Текст книги "Гинеколог. История художницы"
Автор книги: Андрей Малицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Глава 4. Первая коммуна
Мира въехала в общежитие 31 августа. Комендант – замученный дядька с непропорционально большой головой и дергающимся нижним веком подселил ее к старшекурсницам. Те как раз лежали на матрасах, задрав ноги вверх, и елозили пятками по неровно наклеенным обоям. На полу стояли не распакованные сумки с одеждой, пакеты с гречкой и ведро красного лука. Девочки недовольно окинули ее взглядом сверху вниз, сухо кивнули и как ни в чем не бывало продолжили свой разговор.
– И что, вы это сделали прямо на пляже? Ночью?
Девушка с удлиненным каре и в тесноватом джинсовом пиджаке прыснула со смеху:
– Ну да. С меня потом песок сыпался несколько дней.
– А как его звали?
Она задумалась, сделала ногами «ножницы» и кокетливо пропела:
– Черт его знает. То ли Толик, то ли Вовик. Было шумно, и я не расслышала.
Затем они переглянулись, нехотя поднялись, поставили в магнитофон кассету с песнями Сенчуковой и начали определять на балкон сумки с картошкой, луком и помидорами. Под кровати – банки с томатным соком и маринованными грибами. В тумбочку – кофе «Галка», мешочек с фасолью и пакет с пирожками. Мире поручили вымыть с хлоркой пол, ванную и дверные ручки. В процессе раззнакомились. Любительницу экстремального секса звали Аленой. Она выглядела, как с Бухенвальда: худая, нервная, беспардонная. Считала, раз они живут в общаге, значит, все общее и разрешала себе без спроса взять понравившуюся кофточку, помаду, воспользоваться антиперспирантом и даже «одолжить» кружевное белье, если у нее свидание. Дымила длинными дамскими сигаретами, злоупотребляла спиртным и частенько доходила до состояния полной прострации. Могла поплавком выскочить из-за стола, обрядиться в чей-то новый плащ и шугануть в ванную, заполненную холодной водой, или в ночной рубашке шататься коридорами, ломиться во все двери и вопить: «Просыпайтесь! Ваш падший ангел прилетел». Обожала подшучивать над соседями: связывала между собой ручки двух противоположных дверей или перелезала через балкон к ребятам в их отсутствие и выливала по полведра воды на каждую кровать, а потом, выпивая за одним столом, ненавязчиво замечала: «Ходят слухи, что у вас, мальчики, энурез». Сексом занималась исключительно под действием алкоголя и каждый раз совершенно не помнила, с кем спала.
Она родилась в семье рабочих и не верила в «светлое будущее». Постоянно утверждала, что «только дуракам всегда везет» и «все зависит от связей и денег»:
– Вот взять даже Мане. Не было у него знакомых среди жюри, вот и пришлось подпирать стены в «Салоне отверженных». А там толпился безграмотный народ и тыкал пальцами в его «Олимпию». Сбивал смотрителей с ног, сплевывал прямо на пол и норовил разорвать полотно. А Моне? Тот вообще побирался. Одалживал на хлеб и кисти. Какой толк от его таланта? И вообще, честным трудом больших денег не заработаешь.
Девушка была достаточно способной. Живо рисовала и в совершенстве владела техникой «а ля прима». Писала смело, с ходу, и заканчивала работу до полного ее высыхания. Использовала принципы лессировки, как Леонардо Да Винчи, и никогда не перегружала холст, следуя советам Айвазовского. Помнила о доминирующем цвете полотна и о том, что изображать небо лучше всего в один прием. По примеру Модильяни могла осушить полбутылки вина и тут же создать живое лицо из точных изогнутых линий. Не признавала рисунков с фото и не пользовалась ластиком. Девчонки посмеивались и приводили в пример Пикассо, подтирающего лишнее слюнявым пальцем, а она называла их маляршами и продолжала на одном дыхании создавать портреты, с удовольствием подчеркивая характерные черты. Крупные горошины-веснушки, оттопыренные уши, как в советском мультфильме «Большой ух», родимые пятна и глубоко посаженные глаза. Точно также беспардонно, смело и с вызовом она делала все остальное.
Плотную круглолицую девушку без талии и с двумя передними золотыми зубами звали Галей. Она хохотала по любому поводу, так что щеки натягивались до упора и приобретали оттенок ржавчины, любила делать перестановки, бегала в кино то на «Храброе сердце», то на Show Girls и меньше всех занималась живописью:
– Я все равно пойду работать в школу. Завуч, наш кум, уже несколько лет держит мне место, а полученных знаний для такого уровня хватит с головой. Я что, не научу детей расписывать кувшины в стиле «гжель» и не покажу, из каких фигур состоит лебедь? Не намалюю геометрические орнаменты, самовар с куклой-грелкой и сову с выпученными глазами? Да легко!
Поэтому, возвращаясь с пар, первым делом ложилась отдыхать, а проснувшись, затевала уборку. Мыла полы, батареи и драила унитаз. Никогда ничего не читала, кроме своих кое-как нацарапанных конспектов и глянцевых журналов, уделяя особое внимание новостям шоу-бизнеса. Готовила странные, не поддающиеся описанию, блюда. К примеру, «яйца коменданта» из кубиков черствого хлеба, недоваренного яйца и соленого огурца. Все смешивала, добавляла две столовые ложки сметаны и лепила колобки, размером с шарик для пинг-понга. Регулярно бегала звонить на телеграф и уезжала всегда в четверг, так как дома ее ждали хозяйственные дела. Возвращалась в понедельник утром, волоча за собой полную сумку еды с неизменной пятилитровой кастрюлей борща и огромной миской картофельных зраз. Встречалась с Ромчиком и обожала пересказывать историю их знакомства. Все началось еще со школьного выпускного. Она в белом платье вздыхала возле люпиновых клумб, а он лично для нее заказал песню «Ах, какая женщина» и пригласил на танец. С тех пор они вросли друг в друга, как сиамские близнецы, и собирались пожениться.
Третью девушку звали Настей, а за глаза ее называли «Фифой». Она носила высокие каблуки, дешевые бусы в виде зеленых яблок, единственная делала себе маникюр за пять гривен, слишком агрессивно пользовалась тональным кремом и никогда не выкладывала его из сумки, опасаясь длинных рук Алены. Много рисовала, выставлялась на студенческих вернисажах, курировала детский дом и была старостой группы. Модничала в джинсах-клеш и пользовалась настоящими духами Dzintars под названием «Кокетка» со слегка назойливым ароматом из-за агрессивных ландыша и жасмина. По вечерам обрабатывала намозоленные пальцы цинковой мазью, наносила на лицо крем «Мумиё» и вздыхала по своему баянисту. Вот уже два года она встречалась с Вовкой из музыкального училища.
Общежитие напоминало шумный вокзал и имело свою историю. Старожилы утверждали, что его построили на месте старого кладбища, и клялись, что после последнего захоронения еще не прошло обязательных пятьдесят лет. С тех пор каждый год умирало по одному студенту, начиная со строителя, скончавшегося от сердечного приступа в процессе забивания свай. Потом выпал парень, решивший прогуляться по балконным перилам, за ним – девочка от алкогольного отравления и преподавательница истории дизайна – она поднялась на второй этаж, неожиданно резко осела, покатилась с лестницы и свернула себе шею. Короче, по трупу в год.
В здании всегда было прохладно. В каждой комнате – по четыре студента, вынужденных вести совместный быт. Скромная обстановка в виде сетчатых кроватей, тумбочек со сломанными дверцами, шкафа со шторкой и обеденного стола. Из открытых окон доносился микс из «Божьей коровки», Сташевского и Билык. От сквозняков постоянно захлопывались двери и приходилось лазить в комнаты через балконы, захламленные пустыми бутылками. На кухнях безостановочно что-то готовилось, и в коридоры просачивалась гремучая смесь: запах жареного лука, стирального мыла и подгоревшего молока. Все и все друг о друге знали: кто болеет лунатизмом, трихомониазом, кто резал вены в прошлом году, а кто относится к сексуальному меньшинству.
По коридорам круглосуточно слонялись люди. Захаживали одолжить сахарку или обсудить декана, имеющего отвратительную привычку после 23:00 проверять комнаты, и, если кого-то не оказывалось на месте, укладывался на его кровать и ждал. Иногда до шести утра. Предлагались услуги по вынесению мусора всего лишь за пятьдесят копеек и платная помощь в работе над дипломными проектами. А что? Шишкин ведь тоже не сам рисовал своих медведей. Перемывались косточки преподавателям, лаборантам и ректору, грешившему тем, что мог влететь в аудиторию посреди пары и рявкнуть:
– Что расселись с мастихинами? Взяли щетки, ведра и красить бордюры. Немедленно!
Ректор, в прошлом известный живописец, член Союза художников Украины, в свое время выставлялся на Подоле в галерее современной украинской живописи, и все его работы отличались философским смыслом. Сковорода в длинной рубахе с неизменной котомкой и его три «мира». Петр Могила, держащий на блюде собственное село. Еще раз Сковорода, аккуратно подстриженный под горшок, только теперь в гробу. Ходили легенды, что он сам себе его купил, выкопал в яблоневом саду могилу, помылся, надел новую вышитую рубашку, принял правильную позу и умер.
Ректор любил аистов и мечтал, чтобы они поселились на территории университета: на крыше, на верхушках деревьев и на всех телеграфных столбах. Заставлял студентов мастерить основы – колеса и круги, а потом цеплять их на обзорных точках. Кроме этого отдал распоряжение сделать запасы соломы, сухих веток и листьев, чтобы облегчить птицам строительство гнезд. Казалось, «все включено», бери и живи, только аисты все равно его игнорировали и летели дальше, к привычным торфяным болотам, отдающим багульником и стоячей водой. Каким-то чудом один остался и целый день гордо простоял на одной ноге, с интересом рассматривая двор, а утром исчез, и ректор на полгода запретил дискотеки, считая всему виной громкие низкие звуки, доносившиеся из подвала.
В середине сентября зарядили дожди, и солнце превратилось в обугленную спичечную головку. Небо заматерело, натянуло драповое пальто и больше не снимало его до самого марта. Город выглядел потасканным, как фибровый чемодан. Разметки на дорогах, вывески, витрины, продуваемые остановки, детские коляски с высокой посадкой, выброшенный дерматиновый диван у мусорных баков и даже хризантемы сорта «Валентина Терешкова» – все напоминало о начале длинного осеннего марафона.
В один из таких дней Мира возвращалась с этюдов. Зверски болела голова, плечи, шея, и очень хотелось есть. Под подъездом дежурила машина скорой помощи, и она остановилась, невзирая на то, что полностью промокли туфли и джинсы до колен. Водитель в базарном свитере курил и тревожно посматривал на входную дверь. Рядом с ним суетилась вахтерша, ловко тыкая шпильки в прическу, напоминающую ватрушку. Она тараторила без остановки, демонстрируя, как «пациент» подолгу на нее смотрел и обвинял в том, что у нее скошенные губы. Тайком поднимался на крышу, чтобы застать рассвет, слушал барабаны и носил плащ на парочку размеров больше. Периодически простаивал в темном коридоре и бубнил, что ему нужно поймать оттенок этой тьмы, а потом приходил в себя и ничем не отличался от остальных студентов. Танцевал на дискотеках, прогуливал пары и просил впустить его после двенадцати. Она перекрестилась, с надеждой заглянула водителю в лицо и предположила:
– Я вот думаю, может, это у него из-за магнитных бурь?
Дядька затушил папиросу и равнодушно зевнул, продемонстрировав несколько черных зубов-пеньков. Затем посмотрел на часы и втянул голову в плечи. В этот момент два молодых доктора вывели парня. За ними бежали его перепуганные товарищи и несли в пакете кое-как сложенные вещи: белье, олимпийку, паспорт, зубную щетку и бутерброд. Мира вскрикнула, узнав лучшего студента факультета. Он досконально знал историю живописи и мог писать по памяти, как Гоген или Модильяни, который просил мадам раздеться, рассеянно ее рассматривал, отвлекаясь то на крики извозчика, то на уличную торговку лавандой, а потом протягивал одежду и начинал писать обнаженную фигуру, когда женщина уже стояла в «хромающей юбке», шляпке и ассиметричном пальто.
Ребята забили тревогу, заметив, что «гений» ничего не ест. А когда, взволнованные его изможденным видом, попытались выяснить, что происходит, тот быстро заморгал, будто просидел несколько дней в погребе, разорвал на себе майку и ответил:
– Просто я Ван Гог. Я могу питаться раз в три дня.
В скорую «больной» лезть отказывался. Кричал, что завтра у него выставка и будут все: и Гоген, и Тулуз, и даже тяжело больной Мане. Что ему удалось повторить Серова и его «Девочку с персиками», и скоро он напишет настоящее убийство, переплюнув самого Репина. Потом переключился на товарища и его новую рубашку из мокрого шелка, сканируя:
– Этот цвет! Этот цвет! Я давно ищу такой цвет. Смесь гноя и крови. Отдай ее мне. Я хочу это повторить. И почему у тебя два носа? Один маленький между глаз, а второй свисает с подбородка переваренной макарониной. А… Я понял! Ты просто пьян!
Мальчишка выглядел жалко. Безумные глаза и липкие нитки слюны, как у бешенной собаки. Майка в пятнах кадмия красного и виноградно-черного. Заостренный римский нос и руки, сжимающие мнимую кисть. Вахтерша снова перекрестилась, заплакала, а потом ухватила его за локоть:
– Сыночек, не волнуйся, я сообщу твоим родителям.
Он прикрыл глаза и устало кивнул. Пожевал запененными губами еще несколько фраз и вдруг отчетливо произнес:
– Какие же у вас ассиметричные губы, просто нет сил.
Больше в институт он не вернулся.
Мира тяжело привыкала к новой жизни. Нелюдимая и малообщительная, она испытывала постоянный дискомфорт. У нее не получалось жить коммуной, и девушка старалась возвращаться поздно, чтобы только переночевать. Засиживалась в аудиториях, рисуя пирамиды, чайники и добиваясь объемов с помощью бликов, градаций светотени и рефлекса. Пыталась повторить подвиг Дега, который из-за отслоения сетчатки был вынужден работать при газовом освещении.
Она просыпалась в пять и бежала на кухню делать зарядку с выпадами и приседаниями, а потом, когда рассветало, принималась за рисунок или акварель. Зубрила общую психологию, читала учебник по композиции, пытаясь самостоятельно разобраться в цветоведении, в оттенках белого и методах измерения малых цветовых различий. Безжалостно себя муштровала и старалась уделять живописи по шесть часов в день, морщась от мозолей на указательном и среднем пальцах. С интересом читала о творчестве Пикассо, хвастающего возможностью купить себе дом за три дерьмовые картинки, намалеванные за вечер одной левой, и красным выписывала в тетрадь его фразу о том, что он «мог бы рисовать, как Рафаэль, но всю жизнь посвятил тому, чтобы научиться рисовать, как ребенок». Пыталась разобраться в основах сюрреализма, копировала «Девочку на шаре», «Первое причастие», «Две сестры» и другие работы ровно до «Авиньонских девиц», так как полотна в стиле кубизма считала «понтами». Не понимала его знаменитую черно-белую «Генрику» и забавлялась, вспоминая анекдот о том, как Пикассо отправился в Англию на выставку и на лондонском вокзале у него украли часы. Полицейский инспектор, маленький толстяк с большим котелком на голове, напоминающим ночной горшок, попытался выяснить у потерпевшего, не было ли рядом с ним каких-нибудь подозрительных личностей, и тот вспомнил, что один человек помог ему выйти из вагона. Художника попросили нарисовать его портрет, и уже к вечеру лондонская полиция, руководствуясь рисунком, арестовала двух старичков, трех старушек, пять троллейбусов и шесть стиральных машин.
Библиотека закрывалась в девять, и Мира медленно брела в сторону общежития. Рассматривала провода, свисающие нотным станом, небо цвета черной гремучей змеи и скрипучую крутилку, на которой кто-то пытался устроить космический секс. Боялась сойти с ума, наблюдая стол с объедками, синюшный дым под самым потолком, Настю, потягивающую «кровавую Мэри» и рассуждающую о живописи жестких контуров, и разбросанные краски. Алена в ее нарядной блузе шла следом и оправдывалась:
– Я просто искала у тебя жженую кость, но так и не нашла. Пришлось обойтись натуральной умброй.
К Галке опять приехал Ромчик с круглым, как блин, лицом, курносым носом и румянцем, затекающим к лопаткам, и теперь полночи – коту под хвост. Он слишком шумно дышал, ворочался и уговаривал отдаться, а Галка шикала, и хлестала его по рукам:
– Тише ты! Подожди. Девочки еще не спят.
Он пыхтел, тяжело дышал, как болеющий крупом, и продолжал настаивать:
– Да спят уже давно. Я тихонечко. Чуть-чуть. На полшишечки.
Галка опять упиралась и бодала его ногами. Алена в таких случаях поворачивалась и громко объявляла:
– Мы давно спим. И чем быстрее вы это сделаете, тем быстрее мы уснем окончательно.
Раз в две недели Мира ездила домой, но и там ей было плохо. Она кипятилась, нервничала и постоянно ссорилась то с отцом, то с мамой. Ей казалось, что в их доме нет ни счастья, ни света, ни радости – одна бесконечная тоска, как в опере Джакомо Пуччини. К вечеру ее выворачивало наизнанку и хотелось побросать в сумку еще не высохшие вещи и убежать на автостанцию.
Раздражало все: мамина ограниченность, преданность кухне и отцовское брюзжание. Он собирал в потрепанную зеленую папку газетные вырезки о неудачниках, страдальцах и цитировал их истории при каждом удобном случае. Часто вспоминал какого-то отставного полковника, всю жизнь собирающего на «Волгу». Наконец-то удалось купить автомобиль модного на то время черного цвета, и солдатик пригнал его прямо под дом. Вечером, как положено, посидели, обмыли, отпраздновали, а на утро машины не оказалось. Ее виртуозно угнали, и хозяин так и не успел проехать даже ста метров. Отец откладывал заметку, поднимал палец и провозглашал:
– Ну, что тут скажешь? Судьба…
Мира спорила. Пыталась доказать, что подобные неудачи скорее исключения из правил, чем норма. Отец сердился и требовал наконец-то снять «розовые очки». Он не пропускал ни одного выпуска новостей и чаще всего ужинал перед телевизором. Хрустел бочковыми огурцами под кадры упавших самолетов, перевернувшихся в Китае поездов и затонувших паромов, а потом появлялся на кухне и рассказывал о какой-то бабушке, убившей своего внука:
– Она его посадила на санки, укутала одеялом, подмостила, чтобы не задувало, и везла по дороге, держа за веревочку. Неожиданно санки перевернулись, и малыш упал прямо под колеса грузовика. И что? Насмерть.
Мама охала, ныряла с головой в аптечку, а Мира, как всегда, лезла на рожон:
– Папа, ты лично знаешь эту женщину?
Он вскидывал голову, и по лицу расползалась брезгливая гримаса.
– Нет. А что, для сочувствия требуется личное знакомство? Мне очень жаль тебя, Мира, но ты постоянно забываешь, что мы прежде всего люди, а не звери какие-то. И что сострадание, сочувствие – это то, что отличает нас от животных.
Мира еще больше заводилась и бегала по комнате, как человек, которого неожиданно настигло расстройство желудка:
– Пап, ну как ты не понимаешь! Если мы будем постоянно скорбеть по всему человечеству, у нас не останется ни времени, ни сил для собственного счастья.
Мама, уже прилично накачанная успокоительным, вклинивалась и тихим загробным голосом добавляла:
– Отец о жизни с тобой говорит, о страстях, а ты пытаешься отгородиться от внешнего мира. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Не помню, кто сказал, кажется, Ленин. Я когда-то была свидетелем страшной катастрофы. Недалеко от хлебного магазина перед самым Новым годом женщина торговала окорочками. Такая приличная, мордатенькая, одетая, как матрешка. В шерстяном набивном павловопосадском платке и войлочных бурках. Я еще собиралась спросить, где она их покупала. Ее «прилавок» находился у пятиэтажки, и хвост очереди грелся в подъезде. Торговля шла бойко, как-никак приближались праздники, и люди запасались провизией. С крыш капало, еще с ночи началась оттепель, а продавщица стояла на деревянном поддоне, заигрывала с покупателями и пританцовывала. И вдруг мужчина, куривший в стороне, страшным голосом закричал: «Берегись!» Женщина медленно посмотрела вверх, толпа отскочила назад, и в этот момент огромной глыбой льда, летящей с крыши, ей снесло голову, и та упала прямо в ящик с окорочками.
Мира побледнела, кивнула «спокойной ночи» и ушла в свою комнату.
И только Люська была отдушиной. Она все время опаздывала, а переступив порог, начинала хохотать. Просто так. Без особой на то причины. Во время смеха у нее всегда появлялись крупные, как ягоды черной смородины, ямочки, а глаза сужались, словно у монголки.
Девочки очень сдружились. Абсолютно разные, с противоположными интересами и взглядами на жизнь. Одна, как черта, боялась чистого холста, а вторая – мечтала стать художницей с мировым именем и цитировала Ван Гога, утверждающего, что пустой холст и сам боится страстного художника. Одна пекла пироги со сложной начинкой и варила ароматную аджику, вторая – виртуозно освоила резерваж. Одна фанатично хотела замуж, сама назначала свидания и встречалась с каждым, кто хоть издалека напоминал мужчину, задавая обязательный контрольный вопрос, словно выстрел в голову: «Ну что, какие у тебя планы на будущее? Ты думаешь на мне жениться или нет?» Вторая не считала их за людей и не испытывала к ним никакого интереса.
Мира обожала ее смешить и рассказывала анекдоты:
– Профессор читает студентам лекцию по психологии: «Сегодня у нас следующие темы: удивление, раздражение и гнев. Затем подходит к телефону и набирает первый попавшийся номер:
– Алло, Васю можно?
– Какого Васю? Здесь нет никакого Васи.
Это, объясняет профессор, удивление! Набирает опять тот же номер:
– Алло, ну можно Васю?
– Я русским языком сказал: нет никакого Васи!
Это, подчеркивает профессор, раздражение! Опять набирает тот же номер:
– Ну позовите Васю!
– Козел, я же сказал, нет тут Васи!
Это, ликует профессор, гнев! В этот момент поднимает руку студент и говорит:
– Профессор, вы не сказали про четвертое состояние – обалдение.
Смело подходит к аппарату, набирает тот же номер и спрашивает:
– Алло, это Вася, мне никто не звонил?»
Люська смеялась до икоты, и Мира выдавала следующий:
– Профессор, устав вытягивать студента на тройку, задает вопрос: «Ну, ладно, скажи, о чем читались лекции?» Студент молчит. «Хорошо, скажи хоть, кто читал лекции?» Студент молчит. «Наводящий вопрос: ты или я?»
У Люськи с учебой не складывалось. Она так и не уяснила построение пропорций и определение угла наклона. Не могла вывести шкалу от светлого до темного и прикинуть, какие места оставить незаписанными. Не улавливала законы перспективы, и у нее оказывалось много точек схода. Преподаватель, старенький иллюстратор, обрисовавший не одну детскую книжку, терпеливо повторял:
– Люся, из этого правила есть только одно исключение. Круг может стать в перспективе эллипсом. Квадрат может стать трапецией или подобием ромба. Точек схода может быть несколько и, если предметы повернуты под разными углами, то у каждого предмета должна быть своя точка схода. Понимаешь?
Люська поднимала на него свои огромные глаза и честно отвечала:
– Нет.
Однажды она рисовала коричневый глиняный кувшин. Учитель, прихрамывая, остановился за ее спиной, подтянул вечно спадающие брюки и дал совет:
– А добавь-ка немного красного. Оживи его.
Люська тут же возразила:
– Еще чего! Где вы видите здесь красный?
Наступил октябрь – месяц-трансформер. В любую минуту он мог превратиться в жаркое лето или рассыпаться плюшевым снегом. Погода впадала в крайности, закатывала истерики и за день менялась десятки раз.
Мира с Люськой шли по бульвару и увлеченно обсуждали преподавателя этики и психологии семейной жизни. Маленького, худого, с зеленоватым цветом лица и бородкой, как у Cурикова. О таких в деревнях говорили: «щека щеку ест». Мира была возмущена и попеременно захлебывалась то кашлем, то собственным криком:
– Ну, как так можно, не понимаю! Начать лекцию с аксиомы: «Никогда не женитесь!» Он же перечеркнул свой предмет. Хотя, да, прав, и я с ним полностью согласна. Все эти замужества – пустая трата времени. Только мне хотелось услышать не то что я и так знаю, а преимущества жизни вдвоем.
Люська рассеянно щелкала семечки, выуживая их из кармана, и равнодушно поглядывала на стаю молодых голубоглазых ворон, обсевших столетние осины. Птицы истерично кричали, будто избитые плетью, и щедро гадили на тротуар. Пахло поджаренной корой, дымом, душистым горошком, взмыленным солнцем, а еще скучным городом, церквями и Музеем хлеба. Толстые километровые облака утепляли небо стекловатой и царапали лоб полной пятнадцатидневной луны:
– Просто у него проблемы с женой. Ты не знала? Все об этом знают. Она его бьет, чем придется. За то, что мало зарабатывает, не помогает по дому, так как пишет кандидатскую, и не играет с ребенком в испорченный телефон. Однажды стукнула горячим утюгом по голове, и он долго ходил с ожогом на лбу. Вот почему он начал закаляться. Каждое утро появляется у колонки и выливает на себя ведро ледяной воды. Потом отдирает примерзшие тапки, возвращается, с порога получает подзатыльник за то, что страдает ерундой, и так каждый день.
Люська сделала ложный вдох и потрогала рукой место, где должно быть сердце. Мира испугалась:
– Тебе нехорошо?
– Да нет. Просто целый день душа не на месте. Еще с самого утра, как увидела его, Толика – мою первую любовь.
Они присели на скамейку, тесно прижались друг к другу плечами, и Люська разоткровенничалась:
– Мы познакомились случайно. Подружка попросила составить ей компанию и сходить в гости к Бобу на съемную квартиру. У него по вечерам собирались ребята, курили травку, играли в покер, пили пиво и смотрели порнушку.
Нам долго не открывали, и подруга начала стучать ногой. Заволновалась, что привели какую-то шлюшку и развлекаются. Затем дверь поддалась, скрипнула, и показалась взъерошенная голова Боба. Он скорчил рожицу, присвистнул и крикнул вглубь квартиры: «Пацаны, какие к нам хорошенькие курочки пришли!»
Боб косил под известного культуриста и постоянно качался. Что он только не делал, чтобы нарастить мышечную массу: ел детские сухие молочные смеси, пил пиво с грецкими орехами и медом, тушил яблоки со свиным салом, двенадцатью желтками, сахаром и шоколадом, а потом полученную смесь мазал на хлеб. Смешивал цветочную пыльцу со сгущенкой и жевал безостановочно, ловко работая челюстями хищной акулы, никогда до конца не прикрывая рот.
Парень втянул нас за руки в коридор и стал щупать так, что вешалка ходила ходуном. Мы пищали и вырывались. Короче говоря, было весело. Потом вышел побритый наголо Толик в спортивных штанах и майке-алкоголичке, включил свет, взглянул на меня и объявил голосом Высоцкого: «Боб, расслабься, эта девушка моя».
Два дня подряд мы таскались к парням на квартиру. Играли в «пьяницу» и подкидного, пили дешевое вино и смотрели по видику «Греческую смоковницу» и «Восставшие из ада». А на третий день Толик молча взял меня за руку и потащил в другую комнату. Зажал в углу и начал целовать, широко открывая рот. Одной рукой придерживал голову, а второй стаскивал трусы. Я пыталась сопротивляться, а он только усиливал напор. Дверь оставалась открытой, а по коридору шастали друзья. Кипятили чайник, выясняли, где находится электросчетчик и в третий раз слушали «Чай с баранками» Круга. В любой момент мог кто-то войти. Конечно же, я сдалась, побоявшись, что, если откажу – он меня бросит, и Толик вошел длинным резким движением. Зажмурился от удовольствия, захрипел куда-то в ухо или почти что залаял, а когда все закончилось, рассмеялся: «Тю, точно, девочка. Не врала».
