Текст книги "Наступает мезозой"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

К этому времени они с Секретарем были на «ты» поэтому Манаев недоуменно поинтересовался:

– В чем дело, Владимир Юрьевич?…

А Секретарь также недоуменно повернулся к побледневшему и заерзавшему на стуле министру:

– Действительно, товарищ Бочкин?…

Министр побледнел ещё больше, вытер лоб и нервно промямлил, что, конечно, он сбегает. Вот только решите, сколько вам надо. Тут, естественно возник вопрос: а сколько надо? Министр, как лицо заинтересованное, сказал, что надо – две. Потому что больше двух у него в карманы не помещается. Не нести же ему в руках. Неудобно. Кругом народ. Манаев счел этот довод неубедительным. И после некоторых колебаний предложил цифру «три», потому что одну бутылку можно всегда засунуть в брюки. Если придерживать, то абсолютно незаметно. Манаев готов был поручиться. Дело проверенное. Они уже почти согласились на данную цифру, когда Секретарь, закончив в уме какие-то замысловатые подсчеты, высказался в том духе, что поскольку их трое, то брать надо, конечно, шесть штук. И по крайней мере, ещё четыре – на всякий случай. Победила именно эта точка зрения. Министр исчез. Причем, Манаев как-то не заметил, чтобы он открывал двери. Министр просто исчез. А двери в туалет даже не шелохнулись. Но Манаев уже перестал удивляться этим несообразностям. Мир и в самом деле распадался на фрагменты. На отдельные эпизоды, которые почти не были связаны друг с другом. Внутренним чутьем Манаев догадывался, что скоро этот распад станет катастрофическим. Поэтому, чтоб не забылось, он рассказал историю о маленьком сером ослике.

Дескать, жил маленький серый ослик и перед ним все время возникали определенные трудности. Но когда эти трудности возникали, то ослик немедленно предлагал: Давайте выпьем, ребята… – И все трудности рассыпались сами собой.

Вероятно, Манаев хорошо рассказывал эту историю. Потому что Секретарь уже на середине её начал икать и одновременно медленно, неотвратимо сползать со стула. Точно так же как это в свое время делал директор. Он сползал и сползал, пока не очутился на полу, возле черного решетчатого слива, а вслед за ним с импровизированного столика, представляющего собой тумбочку, застеленную газетой, неожиданно посыпались мыльницы и покатилась бутылка из-под коньяка. Но к счастью, ничего не разбилось. Бутылка вообще была пустая. Манаев на всякий случай её проверил. Затем он перекантовал Секретаря и посуду обратно, и Секретарь, глядя на него восхищенными глазами, простонал между приступами ненормального, почти идиотского смеха:

– Ну где же ты был раньше, Константин?… Мы же тут все – подыхаем от скуки…

Манаев объяснил ему, что, то есть, как это, где он был? Он был – вместе со всем советским народом. То есть, где был народ, там был и Манаев. То есть, странный, вообще говоря, вопрос.

Так он объяснил Секретарю. По мнению Манаева, очень понятно. Но Секретаря это объяснение почему-то не устроило. Он перегнулся через стол и, расширив глаза, словно доверяя военную тайну, раскаленным трагическим шепотом сказал Манаеву:

– Нет никакого народа…

– То есть, как это нет? – удивился Манаев.

– А вот так. Нет и все.

– А трудящиеся? – с суровой простотой спросил Манаев.

– Трудящихся тоже нет…

Секретарь до предела расширил глаза, заглянул в стакан, где ничего не оставалось, но все-таки выжал себе на язык какие-то капли и, с нечеловеческой тоской вздохнув, уставился куда-то в пространство.

– Нигде никого нет, – сообщил он. – Ни одного человека… Пустота… Только мы здесь сидим, как цуцики… Иногда наберешь номер по телефону – гудки, гудки… Наверное, все они уже давно перемерли…

Было слышно, как у него неприятно скрипнули зубы. Сжатый рот окольцевался глубокой морщиной.

Секретарь – страдал.

К счастью, в этот момент появился министр с десятью бутылками коньяка. Он опять появился неизвестно откуда – дверь, как показалось Манаеву, снова не шелохнулась – и сразу же начал объяснять, как все это было непросто. Что, дескать, в буфете было полно народу, что пришлось заходить с кухни и договариваться, что переплатил он, наверное, раза в полтора. Но дело заключалось даже не в этом. Дело заключалось в том, что когда министр, уложив бутылки в портфель, заимствованный там же, на кухне, с сознанием выполненного долга возвращался обратно, то навстречу ему попался товарищ из Экономического отдела и, естественно, вытаращил глаза, потому что министру в это время полагалось присутствовать на заседании Коллегии. Вот такой получился досадный промах. Министр не был уверен, что данный товарищ будет молчать. Более того, он был уверен, что данный товарищ молчать не будет. Какой дурак будет молчать, если представляется возможность подставить ножку своему приятелю.

В общем, министр очень просил, чтобы этот вопрос был как-нибудь отрегулирован.

– Ладно, сейчас сделаем, – милостиво сказал Секретарь.

И потребовал, чтобы ему передали телефонную трубку. Манаев не понимал, где здесь можно взять телефонную трубку. Разве что протянуть специальный провод из соседнего помещения. Но оказалось, что все достаточно просто. Надо было нажать педаль для спуска воды: два раза в левой кабине, а потом – три раза в правой, министр сделал это, и тогда прямо над головой Манаева отвернулись два облицовочных изразца, обнаружив полочку, на которой действительно лежала красная трубка телефона.

Министр передал её Секретарю и тот, не глядя, нажал какую-то кнопку.

– Але! – сразу же после этого сказал он. – Это кто? Это ты, Анатолий Демьянович?… Слушай, Анатолий Демьянович, у нас тут образовался такой вопрос… Ты там, говорят, назначил Коллегию?… Что?… Неважно! Так вот Бочкин сейчас у меня… Говорю тебе: Бочкин! Ты что – выпил, Анатолий Демьянович?… Не врубаешься. Бочкин, говорю, у меня!… Мы тут принимаем – группу товарищей… Говорю: делегация у меня, трудовой коллектив!… Нет, Анатолий Демьянович, ты – точно выпил… Что? Зачем? Какие, на хрен, послы?… Анатолий Демьянович, да пошли ты их к черту!… Договор о мире и дружбе хотят подписать?… Ну так что? Пусть подписывают и уходят… Ну – кормить их не будем, так и предупреди… В общем, я пока ещё буду занят…

Секретарь бросил трубку и помотал головой:

– Ну – тупые сотрудники, ничего без меня не могут. То им объясни, это разжуй… Константин! Еще по пятьдесят капель?…

По пятьдесят капель, конечно, приняли, и с этого момента Манаев стал плохо соображать.

Кажется, сначала они пели русские народные песни. По предложению Секретаря. У него оказался довольно красивый, на удивление чистый баритон, и он, прищурившись от избытка чувств, слегка дирижируя, очень правильно, крепко выводил основную мелодию. Манаев ему, как мог, подпевал. К счастью, песни все попадались знакомые, трудностей со словами не было. Зато министр оказался явно не на высоте. Мало того, что у него не обнаружилось слуха и он то и дело врезался невпопад своими звериными интонациями, но, как выяснилось, он ещё и совершенно не знал слов просто-таки ни к одной песне, но тем не менее, пытаясь угадать, непрерывно встревал и нес что-то несусветное. В конце концов, Секретарь велел ему замолчать, и министр замолчал – только иногда обиженно шмыгал носом. Настроение у него стало подавленное.

Затем у них каким-то образом возник разговор о живописи. Манаев не помнил, каким образом возник этот разговор. Кажется, затеял его сам Манаев. Он объяснил Секретарю, почему сразу его не узнал: потому что до сих пор видел его только на портретах, а на портретах, Владимир Юрьевич, ты извини, ну никакого сходства. Дискуссия разгорелась нешуточная. Особенно кипятился министр. Он воспрянул духом и упирал на то, что трудящимся непонятно. Ведь рисуют черт знает что! Пятна у них какие-то, загогулины. Разве это – наша линия? Наша линия – прямая!…

Министр даже помалиновел от негодования. Щеки у него надулись и, разгорячась, он пристукнул внушительным кулаком по тумбочке. Звякнули выставленные бутылки. Секретарь в свою очередь тоже согласился, что – да, безобразия в этой области много. Порядок никак не навести. Потому что художник, он откуда берется? Художник, он выходит из народа. Значит, о народе и должен думать в первую очередь. То есть, Секретарь тоже был недоволен. Манаев на этот счет своего мнения не имел и поэтому просто рассказал анекдот о художниках. Как они рисовали одноногого, однорукого и одноглазого короля. Первый нарисовал его без дефицита конечностей и был казнен. Второй нарисовал голую правду и тоже был казнен за эту работу. А третий посадил короля на лошадь – боком, так что отсутствующих рук-ног не было видно, а к пустой глазнице приставил подзорную трубу. И портрет понравился. Так выпьем же, товарищи, за социалистический реализм.

Секретарь, наверное, никогда не слышал этого анекдота, потому что буквально до икоты закатился от смеха, а когда продышался и они все-таки выпили – поскольку тост – то начал просить Манаева ещё раз рассказать про серого ослика. По-видимому, Манаев рассказал. Что, дескать, жил маленький серый ослик. И перед этим осликом все время возникали какие-то трудности. Но когда эти трудности возникали, то ослик предлагал: Давайте выпьем, ребята… – однако, поручиться он бы не мог. Стены туалета немного покачивались, тумбочка, заменяющая собою стол, то всплывала рядом, то удалялась на невообразимое расстояние, окружающий воздух был почему-то невообразимо белым, начинался распад сознания, он просто увидел, что сидит в обнимку с Секретарем, и Секретарь, приникая всем телом, жарко и умоляюще шепчет ему в одно ухо:

– Ну, не хочешь по транспорту, давай по энергетике… Во! Советником по культуре тебя устраивает? Старший советник по культуре и… мелиорации… Кабинет тебе выделим, дачу в Кусково… Живи, радуйся… А я к тебе буду приезжать время от времени… А?… Договорились, Константин?…

– Договорились, – сказал Манаев.

И Секретарь сразу же упер указательный палец в министра:

– Чтобы – без проволочек!… Чтобы – в три дня было оформлено!…

– Для Константина Петровича постараемся, – заверил министр.

Он уже называл Манаева по имени-отчеству.

А Секретарь, наверное, вдохновившись открывающейся перспективой, сильно хлопнул Манаева по плечу и, откинувшись на заскрипевшем стуле, раскованно вопросил:

– Что мы, в конце концов, мужики? Что мы, в конце концов, хуже других?…

Далее Секретарь пояснил свою мысль. Мысль состояла в том, что дескать, есть в Секретариате вполне приличные кандидатуры… пупочки такие… особенно в иностранном отделе… ты, дескать, смотайся, поговори, но в это время из-за двери туалета, которая, между прочим, по-прежнему не открывалась, появились те двое охранников, что покуривали в коридоре, и один из них, вероятно, старший по чину, наклонился к Секретарю и задолдонил ему что-то настойчивое.

Секретарь ошарашенно воскликнул:

– Что?… Что такое?…

– Извиняюсь. Так точно! – доложил старший охранник. И, опять наклонившись, зашептал, но уже более разборчиво. – Варвара Михайловна… Едут… Видимо, через полчаса…

– Елы-палы! – сказал Секретарь. Лицо у него сделалось несчастным. – Елы-палы!… Это же как не везет, мужики!…

Дальше произошло что-то непонятное.

Секретарь с криком: Варвара едет!… – попытался встать, но ноги его не держали, он, как куль с мукой, шлепнулся обратно – очень быстро налил себе в стакан коньяка, также быстро, не закусывая, выпил его, прихрюкнув горлом. И ещё раз налил, и ещё раз выпил. Глаза у него полезли на лоб.

Откуда-то появился третий мужчина – в белом халате, наверное, врач, который, подхватив обмякшего Секретаря, профессионально потащил его в угол туалета, приговаривая: Ничего-ничего… Сон – двадцать минут… Душ… Крепкий кофе… Как огурчик будете к приезду Варвары Михайловны… – навалился на кран, торчащий прямо из кафеля, опоясанный строгой белой табличкой: «Пользоваться запрещено», и открыл замаскированный проход в стене. Показалась кровать с белоснежными простынями, столик, лампочка под шелковым абажуром. Увлекаемый туда Секретарь только таращился.

Вдруг дико крикнул:

– Константин!… Советником по культуре!…

– Прощай, товарищ! – скупо ответил ему Манаев.

Он ещё хотел обнять министра, который ползал на четвереньках, собирая пустую посуду, но охранники, подталкивая в спину, заторопили его:

– Давай, давай!…

Они пересекли тупичок коридора и, открыв противоположную дверь, неожиданно оказавшуюся с внутренней стороны бронированной, очутились в довольно приятной, но тесной комнате, уставленной мягкой мебелью, однако почему-то без окон, освещенной лампами дневного света на потолке, – и старший охранник, присев на стол, вдоль которого зеленела металлическая дверца сейфа, нажал несколько клавиш на корпусе телефона.

– Загоруйко? – начальственным голосом сказал он. – Загоруйко, это я, Колебанов. Машину к подъезду «Б»!… – А затем повернулся и указал Манаеву на широкое низкое кресло, обитое чем-то цветастым. – Отдыхай пока… Посошок на дорожку…

Младший охранник уже разливал коньяк по граненым стаканчикам. А закончив, жестом показал Манаеву, что ты, мол, бери, не стесняйся.

Манаев и не думал стесняться. Напротив, ему чрезвычайно нравилось, как его принимают. Поэтому, подняв свой стаканчик, он с большим чувством, совершенно искренне произнес:

– Хорошо тут у вас, ребята!… Честное слово, расставаться не хочется. – И, желая сделать для них что-нибудь приятное, поинтересовался. – А вы знаете историю про маленького серого ослика?…

Он готов был рассказывать эту историю немедленно. Но охранники дали ему понять, что, пожалуй, не стоит. Что сначала – дело, а потом уже – всякие истории. Ты, мол, не отвлекайся, задерживаешь коллектив.

Подавая пример, оба они лихо сглотнули, а затем удивленно, как по команде уставились на Манаева.

Выражение лиц у них было ожидающее.

– Ладно, – согласился Манаев. – Дело, так – дело…

И тоже, одним глотком, опрокинул в себя свой стаканчик.

Ему показалось, что коньяк в этот раз какой-то горьковатый. А главное, он комом остановился поперек горла и никак не хотел идти вниз. Пришлось запить его и зажевать чем-то несущественным. И по новому кругу – запить, и опять зажевать. И только после этого судорожный комок нехотя провалился в желудок.

Манаева слегка отпустило.

– Да-а-а… – потрясенно вымолвил он. – Цепляет здорово. И где это вы такой достаете? Наверное, спецзаказ?… Так вот, жил маленький серый ослик…

Далее Манаев хотел сказать, что перед осликом постоянно возникали какие-то трудности. И когда эти трудности возникали, то ослик предлагал: Давайте выпьем, ребята… – но сказать всего этого он не успел, потому что коньяк, по-видимому, так и не прижился в желудке. Судорожный комок, провалившийся было туда, набух, из него словно полезли какие-то углы и выступы, в одну секунду он расширился, казалось, на весь живот и вдруг с оглушительным звоном лопнул, будто разорвалась граната…

Когда удостоверение было просмотрено, то старший охранник небрежно бросил его на стол и, брезгливо разворачивая, изучил несколько затертых ветхих листочков, то и дело стряхивая со сгибов слежавшуюся пыль.

А затем, отвечая на вопросительный взгляд напарника, отрицательно покачал головой:

– Ничего интересного…

– Так что, отправляем? – спросил младший охранник.

Старший, немного подумав, кивнул. Тогда младший охранник запихал удостоверение и бумажки обратно в пиджак Манаева, вытащил из внутреннего кармана бутылку коньяка и, заметив на недовольную гримасу начальника: Ну, зачем ему? Пропадет, – ещё раз быстро ощупал размякшее в кресле тело, проверяя, не забыли ли что-нибудь, а потом открыл металлическую дверцу сейфа, где в квадратном пространстве, уходя в глубину, чернела резиновая лента транспортера.

– Фу, запах, – поморщившись, сказал он. – Они, в конце концов, починят когда-нибудь вентиляцию? Третий месяц уже. Задохнуться можно…

– А кому это надо? – пожав плечами, спросил старший охранник. – Им это не надо. – И, нагнувшись, немного отодвигая кресло, добавил. – Ну, взялись!

Они положили тело на ленту транспортера и чуть-чуть пропихнули внутрь, после этого младший охранник закрыл дверцу сейфа, повернул ручку на два оборота, а старший тем временем опять нажал несколько клавиш на корпусе телефонного аппарата.

– Загоруйко? – таким же начальственным голосом спросил он. – Загоруйко, это – Колебанов. Ну, все в порядке. Принимай груз…

Сразу же рядом с металлической дверцей вспыхнул глазок индикатора, а из-за стены донесся гул работающего мотора.

Транспортер включился.

– Быстро сегодня управились. Наверное, сможем уйти пораньше. Сейчас дождемся, когда Загоруйко доложит, и – по домам. – Он, прищурившись, сверху вниз посмотрел на развалившегося в кресле, уже закуривающего напарника. – Если ты, конечно, не напутал с дозой. А то, как в прошлый раз, очнется в подвале – шум, крики…

– Когда ж это было? – обиженно сказал младший охранник. – Это было – в прошлом году. Препарат оказался некачественный. А я – ничего, накапал, как полагается…

– Как полагается, – повторил старший охранник. – Я боюсь, что ты и мне – тоже капнешь, как полагается. Тоже как-нибудь капнешь – просто, чтоб не выпендривался. Скажешь: несчастный случай на производстве. Ведь накапаешь, сознайся, рука не дрогнет?…

Он прищурился ещё больше.

– Ну и накапаю, что тут такого? – затянувшись сигаретой сказал младший охранник. – И ты бы накапал, если б мог. В конце концов смотри – взрослый человек, голова на плечах имеется… – Младший охранник опять затянулся и сказал примирительно. – Слушай, кончай эту бодягу, нам тут ещё полчаса сидеть, самое время немного снять напряжение…

Он зубами содрал жестяную укупорку с коньяка, оставшегося от Манаева, и опять же зубами вытащил из горлышка белую пластмассовую пробку. Понюхал обеими ноздрями, вкусно крякнул и потер ладони.

– А?… По сто пятьдесят?… Я считаю, что мы – заслужили…

В это время, срабатывая, мелодично щелкнул от набранного кода замок, бронированная дверь в комнату отворилась и в образовавшуюся щель заглянул маленький серый ослик – как игрушечный – аккуратный, с красивой ухоженной челкой.

– Привет, ребята! – весело сказал он. – Я вижу, что вы тут уже закончили?…

Не дожидаясь ответа, ослик вошел внутрь, плюхнулся в свободное кресло и, обхватив бутылку черными лакированными копытами, разлил коньяк по стаканам.

Наливать ему было неловко, но он справился. А затем точно так же, обхватив копытами, поднял свою посуду на уровень глаз.

– Ну? Возникли какие-то трудности? – спросил он. – Сейчас никаких трудностей не будет. – И ещё выше поднял стакан, в котором темнела коричневая обжигающая жидкость. – Давайте выпьем, ребята!…

НАСТУПАЕТ МЕЗОЗОЙ

Уже в четырнадцать лет он знал, что будет ученым. Однажды, пролистывая «Неведомую страну», взятую им случайно, по рекомендации библиотекаря, он вдруг увидел сияющую лабораторию со шкафчиками и стеллажами, изогнутые реторты, солнечное окно, распахнутое в неизвестность, светлые веселые стены, гладкий линолеум и себя – в ярком белом халате, согнувшегося у прибора, который посверкивает какими-то никелированными штуковинами. Пульсируют импульсы на бледно-сером экране, ползут по шкалам зеленые фосфорические отметки, вытикивает секунды хронометр, дергая на циферблате тонкую стрелку… Он не знал, что это за прибор, похожий на металлическое чудовище, что показывают отметки и для чего служат шланги, тянущиеся к нему со всех сторон, но он ясно понял тогда, что именно так и будет. Будут поблескивать со стеллажей колбочки и мензурки, будет таинственное устройство, мигающее на пульте разноцветными индикаторами, будут изогнутые никелированные инструменты непонятного назначения и будет царить вокруг особая лабораторная тишина – тишина, в которой рождаются удивительные гипотезы.

Он навсегда запомнил это мгновение: ранние сумерки, россыпь желтых огней в доме напротив, обморок воскресной квартиры, слабое бухтение телевизора в соседней комнате. Все такое – обыденное, привычное, виденное уже тысячу раз. И одновременно – выскакивающее из груди гулкое сердце, сладкий комок в горле, склеивающие глаза слезы восторга. Ему хотелось немедленно выйти на улицу, даже не выйти, а выбежать и закричать: Я теперь знаю, как жить дальше!… – Однако никуда, он, конечно, не побежал. Он лишь порывисто встал и сжал щеки ладонями. Ему почему-то было трудно дышать. Книга соскользнула с колен и ударилась корешком о линолеум.

С этой минуты жизнь его была определена. Он прочел все, что мог о выдающихся исследователях прошлого. «Охотники за микробами», «В поисках загадок и тайн», «Неизбежность странного мира». Эти книги произвели на него потрясающее впечатление. Биографии великих ученых заняли целую полку в его комнате. Вместе с Эйнштейном он думал о соотношении пространства и времени, вместе с Луи Пастером создавал вакцину от бешенства, вместе с Хавкиным боролся против чумы и холеры в Индии и вслед за Грегором Менделем погружался в таинственные законы наследственности. Ничто иное его больше не интересовало. Наука представлялась ему романом, полным увлекательных приключений. Хотелось поскорее поднять паруса и отплыть в неведомое. В девятом классе, отвечая на вопрос анкеты «Чего вам хочется в жизни больше всего?», он без колебаний написал: «Разгадывать тайны», а в десятом, уже проработав горы популярной литературы, поставил в затруднительное положение учителя физики, поинтересовавшись, почему это основные параметры известной Вселенной – время, пространство, масса – не имеют предела и только скорость вдруг ограничена скоростью света.

– Это нелогично, – сказал он, выслушав путаные объяснения.

– Таковы законы природы, – сказал учитель.

– Значит, это неправильные законы, – не согласился он.

Однако больше вопросов на эту тему не возникало. В одной из книг, взятых через несколько дней в той же библиотеке, он прочел, что настоящий ученый до всего додумывается самостоятельно. Это тоже произвело на него громадное впечатление. Недоразумения с учителем физики сразу же прекратились. На уроках он теперь только слушал и иногда листал толстые справочники. Учитель предпочитал этого не замечать. Зато родителей вовсе не радовало, что он целыми днями просиживает за книгами.

– Глаза себе испортишь, и все, – предупреждала мать. – Нельзя столько читать. Делай хотя бы короткие перерывы.

А отец к концу выходного дня по обыкновению замечал:

– Опять не был не улице. Вырастешь слабаком, кто тебя уважать будет?…

Эти разговоры его раздражали. Великая цель требовала великой самоотверженности. Нельзя было тратить время на пустопорожнюю суету. Результат мог быть достигнут лишь ценой жестких ограничений. Дисциплина порождала в нем прежде незнакомую радость. Отказ от лени и слабости означал продвижение к намеченному ещё на шаг. Впрочем, один важный момент из прочитанного он все же усвоил. Ученый, чтобы выдержать изнурительный марафон, должен обладать железным здоровьем. Это необязательно, но это чрезвычайно способствует. Грипп и простуды – роскошь, непозволительная для истинного исследователя. Решение поэтому было принято незамедлительно. Утро у него теперь начиналось энергичной зарядкой: пятьдесят приседаний со сжатыми над плечами гантелями, пятьдесят сгибов-подъемов корпуса из «положения лежа», всевозможные повороты «с одновременным разведением рук в стороны», быстрые наклоны вправо и влево, дыхательные упражнения. Дальше следовал не менее энергичный контрастный душ, и затем возникала чудесная, как во сне, приподнятость настроения. Счастьем казались предстоящие десять часов работы. Они его не пугали; напротив – пробуждали в нем новые силы. И растираясь жестким, как советовало пособие по гимнастике, полотенцем, он всем сердцем чувствовал сияние близкого будущего. Все представлялось реальным, всего можно было в итоге достичь. Пылкая энергия жизни натягивала в теле каждую жилочку. Обидно было терять попусту даже секунду. Он бросал полотенце на трубы, хранящие водный жар, наскоро одевался и устремлялся в комнату. Уже горела настольная лампа, выхватывая из темноты часть стола, уже поблескивала пластмассой заправленная с вечера авторучка, уже дрожал темный утренний воздух, предвещая удачу, и в световом теплом конусе, будто излучая знания со страниц, уже ожидали его раскрытые книги.

Учеба в последних классах давалась ему легко. Еще раньше он, наблюдая путаное меканье одноклассников на уроках, спотыкливые объяснения, трудные паузы, свидетельствующие о невежестве, совершенно искренне удивлялся: как это можно завязнуть в таких элементарных вещах. Ведь это так просто: прочел главу из учебника, пересказал самому себе, потом ответил. Главное было – понять, схватить суть, остальное неизбежно прикладывалось. Теперь же, после испытанного воскресным вечером озарения, перечень школьных предметов выглядел уж совсем незатейливо. Подумаешь, квадратные или кубические уравнения! А со степенью «n», да ещё с неограниченным количеством переменных? А рассматривать гравитацию как волну вам в голову не приходило? А считать электролиз, когда, скажем, не два, а три полюса электричества?

Школьные требования вызывали у него только усмешку. Все предметы были теперь четко разделены на нужные и ненужные. Нужные: физику, химию и математику он зубрил до тех пор, пока они не отпечатывались в сознании. Формулы, правила и определения должны были выскакивать сами собой. А ненужные: географию, например, историю или литературу, он сводил к схемам, выраженным набором терминов и картинок. Отвечать по таким схемам было одно удовольствие. Он уже решил, что поступать будет только в Университет. Правда, он пока ещё колебался между физикой и биологией, но сам выбор учебного заведения был вполне очевиден. Простертые от Невы «Двенадцать коллегий» притягивали его, будто магнитом. Замирало дыхание, когда он, проезжая по набережной, видел двухэтажный Ректорский флигель. Заманчивы были тени под старыми тополями. Заманчива тишина внутри университетского дворика. Летел с мостов ветер. Трепетали за чугунной оградой купы сирени. Только сюда; в этом у него не было никаких сомнений.

За неделю до приемных экзаменов у него погибли родители. Вечером раздался звонок: инспектор ГАИ сообщил о несчастном случае. Они, как обычно, возвращались с дачи на стареньком «москвиче», и отец после целого дня работы, по-видимому, не справился с управлением. Он ещё раньше жаловался, что у него устают руки. Встречный грузовик превратил машину в груду искореженного металла. Опознания, к счастью, не требовалось; документы у них всегда были с собой. Но незадолго до похорон пришлось съездить в морг и договориться о соответствующих процедурах.

Он старался не поворачиваться к телам, выкаченным на больничных каталках. Мельком отметил лишь бледные, точно вымоченные в воде, дряблые лица.

– Много крови потеряли, – видимо, угадав его мысли, сказал служитель.

– А?

– Говорю, что без макияжа, будут выглядеть неестественно.

Его потряс запах смерти, царящий в душноватом подвале. Что есть жизнь и почему она так необратимо уходит из тела? Что в конце концов отделяет живое от мертвого? Где та искра, которая одушевляет безжизненную материю?

Ответов на эти вопросы у него не было.

Он отдал деньги служителю и пошел к автобусной остановке. Жаркая июльская пустота завораживала пространство. Отступать было некуда – это значило бы признать поражение. Неприемлемыми были даже мысли об отступлении. Он по-прежнему вставал в шесть утра и, как проклятый, до двенадцати зубрил горы учебников. Каждая прочитанная страница входила в память навечно. Графики были жестки, а цифры – как будто сделаны из железа. Далее он наскоро перекусывал и ехал по похоронным делам. Вечером – час, чтоб придти в себя, и – повторение пройденного. Он почти ничего не чувствовал в эти дни. В крематории, средь ноздреватых плит, лицо у него было каменное. Казалось, что все это происходит с кем-то другим. Подходили родственники и тихими голосами советовали держаться. Музыка убивала всякое желание жить. После поминок остались горы плохо перемытой посуды. Угнетала тишина, внезапно образовавшаяся в квартире. Он зажег весь свет в комнатах и упрямо открыл верхний учебник. Пальцы у него были твердые и ледяные. Висела в окне луна, и под свинцовым отливом крыш не было, вероятно, уже ничего живого.

На следующий день он сдал первый экзамен. Он прочел три вопроса в билете, взятом сверху из стопочки, и, дождавшись пока другие абитуриенты рассядутся по местам, заявил скучающему экзаменатору, что готов отвечать. Ему не нужно было обдумывать, что он скажет. Он был весь, как сосуд, полный изумительно строгих и чистых знаний. Дрожь внутри была не от волнения, а от решимости. Голос немного звенел, в мозгу без труда всплывали нужные формулы. Оба экзаменатора заразились его холодным энтузиазмом. Оценка «отлично» выставлена была без всяких сомнений. Неожиданная заминка произошла только на экзамене по специальности. Молодой и, видимо, любопытный преподаватель спросил, почему он хочет заниматься именно биологией.

– Раз уж вы поступаете к нам, я, наверное, имею право поинтересоваться?

Жутковатая тишина воцарилась в аудитории. Лампы дневного света натужно гудели под потолком. Протянулась в молчании одна секунда, затем – другая. И вдруг неожиданно для себя самого он сказал:

– Я хочу выяснить, что есть жизнь…

Молодой экзаменатор высоко вздернул брови. Воткнул палец в щеку и держал так, пока в аудитории кто-то не кашлянул. Впрочем, в зачетном листке все равно вывел «отлично».

– Если вдруг выясните, будьте добры, поделитесь со мной…

Его жгло чувство непоправимой ошибки. Нельзя было брякать вот так свои самые сокровенные мысли. Тем не менее он не сомневался, что все равно будет зачислен. И когда через две долгих недели он снова приехал на факультет и увидел в списках, вывешенных у деканата, свою фамилию, никакого особенного впечатления на него это не произвело. Он просто удостоверился в том, что уже предчувствовал. Все у него получалось, именно так и должно было произойти.

Несколько секунд он смотрел на будто выжженные в бумаге столбцы поступивших, а потом повернулся и, как во сне, пошел по университетскому коридору.

Горели пыльные солнечные разводы на стеклах. Пылал паркет, пропитанный багровой жарой и мастикой. Отсвечивали тусклым золотом корешки книг в шкафах. Дышать было нечем; коридор, казалось, тянулся из одного мира в другой.

На втором курсе он явился в лабораторию, расположенную почему-то в здании исторического факультета, и, дождавшись заведующего, у которого, как он заранее выяснил, был сегодня присутственный день, несколько напряженно сказал, что хотел бы у них работать. Он, вероятно, мог бы прийти в эту лабораторию ещё год назад, но, во-первых, требовалось сначала выяснить, в какую именно лабораторию имеет смысл обратиться, лабораторий много, неправильный выбор стоил бы ему потерянных лет, а во-вторых, он чувствовал, что год назад время для подобного шага ещё не настало. Следовало чуть-чуть подготовиться, прочесть ряд книг, освоить хотя бы некоторые азы науки. На первом курсе это выглядело бы слишком самоуверенно.