла киевского князя, но тот уже слабо улавливал смысл речи и только кивнул. Мнению своего друга Кондрат доверял в эту минуту, как собственному.

На том и порешили.

Пир по случаю приезда в конечную точку маршрута прекратился далеко за полночь.

2

Утро начиналось хмуро.

Когда Костя смог разлепить глаза, солнце еще только взошло. Лежал он на лавке, подсунув под голову мешок с плащом из тюленьей кожи и шапкой. Видимо, спать Малышева положили (не сам же он вчера сюда заполз! Или сам?) на втором этаже постоялого двора в небольшой комнате, которую сейчас битком наполняли почивающие в самых разных позах дружинники.

Рядом на такой же лавке сопел Сомохов.

– Пи-и-ить, – прошептал Костя, но чуда не случилось. Кто бы ни принес его на эту лавку, дальше следить за благополучием подопечного он не стал.

«Как же я так нажрался?» – пронеслась в чугунной голове фраза, которую тысячи лет многие мужчины задают себе по утрам.

«И с чего?» – Костю била дрожь, любовно называемая в той, старой жизни, посталкогольным синдромом, или попросту похмельем.

«Чтобы такое с пива? – В голове словно взорвался вулкан, и Костя застонал. – Чтобы я еще… хоть раз… эту гадость…»

Дверь с шумом отворилась, и на пороге вырисовалась легко узнаваемая фигура кубанского подъесаула. Горовой был чист, свеж и румян. Вместо суконной рубахи на нем была выстиранная слегка выцветшая синяя форменная гимнастерка и галифе. В руках он держал кувшин и полотенце.

– Ну что, соколики? – Горовой с улыбкой смотрел на фотографа и начавшего подавать признаки жизни помятого археолога. – Что ж это вы, а? Надвячоркам в зюзю нализались-то?

Горовой протянул кувшин:

– Пиво-то будете, али как?

Костя молча схватился за ручку и, не останавливаясь, высосал половину. Жизнь нормализовывалась. Встряхнув значительно полегчавший кувшин, он сунул его охавшему рядом Сомохову и перевел еще мутный взгляд на казака:

– Так это ты нас сюда притянул, что ли?

Тимофей Михайлович усмехнулся:

– Я, хто ж яще. – Он кивнул в сторону археолога, жадно поглощавшего спасительную влагу. – Вы ж с Улугбеком Карловичем давеча больно расслабились. Изволили лежать на полу и пузыри пускать на пару. Думаю, уберу-ка я энтих в якись сарайчик ти в помещению какую. А тоть, не ровен час, от земли-то надует, век спиной мучиться…

Горовой ухмылялся вовсю.

Костя нашел в себе силы поблагодарить.

– Да ладно, – отмахнулся бравый подъесаул. – Тута в доле[83]83
  Дол – нижний этаж.


[Закрыть] Сила Титович казав, шоб вы до двору сбирались.

– До к-какого двору? – не понял Костя.

– До королевского, ну, ти как его там, императорского. – Казак потешался, глядя на опухших и плохо соображавших фотографа и ученого.– Так я б, того, думал, с вами, если можно? А?

– С нами чего? – переспросил отошедший от состояния ступора Сомохов. – С нами к императорскому двору?

Казак закивал:

– Ну да.

Сомохов и Малышев посмотрели друг на друга. После чего Костя промямлил:

– А я так и слабо помню, как мы договорились… – Он с надеждой пихнул в ногу начавшего снова заваливаться ко сну археолога: – Ты не помнишь, когда выходить?

Ответил Горовой:

– Так Сила Титович уже почти собрались.

Костя подпрыгнул, и в голове плеснулась боль. «Чтобы я… еще… когда… да никогда», – пронеслось в голове Малышева. Он побежал вниз, за ним вяло потянулся Улугбек.

3

Остаток утра русичи провели в приготовлении к важному визиту. Вместо душа во дворе провели обряд обливания с растиранием у бочки с дождевой водой, надели свои лучшие вещи (Сомохов предпочел френч яркой рубахе). Убедили Пригодько, что он еще молодой, на императоров и королей насмотрится, а с вещами кому-то остаться надо. Да с тем же оружием. Главным аргументом было: ежели их супостат какой повяжет, останется Захар с целым арсеналом и придет на выручку.

Двадцатилетний наивный сибиряк купился на прямолинейную лесть и согласился быть «вторым фронтом », ежели чего.

Сила Титович только скептически посматривал на рыскавших туда-сюда по двору сотоварищей. От своего обещания он не отказывался. Онисий Навкратович обещал рассчитать наемников вечером – значит, пока они еще были на службе. А ведь нужно во дворец сундуки с подношениями доставить да охранять по дороге. Полочане же – парни все как на подбор рослые, не всякий варяг до плеча достанет. Такие и дары помогут донести, и при дворе не стыдно с такой охраной показаться. Мол, вот мы какие! Пойдут без оружия и кольчуг, значит, могут одеться в свои диковинные одежды. Только интереса прибавят.

Через сорок минут приготовления были закончены. Из купеческого лабаза вышла процессия. Во главе важно шествовали Сила Титович и Онисий Навкратович (новгородцы еще не разжились лошадьми). За ними, кряхтя и чертыхаясь, семеро дружинников и трое «полочан» тянули пять сундуков подарков императорской чете от купца и новгородского князя. Подношения венценосцам составляли почти треть того, что доставили сюда на «Милой Эльзе».

Через полтора часа после уплаты таможенного городского сбора и длительного хождения по таким же, как и в Любеке, загаженным улочкам, когда Косте начало казаться, что руки сейчас оторвутся вместе с проклятым тысячу раз сундуком, русичи подошли к воротам внутреннего замка, где сейчас и находился двор императора.

У ворот их ждал Кондрат Будимирович с пятью людьми из охраны.

Наряженный в парчовый кунтуш, расшитый золотыми цаплями, сотник лихо гарцевал на великолепном вороном жеребце с шикарной золотом упряжью и серебряными удилами.

«Как на шестисотом мерсе», – пронеслось у Кости в голове сравнение из той, забывающейся жизни.

Стража понуро топталось поодаль.

Каких-либо особых мер безопасности к ним не применяли. Бывший киевский сотник махнул рукой начальнику караула у ворот, и вся процессия без досмотра прошла внутрь. Видно было, что Кондрат обладает здесь немалым влиянием.

Во внутреннем дворике собралось около сотни благородных дворян. Кто пеший, кто верхом. Некоторые были в латах, но большинство предпочитали гражданскую одежду, расшитую всеми оттенками золота и серебра, пестревшую алым и голубым цветами. Люди здоровались, раскланивались, спешили по своим делам и вообще создавали атмосферу кипучей деятельности.

По дороге Кондрат Будимирович несколько раз поздоровался с кем-то, передал коня подскочившему слуге.

«Пижон, повыфрантиться выезжал», – пронеслось в голове у Кости. Тем временем киевский посол проводил процессию к лестнице, ведущей внутрь.

Под пытливыми взглядами новгородцы зашли во дворец императора Священной Римской империи Генриха IV.

Вошли они через главный вход. По стенам были развешены горящие светильники, поржавевшее оружие и выщербленные щиты. Кое-где в проходах висели выцветшие гобелены со сценками из жития святых или с эпизодами известных битв.

К коридору, заканчивающемуся широкой двустворчатой дверью в главные покои, к которой их сейчас и вели, примыкали несколько небольших подсобных помещений. Из одного неслись аппетитные запахи жареного мяса и тушеной капусты.

Дубовые створки дубовой двери распахнулись изнутри, и процессия новгородцев ступила в главную залу дворца.

Широкий, почти двадцать на пятнадцать метров, главный зал дворца был ярко освещен. Кроме солнечных лучей, пробивавшихся сквозь витражи окон (что являлось большой редкостью), свет давали две люстры с дорогими восковыми свечами и два десятка горящих плошек с маслом, развешенных по стенам. Тут и там также были закреплены пустовавшие кольца под факелы. Чтобы согреть такой большой зал, были предусмотрены два громадных камина, один из которых сейчас переливался углями.

Стены, как и в коридоре, были закрыты большим количеством гобеленов с вышивками на религиозные сюжеты и оружием. Кроме того, напротив входа красовалась коллекция рогов.

Посередине зала, разделяя его на две неравные половины, был установлен большой Т-образный стол. За ним тучный, кряжистый здоровяк, одетый в алую парчовую накидку, играл в шахматы с маленьким субтильным человечком в легком темном плаще поверх бархатной хламиды. Вокруг толпились дворяне в ярких нарядах. Они откровенно поддерживали крепыша и не стеснялись отпускать нелестные эпитеты в адрес заморыша. Неестественный пыл, который они при этом проявляли, был пронизан насквозь фальшью, но увлеченный баталиями на шахматной доске император (а здоровяк в красном, по описаниям, был именно им) ничего не замечал.

У основания стола, поближе к камину, собрались дамы, усевшись кружком. В центре расположилась высокая и стройная двадцатилетняя красавица в ниспадавшем до пят, по здешней моде, платье нежно-голубого цвета и в высоком сложном головном уборе, покрытом полупрозрачной закрывающей шею шалью. Императрица Адельгейда – в девичестве Евпраксия Всеволодовна – скучающе вышивала на пяльцах, изредка прислушиваясь к перипетиям шахматной баталии на противоположном конце зала. Вокруг нее сидели пять или шесть фрейлин разного возраста в более скромных по крою и не таких ярких нарядах. Некоторые, по примеру госпожи, вышивали. Остальные просто сплетничали. У ног прекрасной императрицы на маленькой приставочке разместилась юная красавица. В отличие от своей госпожи, чьи темные локоны игриво выбивались из-под шапочки и струились по лбу, маленькая фрейлина была блондинкой. Не обращая внимания на шахматные страсти, девушка старательно пробовала взять аккорд на некой странной разновидности гитары, которую держала на коленях. Получалось не очень…

– Поклонитесь, дурни, – прошептал Кондрат Будимирович. Как и положено представителю низшего сословия в присутствии власть имущих, он не подавал голоса и держал всю процессию у входа, но дань уважения помазанникам оказать потребовал.

Новгородцы и «полочане» рванули с голов шапки и земно поклонились.

Видимо, это движение не осталось незамеченным. Господа у стола прервали свою увлекательную партию и оглядели вошедших. Император удивленно поднял бровь.

Генрих был еще совсем не стар. На вид – сорок пять – пятьдесят лет, тучноватое, но крепкое тело, здоровый цвет румяного лица, лихо закрученные усы, аккуратная лопатообразная борода. Общее впечатление немного портили узко посаженные заплывшие глазки, неестественно блестевшие, и крупный наследственный нос. В пальцах, усыпанных перстнями с яркими каменьями, владыка трети цивилизованного мира крутил выигранную ладью и выглядел недовольным тем, что его оторвали от интересного дела.

Зато искренне обрадовалась императрица. Еще совсем девчушкой ее выдали замуж за одного из немецких маркграфов, почившего в бозе почти сразу после свадьбы с молодой киевской княжной. Погоревав год в монастыре, пока наследники маркграфа делили ее имущество, она случайно попалась на глаза проезжавшему немецкому императору. И зажгла в давно остывшей груди такой пожар, что поначалу сама иногда его боялась.

Через месяц сыграли свадьбу. Тут-то новобрачная и узнала, что желания мужчины не всегда идут рука об руку с его возможностями.

Генрих очень любил свою молодую, расцветшую и вошедшую в самый сок жену. Любил, кипел страстью, но… но не мог. Ничего. Только гладить тело, которое теперь принадлежало ему, и кусать губы в бессильной злобе. А красавице императрице оставалось только утешать супруга.

Все поменялось полгода назад, когда сын императора от первой жены Конрад представил отцу лекаря из далекой Италии. Щуплый итальяшка творил чудеса. Генрих, перепробовавший к тому времени уже всех и вся, только рукой махнул. Тем больше была радость, когда ему удалось то, что он считал потерянным безвозвратно.

Выздоровление, победы над внутренними мятежниками дали стареющему властителю германского государства вторую молодость. Конрада император жаловал титулом итальянского короля, но лекаря от него забрал. Маленького кудесника Генрих осыпал золотом, подарил несколько усадеб недалеко от своих замков, даже предлагал дворянство. Но итальянец отказался от титулов, попросил только выслушать его наедине и не рубить голову, если то, что услышит император, ему не понравится. Тот согласился, выслушал. И стал последователем чужого, непонятного культа, попахивавшего теми самыми запахами, на которые так любит слетаться монастырская братия, помешавшаяся на борьбе с нечистым.

Император знал, что, совершая новые обряды, нарушает церковные заповеди. Но Святая Католическая церковь годами боролась с его отцом, а потом с ним самим за свои привилегии. Именно она дала ему болезнь, из-за которой он десять лет не чувствовал себя полноценным. Она и теперь ставила ему палки в колеса.

Сейчас же Лучезарный и Архви с их простыми нуждами и реальными благами были ему ближе и давали значительно больше, чем эфемерное загробное Царство Божие. Губы Генриха улыбались, и только фигурка ладьи в пальцах его величества мелькала все быстрей и быстрей.

Императрица гостям обрадовалась искренне.

Узнав, что к Магдебургу пожаловали торговые гости из Новгорода с последними новостями о ее семье, оставшейся за тысячи лиг, Адельгейда-Евпраксия еле удержалась от того, чтобы не потребовать купцов к себе немедленно. Верный Кондрат взялся доставить их поутру, и молодая госпожа согласилась подождать. Но ждать – это так тяжело… И так долго тянется время…

…Жестом пригласив вошедших приблизиться, дочь Всеволода Старого откинулась на спинку кресла и отложила пяльцы, с помощью которых она старательно убивала время с самого утра. По этикету первым должен заговорить ее супруг, но тот медлил, разглядывая диковинные наряды вошедших.

Адельгейда решила начать сама.

– Здравы будьте, гости дорогие, – нараспев по-русски произнесла она.

Император недовольно поморщился. Любимая жена первой заговорила с купчишками! Тяжело будет воспитать в ней владычицу мира, сказываются провинциальные замашки.

Новгородцы еще раз земно полонились и произнесли поздравления и пожелания здоровья государю, красну солнышку, и государыне, белой лебедушке.

Когда отзвучали приветствия, Адельгейда, взглянув на мужа, убедилась в том, что вошедшие его не интересуют, и взяла беседу в свои руки.

– Ну, как вам путешествие, гости торговые? – спросила она, как учили в детстве мамки-няньки вежеству. – С добрым ли товаром до стен наших пожаловали? Хорошо ли добрались?

Косте невольно вспомнилась фраза попугая Кеши из популярного мультфильма: «Ну, как идет намолот крупного рогатого скота?» Или что-то в этом роде. Пришедшее на ум сравнение было настолько нелепым, что он еле сдержал улыбку, которую здесь могли расценить неверно.

– Хорошо, благодарствуйте, – чинно поклонились Онисий Навкратович да Сила Титович.

Следующий вопрос императрица уже задала по-немецки, желая угодить своему венценосному супругу:

– Может, интересные новости из краев наших привезли, гости дорогие? Что там с родителем моим, великим принцем[84]84
  Титулу великого князя в европейской классификации соответствовал титул великого принца.


[Закрыть] земель киевских? Да с семьей?

Онисий Навкратович, взявший на себя право отвечать за всю процессию, поклонился еще раз императору, как бы спрашивая дозволения на разговор с его женой. Генрих кивнул, и новгородец начал повествование:

– У нас, ваше величество, к сожалению, неутешительные новости. – Купец закатил глаза ввысь. – Помер венценосный родитель ваш, князь наш и всего народа русского, Всеволод свет Ярославович.

Глядя на побледневшее лицо, Онисий продолжил:

– Помер, царствие ему небесное. – Купец старательно, но немного коряво перекрестился на православный манер, чем вызвал нездоровую реакцию среди придворных. – Оставил нас, как сирот, отец земли русской.

Он даже носом хлюпнул. Видя, что убитая новостью Адельгейда не обращает пока на него внимания, Онисий Навкратович продолжил разговор, уже обращаясь к императору.

– Престол киевский, по лесвице Ярославовой, на себя Михаил Дмитриевич, наш новгородский князь, унаследовал, да живет он сто лет.

«Полочане» старательно вслушивались в слова немецкого языка.

Немцы же откровенно скучали, и русич повел тему беседы дальше:

– Смутное время начинается на Руси… С юга на Киев половцы да хазары наседают, Олегом Святославовичем ведомые. Летом Чернигов ему присягнул. Древляне свобод требуют.

Купец взмахнул рукой. Дружинники, стоявшие около сундуков, разом откинули крышки. Засверкала золотая посуда, каменья, меха соболиные и горностаевые. Дух захватывало от богатства.

У Малышева и Горового (как и у большинства придворных) аж дыхание сперло. Сам Генрих удивленно поднял брови, увидев такое великолепие.

Сомохов же только губы кусал. А Онисий Навкратович вещал дальше, пользуясь моментом.

– Вызвал меня Михаил Дмитриевич и послал ко двору сильнейшего на свете Божьем государя, дабы молить венценосного брата своего Генриха, чтя родственные узы[85]85
  Михаил Дмитриевич – двоюродный брат Евпраксии-Адельгейды, впрочем, так же как и Олег Святославович.


[Закрыть], оказать давление на византийского кесаря, дабы прекратилась помощь людьми и оружием, высылаемая кесарем мятежнику и христопродавцу Олегу Святославовичу в Тмутаракань. А в знак уважения своего к старшему брату своему и к супружнице его, кровной сестре своей Евпраксии свет Всеволодовне, повелел нагрузить наш корабль самым лучшим из своих сокровищниц, чтобы видно было, кто друг Священной Римской империи, а кто так, сбоку кочерга…

Онисий Навкратович и Сила Титович слаженно поклонились. Тайный смысл путешествия, который давно подозревали Сомохов и Малышев, явился наконец на свет божий.

Властитель самой большой христианской страны милостиво кивнул:

– Горюю я вместе с венценосной богопомазанной супругой моей над смертию ее родителя. Но по душе мне дары сии. – Немец повел рукой в сторону сундуков. – Можете заверить своего государя, что я непременнейше приму меры, чтоб Византия или угры не беспокоили пределы Киевского каганата до тех пор, пока венценосный брат мой, Михал Дмитривич, будет править в этой стране.

Император бросил взгляд на открытые сундуки с дарами, кивнул казначею, отчего тот затрусил к новгородцам, и поставил шахматную ладью на столик.

– Я знаю, что у моей дражайшей супруги накопилась уйма вопросов к гостям из ее пределов. – Генрих говорил властным, но негромким голосом. – Посему оставляю ее удовлетворить свое любопытство, а мы… – Он обвел взглядом придворных. – Мы, пожалуй, до обеда кабанчика завалим.

Генрих расхохотался. Жизнь была прекрасна…

4

После ухода императора Кондрат Будимирович пригласил посланцев киевского князя к столу. Дочь Всеволода Старого понемногу приходила в себя после скорбной вести. Фрейлины, за исключением маленькой блондинки, по-прежнему сидевшей у ног госпожи, окружили государыню, словно создавая защитный редут от гостей, приносящих такие дурные новости.

Но у Адельгейды еще оставались вопросы.

Онисий Навкратович и Сила Титович чинно и не спеша делились с бывшей киевской княжной последними сведениями о судьбе ее семьи, пересказывали новости из Суздаля, Чернигова, Мурома, Киева и Новгорода. А главное, поведали, кто на ком женился или кто за кого замуж вышла. А если успела, то и родила кого. В общем, все то, что составляет главный интерес слабой половины (спорное утверждение!) человечества во все времена и во всех социокультурных слоях. А в это время Костя Малышев пялился на куколку, сидевшую у ног императрицы.

В упор, до неприличия.

Уж и фрейлины императрицы поподжимали губки, выражая презрение к мужлану, вытаращившемуся на благородную дворянку. И сама государыня, отвлекшись от новостей, осуждающе покачала головой. А Костя все глазел и глазел на белокурое чудо, старательно морщившее курносый носик при попытке извлечь чистый звук из необычного музыкального инструмента.

Так вляпаться ему еще не приходилось.

Маленькой красавице наконец удалось сыграть достойную мелодию. Она радостно вскрикнула и торжествующе поглядела на свою госпожу, после чего медленно осмотрела зал.

– Ну что, Иоланта, у тебя получилось? – Голос Адельгейды был мягок и полон грусти. Даже интересные новости не смогли перебить скорбь. Вопрос был задан по-русски, так что все новгородские посланцы поняли его смысл.

Личико сидящей девушки лучилось счастьем. Она кивнула и, не довольствуясь простым кивком, разразилась тирадой, тоже по-русски, описывая прелести гишпанской мандолины или гитары.

– Умница, – прошептала императрица и погладила сидящую малышку по выбивающимся из-под чепца белокурым локонам.

Та зарделась от удовольствия.

– Можно? – спросил Малышев, рукой показывая на гитару.

Адельгейда удивленно изогнула бровь.

Тут же встрял Сомохов:

– Мой товарищ очень неплохо играет на этом инструменте и хотел бы усладить слух прекраснейшей из смертных своими жалкими познаниями на ниве музыки.

«Если я правильно понял…» – одними губами для Горового и Малышева добавил он.

Не сводя восторженного взгляда с красавицы Иоланты, по-прежнему сидевшей у ног императрицы, Костя принял из рук слуги инструмент.

Он действительно неплохо играл на гитаре – шестиструнной или семиструнной. Но у полученного инструмента было десять струн.

Решив, что отступать поздно, занесенный в далекое прошлое представитель советской музыкальной школы перенастроил шесть нижних струн. Получалось довольно неплохо.

Взял несколько аккордов. Лучше, чем в подъезде или на улице, хотя и хуже, чем дома у камина.

– Ну что, скоморох, долго нам ждать? – Вопрос, заданный нежнейшим голоском, но негодующим тоном, слетел из уст той самой Иоланты, обиженно дувшейся на госпожу за то, что та отдала ее инструмент какому-то проходимцу с опухшей рожей.

Костя пробежался пальцами по струнам. Очень, очень неплохо.

«Как там – Dm, G, С, А?»

Попробовал, вспоминая, аккорды, а правая рука уже пустилась в нежный перебор.

По залу пронеслось:

 
В мой старый сад, ланфрен-ланфра,
Лети, моя голубка.
Там сны висят, ланфрен-ланфра,
На всех ветвях, голубка.
 

 
Ланфрен-ланфра, лантатита.
Там свеж ручей, трава густа,
Постель из ландышей пуста.
Лети в мой сад, голубка.
 

 
Мы легкий сон, ланфрен-ланфра,
Сорвем с тяжелой ветки.
Как сладок он, ланфрен-ланфра,
Такие сны так редки.
 

 
Ланфрен-ланфра, лантатита.
Но слаще сна твои уста.
И роза падает с куста
Тебе на грудь, голубка.
 

 
В моем саду, ланфрен-ланфра,
Три соловья и ворон.
Они беду, ланфрен-ланфра,
Любви пророчат хором.
 

 
Ланфрен-ланфра, лантатита.
Свети, прощальная звезда,
Любовь последняя чиста.
Лети в мой сад, голубка.
 

Перевод старой французской баллады у авторов получился совсем неплох.

Когда Костя пел эту песню в своей той жизни, многие девушки убеждали его, что его голос очень даже. Сейчас Малышев старался, как мог.

…Прозвучал последний аккорд, руки привычно отставили хитарьеру, и Костя смог оценить разницу в музыкальном образовании. Немецкие матроны сидели замерев. У Адельгейды и Иоланты были открыты рты. Последняя провела в качестве воспитанницы Евпраксии три года при дворе маркграфа и считала императрицу кем-то вроде старшей сестры. Она неплохо понимала по-русски, хотя говорила с трудом.

«Знай наших!» – пробежала довольная мыслишка при взгляде на произведенный от выступления эффект.

Первой очнулась хозяйка замка.

– Еще что-нибудь можешь сыграть? – Голос звучал чуть с хрипотцой.

Костя кивнул.

– Про любовь, – добавила Иоланта, чьи глаза подозрительно заблестели.

Костя кивнул еще раз и начал:

 
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная.
Ты у меня – одна заветная.
Другой не будет никогда…
 

За час он спел благодарным слушательницам еще пяток романсов и баллад.

– Вот уж не думала, что новгородские купцы среди своих людей держат скальдов[86]86
  Скальд – бродячий певец (сканд.). Эпоха менестрелей еще не пришла в Европу, а представления о куртуазности только зарождались.


[Закрыть], – подвела итог выступлению Адельгейда, вопросительно поглядывая на Онисия Навкратовича, удивленного прытью Малышева не меньше остальных.