Текст книги "Гинеколог. История художницы"
Автор книги: Андрей Малицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Женщина родила в течение получаса, не успев даже толком испугаться, а потом горько плакала и повторяла: «Как же так?» Ей никто не верил, и все дружно повторяли, что она знала, просто мастерски это скрывала. Дед, еще больше осунувшийся, стоял под окнами, стучал своей палкой и кричал: «Это не мой!» А потом тоже плакал и сморкался в несвежий платок. И даже не приехал ее забирать, гордо оставшись дома. Забирал сын, и весь роддом висел в окнах, наблюдая, как внук – золотой медалист и просто красивый парень бережно несет сверток со своим спящим дядей.
Мира дружила только с одной девочкой – Анькой из многодетной семьи. С добрыми коровьими глазами, светлой непослушной копной, как у Пеппи Длинныйчулок, и волосатыми руками. Просто когда-то она побрила себе руки до локтей папиной бритвой, и с тех пор у нее выросла настоящая шерсть. Мама ни под каким предлогом не разрешала к ней прикасаться, пугая, что в следующий раз отрастет, как у шерстистого мамонта.
Девочку все любили и ласково называли «Мынькой». Она выносила из дома все без разбору: игрушки, вареники с ливером, кукол, мамины жемчужные бусы и папин чехол для удочек. Ее семья жила на пятом этаже под самой крышей, нагревающейся летом до ста градусов. Папа – щуплый, с большим ртом и густыми – в два пальца – бровями и мама – тихая невыразительная женщина с расплывшейся во все стороны талией. Четверо детей с разницей в два года, а еще собака – немецкая овчарка по кличке Несси.
Ее отец занимал должность парторга. В свободное время он играл на гитаре, и вся стена была увешана различными струнными инструментами: электрогитарами, парочкой домбр и даже балалайкой. А еще портретами Высоцкого и черными чеканками. По вечерам выходил на балкон и пел для всего двора «Кони привередливые» и «Скалолазку». Слыл заядлым охотником и по пятницам чистил ружье.
Его жена работала продавцом и занималась огромным хозяйством: кормила бройлеров, держала цесарок для диетического мяса и справлялась по дому. На искусство у нее не оставалось ни времени, ни сил.
Они все делали вместе. Вместе бегали на железнодорожную станцию и наблюдали за бабульками. Подслушивали их разговоры и хохотали до слез:
– О, явилась, не запылилась! Чтобы я у нее хоть что-то купила – да никогда! Однажды зашла, а она шинкует капусту. Расстелила старую простынь и трет на терке. Потом утрамбовала в выварке и стала метаться по дому в поисках тряпки, чтобы обмотать камень-пресс. Ничего не нашла. Достала из шкафа свои панталоны, вырезала мотню и положила сверху. Я еле выдержала, чтобы ничего не сказать, и тошнило меня потом целый день.
Сообща читали «Васек Трубачев и его товарищи» и декламировали друг другу дурацкие стишки, радуясь так, будто выучили монолог из Евгения Онегина:
Маленький мальчик нашел пулемет,
Больше в деревне никто не живет.
Только осталась бабка Матрена,
Жаль, на неё не хватило патрона.
Однажды Мира Мыньку подстригла. Подружка листала новый номер «Мурзилки» и ритмично сдувала челку с глаз. Та была длинной, до кончика носа. Мира не выдержала, схватила большие садовые ножницы и скомандовала:
– Садись! Будем тебя стричь.
С первого раза не получилось. Челка вышла косой. Она подравняла. Потом еще раз. И еще. До тех пор, пока от нее ничего не осталось. Последний вариант выглядел впритык при самой голове, и Мира стала натягивать на беспомощно оголившийся лоб капроновый бант. Мынька даже не взглянула в зеркало. Они быстренько выбросили волосы в форточку и выскочили во двор играть в «фанты».
На следующий день в детский сад пришел фотограф и навсегда запечатлел почти что лысую девочку в сарафане с матрешкой. Она стояла возле деревянной лошади и послушно смотрела в объектив своими огромными коровьими глазами.
А еще у Мыньки была фирменная страшная история. Она ее пересказывала с таким невозмутимым видом, что дети бледнели, а некоторые даже плакали:
– Это случилось в горах. Группа из десяти человек отправилась на отдых, и один мужчина взял с собой своего пятилетнего сына. В первую же ночь снится ему сон, что прибегает уродливый гномик ростом не больше метра, достает перо и начинает щекотать пятки. На следующий день сон повторился точь-в-точь. Он поделился с друзьями, и те признались, что этот же сон снился всем без исключения в течение двух предыдущих ночей. Вот тогда и решили притвориться спящими, чтобы узнать, в чем дело. И, действительно, около полуночи прибегает гномик с павлиньим пером. Туристы бросились за ним вдогонку, а тот взял, да и юркнул в узкое ущелье, куда взрослый человек не пролезет. Мужик думал-думал и послал своего пятилетнего сынишку – мол, иди и вытащи его сюда. Ну, в общем, ждали они мальчика час, второй, третий – нет его! Вызвали спасательную службу, взорвали вход, обнаружили пещеру, а в ней круглую комнату без каких-либо проходов и мертвого мальчика посередине. Приехал врач и объяснил, что-то, что человек видел перед смертью, остается в глазном яблоке, и еще не поздно сделать снимок. Короче говоря, проявил он негатив, схватился за сердце, со злостью швырнул пленку в камин и тут же умер. И до сих пор никто не знает причину смерти двух людей.
Девочки дружили преданно. Решали задачи по алгебре, обсуждали зло абортов, пытались срисовывать Мону Лизу и по очереди, как тимуровцы, помогали соседке снизу – слепой Анне Павловне, которую все называли барыней. Она жила с сумасшедшей сестрой Настей, ходившей у нее в служанках, и сыном-пьяницей Вилей. Соседи ее недолюбливали, сторонились, но это не мешало ей надушенной, в нарядном халате и новых тапочках подолгу сидеть на лавочке и крутить золотые кольца на артритных пальцах.
Барыня болела диабетом и почти ничего не видела. Тем не менее она следила за своей фигурой, не пила газировку и все продукты взвешивала на весах. Вечно голодная Настя время от времени пыталась сварить на пятьдесят граммов макарон больше, но та покрикивала:
– Не смей! Я хоть и слепая, но все вижу. Лишний вес нам ни к чему!
Она много лет работала заведующей столовой, и все помнили ее тюрбан, сооруженный из платков, а еще польские платья из габардина с подкладными плечами и горжетку из черно-бурой лисы.
Ее сестра была неграмотной и хозяйничала с утра и до ночи. Закупала продукты, мыло, спички, драила полы, полола грядки и стирала вручную белье. Анна Павловна в это время сидела в подушках и делала замечания:
– Осталась пыль под секретером. Вытри еще раз.
Та фыркала, исправляла и бежала в подвал, чтобы выкурить сигаретку. Потом старательно заедала запах лавровым листом и мятой.
Сын Виля, шестидесятилетний кочегар, всю жизнь попрекал ее какой-то Машей. Мать в свое время не разрешила ему на ней жениться. Бывало, сидел уписанный на табурете и кричал:
– Это ты во всем виновата! Ты говорила: «Она тебе не пара! Она – сирота». А что теперь? Кто теперь из нас сирота? Ты на ладан дышишь, Настя – сумасшедшая. Остаюсь только я!
В квартире пахло лекарствами, нафталином и безысходностью. Анна Павловна очень берегла свое добро и подолгу щупала старые блюда для торта и супницу с фиалками из обеденного сервиза Rococo. Перебирала в шкафу съеденные молью платья, пересчитывала старинные бутылочки из-под йода и всегда закрывала входную дверь на четыре замка.
Первым умер Виля. Выпил, уснул и не проснулся. Потом Настя. Торопилась в «продмаг», упала в открытый люк и свернула себе шею. Анна Павловна осталась одна, без присмотра и с открытой дверью. Девочки забегали к ней с тарелкой манной каши, а она лежала в постели и плакала. Плевалась, распробовав сахар, и возмущалась:
– Вы что? Это же меня убьет.
Мынька выходила вся оплеванная и шепотом выговаривала:
– Разве можно так жить? Она же настоящая мещанка. Трясется над своими сервизами, когда в жизни столько всего интересного!
А потом и «барыни» не стало. На следующий день въехали дальние родственники и перевернули квартиру вверх дном. Искали, наверное, золото и горжетку из черно-бурой лисы. Только так ничего и не нашли.
Каждое утро Мира заходила за подружкой, чтобы идти в школу. Мынька еще собиралась и вечно выскакивала в последний момент, повторяя:
– Мирочка, мне иногда кажется, что ты железная. Солдат. Я ни разу не видела, чтобы ты впопыхах пришивала манжеты, искала гольфы, делала на перемене домашнее задание или банально проспала.
Мира, у которой каждый день начинался, как на картине Яблонской «Утро», пожимала плечами и объясняла одной фразой:
– У меня ведь папа военный.
Мынька кивала и с нежностью смотрела на своего отца. Тот в роскошном белом халате стоял у зеркала и вбивал в лицо крем. Потом заваривал крохотную чашечку кофе и выходил на балкон. Медленно его цедил и задумчиво смотрел вдаль, скользя взглядом по влажным утренним крышам. Курил, красиво стряхивая пепел, а баба Нюра, соседка снизу, будто только этого и ждала. Поднимала маленькую головку с прической-луковицей и кричала:
– Как вас только земля носит? Здесь же маргаритки!
Ее мама, не выспавшаяся, в платке, завязанном, как у Солохи, собирала «тормозки». Он настойчиво просил погладить белую рубашку. Она выключала сковородку, на которой жарилась дичь, и бежала за утюгом. Набирала полный рот воды и брызгала практически паром.
Девочки торопились в школу, размахивая портфелями, и секретничали. Мынька иной раз спрашивала:
– А твои родители спят вместе?
Мира равнодушно смотрела в сторону:
– Ну да.
– И Оксанкины тоже. А мои – в разных комнатах.
Потом наклонялась и выискивала в бантах Мирино ухо:
– А ты видела, как твои целуются?
Мира терпеть не могла подобные разговоры. Ну, да, видела однажды. Ее уложили спать, а она тихонько встала и пробралась на кухню. Они стояли у окна и целовались. Мама странно запрокидывала голову, будто захлебывалась, а отец настойчиво просовывал ей в рот язык. Она тогда твердо решила, что поцелуи – это фирменная мерзость. Как и мамино поведение. Время от времени она подходила к отцу с просьбой застегнуть бюстгальтер или молнию на платье, и однажды Мира не выдержала:
– А почему, когда папы нет, ты легко справляешься сама?
Мама тогда щелкнула ее по носу и кокетливо пропела:
– Много ты понимаешь.
У Мыньки месячные начались раньше всех – еще в десять лет, и когда ее вызывали к доске, просила:
– Посмотри, у меня все чисто?
Мира завидовала. Подкладывала в трусы вату и тоже ходила, как и другие девочки, походкой пьяного матроса. А когда подружки узнали о существовании презервативов – начался большой шмон. Каждая считала своим долгом найти их у родителей и пересчитать, а потом разделить на количество дней. Искали повсюду: в комоде с бельем, в аптечке и в коробках с документами. Хвастались. Старались тайком вынести на улицу. У Мириных родителей презервативы напоминали пулеметную ленту, а у Мынькиных хранились в белой плотной коробочке с пунцовыми ягодами боярышника.
У них не было друг от друга секретов, кроме одного единственного. Однажды Мира подслушала родительский разговор, и ее мир рухнул, как тонкая бесфосфорная яичная скорлупа.
В тот день мама пришла поздно, уже заканчивалась программа «Время». В школе праздновали День учителя, и от нее пахло вином. Она, не снимая пальто, прошагала на кухню, села на табурет и посмотрела на отца долгим тягучим взглядом. Тот не выдержал и уставился в тарелку, энергично вымакивая хлебом селедочный рассол.
– Ну, ты хоть ее любишь?
Он сделал страшные глаза, приставил палец к губам и кивнул в сторону Миры, которая складывала в комод гольфы. С силой закрыл дверь и больше она ничего не слышала.
Мира поначалу следила за отцом. Вынюхивала. Караулила возле казармы. А потом, увидев, как он идет с Рахманиншей и подносит ее руку к своим губам, закрылась от мира еще на один накладной замок. И ни с кем этим не поделилась, даже с Мынькой.
Через несколько лет случилась вторая беда. Девочки только перешли в десятый класс и еще даже не успели переписать расписание уроков. Мынькин отец, как всегда, в пятницу, достал камуфляжный комбинезон, сменное белье и попросил зажарить курочку. К понедельнику он не вернулся. Во вторник утром забили тревогу, и соседи вышли прочесать лес. В среду на поиски отправили солдат из воинской части, и Мира забрала Мыньку к себе ночевать. А в четверг ее папа позвонил и сообщил, что уехал на север и что у него другая женщина и другая, более перспективная работа. В трубке трещало, взрывалось, квакало, будто он звонил с войны, и Мынькина мама заплетающимся языком еле выдавила:
– А как же я?
Он выдержал положенную в таких случаях паузу:
– А что ты? У тебя живность, магазин, генеральная уборка. Дети, в конце концов.
И она обреченно кивнула. Действительно, не поспоришь. У нее бройлеры, неубранные тыквы на огороде, старшая дочь – в предвыпускном классе. А что ему? Он – мужчина…
Мынька очень переживала. Пряталась в кладовке и плакала. Забросила рисование и больше не садилась за фортепиано, чтобы сыграть одним пальцем мелодию из «Гардемаринов». А потом встретила своего «Кузнечика».
Глава 3. Люська
Люська была третьим ребенком в семье, и ей прощалось многое: двойки, «плохие» парни и банальная лень. Она не умела кататься на велосипеде и постоянно теряла равновесие, заваливаясь то вправо, то влево. Терпеть не могла рисовать натюрморты и приходила в бешенство от эмалированных кувшинов, гипсовых губ, привядших жасминовых букетов и надкусанных яблок. Все блюда ела ложкой – от борща до винегрета, виртуозно складывала чемодан так, чтобы ничего не мялось, обожала запах новой клеенки, жутко храпела во сне и никому не отказывала в сексе. Первый парень, обративший на нее внимание и продемонстрировавший серьезные намерения, уже на втором свидании тискал ее груди и по-хозяйски шарил в специально надетых для этого свидания трусиках.
Девушка казалась безобидной, щедрой и очень домашней. Днями напролет сидела на диване и вышивала картины, футболки и пояса. Подергивала ногой, чтобы та не затекла, трескала шоколадные конфеты и смотрела одним глазом в телевизор. В ячейках от яичных лотков хранился бисер. Чешский – очень дорогой и совсем дешевый – китайский, взрывающийся стеклянной пылью.
Она обожала рукодельничать, особенно любила вышивку пайетками и лентами. Тащила с моря чемодан камней, чтобы смастерить ортопедический коврик. Всюду развешивала кружевные абажуры из воздушных шаров, клея и пряжи. Вязала миллион полезных для дома вещей: вазочки, подставки под горячее, круги из старых тряпок и свитера для чашек, чтобы те могли подольше сохранять тепло. Шила лоскутные покрывала и сумки. Делала цветочные обручи из пластиковых бутылок. Мастерила рамочки из ракушек, рождественские носки, венки и декоративные светильники. На все дни рождения дарила бонсай, фенечки, чехлы для ключей, брелоки, броши и даже бисерные яйца.
Училась еле-еле, и на столе неделями пылились учебники по истории Украины, праву и перспективе. Ей совершенно не давались науки, и мама регулярно заходила в комнату, продавливала диван и поучала:
– Ну, что я могу тебе посоветовать? Самое главное – приручить хорошего мужика и удачно выйти замуж. Слишком образованной это сделать даже труднее, а все, что нужно женщине – ты давно умеешь. Я как увидела твоего отца – обомлела. Красивый, смуглый, вылитый цыган. По субботам выходил на улицу с баяном и пел. Знал сотни частушек, прибауток, и его всегда приглашали на свадьбы. А когда выводил «я эту розу сорвать готов, но побоялся ее шипов» – все плакали вот такими слезами.
И Рая показывала пол указательного пальца, чтобы не возникало сомнений в размере слез:
– Он тогда учился на бульдозериста, и я решила за него бороться. Начала с фаршированных перцев, вареников с капустой, рассольников. Кутала все это в махровые полотенца и таскала на стройку, где он проходил практику. И что ты думаешь – через полгода мы уже ждали первенца, хотя еще жили в общежитии в разных комнатах, а через пять лет вас уже было трое.
Мама задумалась, а затем резко вскочила, свернула журнал в подзорную трубу и ловко убила муху. Постояла, прислушиваясь, а потом тяжело опустилась на место и погладила свои пухлые колени:
– Я тебе так скажу. Мужчине нужно сразу же рожать. Нечего там раскачиваться, планировать и просчитывать гороскоп. У них же ума – с чайную ложку, чуть зазевалась – и был таков.
Она еще немного помолчала, включила громче телевизор – там как раз начался криминальный сериал – и шепнула:
– Слушай, я недавно такое прочитала, даже не знаю – верить или нет. Короче, если хочешь мальчика, нужно лечь головой на север, а под подушку положить игрушечный пистолет.
В их доме любили покушать и ели исключительно ложками. И первое, и второе, и торт «Поцелуй негра». Как говорил Иван Петрович: «По-простому». Все строго с хлебом, даже макароны и арбуз. Когда во время обеда Люська заедалась, отец необидно ее подначивал:
– Ты только посмотри, как ты ешь? И кто тебя замуж возьмет? У тебя же вокруг рта как у курицы жопа.
А потом просил добавку и литровую чашку чая.
Рая фактически жила на кухне. Готовила помногу и с любовью. То зразы из квашенной капусты, то сырнички, то оладьи на кислом молоке с ощутимой ложкой соды. Всегда на плите кипело жидкое: капустняк, крапивные и щавелевые борщи и супы с манными клецками. Она знала сто блюд из картофеля: толченка, деруны и даже ленивые вареники. Отваривала картофель, добавляла яйцо, соль, перец, муку и формировала колбаску. Потом резала на ломтики и бросала в подсоленную воду. Подавала со сметаной и комментировала:
– Учись, Люська. Ты должна уметь готовить из ничего. Как говорится, «из говна конфетку». Мужика прежде всего нужно накормить.
И Люська училась. По-маминому заворачивала кастрюли супов с огромными, с кулачище, галушками в газетку, затем кутала в старую шерстяную кофту и прятала в подушки. Бутылки из-под кефира мыла с ломтиками картошки, а банки для консервации – листьями тыквы. Прятала в бидон с молоком лист хрена, чтобы не прокисло, и заливала мясо простоквашей. Так оно сохранялось до пяти дней.
У Раи никогда не было собственного мнения. Каждый, кто авторитетно или очень эмоционально высказывал свою точку зрения, оказывался правым, и она повторяла «это» впоследствии слово в слово, как постулат: «Сказала диктор первого канала, психолог в журнале «Отдохни», дочка вахтерши – а она работает в ЖЭКе – или проводница в поезде дальнего следования».
Уважала Андрея Державина и постоянно, когда он пел свой «Журавлиный крик» или «Не плачь, Алиса», выбегала из кухни и застывала перед экраном соляным столбом. Жаловалась, что ни разу в жизни не была на концерте, а когда ей на работе подарили билет на «Мелодию двух сердец» – не поехала, так как побоялась заблудиться, не найти свое место на балконе и дорогу обратно.
Однажды в очереди за акриловыми нитками женщина в вязаном берете посоветовала ей пить мочу:
– Вы такая полная, скоро не сможете ходить, а моча выводит шлаки и поддерживает желудочно-кишечный тракт. Точно вам говорю. Вы читали «Живая вода. Чудесная урина»? А вы почитайте. Теплой мочой можно промывать уши, чтобы не было тугоухости, и глаза, чтобы улучшить зрение. Она снимает зуд и покраснение кожи, лечит катаракту, облысение и псориаз, а еще это незаменимое средство от геморроя. А ожоги? Первым делом нужно пописать на обожженное место и порядок! Я уже несколько лет обхожусь без лекарств.
Рая вытянула шею и прижала руку ко рту:
– Но она же противная. Как ее можно пить?
Тетка хрюкнула и аж присела от радости, что есть возможность с кем-то обсудить столь деликатный вопрос:
– Если вы начнете правильно питаться, она станет приятной на вкус, как чаек, и даже будет пахнуть благовониями. Я вам больше скажу. Раз в полгода практикую уриноголодание и пью лишь мочу и воду. А еще втираю ее в тело, массируя себя по два часа. Главное – не кипятить и выполнять основные правила: только утреннюю и натощак, и только залпом, делая нечетное количество глотков.
На следующий день Рая купила книгу Малахова, закрылась в ванной и выпила первую «ароматную» чашку. Через несколько месяцев ее забрала «скорая» с сильнейшим расстройством желудка, рвотой и болями внизу живота. Больше она к урине не притронулась, но за время лечения набрала дополнительных три килограмма.
Жили они хорошо. Дружно. Как все. Когда приходили гости, играли в «Следователя». Люська обожала эту игру и на всех скоростях бежала на кухню за пустым спичечным коробком. Отец в таких случаях вытирал с подбородка майонез, одергивал рубашку, выходил на середину комнаты и объяснял правила:
– Вот пять копеек. Когда я выйду, один из вас может взять монету и спрятать. Обещаю, что с легкостью определю того, кто окажется вором.
Все смеялись, не верили. Самый шустрый быстро опускал денежку в карман, и потом все хором кричали: «Можно!» Он с невозмутимым видом возвращался, смотрел рентгеновским взглядом, приставлял ладонь к уху и имитировал звонок по телефону:
– Алло! Милиция? У меня украли пять копеек. Да, минуту назад. Что вы говорите нужно сделать? Постучать по коробку?
Затем предлагал каждому несколько раз стукнуть, утверждая, что по характеру стука найдет жулика. И никогда не ошибался. Артистично хмурил лоб, сдвигал к переносице брови и спрашивал:
– Неужели это сделал ты, мой родной брат?
И только в выпускном классе Люська догадалась, в чем секрет. Отец играл исключительно с мамой, и она всякий раз барабанила по коробку сразу после «вора». А если не успевала, давала ему тайный знак – покашливала.
Иван Петрович был строгим и справедливым. Упрямым. Носил прозвище «летчик» из-за своей фанатичной любви к самолетам. В юности мечтал поступить в Рижский Краснознаменный Институт Инженеров гражданской авиации, но струсил. Да и мать отговаривала: «Ну куда ты поедешь? Это же такая даль, больше тысячи километров. Никого там не знаешь, никому там не нужен, когда у нас под боком ПТУ». Поэтому он сдал документы в «бурсу», устроился в бригаду и тяжело вздыхал, заслышав рев пролетающего борта. По количеству двигателей с легкостью отличал ТУ-134 от ТУ-154, и всю жизнь коллекционировал громкие случаи авиакатастроф.
Все болезни лечил «Ротоканом». Порезы, воспаленное горло, глаза и зубы. Ротоканом у него пахла постель, полотенца и майка. Разило изо рта и от пропитанных землей и глиной пальцев. Он вырос в очень бедной семье без отца. Мать работала санитаркой в две смены, и они с братьями сами готовили себе похлебку: одна луковица и несколько картофелин. Немного подворовывал по садам, а в семь лет обокрал продуктовый магазин. Набил конфетами карманы, а еще прихватил банку сгущенки и пачку какао – очень хотелось сделать шоколадную сгущенку. Бабушка жила в соседнем селе в пятнадцати километрах от них, и он ездил к ней электричкой. Как-то в первом классе он попросил открыть к чаю банку яблочного варенья, а она – ни в какую. Уперлась, что это начинка для пирожков на Рождество. Он молча вышел, смачно сплюнул на порог и, не попрощавшись, отправился домой по рельсам. Добрался только к ночи.
Всю жизнь мечтал наесться от пуза и никогда не выбрасывал еду. Задубевшие макароны, пожелтевшее масло, скисший творог, хвостик тюльки – все прятал в холодильник и повторял: «Не трожь! Я позже доем». Однажды у них осталась банка с недоеденной тушенкой. Она стояла на верхней полке недели три, не меньше, пока Люська не швырнула ее в ведро. Вечером жестянка опять оказалась в холодильнике.
Очень бережно относился к одежде. Брюки, поношенные куртки, дырявые ботинки лежали на балконе. Иногда рылся в мусорных баках и, не стесняясь, доставал пластиковые бутылки, застиранные плюшевые игрушки и сгоревшие чайники.
– А что? Отмоем – и на дачу. Чего добру пропадать.
Ненавидел коммунистов и никогда не состоял в партии. Даже тогда, когда ему предложили повышение и должность бригадира, но только при условии получения партийного билета, твердо отказался. Вернулся домой хорошо выпивши, долго на карачках раскачивался в коридоре, как «соломенный бычок», а потом отчетливо выкрикнул: «В гробу я видел вашу партию!» и отключился. Так и проспал до утра, уткнувшись носом в свой рваный ватник. Рая попробовала его поднять, но не осилила – она как раз ждала третьего ребенка.
С болью вспоминал, что его тетку посадили на четыре года за спекуляцию. Она при Брежневе ездила поездом в Ригу и скупала женские платки. Простые, белые все в знатных фиалках и пионах. Перепродавала по пять рублей, и бабы ходили к ней, как на праздник. А потом кто-то позавидовал, донес, и ее посадили. За что? За то, что рубль «наваривала».
А еще очень любил поговорить, порассуждать, пожаловаться. За воскресным обедом, за рюмкой в дешевой «наливайке» и в конце рабочего дня, еще не вытерев руки ветошью, разглагольствовал:
– Хрущева не уважаю за церкви. Слишком много он их переделал под музеи и склады. Даже под клубы. Засевал поля кукурузой, будто мы куры сраные. Но строил хорошо. Всех переселил из бараков. И в космос мы полетели, и ЗИЛ-130 сделали. Хорошая машина. Неубиваемая. И доллар был по пятьдесят копеек. При Брежневе, пока председательствовал Косыгин, у нас считалась сильной экономика. А потом тот помер, Брежнев все на охоту ездил, и страна медленно покатилась вниз. И катится до сих пор, только в три раза быстрее.
После таких выступлений открывал широко рот, опрокидывал рюмку и некоторое время прислушивался к ощущениям. Затем выдыхал, хватал кусок луковицы и с силой макал в соль.
Уважал Кашпировского и Чумака. Завороженно смотрел телемост «Киев-Тбилиси», во время которого проводились две полостные операции по удалению грыж без наркоза. Каждую неделю заряжал воду, а потом пил натощак. Литрами употреблял чайный гриб, и банки с рыжей марлей стояли на всех подоконниках. Понятия не имел о своем дальтонизме первого вида и узнал об этом только после рождения Люськи. В ЦУМе выбросили итальянскую обувь, и Рая попросила купить для нее красные туфли. Она о таких мечтала с седьмого класса. Он поехал, отстоял четырехчасовую очередь, дважды проверил размер и с гордостью вручил ей коробку. Рая открыла и ахнула – туфли оказались ядрено-зелеными.
В 1989 году Иван Петрович съездил в круиз по Восточной Азии. Это событие стало одним из самых главных в их семье. Им гордились и вспоминали во время каждого застолья. По возвращению он всю ночь рассказывал Рае о Желтом море цвета коровьей мочи, о близоруких корейцах и супах из собачатины. Она слушала, подминая под себя огромную подушку, зевала в кулак и уточняла детали. А на следующий день в их квартире нельзя было пройти – друзей и знакомых набилось множество. Они сидели на стульях, креслах и даже на полу, задавали вопросы, а он только отмахивался: «Спрашивайте у жены, она уже больше меня знает».
Иван Петрович услышал о круизе по радио и в тот же день бросился оформлять документы. Его не смутила даже стоимость – 1600 рублей. До Владивостока восемь часов летели самолетом, а потом два дня плыли на пароме «Байкал». Заканчивалась зима. Море невыносимо штормило. Каюта находилась в передней части судна, и каждый раз, когда на океанских волнах нос поднимался на три метра, а потом стремительно летел вниз, появлялось стойкое ощущение, что наступил конец света. Иван Петрович и его друг Саша лежали пристегнутыми и блевали, а по радио веселым дикторским голосом излагалась история парома. Напоминали, что он на плаву с 1927 года, и это его последний рейс, так как по прибытию сразу же пойдет на переплавку. Иван Петрович считал часы до конца круиза, молился и вспоминал ради чего это все затеялось. Очень хотелось купить японский магнитофон и лекарства от давления для жены. В Союзе ходили слухи о чудодейственных женьшеневых препаратах.
Первая остановка была в северокорейском порту. Дальше поездом, по узкоколейке, отправились в Пхеньян. В вагонах на столах лежали салфетки и стояли пепельницы, и Ивану было невыносимо стыдно за соотечественников, которые украли большую половину бычковальниц. В столице КНДР его поразил лагерный уклад жизни. Люди были словно с инкубатора – в одинаковых пальто и паджи55
Паджи – мешковатые штаны.
[Закрыть]. Рано утром они с кирками строем маршировали на работу и потом точно так же возвращались. Все – военнообязанные. Дети в школах имели много трудовых дисциплин, вышивали стилизованных тигров, драконов, оленей и все виды гибискусов. Вместо сувениров он купил две бутылки водки. В одной из них плавала змея, а во второй – корень женьшеня.
Китай поразил количеством мусора, и в порту из-за пакетов и огрызков не просматривалось дно. Шанхай напоминал свалку. Кое-как пристроенные бараки, шум, гниющие объедки и балконы, обвешанные тряпьем. На тот момент в нем насчитывалось тринадцать миллионов жителей. Помои выливались прямо на дорогу, вонь выедала глаза, и его безостановочно тошнило. А еще мужчина страдал от голода. То, что предлагалось на обед, вызывало только отвращение. Тухлые яйца мерещились повсюду. Однажды они зашли в какую-то забегаловку и заказали суп с лапшой. Перед ними поставили на первый взгляд аппетитное варево, и Иван Петрович зачерпнул ложкой еду. Вдруг один из туристов громко закричал:
– Это не лапша! Это червяки! Гляньте, у них глаза!
Отец наблевал прямо в тарелку и она стала полнее, чем была изначально.
В Японии остановились в Нагасаки. Здесь его приятно поразила стерильная чистота. На дне можно было увидеть брошенную спичку и каждую рыбу-худышку. Ни одного человека на улицах в рабочее время. Мандариновые деревья с плодами, упакованными в специальные пакеты. В магазинах продавалось все, и они даже затеяли с другом игру: придумывали самые невероятные продукты, а потом отправлялись на поиски и обязательно их обнаруживали. В Японии он купил магнитофон, две чистые кассеты и долго удивлялся, что кусок мяса стоит там столько же, сколько и цветной телевизор.
С тех пор Люська, готовившая пятилитровыми кастрюлями, в шутку объявляла: «Этого хватит на весь Китай».
У них было трое детей. Старший – Федор, средняя – Танька и самая младшая – Люська. Федор из всех считался самым умным. Учился отлично, имел правильные черты лица, матовую кожу и напоминал индийского актера Митхуна Чакраборти. Его шевелюру не брала ни одна расческа и часто на голове образовывались «птичьи гнезда». Он тогда просто прибегал к помощи обычной вилки с широкими зубчиками. Блестяще знал историю и всегда сказанное подкреплял датами. Обожал физику, законы термодинамики и все открытое Ньютоном. После школы ушел в армию, планируя после службы поступать в университет имени Шевченко на исторический факультет. Люська его очень ждала, обрисовывала уголки конвертов чайками и писала письма, шифруя их с помощью отзеркаливания букв. Из нее очень долго выбивали этот изъян, подозревая дисграфию или другие неврологические проблемы, а потом раздался тот набатный звонок, и в доме поселился страх.
