Текст книги "Изгнание беса (сборник)"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

– Там, во дворе, ты точно видел черную лужу?

– Точно, – сказал я. – И мне кажется, что это была не вода. Темная такая, как – чернила…

– Ну, это был басох, – заметила Алиса будто сама себе. – Интересно, как басох оказался здесь, прежде чем пришел зов от Геррика? – Лоб ее прорезала вертикальная складка. – Странно и необъяснимо…

И второй вопрос, который она мне задала:

– Значит, поначалу ты не хотел вести Геррика к себе домой, но все же привел. Почему?

– Ну… ему было плохо, – нерешительно объяснил я. – Он был такой слабый, и, может быть, даже умирал. А вызвать «скорую помощь» не захотел. Что же мне было делать, не оставлять же его так на улице…

Я замолчал, потому что Алиса прерывисто и быстро вздохнула. Она вздохнула, а потом подняла руки, сжатые в кулачки и слегка ударила их друг о друга.

– Все правильно, – заключила она. – Все правильно. Ты спас ему жизнь. А я надеялась…

На что она надеялась, она объяснять мне не стала, снова прерывисто вздохнула – раз, другой, третий… Вскочила на ноги, словно хотела выбежать из комнаты, широко открыла глаза – яркая синева их хлынула на меня, как волна, – опустилась рядом со мной на тахту, почти неслышно произнесла:

– Ты спас всех нас, воин…

И вдруг подняла лицо – с чуть разомкнутыми нежно-упругими губами, ждущими поцелуя…

Потом Алиса заснула минут на пятнадцать. Я смотрел, как она безмятежно дышит: спокойно, точно ребенок. Волосы ее цвета осени разметались по всей подушке. В углах тонких век скопились серые тени усталости. Я готов был драться со всем миром, только чтобы не потревожили ее сон. Ничего подобного со мной еще никогда не было.

Но когда она проснулась и рывком открыла глаза, я увидел, что солнечная синева из них опять испарилась, и остался твердый голубоватый металлический блеск, как у Геррика, такой же безжалостный и пустынный, только, пожалуй, еще более непримиримый, чем раньше.

Несколько мгновений она изучала меня, словно не понимала, как оказалась в постели с этим мужчиной, а потом – тоже рывком – уселась, и, придерживая на груди одеяло, глянула с проявившейся озабоченностью:

– Пожалуйста, никогда не говори об этом моему брату. Ни словом, ни намеком, Я тебя очень прошу.

– Почему? – спросил я.

– Он этого не поймет.

– Разве ты не свободная женщина? – с удивлением спросил я.

Мне казалось, что уж кто-кто, а она делает то, что захочет.

– Разумеется, свободная, – высокомерно объяснила Алиса. Отодвинулась нервно, как будто ее смущало, что я созерцаю ее голую спину. – Разумеется, я перешла порог Детства и давно решаю сама, как мне поступать.

– В чем дело? – озадаченно спросил я.

– Ни в чем!

– Я тебя чем-то обидел?

– Не трогай меня!

Я протянул руку, чтобы привлечь Алису к себе, но она, точно кошка, отпрянула еще дальше.

Высоко поднялись дуги рыжеватых бровей.

Нос заострился.

Алиса, не глядя на меня, объяснила:

– Миледи, конечно, может переспать с простым воином или слугой, если таков будет ее каприз. Но ни воин, ни тем более слуга никогда не станут ей равными. Потому что воин – это всего лишь воин, и слуга – это всего лишь слуга. Они останутся таковыми до конца жизни.

Она прикусила губу.

– Отвернись, мне надо одеться.

– А я, по-твоему, кто – воин или слуга? – спросил я.

– Ты – простолюдин, недавно обретший свой Дом…

– Понял, – сказал я.

– Отвернись!..

Так она меня обнадежила.

7

И тем не менее, наступило чудесное светлое время, которое я до сих пор вспоминаю подробно и с замиранием сердца. Уже через пару дней после своего появления Алиса голосом строгой сестры сказала Геррику:

– Надо бы тебя подлечить, братец. Какой-то ты здесь стал желтоватый…

Лично я болезненной желтизны в Геррике не замечал. Наоборот, здоровый, резкий в движениях парень одного со мной роста – а я, чтоб вы знали, тоже вовсе не из коротышек, – несколько, быть может, угрюмый, что не удивительно при его обстоятельствах, но такой – мускулистый, явно не обремененный хилостью тела, берет вилку, задумывается, и – металлический черенок начинает гнуться в его пальцах. Куда уж лучше? Тем не менее, Алисе, вероятно, было виднее. И несмотря на все возражения Геррика, не очень, впрочем, упорные, чувствовалось, что в этом вопросе Геррик ей подчиняется, она увела его к себе в комнату, плотно прикрыла двери, даже, кажется, на защелку, и, уж не знаю, как там она его лечила, но когда примерно через полчаса Геррик вышел на кухню, это был чуть ли не совершенно другой человек. Полный энергии, свежий, помолодевший, наверное, лет на десять. Он теперь даже двигался несколько по-иному, точно не пользуясь зрением, а ощущая предметы интуитивно. Мог безошибочно взять нужную ему вещь, не оборачиваясь. Целыми днями он пропадал по каким-то своим совершенно непонятным делам. Возвращался домой уже только к полуночи – с виду неимоверно уставший, голодный, не способный ни к чему, кроме как быстро поесть и завалиться в постель, и, тем не менее, расплескивающий вокруг себя лихорадочное возбуждение. Глаза у него сияли. А уверенное лицо было – кровь с молоком. Лишь теперь я оценил слова Алисы насчет желтизны.

Сама же она после лечения стала выглядеть значительно хуже. В тот же вечер сразу легла, и до следующего утра больше не появлялась. Да и на другой день казалась какой-то вялой и не отдохнувшей. Тогда-то особенно и проявились те тени в уголках глаз. Она точно отдала часть своих сил Геррику, и потом всю неделю медленно их восстанавливала, впитывая из окружающего. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж плохо: да, конечно, некая тягучая слабость в ней ощущалась, но зато, благодаря, видимо, этой слабости, Алиса значительно больше стала походить на женщину. Не на звездную воительницу, с презрением отстраняющую от себя любое человеческое тепло, а на обыкновенную девочку, вчерашнюю школьницу, еще не распростившуюся с уроками, и так еще не понявшую до конца, что ни строгой учительницы, ни экзаменов больше не будет.

Обычно она приходила ко мне ранним утром. Геррик уже убегал, и мы были полностью предоставлены самим себе. Вся наполненная тишиной квартира была в нашем распоряжении, и внезапно прорвавшийся смех, голоса, восклицания выдавливали из нее одиночество. Гулкие пустоватые комнаты больше не наводили на меня тоску. Никакой косметикой или шампунями Алиса не пользовалась, но всегда приносила запах цветов и звезд – еле чувствующийся, однако – острый, пряный, тревожащий сердце. Так, наверное, пахнут весной распускающиеся первыми травами степи. И дурачилась она именно так, как вырвавшаяся на свободу школьница. Наше утро было не постепенным и внимательным узнаванием тайн друг друга, а напоминало скорее возню подростков на жарком пляже, когда лица обоих разгорячены, лямки купальника сползают с голых плечей, глаза чуть ли не светятся, выдавая внутреннее возбуждение, и обоим еще неясно, что это уже не игра, не возня, а первые проблески совсем иных отношений.

То же самое было и у нас с Алисой. По-моему, удовольствие она получала вовсе не от того, что мы, употребляя иносказание, называем любовью, – хотя то, что мы называем любовью, ей несомненно было приятно, но еще больше ей нравилось то, что в эти часы можно было вести себя безо всяких ограничений: вскрикивать, как птица, мяукать, строить забавные рожицы, болтать глупости, какие только приходят в голову, хохотать от души, затевать беготню по всем трем комнатам. Поймать ее в таких случаях было очень непросто. Мне казалось, что она не столько бежит, сколько перепрыгивает из одного места в другое. И когда я все же ее ловил, создавалось впечатление, что она мне слегка поддается. Утвердил меня в этом еще и такой случай: как-то Алиса, лежа рядом со мной, взяла, поначалу дурачась, – пальцы в пальцы – мою руку и согнула ее несмотря на яростное сопротивление. Причем, сделала она это без какого-либо видимого напряжения. Вероятно, физически она была значительно сильнее, чем я. И мне показалось, что в глазах у нее тогда мелькнуло снисходительное презрение. Это царапнуло, но постепенно забылось, как забываются все мелкие неприятности.

Затем мы в расслабленном и умиротворенном настроении завтракали, практически не разговаривая, Алиса ела, как эльф – ломтик сыра, одно яблоко, – а потом, как правило, часа три-четыре гуляли по городу.

С погодой нам повезло исключительно.

Была осень, именно те прозрачно-великолепные дни, когда воздух чуть холоден, но не до такой еще степени, чтобы стало зябко, зато – вкусен, свеж и, видимо, благодаря холоду почти не виден. Парки сквозят желтизной, зеленоватыми прудами, дорожками. Настой дряхлого солнца выпаривается в просветах улиц. Тащатся покоробленные сухие листья по набережным. Будто оплавленное стекло, перемещается от моста к мосту темная вода в каналах. Лучшее время года в Санкт-Петербурге. И даже когда небо с утра затягивало лохматым туманом, и противная зыбкая морось выдавливалась как будто прямо из воздуха, мокрой пленочкой одевая лицо и одежду, мы все равно не спешили возвращаться домой, а лишь старались поплотнее прижаться друг к другу. Впрочем, Алиса, по-моему, никогда не мерзла. Я рассказал ей удивительную историю города, возникшего на чухонских болотах, проклятого еще в самом начале своего рождения, но стоящего, вопреки историческому проклятию, до настоящего времени.

Алису это чрезвычайно интересовало.

– Значит, проклятия можно избежать? – задумчиво спрашивала она.

Я пожимал плечами:

– Наверное, можно…

– Но для этого, – говорила она, – требуется, по-видимому, какое-то другое заклятие.

Я молчал. Это была область, мне недоступная. Зато я показывал ей светящие мрамором статуи Летнего сада, фантастическую решетку, которую, как считается, нужно увидеть хотя бы раз в жизни, серо-кровавый Михайловский замок с подъездом из грубовато отесанных каменных плит. Представляешь, говорил я, ветреная мартовская ночь, качающиеся фонари, скованные дремотой стражники, глухая темнота в окнах, и – шаги заговорщиков, разносящиеся по мозаичным покоям. Треск восковых свечей, железные молнии шпаг, вытащенных перед спальней… Это как раз мне понятно, отвечала Алиса… Я показывал ей Зимний дворец в коросте фризов и лепки; неприветливую, будто из загробного мира крылатую колоннаду Собора на Невском; оставляющую след в небе иглу Петропавловской крепости. Алиса обо всем этом живо расспрашивала, утверждала, что у Санкт-Петербурга, в отличие от многих других городов, есть собственная душа. Есть-есть-есть, поверь, я уже кое-что видела. Правда, я не уверена, что душа эта – добрая, тут же добавляла она. А у сфинксов, придавливающих постамент звериными лапами, она простояла в оцепенении, наверное, минут пятнадцать – пристально рассматривала их плоские каменные глазницы.

Наконец, произнесла очень тихо:

– Они – страшные. Они знают нечто такое, чего нам, людям, лучше не знать… – А через некоторое время, когда мы по мосту, парящему над осенними водами, перешли в узкие и печальные переулки петербургской Коломны, она снова, как от озноба, поежилась. – Мне теперь кажется, что они все время на меня смотрят. Б-р-р!.. Как вы можете жить с ними в одном городе? От них исходит – зло.

Здесь опять была недоступная мне область. Я не то чтобы побаивался ее, но чувствовал, что пока не стоит туда соваться. Я был внутренне не подготовлен к выходящему за рамки обыденного и поэтому предпочитал в разговорах несколько иные темы: о себе, о проектной конторе, где я убивал скучное время, о свершениях, которыми я грезил когда-то в детстве, о надеждах, не сбывшихся и, вероятно, уже не имеющих силы осуществиться.

Как ни странно, Алиса слушала меня довольно внимательно.

– Ты – не разбуженный, – сделала она вывод, когда мы брели в районе Сенной, по изгибу Екатерининского канала. – Не обижайся, бывают такие люди. Они действительно предназначены жизнью для чего-то большого. Но в них пока не зажглась искра, которая озаряет душу. Впрочем, – задумчиво пояснила она, – не разбуженный – это еще не самое худшее. Я боялась, что ты – погасший, а это гораздо опаснее. Погасшие – те, в ком некая искра была, но потом исчезла – ненавидят и себя, и непременно – всех остальных. Прежде всего – остальных. А в тебе такой ненависти не ощущается…

Это заключение меня обрадовало. Значит, я в ее глазах еще не совсем безнадежен. Значит, у меня все еще впереди! Меня это вдохновляло.

А вот о себе Алиса рассказывала значительно меньше. На вопросы, откуда они появились, она реагировала точно так же, как Геррик, – то есть, либо отмалчивалась, либо отвечала что-то неопределенное. Ясно было, что ей не хочется поднимать эту тему. И лишь однажды, когда мы, расслабленные после утренней физзарядки (так я ее называл), отдыхали под простыней, следя, как наползает на нас осенний бледно-слюдяной луч солнца, Алиса, глядя на него, точно загипнотизированная, начала говорить о холмистых равнинах, покрытых густыми травами, как они сливаются с зеленоватым небом на горизонте и как расцветают весной, покрытые миллионами лазоревых колокольчиков; о дубравах, которые перед грозой кричат человеческими голосами; о самумах, в одно мгновение срывающих листья с целой рощи и уносящих их, завив в столб до неба, куда-то за горизонт; о ярких звездных дождях, падающих почти каждое лето, иногда удается найти кусочек такой звезды и, заключенный в янтарь, он потом светится целую вечность; о мрачных замках, поднимающихся в излучинах неторопливых рек, о поселках свободных людей, разбросанных друг от друга на целые тысячи километров (как я понял, что-то вроде поселений американских первопроходцев); о своем доме, тоже высоком замке, с семи башен которого виднеется великое озеро Натайико; о громадных покоях, днем и ночью охраняемых дрессированными летучими мышами; о величественном тронном зале, четыре стены которого сделаны из драгоценных металлов: одна золотая, одна серебряная, одна платиновая и одна из красноватого фартрского электрума, в центре зала – фонтанчик, куда по подземным трубам течет вода из Хрустального источника в Гискарских горах, на потолке – малахитовая картина Древнего Царства (А теперь там хозяйничают солдаты Тенто, добавила она, скрипнув зубами. Я промолчал); рассказывала о страшных засухах, иногда приходящих из загадочной пустыни Гайум, – реки быстро спадают, обнажается дно в длинных водорослях, йодистый пар гниения докатывается до смотровых башен замка, трава на равнине становится хрупкой и серой, точно из пепла, ветры ломают ее и, вздув грязным облаком, уволакивают туда же, за горизонт, а потом рушится с неба ливень и земля превращается в липкую грязь, из мрака опустевших лесов выходят тарригры – помесь обезьяны и леопарда – и тогда стада диких буйволов жмутся к поселкам, а по ночам скользят вдоль улиц тени, выпивающие человека, как глоток воды.

– Басохи? – спросил я.

– Нет, басохи – это другое… – неохотно ответила Алиса. – Басохи – вообще, не из нашего мира. Они принадлежат Хорогру…

– Кому?

– Тому, кто рождает мрак и сам, как мертвый, живет в вечных тенях…

Обсуждать эту тему дальше она не пожелала. Меня удивило, что хищных зверей на Алломаре никто специально не истребляет.

– А зачем? – в свою очередь удивилась Алиса. – Каждый разумный человек может справиться с хищником.

– А если не справится? – поинтересовался я.

– Ну, значит, он… не слишком разумен. И тогда ему нечего делать в этом мире.

Здесь было что-то от жестоких законов Спарты. Странно звучали ее рассказы в обыкновенной петербургской квартире, среди кирпича и железных коммуникаций, стиснувших нас со всех сторон, среди обоев, громоздких шкафов, книжных полок. Это была сказка, которая никогда не проникает в реальность, забывается вместе с детством и возникает заново – в каждом подрастающем поколении. Сны, которые ни при каких обстоятельствах не превращаются в явь. Сны потому и снятся, что они – только сны. И все же сердце у меня слегка замирало при этих рассказах, а потом начинало биться часто и звонко. Я готов был слушать Алису целыми сутками. Сны иногда сбываются, – холмистые травяные равнины завораживали меня. Я буквально чувствовал ветер, несущийся над дубравами, слышал звон лазоревых колокольчиков, поющих каждое утро, видел вздымающееся над горизонтом зеленовато-светящееся громадное солнце. Алиса же говорила, что наш мир для них слишком грязен: слишком много каменных зданий, которые иссушают душу своей безжизненностью, слишком много асфальта, булыжника, кирпичей, гранита, даже вода у вас заключена в камень, слишком много металла, набитого в почву, слишком много всего такого, без чего человек мог бы вполне обойтись.

– Ну, например? – спрашивал я.

– Ну, например, этот ваш ужасающий транспорт. Эти железные фуры с резиновыми колесами. Какой смрад они испускают на улицах, фу-у-у… Дикое, совершенно варварское средство передвижения. Как вы можете ездить среди неживого железа? Нет, фу-у-у!.. Отвратительно!..

Что тут можно было ей возразить?

Кстати, некоторые моменты она не могла объяснить при всем желании. Например, из каких звездных далей они с Герриком попали сюда, на Землю? Наша система координат представлялась Алисе совершенной загадкой. Она искренне не могла втолковать мне, где находится ее холмисто-равнинный мир. Законы физики или астрономии не имели для нее конкретного содержания. По-моему, она их просто не знала и никогда ни о чем подобном не слышала. В ответ на мое искреннее недоумение она только пожимала плечами:

– А зачем мне их знать? Ты же не вычисляешь, точных координат того места, где находится каждая твоя вещь. Ты просто знаешь, где она сейчас пребывает. Вот и я знаю, где сейчас находится Алломар.

– Алломар?

– Мир, где я родилась… Я могу шагнуть туда прямо отсюда.

– Прямо из этой квартиры?

– Не совсем так, но – примерно…

Я в таких случаях умолкал. Недоступное раздражало меня и подчеркивало разницу между нами. Шагнет в Алломар из Санкт-Петербурга! Все, однако, было не так просто, как Алиса рассказывала. Шагнуть-то она шагнет, но для мгновенного перемещения из одной точки пространства в другую или для перемещения по времени – я не был уверен, что они не пришли к нам из нашего далекого будущего (или из прошлого, что мы, в конце концов, знаем о прошлом? Или из каких-то иных пространственных или временных измерений) – для этого требовалось колоссальное количество внутренней силы, и такую силу еще следовало терпеливо копить в себе, иначе придется совершить где-то вынужденную остановку – в каком-нибудь мало приспособленном для этого мире. Собственно, как я догадывался, они с Герриком так и очутились в Санкт-Петербурге. Промежуточная остановка, вынужденный отдых для накопления сил перед дальнейшей дорогой. Поспешное бегство из разгромленного Алломара. Эти рассуждения приводили к мысли, которая мне не очень нравилась:

– Так, значит, вы скоро отсюда уйдете?

– Конечно, – объяснила Алиса. – Неужели ты думаешь, что мы останемся навсегда в этом варварском мире?

Я был задет и даже до некоторой степени оскорблен. До сих пор я не то, чтобы считал Алису и Геррика представителями несколько менее развитой по сравнению с нами цивилизации, – вот так прямо я не формулировал бы это даже наедине с собой – но согласитесь, что мечи и кинжалы в эпоху атомных бомб и ракет «воздух – земля» с компьютерным наведением – это все-таки нечто такое, что вызывает снисходительную улыбку. Да, конечно, драться они умеют, если речь идет о физической драке, но хотел бы посмотреть на них, когда долбанут по городу разделяющиеся боеголовки или когда бомбовые ковры, перемешивая камень с землей, начнут один за другим накрывать его родовой замок. Против «Су» и «Фантомов» никакие отточенные финтифлюшки не защитят. Мне казалось само собой разумеющимся, что и Алиса, и Геррик тоже внутренне осознают это.

И вдруг выясняется, что они не только не осознают, но, напротив, искренне считают примитивным аборигеном меня самого. Это была, разумеется, мелочь, и, однако, мелочь – чрезвычайно для меня неприятная.

Я в тот момент даже не сообразил, что ответить. И Алиса, наверное, тоже что-то почувствовала. Подняла голову и внимательно посмотрела на меня.

– Обиделся? – спросила она. – Не обижайся, я – не нарочно. Мне еще учитель Моррэ говорил, что я слишком эмоциональна.

– А это плохо или хорошо? – спросил я.

Алиса хитровато прищурилась.

– Смотря откуда смотреть. Для женщины Дома Герриков – это плохо. А для некого человека по имени Рыжик – это, по-моему, хорошо. Пусть он только попробует заявить, что это не так. Понял?..

И она решительно притянула меня к себе, обвив гибкой и сильной рукой.

Мелкие противоречия возникали у нас постоянно. Вероятно, Алиса задевала меня, сама того не подозревая. На мой осторожный намек о возможных последствиях наших нынешних отношений, она небрежно ответила, что насчет последствий мне можно не волноваться, беременности не будет, никакие противозачаточные таблетки ей не нужны, само нежелание быть беременной предохраняет ее лучше любых лекарств.

– У меня будет ребенок, только если я сама этого захочу, – объяснила она.

– А как же я? – мой голос, по-видимому, из-за того, что я отвернулся, прозвучал глухо.

– При здесь ты?.. Отцом моего ребенка должен быть лорд или, в крайнем случае, воин. Потомок простолюдина не может стать владетелем Алломара. Это абсурд!.. – Алиса, видимо, здесь опять что-то почувствовала, потому что, ласкаясь, потерлась носом о мое плечо. – Посвящение, как таковое, еще не делает человека настоящим воином.

– А что делает? – спросил я по-прежнему глухо.

– Ну… Следует доказать, что ты – действительно воин. Требуется совершить что-то, что послужит таким доказательством. Нужно сражаться, нужно победить врага…

Вероятно, она была права. Слышать это было обидно, но Алиса была права. Какой из меня воин? Я ни разу в жизни не брал в руки оружие. И у меня нет врагов.

Я был с нею почти согласен.

И еще меня задевало то, что она, проговариваясь вероятно, упорно называла меня простолюдином. Социальное устройство их мира было, на мой взгляд, крайне отсталым: крестьяне, они же ремесленники, всецело занимающиеся земледелием или содержащие мелкие мастерские; свободные люди, отличающиеся от крестьян-ремесленников тем, что имели право носить при себе оружие; слуги; ученые, в число которых входили, по-видимому, и все занимающиеся искусством; воины, опять же свободные или по контракту на службе, и, наконец, как вершина всего, – немногочисленные владетельные лорды. Насколько я понимал, это была жесткая кастовая система. Каждый занимался исключительно своим делом, к чему предназначен был чуть ли не с самого момента рождения, и каждый имел круг прав, ограниченных его собственным положением. Система освященного законом неравенства.

Алиса, впрочем, находила такой порядок вполне естественным.

– Люди действительно отличаются друг от друга, – слегка поднимая брови, говорила она. – Один пашет землю, другой сражается за него, рискуя жизнью. И очевидно, что тот, кто рискует жизнью, должен иметь больше прав. Это логично и не требует никаких дополнительных объяснений. Кстати, никому не возбраняется стать воином, – добавляла она. – Нужно только взять в руки меч и доказать, что ты способен сражаться. Но ведь большинство людей вовсе не хочет совершать подвиги. Они хотят жить спокойно и чтобы их никто не тревожил. И пусть живут, и пусть подчиняются тем, благодаря кому они только и могут спокойно жить. Тем, кто платит жизнью за свое высокое положение.

И наоборот ей казалось диким, что в том мире, где она сделала временную остановку, и Эйнштейн и последний задрипанный алкоголик обладают, хотя бы в теории, равными политическими правами. Один человек – один голос. Демократия представлялась ей верхом нелепости.

– Править должны умные, – говорила она. – Править должны только смелые и образованные. За кого проголосует крестьянин, всю жизнь ковыряющийся в земле? Да за того же крестьянина, кругозор которого ограничен полем пшеницы. И тогда – что? Весь мир превратится в деревню?

– А кто будет определять, что он – умный? – иронически спрашивал я.

– Другие умные, – терпеливо, как ребенку, разъясняла Алиса. – Если он достоин, они без разговоров примут его к себе. Здесь препятствий нет. Он станет одним из них.

Что-то в ее словах было.

Но меня все же коробило, что при Геррике, например, она становилась совсем другой – отчужденной, почти незнакомой, холодно-высокомерной, настоящей миледи, осознающей высоту своего положения, для которой простолюдин – это где-то там, в самом низу.

Вот – оборотная сторона разделения людей на касты.

Меня это просто бесило.

И я давал себе слово, что потом, оставшись с Алисой наедине, буду вести себя точно также сдержанно и высокомерно. Покажу, что и у простолюдина, если уж они меня таковым считают, тоже есть чувство собственного достоинства. Что бы они там о простых людях ни думали. Я старался быть хмурым и отворачивался, когда она ко мне обращалась. Я старался, чтобы она также наталкивалась на некий барьер между нами. Однако при всех усилиях удавалось мне это плохо. Стоило Алисе, дурачась, чмокнуть меня в щеку, стоило ей прильнуть и провести по спине ладонями, стоило ей по-женски, снизу вверх, заглянуть мне в глаза, как вся моя тщательно накопленная обида мгновенно улетучивалась.

Долго сердиться на нее я не мог.

Это были действительно всего лишь досадные мелочи. И хотя отношения между людьми складываются по большей части именно из мелочей, мы еще были на той стадии отношений, когда разногласия легко стираются поцелуями.

Алиса моей хмурости как бы не замечала.

И только однажды она вспыхнула не на шутку. Я, не помню уже по какому случаю, спросил из-за чего, собственно, разгорелся весь этот сыр-бор, почему лорд Тенто преследует их и почему они вынуждены скрываться здесь, на Земле? И Алиса неохотно ответила, что разрезана Синяя Лента.

– Не понял, – озадаченно сказал я.

Тогда Алиса объяснила мне, что Синяя Лента – это знак Дома Герриков. Цвет наследственного владения земель Алломара. На Синей Ленте висела Капля Росы, которая, сверкнув с неба, вдохнула жизнь в первого лорда Геррика. С тех пор, уже четыреста лет, каждый лорд Дома Герриков целует ее, вступая во владение Алломаром.

Я все равно не понял.

– Это что – такая материя?

– Сам ты – материя, – презрительно сказала Алиса. – Синяя Лента соткана из волокон семи Тайных Трав. Только великий Орразио знал, где растут эти Травы. И только он, работая двадцать лет, мог соткать подобную Ленту. Сейчас секрет Семи Трав утерян.

Тогда я, кажется, понял.

– О, господи!.. – невольно сказал я. – Разрезали Синюю Ленту! Что за чушь? Да сшейте ее обратно, в конце концов! Господи, ну вы просто – как дети! Сколько человек погибло в этой бессмысленной бойне?

Я помню, как Алиса гордо выпрямилась при этих словах. И у нее даже подбородок задрался вверх, как у Геррика.

– То, что ты называешь бессмысленной бойней длится уже больше тридцати лет. Мой отец и моя мать погибли во время первого вторжения Тенто на Алломар. Я потеряла замок, в котором выросла, я потеряла луга, на которых играла в детстве. Я потеряла свое сиреневое озеро Натайико!..

Она кричала, больше уже не сдерживаясь.

– И все из-за какой-то Синей Ленты, – небрежно напомнил я.

– Не из-за Синей Ленты, черт бы тебя побрал, а из-за чести!.. – сверкнула глазами Алиса. Простолюдину, видимо, не понять, что такое – честь!.. Не из-за прибыли же воевать, как вы! Не из-за таможенных пошлин, не из-за выгодных торговых путей!..

Она замолчала, и видно было, как страстный гнев борется в ней со сдержанностью.

– За такое у нас вызывают на поединок, – через некоторое время сказал она. – Или навечно, официально прокляв, изгоняют из Дома. Я прощаю тебя, потому что ты не имеешь должного происхождения. Ты не жил в Алломаре…

– Спасибо, – иронически сказал я.

– А что касается воинов, погибших за Алломар, то сражаться они пошли исключительно добровольно. Никто не может заставить человека жертвовать своей жизнью, если он сам того не желает. Любой воин в любую минуту может отказаться от выполнения почетного долга. Ему достаточно вернуть свой меч лорду Геррику…

– И что тогда? – ехидно, как мне казалось, спросил я.

– Тогда – ничего, – не менее ехидно парировала Алиса. – Во всяком случае, ничего из того, о чем ты, вероятно, подумал. Ни смертной казни, ни ссылки, ни даже общественного порицания. Такой человек просто перестает быть воином, вот и все.

– И что, кто-нибудь отказывался? – спросил я.

– До сих пор – нет! – пальцы скомкали простыню, которой она спереди прикрывалась. – Нет, и я надеюсь, что никогда не будет. Потому что среди воинов Алломара нет трусов, – заключила она.

Откинулась на подушку и в гневе раздула ноздри.

В глазах была – синева.

Вот так мы с нею поговорили.

8

Переубедить я ее даже не пробовал. Я интуитивно догадывался, что это невозможно, и ни к чему хорошему не приведет. При малейшем намеке на злополучную Синюю Ленту (в подтексте – на ничтожность причин жестокой многолетней войны) Алиса просто ощеривалась, как зверек. Разговаривать на эту тему спокойно было нельзя. Все, что я сделал, это однажды подсунул ей Библию, Новый Завет.

Алиса перелистала книгу и очень мило наморщила точеный носик.

– С какой стати я должна прощать своих врагов? Враг от этого не перестает быть врагом. Зато друг вполне может перестать быть другом…

– Это идея примирения, – пояснил я. – Она отвергает месть, тем самым, возможно, способствуя некоторому улучшению человека. Потому что человек по природе своей должен быть добр…

– И намного улучшила? – с поинтересовалась Алиса с искренним любопытством.

Я впал в затруднение.

– Ну… Определенный прогресс все-таки есть.

– А, быть может, прогресс был достигнут за счет развития цивилизации? – сказала Алиса. – Возникали законы, регулирующие отношения между разными сообществами людей, ограничивалась жестокость, постепенно возникало сознание, что определенные вещи недопустимы. Это те же Законы Чести, христианство здесь ни при чем. Как ни при чем – буддизм, иудаизм, мусульманство… Вообще не следует придавать религии слишком большого значения. Предположим даже, что именно Бог создал ваш мир, это вовсе не означает, что он им далее интересуется. Скорее – наоборот. Человек с начала времен был предоставлен самому себе и потому должен сам отвечать за свои поступки. Должен сам решать, как он поступит, и должен сам отвечать за это.

Она загоняла меня в тупик. Спорить с ней не имело никакого смысла. Аргументов, как таковых, Алиса не воспринимала. Для нее все было уже давно и окончательно решено. Вот враг – и с ним надо сражаться не на жизнь, а на смерть. Вот – друг, он заслуживает помощи и уважения. Я в такие моменты чувствовал, насколько зыбки наши с ней отношения. Ни о какой любви с ее стороны не могло быть и речи. Алиса лишь заплатила долг за Геррика, которого я, по ее мнению спас. Заплатила согласно законам того мира, откуда она пришла. Ну и еще, может быть, – любопытство к туземцу с отсталой планеты. Как человек я ее, видимо, не слишком интересовал.