Текст книги "Гинеколог. История художницы"
Автор книги: Андрей Малицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Федор служил в морфлоте. Рассказывали, что сильно умничал, демонстрировал свой интеллект и высмеивал тех, кто кроме овец и коз ничего не видел. И вот однажды крепкие сельские ребята, выросшие на брынзе, банушах и сытных гуляшах, привыкшие к питательному горному воздуху и закаленные купанием в стремительных горных речках, закатали рукава тельняшек и жестко его избили. Большинство ударов пришлось по голове и по кистям, которыми он прикрывал макушку. Когда упал без сознания – окатили водой и вернулись в кубрики, словно ни в чем не бывало. Федор очнулся, с трудом встал на ноги и выпрыгнул за борт. Барахтался и пытался куда-то плыть, размахивая сломанными руками. Его выловили, словно огромную раненую рыбину, уложили на палубу и укрыли, а он не мог вспомнить свое имя. Мычал теленком, боязливо зыркал по сторонам, хватался за свой затылок и беззвучно плакал.
Полгода парень провел в госпитале. Руки, ноги зажили, кости срослись, а вот мозг не справился. И больше никогда он не был прежним – умным, начитанным, эрудированным. Напротив, стал опасным для себя и окружающих. Ни с того, ни с сего мог схватить нож или рубанок и заорать: «Ну, что, деревенщина, вам только овец считать да брынзу варить, больше вы ни на что не способны!» – и набрасывался на стоящего рядом. Отец не замечал в его приступах цикличности, а Рая, напротив, отслеживала усиление активности на полную луну и в те дни, когда предупреждали о вспышках на солнце. Его связывали, он тут же успокаивался и засыпал, как правило, до следующего утра. На рассвете приходил в себя, таращился на всех непонимающими наивными глазами и ничего не помнил.
Два раза в год его отправляли лечиться в Глеваху. Он возвращался оттуда как шелковый. Будто блаженный. Подолгу сидел на скамейке, по-стариковски греясь на солнце, и кормил булкой воробьев. Потом наступала осень или весна, и в него снова вселялись демоны.
Через два года после трагедии он собрался жениться. Мама отвела будущую невестку в сторону и предупредила:
– Он психически болен. Невменяем, и это не лечится.
Зинаида сузила глаза, почесала в районе лобка и отмахнулась:
– Я все знаю. Вы меня ничем не удивили. И потом я недавно прочла книгу по психологии.
Со временем оказалось, что Зинка тоже не в себе. Ветреная, неорганизованная, странная. Она уходила из дома на несколько дней, оставляя грудного ребенка, и Федор его кормил, купал, гулял. Потом появлялась, как ни в чем не бывало, закручивала волосы в «башню» и надевала чистый халат. Она вообще очень любила халаты и всегда носила их на голое тело. Даже, если в доме не топилось три дня. Подмывалась только холодной водой и всегда была готова к сексу. Жарила килограммами лук, присыпая его мукой для сытности, а потом устраивала скандалы, прыгая перед мужем, словно газель, и орала:
– Ну, что стоишь? Ударь меня! Давай же! Ты же все знаешь, с кем я была и когда.
Федор дрожал и сдерживался из последних сил. Ребенок рыдал в манеже. И тогда она расстегивала халат и демонстрировала пятикопеечные гематомы на груди.
– Видал? Это засосы! А ты слабак! Неженка! Даже ударить толком не можешь.
Федор покрывался испариной, хватал с плиты сковородку и с силой опускал ей на голову.
Люськина сестра Татьяна – учительница младших классов, резкая, словно пружина, вечно носилась с учебниками и таблицами «Построение точек по их координатам» и «Разряды и классы». Периодически худела, но все безрезультатно. Что она только не делала: сидела на капустной диете, на гречневой, кефирной и безуглеводной – ничего не помогало. Только «спрыгивала» с системы – тут же набирала потерянные кило. Имела широкие скулы, большой, с горбинкой, нос, пухлые губы и синие совиные глаза. Все черты лица, словно от разных женщин, делали ее заметной и даже притягательной. Непонятной. Запоминающейся. Обладала шармом и неиссякаемой энергией. Все делала на больших скоростях, и парни бегали за ней табунами. Караулили у подъездной двери, выслеживали в парке у ее любимых катальп и названивали, умоляя выйти. Она же специально не подходила к телефону, даже когда отец, разъяренный десятым звонком за вечер, вваливался в ее комнату и сверлил своим единственным глазом. Спокойно продолжала клеить кубы, не поднимая головы, переспрашивала: «Кто-кто?», а услышав ответ, небрежно бросала: «А, это ты – не выйду».
В семнадцать она влюбилась по-настоящему. Семен серьезно занимался баскетболом и учился в спортивном интернате. Высокий, красивый, под два метра ростом. Круглый год с большой сумкой и в бейсболке, которую не снимал ни летом, ни зимой, ни в помещении. Они жить не могли друг без друга. Вместе выполняли какие-то задания, ездили за особыми баскетбольными мячами и висели на турниках. Она бегала на каждую его игру и размахивала флагом. Сеня не выходил из ее комнаты до самой ночи, когда она болела. Сам заваривал чай и ставил банки, ловко орудуя самодельным факелом. Насыпал в носки сухую горчицу. Кормил клюквой. Переписывал ее конспекты по истории педагогики, пробуксовывая на афинской системе образования. Его шокировало то, что мальчики должны были учить наизусть произведения Гомера, Гесиода, Эсхила, Еврипида и Софокла, а еще петь, рисовать, знать геометрию и упражняться в пятиборье. В такие минуты он, разминая Танины затекшие мышцы плечевого пояса, рассуждал:
– Как хорошо, что мы не в древней Греции! Если бы меня после шестичасовой тренировки заставили петь и рисовать гонки на колесницах – убил бы на месте.
Через год он ушел в армию, а Таня осталась ждать. Всю первую неделю они с Люськой проплакали. Мыли окна, резали груши на повидло, чистили липкие опята и шумно сморкались. Люська – за компанию, Танька – от тоски. Письма она писала с вечера, а потом в семь утра в плаще, накинутом поверх ночной рубашки, караулила почтовую машину. Корреспонденцию забирали ровно в 7:15. Его ответы аккуратно сортировала по месяцам и хранила в двух обувных коробках.
Через полгода ее подруга написала Сене письмо. В нем было всего несколько предложений о том, что «любимая» не ждет. Что сменила десяток парней и до утра развлекается на дискотеках. Они сильно поссорились, и Танька из мести тут же вышла замуж за первого позвонившего в дверь. Как-то слишком быстро забеременела, родила больную девочку, и жизнь стремительно пошла под откос. Со своим мужем они оказались случайными людьми и надрывно ссорились. И тоже, бывало, дрались. Танька дважды била его пассатижами и потом долго объяснялась в травмпункте. Несколько раз забирала ребенка и возвращалась к родителям. Обживала заново свою девичью комнату, устраивала самодельный манеж, а потом они мирились, целовались в темной прихожей и праздновали воссоединение семьи чаем с бисквитами. В момент одной из таких ссор она снова начала встречаться с Сеней. Люська присматривала за малышкой, вышивала ей новые футболки для свиданий, а та возвращалась вся в травяных пятнах и без дефицитного бисера. Их любовь вспыхнула с прежней силой, и поползли слухи. Танька сделала стрижку, как в юности, и легко сбросила вес. Только через неделю, в субботу утром, явился муж и попросил прощения. Она молча кивнула, собрала еще мокрые ползунки, разбросанные по всему дому пустышки, погремушки и швырнула на тумбочку ключи.
Вечером Сеня топтался на пороге и не мог ничего сказать. Оглядывался, надеясь на розыгрыш, и устало тер лоб. Люська налила березовый сок в два не очень чистых стакана, и они дружно плакали, сидя на ступеньках. Никто ничего не понимал, да и Танька к этой теме больше не возвращалась.
Вскоре Сеня женился на ее подруге – авторше того рокового письма.
Иван Петрович переживал за детей и каждому помогал, чем мог. Федору построил дом, Таньке – устроил несколько теплиц, чтобы та могла выращивать ранние тюльпаны и продавать их, так как невозможно прожить на учительскую зарплату, а Люську пытался пораньше выдать замуж. А какой из нее толк? Учиться она не может, и сердце у нее не железное. Неизвестно, сколько она вообще протянет, поэтому проводил воспитательные беседы, пытаясь втемяшить, что после двадцати пяти невозможно выносить и родить здорового ребенка и что все старородящие производят на свет исключительно даунов:
– Запомни, чем старше ты становишься, тем меньше претендентов. Всех нормальных быстро разбирают. Остаются только алкоголики, разводные и неудачники. Это как прийти на распродажу – ходовые размеры и фасоны разобраны. Или на рынок за час до его закрытия, когда на прилавках уже одни копыта да кости. А еще не забывай: чем дольше мужик один, тем прочнее у него холостяцкие привычки. Я женился в двадцать, мамке твоей только-только исполнилось восемнадцать. И не жалею. Нужно выбирать не мужчину, нужно смотреть на его семью: хорошие ли они хозяева, все ли у них ладно. Твоя красота не вечная, поэтому своему оболтусу так и скажи: если с серьезными намерениями – пусть ходит, а если погулять и развлечься – так не по адресу.
И Люська уже на второе свидание приходила в белом платье. Конечно же, не в буквальном смысле. Просто за ночь успевала составить список гостей, продумать меню, подшить в петлицу бутоньерку, отрепетировать первый танец и даже рассердиться, что он вступает не с той ноги.
Соответственно вела себя уже по-другому – на правах собственницы и всем видом демонстрировала заинтересованность. Проверяла пуговицы на рубашке и предлагала их перешить. Засматривалась на детей в колясках и красноречиво вздыхала. Подчеркивала, что подруги давно замужем, и напрашивалась прибраться в его квартире. Уточняла, как близко от его дома метро, и прикидывала, сколько времени будет занимать дорога в институт.
Через минуту она ставила крест на своих интересах, выключая их, словно свет в коридоре. Закрывала учебник по бисероплетению, и заталкивала подрамники в чулан. Выкладывала на стол свои легкие и предлагала в пользование, когда собственные забьются дымом. Строила совместные планы на год вперед. Растворялась, как сахар рафинад в еле теплом чае. И все получалось слишком: слишком торопливо, слишком громко, слишком доступно и слишком навязчиво.
Паренек ничего не мог понять. Сверялся с расписанием и с удивлением отмечал, что поезд прибывает на пять часов раньше, форель сама выпрыгивает из Ладожского озера, а сирень неожиданно распускается сразу после Сретения. Поэтому выставлял руки перед собой, пытаясь снизить скорость, выбрасывал за порог ее почти что укомплектованные чемоданы и в панике пятился назад. В то место, где он чувствовал себя в безопасности.
Бывало, отец наблюдал за ней из окна, а потом гремел с порога:
– Что ты то с одним гуляешь, то с другим? Возьми одного и доведи до ЗАГСа. Что ты распыляешься? Я рассказывал историю, как женился мой дядя? Рассказывал? А ты послушай еще раз. Может, хоть что-то останется в твоей пустой голове и перестанешь витать в облаках, высматривая неземную любовь.
И он опять с новыми неожиданными подробностями пересказывал давно минувшее, а потом стягивал со шкафа пыльную гармошку и пел «Ходют кони». Традиционно перед словами «Как же коням быть? Кони хочут пить» делал безразмерную паузу и смотрел тяжелым взглядом.
Это случилось с его дядей Яковом в конце 60-х.
Он жил в маленьком селе, в котором выращивали сахарную свеклу, овес и подсолнухи, и был очень хозяйственным. Мастерски столярничал и запросто мог сделать окна, двери, скамейки, стулья и даже большой обеденный стол. Работал комбайнером и одним из первых заканчивал жатву на колхозном поле. А еще очень любил девушку из соседней деревни и по вечерам топал десять километров на свидания. Шел через лиственный лес и собирал для нее в кепку ежевику. Через год решил заслать сватов.
В тот день солнце село рано, даже не коснувшись карликовых вишен. Кудахтали куры, спеша на свои насесты. Он зашел в дом, протянул хлеб, завернутый в вышитое полотенце, а девушка вдруг опустила глаза и прошептала парализованными губами: «А я тебя не люблю».
В доме повисла тишина. Тяжелая, как только что собранные сливки. И тут вышла младшая сестра. Босая, с большими черными стопами, так как только вернулась с огорода, набрала воздуха полный рот и выпалила:
– А ты женись на мне. Мне уже семнадцать, и я хорошая хозяйка. Умею делать сыр, квасить огурцы и капусту, потрошить кур и печь куличи. И потом ты давно мне нравишься.
Яков привстал, пригладил волосы и кивнул.
Свадьбу сыграли в ноябре. В шалаше было холодно, и все с аппетитом ели кровяную колбасу и пышные пироги с калиной. Пили белесую самогонку и танцевали под бубен и баян. Через несколько лет они выстроили дом, развели пчел и родили троих дочерей. Яков обожал свою жену и называл ее Малика, сокращенно от «маленькая». А старшая так и не вышла замуж.
Люська училась с трудом. На одни тройки. Она практически ничего не запоминала и могла один параграф прочитать десять раз, но так ничего и не понять. Особенно ей не давалась история. Даты, хронологии, татаро-монгольское нашествие, создание Речи Посполитой – все казалось некоей китайской грамотой. Ее вводили в ступор Полтавская битва и Переяславская Рада, аграрная реформа Столыпина и НЭП. Учительница, пожилая дама предпенсионного возраста, все понимала и ставила ей отметки за пересаженные вазоны в историческом кабинете. Кроме того, девушка не чувствовала грамматику, путала причастие и деепричастие, не могла решить пример даже с одним неизвестным и сформулировать простейший закон Ома. Не отличала меридианы от параллелей и не читала книг. Разве что дамские романы.
У нее был врожденный порок сердца, и лет до одиннадцати она выглядела, как блокадный ребенок. Хилая, худая, с синюшными губами. Плохо набирала вес и отвратительно кушала. Отец говорил, что морской язык и то жирнее. Все ее жалели. Не проверяли домашние задания и не заставляли учить наизусть «Буря мглою небо кроет». Не загружали домашней работой и регулярно обновляли справку об освобождении от физкультуры. Ей требовалась операция, но родители все не решались. Оттягивали, переносили, верили, что обойдется. Периодически подлечивали в Боярке, и она ненавидела эту больницу – длинное одноэтажное здание с деревянным крыльцом, напоминающее коровник. Унылые палаты с расшатанными кроватями вдоль голых стен, на которые нельзя было садиться, комната отдыха со сломанным цветным телевизором и ординаторская. Ровно в шесть утра вваливалась усатая медсестра и резко, с особым злорадством, включала свет. Вернее, сперва протискивался ее живот размером с дубовую бочку и только потом арбузные груди и красное заспанное лицо с «кисляками» в уголках глаз. Она раздавала мокрые, замоченные в ДС, градусники, а потом проверяла кровати – правильно ли они заправлены. Если нет – сбрасывала все на пол и орала.
В больнице существовали свои строгие правила. Нельзя, чтобы на тумбочке лежали книга или яблоко. Строго по времени приезжала тележка с лекарствами, и каждому отсчитывали по пять разноцветных таблеток. Вечером сгоняли всех в туалет подмываться. Санитарка выдавала каждому майонезную баночку с еле теплой, подкрашенной марганцовкой, водой и следила за тем, как движется очередь в туалет. Всего было две кабинки. Люська не умела мыться над унитазом, и после нее оставалась огромная розовая лужа.
Девочки в палатах лежали разновозрастные – от семи до четырнадцати лет. Днями вышивали, вязали и время от времени обсуждали секс. Особенно сцену в фильме «Долгая дорога в дюнах», в которой Артур с Мартой любились на сене. А еще поцелуй из «Дикой собаки Динго». Тогда это казалось чем-то пикантным. Пульсирующим. Будто тысяча иголок покалывали от затылка и до ягодиц. Самая старшая – Майка, страдающая от синюшной угревой сыпи, зажимая пяльцами канву, покровительственно замечала:
– Ой, девочки, не говорите. Все мы там будем.
После этих слов они прикрывали ладошками рты и хихикали.
Люська в полинявшем зеленом халатике, невыносимо скучавшая по родителям, при каждом удобном случае повторяла, что никогда не выйдет замуж и будет жить с мамой. Лечащий врач кивала, грела дыханием стетоскоп, мечтательно смотрела в окно, а потом произносила, как будто про себя:
– Я тоже так думала, а уже третий раз замужем и понимаю, что не последний.
Люська после больничных разговоров стала многое замечать. Во-первых, между родителями что-то происходило. Некая игра. Мама часто шагала из ванной в спальню голой, так как каждый раз «забывала» в шкафу ночную рубашку, а еще кокетливо звала отца, когда нежилась в воде, чтобы он помыл ей спинку. Ее лобок покрывали редкие рыжие волосы, и Люське за нее было стыдно. Особенно, когда они закрывались на защелку, хлюпали водой, хихикали и вздыхали.
Однажды мама вернулась от гинеколога и с улыбкой рассказала отцу детали осмотра. Люське было очень неловко это слушать, так как слова «кресло», «зеркало» и «мазок» ее очень сильно смущали. Она считала, что такие вещи не стоит обсуждать с мужчиной. Раздражалась, когда мама снимала колготы вместе с трусами, бросала их на полку в шкаф, а потом надевала домашнее платье и ходила по дому без белья. Утверждала, что так ей намного комфортнее.
Как-то раз она пришла в гости к подружке. У них посреди комнаты стоял длинный, накрытый нарядной скатертью, стол. Наверное, в выходные что-то праздновали и еще не успели разобрать. И вот в этом «домике» под столом подружка играла с братом в больницу. Он снял штаны, и сестра трогала его детской клизмой, шприцем и ваткой. Черкала закорючки в блокнот и продолжала «брать анализы». Люське стало не по себе, она покраснела и быстро ретировалась. Что-то ей подсказывало, что это неприлично. И даже тогда, когда любопытный двоюродный брат уговорил ее снять трусы, она еще долго этого стыдилась. Все пыталась забыть, как он стоял со спущенными колготками и пялился ей между ног, а она рассматривала что-то совершенно невнятное. Странный, чуть подпрыгивающий розовый отросток и глупый сморщенный мешок, кожа которого напоминала подушечки пальцев после длительных игр в воде.
Потом девочка-атаманша во дворе придумала игру. Белокожая, с длинными, как пшеничная соломка, ногами и буратинским носом. Все ее дразнили «альбатроской», но безоговорочно подчинялись. Ее папа был начальником, разъезжал на белой «Волге», и жили они в трехкомнатной квартире с импортной стенкой и коллекцией пронумерованных одинаковых книг. Так вот, однажды дети построили шалаш. Тополиные крепкие ветки, лебеда, вырванная с корнем, лопухи и сверху – принесенные из дома покрывала. Это был госпиталь, в котором «альбатроска» заправляла. Была главной. Все остальные выполняли ее поручения. Готовили шприцы, компрессы из подорожника и настойки календулы. А потом на прием пришла «девочка из бедной семьи». Атаманша попросила ее снять трусы и стала внимательно изучать «там», тыкая кленовой веткой. Люська, а роль девочки досталась именно ей, закричала и попросила остановиться. Она очень боялась, что отец обо всем узнает и убьет ее.
Люська еще долго ничего не понимала. Играла с подружкой в «Боярского» и учила наизусть сложную песню «Ланфрен-ланфра». Каждый раз они ссорились до хрипоты, кто будет Боярским, и выносила без спроса черную отцовскую шляпу. Дралась с мальчишками, которые неожиданно могли поднять юбку и заорать: «Московский зонт» или «Магазин открылся», а еще устроить «пробку», обступив со всех сторон и щупая везде своими костлявыми пальцами. Подкладывали зеркальце на пол, и с интересом рассматривали трусы. Самым страшным оскорблением считалось слово «вуайерист». Никто до конца не понимал его значения, но лепили его ко всем: и к тем, кто трогал через платье застежку бюстгальтера, и к тем, кто устраивал «Московский зонт».
В седьмом классе, когда у Люськи началось половое созревание, случился первый приступ. Она торопилась в книжный магазин, так как давно присмотрела себе тетрадку с Микки-Маусом, и вдруг перед глазами все стерлось и осталась только маленькая желтая точка, напоминающая крохотного солнечного зайчика. Она сфокусировалась на ней и стала идти, будто пьяная. Куда точка – туда и Люська. Точка на дерево, и она туда же. Точка в кусты – Люська вприпрыжку. Прохожие шарахались. Какая-то сердобольная тетенька схватила ее за руку чуть выше локтя и спросила:
– Девочка, ты видишь, куда идешь?
Люська попыталась рассмотреть ее лицо и отключилась.
Ее положили на скамейку. Кто-то забежал в овощной магазин вызвать «скорую». В это время Люська пришла в себя, забилась в судорогах и упала на асфальт. Вокруг нее собиралась толпа. Какая-то любопытная старушка порылась в тетрадках и высмотрела номер школы. Там дали домашний адрес и телефон, а «скорая» все не ехала. Дома оказался Танькин муж. Он заскочил на минутку выгрузить самогонный аппарат, а заодно и перекусить. Когда раздался звонок – испугался, вылетел пулей и только на светофоре заметил в руке полную ложку борща. Он прибежал, схватил Люську на руки и больше километра тащил до больницы. Там ее долго обследовали, брали анализы и не понимали, что делать дальше. Мама с серым лицом сидела на краешке кровати, а Люська смеялась и пыталась рассказать, как все происходило:
– Мам, я просто увидела желтую точку. Ну, такую, как капля меда.
Мама гладила ее по голове и плакала:
– Доченька, какую точку?
Люська широко улыбнулась и вдруг радостно вскрикнула:
– Да вот же она!
И стала ловить ее на маминой груди. Лезла пальцами в петли ажурной кофточки и пыталась достать чуть ли не из кожи. Потом опять начались судороги.
Диагноз все не могли поставить. К вечеру поднялась температура, и усугубился бред. Началась рвота, и ее перевели в другое отделение. Там догадались исследовать легкие, вставить дренаж и откачать гной. Таким образом вопрос операции стал ребром.
В клинику Амосова детей свозили со всей Украины. Грудничков, дошкольников и старшеклассников. Прибывали разные: имеющие надежду и средства и не имеющие ни того, ни другого. Одни уезжали домой умирать, другие с пластырем на груди и только что снятыми швами собирали семена петуний, рисовали мокрыми мелками и наблюдали за белками.
Люська запомнила всего несколько эпизодов: свой страх, красавицу Иду и блаженного Марка-американца. У Иды на спине болталась длинная черная коса, подобно батогу, и ноги в ажурных колготках даже в жару. Она всех в палате научила их делать. Для этого нужно взять шерстяные колготы на пару размеров меньше, а потом скрупулезно спускать петли. Одну за другой.
Когда Ида уезжала, раздарила все свои вещи. Дневник с фотографиями Юры Шатунова, календарики, нитки для макраме. Говорила: «Мне осталось только молиться. Сколько Бог отмерял, столько и будет».
Каждый день к ним приходил голубоглазый, словно ангел, парень по имени Марк. Он купил для отделения какой-то модный аппарат, всем помогал и рассказывал о Боге. Делал с малышами аппликации, рисовал мультяшного Пифа и тетю Агату, раздавал красочные журналы, и Люська с большим восхищением рассматривала чужую и очень счастливую жизнь. Красивых женщин с челками-валиками, пикники, ретро автомобили и модную одежду, а еще двухэтажные фруктовые тарелки, открытые окна с кружевным тюлем, мозаику, переливающуюся на солнце, и бабушек в вязаных пончо. И она тоже стала молиться. Ей казалось, что главное – поверить в Бога, и он ее исцелит. Поэтому, вернувшись домой, исправно бегала по воскресеньям в церковь, относила панихиды и целовала плащаницу.
Полгода Люська не ходила в школу и восстанавливалась, а когда окрепла – заканчивалась четвертая четверть. Она безнадежно отстала, не могла решить простейшее уравнение и написать изложение. Маму вызвали к завучу и предложили оставить ребенка на второй год, но Рая была непреклонна:
– Тяните. Переводите из класса в класс, а я сама с ней разберусь. Не всем же быть директорами фабрик. Кому-то нужно перематывать пряжу, разносить почту и продавать бочковой квас.
Так Люська пересела за последнюю парту и стала двоечницей. Перед каждой контрольной приходилось суетиться и договариваться, чтобы дали списать. О репетиторе не было даже речи. Денег и так не хватало, да еще на операцию потратили средства Федора, выплаченные в виде компенсации за тот несчастный случай. И Люська всю жизнь чувствовала себя обязанной, ведь той суммы хватило бы на покупку жилья.
