355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Столяров » Личная терапия » Текст книги (страница 3)
Личная терапия
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 01:16

Текст книги "Личная терапия"


Автор книги: Андрей Столяров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– А заранее подготовиться? – Геля тут же предлагает другой вариант.

– Для этого надо знать, что там будет. Тогда, конечно. Нет ничего легче, чем подготовить соответствующий ответ. Выставить того же Мурьяна полным профаном. Но ведь – не знаешь, в том-то и дело, что заранее никогда не знаешь...

Я, не слишком скрываясь, посматриваю на часы. Сдвигаю брови и делаю вид, что произвожу какие-то мысленные расчеты. Мы с Гелей сидим в кафе уже больше часа, я подвыдохся и считаю, что на сегодня общения хватит.

Передозировка тут тоже опасна.

– Ну, почему, почему? – с отчаянием говорит Геля.

Впрочем, видно, что она все равно обдумывает ситуацию. Брови у нее тоже немного сдвигаются, а глаза – прищурены и блестят, выражая заинтересованность.

Это чрезвычайно хороший признак. Я дал ей пищу для размышлений по крайней мере на несколько дней. За это время Геля выберется из очередного своего приступа, слегка оживет, окрепнет, и после конференции мы сможем двинуться дальше.

– Пошли? – говорю я.

– Пошли...

Я, как обычно, провожаю Гелю до поворота. Мы молчим, но чувствуется, что Геля хочет сказать что-то еще. Может быть, как раз то, ради чего она и затеяла наше сегодняшнее свидание. Я однако этому внутренне сопротивляюсь. У меня просто нет сил ни на какие дальнейшие разговоры. Я только вскользь спрашиваю, как у нее дома.

– Нормально, – говорит Геля, пожимая плечами.

– Как Марита Сергеевна?

– А что с ней может случиться?

Все дети почему-то уверены. что их родители – вечны.

– Ты все-таки с ней немного повежливее, – прошу я. – Зачем вспыхивать, зачем создавать коллизии на пустом месте? Если можно уклониться от ссоры, то лучше от нее уклониться. Ни один внутрисемейный конфликт еще ни к чему хорошему не приводил.

Вот такой я даю дурацкий совет. Мне самому стыдно, но ничего другого я сейчас сказать не могу. Слишком насыщенный у меня был день. Я себя чувствую так, словно меня часа три крутили в стиральной машине. Голова у меня гудит, в ней всплывают обрывки каких-то корявых фраз. Выудить что-нибудь из этой каши, практически невозможно. К счастью, Геля, кажется, не обращает на это внимания.

– Ладно, – отвечает она и, видимо, забывает мои слова в ту же секунду.

Тем более, что общаться на ходу тяжело. Крутятся снег с дождем, под ногами у нас – хлюпающее противное месиво. С трудом пробираются по нему нахохлившиеся прохожие. Обезумевший транспорт выбрасывает из-под колес мокрую серую гущу.

На прощание Геля опять просит, чтобы я ее поцеловал. Она останавливается и смотрит мне прямо в глаза.

– Ну, пожалуйста, – говорит она. – Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, ну – только один раз...

Голос у нее снова становится как бы «стеклянным». Мы целуемся на перекрестке Загородного проспекта и Бородинской улицы. Мне ужасно неловко от всего этого. Кажется, что все спешащие мимо оглядываются и смотрят на нас с осуждением. Ведь мне – сорок три, а Геле только недавно исполнилось восемнадцать. Тем более, что Геля очень откровенно ко мне прижимается, льнет всем телом и даже пробует просунуть руки под куртку. Я отрываю ее с некоторым усилием.

– Все-все, хватит, иди!..

– Еще разочек, – жалобно просит Геля.

– Все-все, хватит! Мы как с тобой договаривались?..

Я демонстративно застегиваю куртку до горла. Геля обижена. Она не привыкла, наверное, чтобы ей вот так вот – отказывали. Раньше, скорее всего, было наоборот. Она отстраняется и, не прощаясь, идет к перекрестку. Однако на углу не выдерживает и все-таки машет рукой. Я тоже машу ей в ответ. А затем она поворачивает за угол и исчезает.

Домой после встречи с Гелей я возвращаюсь не сразу. Это только человеку несведущему, взирающему на события со стороны, может показаться, что наше общение за столиком маленького кафе носило характер легкого и непринужденного разговора. На самом деле даже короткая психотерапевтическая беседа (а каждая моя встреча с Гелей есть «рабочий сеанс») вынимает из меня такое количество сил, что опустошенность чувствуется потом еще часа два или три. Возможно, у других терапевтов как-то иначе, но у меня – именно так. И я уже по опыту знаю, что если после «сеанса», не сделав полагающегося перерыва, сразу же поеду домой, то ничего хорошего из этого не получится. Работать я уже не смогу, весь остальной вечер буду лежать пластом, наутро встану разбитым и не способным к нормальному существованию. Психологическую усталость нельзя приносить с собой. Ее обязательно надо преодолеть – «расходить», например, растворить в усталости сугубо телесной. Не случайно психологи, в том числе практикующие терапевты, советуют людям, пережившим трагедию, делать физические упражнения. Выглядит это, может быть, и нелепо, зато «сжигает» депрессию лучше всяких лекарств. Я это знаю опять-таки по своему личному опыту и потому, направляясь после «сеанса» домой, обычно придерживаюсь так называемого «большого круга».

Он включает в себя набережную Фонтанки почти до сфинксов, далее – переулок, коротким пролетом ведущий на Садовую улицу, далее – опять переулок, теперь к Екатерининскому каналу, и затем – тот его поворот, за которым просвечивает Сенная площадь. Средним шагом такая прогулка занимает минут сорок. Время вполне достаточное, чтобы придти в себя. Это моя личная терапия, мой треннинг, моя персональная технология возвращения к жизни. Правда, погода сегодня явно неподходящая: дождь со снегом мгновенно окутывают мое лицо мокрым холодом. Однако я уже обратил внимание на некую любопытную странность: при хорошей погоде мне требуется значительно больше времени, чтобы восстановить силы. А вот когда так – дождь, и ветер, и холод, и слякоть на тротуарах, хватает какого-то получаса, чтобы снова почувствовать биение сердца.

Впрочем, ничего удивительного здесь нет. Это – тоже факт, давно описанный в специальной литературе. В ситуациях экстремальных, когда на карту поставлена сама жизнь человека, депрессия исчезает, будто выдутая из сознания невидимым ветром. Коротко это можно сформулировать так: «на фронте насморком не болеют». На данной максиме построена, кстати, весьма парадоксальная методика исцеления: если пациенту плохо, следует сделать так, чтобы ему стало еще хуже; тогда включатся глубинные механизмы, ответственные за выживание, депрессия будет выдавлена вместе с остальными мелкими патологиями. Говорят, что методика очень результативная. Сам я, правда, ее никогда не использовал.

Здесь необходимы некоторые пояснения. Я не врач, не психолог и, к сожалению, не имею официального медицинского образования. У меня нет права лечить: назначать транквилизаторы, например, или какие-нибудь специальные процедуры. Впрочем, ничего такого я, разумеется, и не делаю. У меня есть другие способности, которые в психотерапии также чрезвычайно важны. Трудно определить, в чем именно они заключаются, но считается, что я могу вытащить из депрессии почти любого более-менее нормального человека. (Клиническая патология, естественно, вне моей компетенции). Причем для этого мне не требуются никакие собственно медицинские ухищрения: ни препараты, ни клиника, ни анализы, ни сложное оборудование. Мне просто нужно время от времени встречаться и разговаривать с пациентом. А потом – опять встречаться и опять разговаривать. Кстати, эти мои способности вовсе не являются уникальными. Существует довольно много людей, после общения с которыми становится как-то легче. Ничего особенного они вроде бы не говорят, советов никаких не дают, гипноз или так называемую «экстрасенсорику» не используют. И вместе с тем позитивное воздействие на психику очевидно. Нечто подобное, вероятно, присутствует и у меня. Правда, одно условие: разговаривать с пациентом я должен достаточно долго. На первых порах, когда курс лечения только еще начинается, это не реже, чем три, а то и четыре-пять раз в неделю. Времени, конечно, требует колоссального. И еще – с женщинами это у меня получается несколько успешнее, чем с мужчинами. Наверное, женщины по природе своей более склонны к доверию, нежели сильная часть человечества, и потому более восприимчивы к психотерапевтическому воздействию. И все равно, даже с женщинами выматываешься до последней степени. Суть ведь здесь вовсе не в том, чтобы с человеком просто поговорить, хотя благожелательный разговор сам по себе – мощный терапевтический инструмент, «телефоны доверия» действительно помогают в кризисных ситуациях, и все-таки суть здесь совершенно в другом. С человеком следует поговорить таким образом, чтобы у него после этого вновь пробудился бы интерес к жизни. Потому что депрессия, если она, конечно, не связана с явным поражением мозга, в том и состоит, что человек утрачивает всякий интерес к жизни. Его ничто больше не привлекает, ничто не радует, доминирующими становятся отчаяние, тоска, вялое безразличие к окружающему. Будто унылая пленка окутывает собою весь мир, и под ней глохнут – краски, звуки, эмоции, силы, желания. Что-то гаснет внутри. Заканчивается какая-то природная жизненность. Человек превращается в манекен, влекомый цепью событий.

Неизвестны причины такого патологического состояния. Депрессия отличается тем, что возникает как будто на пустом месте. Внешне у человека вроде бы все обстоит хорошо, и вдруг какая-то мучительная апатия начинает обгладывать сердце. Авенир полагает, что здесь работают чисто биологические механизмы. Завершается репродуктивный период, человек как особь становится не нужен природе. Более того, он становится в определенной степени обременительным, поскольку занимает место, требующееся для нового поколения. Вот тогда, по-видимому, и включается механизм депрессии, понижающий энергетику организма до фатального уровня. Человек становится не способен к элементарному выживания. Накапливаются «возрастные ошибки», он с опозданием реагирует на изменения агрессивной среды. Тусклое стремление к смерти начинает преобладать над инстинктом самосохранения, и все это достаточно быстро приводит к логическому финалу.

В рассуждениях Авенира есть определенная логика. Но с другой стороны, она не исчерпывает собой всю существующую картину. Человек как биологический вид действительно заканчивается вместе с репродуктивным периодом, но, заканчиваясь как особь, он именно с этого принципиального рубежа начинается как человек. Возрастная депрессия, которая в определенный период, захватывает практически всех, как раз, видимо, и отделяет собственно «биологическое» от собственно «человеческого». И если человеку удается преодолеть это и в самом деле мучительное состояние, он обретает тот статус, который и возвышает его над природой. Если же он угасает, что происходит, по-моему, в подавляющем большинстве случаев, то возникает зомби, ходячий муляж, манекен, лишь более-менее имитирующий характеристики человека.

Это проблема колоссальных масштабов. Считается, что депрессией в той или иной форме страдает сейчас почти половина населения развитых стран. Она порождает большую часть суицидов, то есть попыток самоубийства, и ответственна за проявления так называемых «не мотивированных» вспышек агрессии. Более того, весьма значительная доля несчастных случаев, происшествий, аварий, всякого рода производственных сбоев, вплоть до гигантских технологических катастроф, охватывающих целые регионы мира, происходит как следствие этого психологического состояния. И если уж говорить о настоящей «болезни века», о чем в статьях на медицинские темы любят порассуждать журналисты, то это, конечно, не рак и не сердечно-сосудистые заболевания, как обычно считают, а только депрессия, могущая, по-видимому, приводить и к тому, и к другому.

Причем, существующие лекарства здесь помогают плохо. Лекарства, в частности транквилизаторы, лечат не причину болезни, а только ее последствия. Они, разумеется, заглушают ту мутную душевную боль, которую человек чувствует во время депрессии, но лишь потому, что одновременно «глушат» самого человека. Пациент не просто перестает чувствовать боль – он перестает чувствовать вообще. Фактически, он перестает жить, и способен только существовать, механически исполняя те или иные социальные функции. Для общества это, может быть, и хорошо, поскольку поведение человека становится предсказуемым, но вот для самого человека не очень: результат здесь такой, как если бы он превратился в дрессированное животное. Поэтому лично я категорически против любых лекарственных препаратов. Депрессия – та болезнь, которую человек должен преодолеть исключительно своими силами. Только тогда, по-видимому, наступает истинное исцеление. Только тогда человек по-настоящему становится человеком. К тому же я не уверен, что отсутствие боли есть абсолютное благо. Боль, разумеется, неприятна; никто не хочет испытывать постоянный внутренний дискомфорт. Человеку свойственно стремиться к спокойствию. Однако жизнь устроена так, что для полноты ее необходимы все стороны бытия. Необходимы как счастье, так и трагедия; как блистательные победы, так и сокрушительные поражения. Лишь оттеняя друг друга, они придают жизни значение подлинности. Кстати, нечто подобное утверждал в свое время Ф. М. Достоевский: Человеку для счастья необходимо столько же счастья, сколько и несчастья. Боль – просто сигнал, свидетельствующий о норме. Человеческая реальность, к сожалению, вырастает именно из смятения. И если кто-то не чувствует трагедийную, тревожащую изнанку жизни, значит он, скорее всего, не чувствует жизни вообще.

Вот такой парадокс. Вот такое противоречие, по-видимому, неразрешимое даже в принципе. Я вяло размышляю об этом, переходя Садовую улицу. Светофор, облепленный холодом и дождем, не работает. Приходится выбирать момент, чтобы проскочить между машинами, выныривающими ниоткуда. А когда я сворачиваю в переулок, ведущий к набережной канала, мокрый свет фонарей вдруг слабеет и точно выворачивается наизнанку. Он внезапно становится каким-то потусторонним: темным, расплывчатым, будто исходящим из дождевого воздуха. И одновременно таким, что высвечивается каждая трещинка на асфальте. Переулок, кстати, тоже становится совершенно иным: пустынным, словно выпавшим из реального времени. Для потока транспорта, идущего по Садовой, он будто не существует. А дома – как каменные декорации, где уже давно никто не живет. Окна горят, но движения за ними не чувствуется. В тесных дворах – только дождь, упорно сыплющийся из вечности в вечность. Ощущение такое, что я попал совсем в иной мир.

Я знаю, что сейчас произойдет. И действительно, тусклые каменные декорации оживают, дверь парадной через дом от меня бесшумно распахивается, появляется женщина в черном, как будто из мрака, плаще. Одной рукой она держит зонтик, направленный против ветра, а другой – прижимает переброшенную через плечо сумочку. Женщина неторопливо переходит на другую сторону переулка. Где-то на середине оглядывается, и я вижу ее лицо, чуть суженное гладкими темными волосами. Оно необыкновенно красиво. Оно красиво так, как об этом иногда пишут в романах. Я, во всяком случае, передать это ощущение не берусь. Я лишь судорожно понимаю, что именно ради таких женщин и совершаются в жизни самые поразительные безумства, самые необыкновенные подвиги и самые отвратительные злодеяния, и что далеко не каждому подобную женщину удается встретить. Трудно сказать, видит она меня или нет. Она смотрит долю секунды, и мне кажется, что глаза ее слабо вспыхивают. Наверное, она меня все-таки видит. Но если даже и видит, то ничем этого не обнаруживает. Она прикрывается зонтиком и медленно идет дальше. А потом сворачивает в другой переулок и исчезает из виду. Я же, в свою очередь, сворачиваю в сторону набережной. Я чуть не в обмороке. Мне чрезвычайно хочется пойти за ней следом. Может быть, это тот шанс, который выпадает только раз в жизни. Однако я также отчетливо понимаю, что если пойду вслед за ней, то обратно, скорее всего, уже не вернусь. Куда бы эта женщина ни направлялась. Это – уже навсегда. Это будет другая жизнь, к которой я пока не готов. В результате я сдерживаюсь и все-таки сворачиваю в другую сторону. Я выхожу на набережную, стиснутую гранитом, и сразу же все заканчивается. Фонари светят по-прежнему – расплывчатым сиянием ртути. Идет дождь со снегом, и отовсюду капает, шлепает и стекает творожистым безобразием. На мостовой среди слякоти проступают черные лужи. Проезжающие машины выбрасывают на тротуар целые потоки грязи. Мне трудно судить, что это видение означает. Существует ли оно в реальности или создано только моим вздернутым воображением. Впрочем, принципиальной разницы здесь, вероятно, нет. Если мы искренне верим во что-то, это «что-то» для нас действительно. И потому для меня эта женщина безусловно реальна. Я уже в третий раз вижу ее – где-то начиная с весны. Причем, интересно, что в самых различных районах города, и, как я уже обратил внимание, обычно в состоянии крайнего утомления. Может быть, это депрессия проявляет себя подобным образом. А может быть, это – знак, что мне пора решительно изменить свою жизнь. Старое существование выработано, оно уже не имеет смысла, все в нем завершено, следует начинать нечто новое. Правда, сейчас я не хочу даже думать об этом. Я устал и чувствую, что начинаю немного зябнуть. Не хватало только еще простудиться перед конференцией. Хватит, хватит, заканчиваем, на сегодня достаточно. Дрожат в водяном холоде отражения фонарей. Угадывается впереди собор, придавленные куполами мрака. Ночь простирается до самого конца света. Я перехожу через мостик, выгнувший гармошку ступенек, трогаю парапет и поворачиваю в сторону площади.

Дома я все-таки чувствую себя совершенно разбитым. Усталость, накопленная за день, так велика, что мне не хочется есть. Жирный вкус супа вызывает у меня легкое отвращение, а котлеты с картошкой, оставленные на сковороде, уже по внешнему виду кажутся пропитанными какой-то тухлостью. К ним не хочется даже притрагиваться. В общем, я лишь выпиваю стакан молока и съедаю яблоко. Сейчас мне этого вполне достаточно. А затем включаю старенький телевизор и валюсь в кресло напротив него.

Такое времяпрепровождение я позволяю себе не часто. Телевидение, как и всякая коммерческая продукция, рассчитанная на массовое потребление, выставляет стандарты, которые соответствуют, в основном, среднему вкусу. Даже, пожалуй, не среднему, а чуть ниже среднего, и суммирующий вектор его, как выражается Авенир, направлен не вверх, а вниз. Если систематически смотреть «ящик» – глупеешь. К тому же телевидение страдает той же болезнью, что и литература. Не знаю, как обстоит дело в западных странах, за рубежом я практически не бывал, однако наши каналы, за редкими исключениями, показывают такой угнетающий материал, от которого может «поехать» и вполне здоровая психика. Вот и сейчас на экран вылезают две по-клоунски размалеванные физиономии и, выворачивая губы, громко, с каким-то мокрым присасыванием целуются. «Я тебя люблю, Коля», – говорит одна из них мужским басом, а вторая – кстати, тоже, вероятно, мужчина – пищит, обморочно закатывая глаза: «Ах, ты меня смущаешь...» – Причем комната, где все это происходит, будто вымазана протухшим яичным желтком, а на мало аппетитных, бугристых потеках его, точно водоросли, покачиваются какие-то макароны. Наверное, это юмористическая передача. На другом канале, впрочем, нисколько не лучше: низенький, противно упитанный, круглоголовый, обтянутый блестящим смокингом человек, подняв к потолку обе руки, патетически вопрошает: «Ну так все-таки кто, по-вашему, первым побывал на Северном полюсе? Предлагаются следующие ответы: Фритьоф Нансен, Руаль Амундсен, Роберт Пири!»...

– Пири, – говорю я, пожав плечами.

Однако женщина напротив ведущего думает, оказывается, иначе. Она краснеет от напряжения, морщится, кусает толстые губы, глаза ее, как у школьницы, беспомощно хлопают, и, наконец, она с отчаянием выпаливает:

– Амундсен!..

– Ответ неверен! – торжествующе заявляет ведущий.

В зале, доверху забитом публикой – аплодисменты и оживленное перешептывание.

Женщине, по-моему, никто не сочувствует.

Оба следующих канала передают новости. Бойцы в пятнистых комбинезонах стоят вокруг помятого, еще дымящегося автобуса. В руках у них – автоматы, опущенные сейчас дулами к пыльной земле, головы обтянуты капюшонами с прорезями для глаз, носа и рта. Крупным планом – лужица липкой крови на мостовой. Крупным планом – выдранное и отброшенное к обочине кресло водителя. Наверное, очередной террористический акт.

И только на пятой или на шестой кнопке, уже не помню, я обнаруживаю нечто такое, на что можно смотреть. Женщина на горячей лошади скачет по солончакам, и ее преследуют пятеро или шестеро всадников в одеждах ковбоев. Волосы у нее развеваются, фигура плотно обтянута джинсами и короткой блузкой. Топот, ржание, свист, гортанные крики... Время от времени женщина стреляет назад, и тогда один из преследователей вместе с лошадью картинно переворачивается через голову. Все это – на фоне красноватых горных отрогов. Медный шар солнца кладет на песок синюшные тени.

Это именно то, что мне сейчас нужно. Я откидываюсь в кресле и расслабленно кладу руки на подлокотники. В такой позе я собираюсь провести ближайшие полчаса. Я не то чтобы поклонник американских боевиков, которых, кстати, на нашем телевидении, по-моему, слишком много, но они по крайней мере не порождают во мне негативных эмоций. Нет в них того жутковатого натурализма, которым заполнены почти все российские сериалы. Не возникает страха, что нечисть, мечущаяся на экране, в любую минуту может ворваться в твой дом. Зло в американских фильмах условно и неизменно проигрывает схватку с добром, честность в них объективна и обязательно вознаграждается, а добродетель, для достоверности – с некоторыми симпатичными недостатками, заведомо стоит выше порока. В общем, лучшее средство, чтобы проветрить мозги.

Я, конечно, понимаю, что эти фильмы не имеют никакого отношения к американской действительности: ни к американской истории, ни к современной реальности Соединенных Штатов; она, по-моему, лишь немногим спокойней, чем наша. Это – только иллюзия, красивая сказка, та самая отвлекающая терапия, которую я час назад использовал при общении с Гелей. Теперь я использую ее по отношению к самому себе. Однако это все-таки очень действенный метод. Иногда без него бывает просто не обойтись.

Правда, погрузиться в него сегодня мне в полной мере не удается. Уже минут через пять в комнату зачем-то приходит Галина, некоторое время стоит, молча взирая на сменяющий изумительные пейзажи экран, а потом осторожно присаживается с края тахты. Это сразу же переводит меня в аллертное состояние. Я подтягиваю ноги и невольно сжимаю ладонями дерево подлокотников. Мне не очень хочется, чтобы Галина здесь находилась. Эти полчаса расслабления я предпочел бы провести в одиночестве.

С Галиной у нас довольно тусклые отношения. Мы – уже почти чужие друг другу, по крайней мере с моей точки зрения. Хотя сама Галина может придерживаться иного мнения. Женщины – странные существа, и не всегда удается постигнуть их логику. Во всяком случае теперь я понимаю одно: как и подавляющее большинство людей, мы оказались вместе совершенно случайно. Просто у мужчины в определенном возрасте наступает период влюбленности, период романтического желания, период некоторого парения над повседневностью – ощущение, между прочим, одно из самых прекрасных – и если в этот период он встречает женщину в таком же чуть возвышенном состоянии, их сближение и совместная жизнь становится неизбежной. Это тоже – сугубо биологический механизм, и перевести его в осознанный выбор практически невозможно. Человек в юности просто не способен к рефлексии. У него не хватает опыта, он воспринимает случайность – как перст судьбы.

Кстати, ничего страшного в этом нет. Случайность вовсе не означает фатальной неудачности выбора. Совместимость людей, которым предстоит потом вместе идти по жизни, очень редко возникает спонтанно, сразу же, как будто из ничего. Гораздо чаще она создается намного позже, за счет тех крохотных, ежедневных усилий, которые, по сути, и образуют собой супружеские отношения. Из «ничего» ничто возникнуть не может. Маленький мир семьи строится постепенно. И вот здесь я, сам того не желая, совершил, по-видимому, решающую ошибку. Я уже в первые годы нашей совместной жизни фактически перестал рассказывать Гале о своих рабочих делах: о том, что происходит за пределами нашей семьи, какие там возникают проблемы и как я с ними справляюсь. При этом, конечно, у меня были самые благие намерения. Я не хотел нагружать ее неприятностями, которых мне тогда хватало с избытком, хотел сберечь хрупкий покой в доме, сделать его убежищем от страстей внешнего мира. На первый взгляд, это выглядело вполне логично. Однако была у такого решения, оказывается, и теневая, скрытая, оборотная сторона: поле общения у нас незаметно сузилось и с годами совершенно утратило содержание. Нам с Галиной стало просто не о чем говорить. А то эротическое притяжение, которое когда-то между нами существовало, со временем выдохлось и превратилось в обыкновенное бытовое влечение. Ведь эротика требует непрерывного внутреннего содержания. Без этого она – просто секс, приедающийся достаточно быстро. Кстати, именно потому и разваливаются многие семьи. Секс выдыхается, а нового эротического содержания не наработано. Теперь мы с Галиной большую часть времени проводим в молчании и обмениваемся в случае необходимости лишь самыми элементарными замечаниями. Галина никогда не спрашивает, чем я сейчас занимаюсь, а я, в свою очередь, не интересуюсь ее текущей работой. Друг о друге мы узнаем что-то только из разговоров по телефону. Квартира у нас небольшая, укрыться некуда, волей-неволей какие-то обрывки доносятся. Поэтому я, например, знаю, что у Галины недавно были определенные трудности в институте, что-то там с аттестацией, которая проводится нынче по новым правилам, но сейчас все наладилось, в норме, беспокоиться не о чем. А что знает обо мне Галя, я просто не представляю. Видимо, очень мало и, к счастью, не пытается выяснить больше. Мне, между прочим, такая позиция очень понятна: пока о чем-то не знаешь, оно как бы по-настоящему не существует. Узнаешь – надо предпринимать какие-то действия. А так – все спокойно, ничего в своей жизни менять не надо. Тем более, что у Галины в последнее время появилось некое увлечение, которое поглощает ее целиком. Это увлечение носит имя «Ранториум» – чудодейственное лекарство, уже больше года назойливо рекламируемое газетами. Такие – желтые, серые или синеватые шарики, представляющие собой экстракты редких высокогорных трав. Их надо принимать пять раз в день, по определенной системе, и тогда организм очищается от вредных шлаков. Заодно «Ранториум» излечивает все болезни, какие только можно себе представить, повышает жизненный тонус, отодвигает старение, укрепляет волосы, разглаживает морщины и, как сказано на этикетке, «способствует стойкому, радостному мироощущению». Им же, вероятно, можно чистить ботинки. В общем, средство, дарованное природой на все случаи жизни.

Это, по-моему, типичный «кризис среднего возраста». В это время почти у любой женщины происходит довольно ощутимый надлом психики. В самом деле, все «традиционные» жизненные задачи выполнены: давно замужем, дети выросли, с работой так или иначе устроилось. Чем, спрашивается, заниматься дальше? И вот образовавшийся вакуум начинают заполнять разнообразные увлечения. Хорошо, если есть дача, где можно без конца вскапывать несчастные шесть соток: окучивать, пропалывать, вносить удобрения, опрыскивать от вредителей, далее – собирать, сушить, солить, мариновать, ставить на зиму. А если дачи, как например у нас, не имеется? Смятение, вызванное внезапной смысловой пустотой, может принять уродливые очертания. Я это хорошо понимаю. И хотя мне странно, что человек с высшим образованием, выпускница университета, читающая курс лекций в одном из медицинских государственных институтов, кандидат наук, между прочим, автор многочисленных публикаций, словно простая крестьянка, верит во всякую знахарскую, чуть ли не средневековую ахинею, упакованную, правда, в соответствие с требованиями эпохи в псевдонаучные термины, и хотя я с трудом переношу баночки с желтыми крышками, пузырьки, полиэтиленовые упаковки, во множестве теперь заполняющие холодильник, скапливающиеся на столе и с поразительным постоянством обнаруживающиеся даже в моей комнате, я все же стараюсь относиться к этому с максимальным терпением. Лучше уж баночки, лучше уж бесконечные разговоры по телефону (обсуждается, как «Ранториум» помог в том или ином случае), лучше уж тощенькие глянцевые брошюрки, воспринимаемые как откровение, чем если бы вся эта шальная энергия была обращена на меня. Нет ничего опаснее внезапно проснувшегося стремления одного из супругов заняться другим. Кроме конфликтов, оно ни к чему не приводит. Второй пик разводов приходится как раз на этот период.

Честно говоря, Галину мне иногда просто жалко. Она нисколько не виновата, что все у нас получилось именно так. Я понимаю, что ей со мной трудно, как в вынужденном заточении, и что, возможно, с другим человеком она была бы гораздо более счастлива. Но я ничего не могу здесь сделать. То, что завершено, то – окончательно завершено. Как бы я ни старался, меня угнетает уже одно ее присутствие рядом со мной. Я переношу его с громадным трудом. Причем, нельзя даже пожаловаться, что Галина, как нередко бывает, заполняет собой абсолютно все. Напротив, она – очень спокойная, терпеливая женщина: на кухне ничем не бренчит, дверями не хлопает, радио не включает, телевизор почти не смотрит, а если уж ко мне обращается, что, надо честно признать, бывает не часто, то обычно таким тихим голосом, что приходится переспрашивать. Идеальный случай, казалось бы, для совместного проживания. И вместе с тем получается как-то так, что даже если она спит в другой комнате (когда на работу ей, например, ехать не надо), я все равно ее присутствие ощущаю. Наверное, какие-то невидимые излучения. Какая-то аура, заполняющая собой всю квартиру. У меня даже кожа на лице слегка стягивается. Вот и сейчас мне хочется, чтобы Галина скорее ушла. Могу я в конце концов немного побыть один?

Правда, мне тут же становится стыдно за эти свои мысли, и я ненатурально приветливым голосом спрашиваю:

– А где Костик?

Мне кажется, что в моем голосе чувствуется очевидная фальшь. Однако Галина, наверное, ничего такого не слышит – поворачивается и так же приветливо отвечает, что Костик сегодня придет где-то к одиннадцати.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю