Текст книги "Цыганский роман (повести и рассказы)"
Автор книги: Андрей Левкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Первое, что поразило здесь А., – свет. Здесь оказалось очень светло. Ровное, вдали чуть уходящее вверх пространство было белым, блестящим от многочисленных стекол, мерцало, раздражая глаза бликами; кое-где над плато курились – будто подземные – дымки, тоже светлые, молочные. Спутник достал сигарету, присел на какой-то ящик и, переводя дух, закурил.
– Ну вот, – сказал он, – ищи свое счастье. Тут, по правде, все перемешано, что куда ссыпать не разбирают, но мебели если – это тебе со мной, если с мебельной фабрики огрызки, то они вон там, – он махнул рукой, валяются, с мотозавода хлам в той вон, вроде, стороне. А где дым – так это с помоек, объедки. Там если из дому кто и выкинул что, так сами ребята перехватят. Они посторонних не любят.
– А книги? – заикнулся А. – Попадаются?
– Книги? Макулатура всякая? Так теперь ее мало. Но бывает, попадает под ноги. Вроде есть она тут где-то. Ищи. Ты, выходит, из этих... интеллигент, он сделал ударение на втором "и", – ну-ну, – он, как бы не одобряя, покачал головой, – ищи. Бывай здоров.
Пахло омерзительно, воняло – кисло, тошнотворно. Ошарашил А. и весь облик свалки: после вчерашней встречи он, наслушавшись художниковых россказней, представил свалку неким вариантом спецмагазина для бедных, громадными пространствами вторичного распределения, где разложены почти чистенькие, нормальные, чуть, возможно, с трещинкой вещи: ходи, выбирай. Вещи не столько одряхлевшие, сломанные, сколько просто надоевшие хозяевам, вышедшие из моды – отголосок читанного о лавках парижских старьевщиков. Блошиный рынок, клошары, "Бато-лавуар", Аполлинер, запах жареных каштанов, Сен-Жермен, дымный туман, осень, желтые листья... Что ж, моросило. Под ноги лезли осколки, обрывки, обрезки, просто грязь, выжатые, скрюченные тубы, ржавые мусорники, батарейки, проволока, ошметки и сгустки масляной краски; все было утрамбовано, обнялось, слиплось друг с другом.
Людей было немного, то одна, то другая по-грибниковски согбенная фигура маячила вдали. В секторе, планово отведенном под заполнение, группировались мусоровозы – стоя тесно друг к другу, медленно извергая накопленное за ездку; мусорщики внимательно ворошили палками мусор, то и дело извлекая и складывая, сортируя по принадлежности, бутылки, доски, что-то еще. Тут же сновали, рыча, бульдозеры, уминая привезенное, спихивая мусор под откос расширяя плато.
Суета напоминала, разумеется, копошение мух на навозе, из своего рода навоза свалка, впрочем, и состояла – выгребная яма города: все, что разнообразными путями входило в его организм, с неизбежностью оказывалось здесь; все недопереваренное, все отжимки, косточки. По свалке мигрировали стаи птиц, то они вспархивали из-под бульдозера, то рассаживались: чайки, причем, располагались аккуратно, напоминая солдатское кладбище. Да и сам пейзаж заставлял думать о войне – в щебень разрушенный город, плоскую поверхность которого болезненно нарушали отдельно стоящие холодильники, газовые плиты: нахохлившись, руки прижав к груди, испуганно не находя вокруг себя стен и хозяйки со сковородкой рядом.
Горы серого, разбитого пенопласта, куски досок, собранные в островки, над которыми, как над льдиной зимовщиков, установили красные флажки – на переработку, что ли? Удивило скопление хлебных фургонов, точнее – коробов, с тех снятых; оказалось, что фургончики служили домами, бытовками клошаров. Там висела их цивильная одежда, стояли сумки, тючки с отобранным за сегодня добром. Зрение уставало от однообразия мелкого мусора, одного и того же на всяком квадратном метре, и глаз выискивал монстров: громадный ялик – в сохранности, человек на двадцать; куски стен, цельные участки кирпичной кладки; пружинящая каучуковая возвышенность, словно громадное вымя; прекрасные среди хлама шафранные конусы куч опилок; стенд какого-то школьного или вузовского уголка: "к работать с книго", с текстом, выписанным по фанере гуашью: "ия понимания прочитанного следует научиться выделять существенно основное, есс заставят сосредоточиться же воспринимает содержание; аботает, собст ая мысль и этом читатель одит к ыводам".
Свалка как объект природы – самоорганизовывалась: нерукотворно уминались, проваливались одни участки, выгибались другие, плато прорезали русла, по которым вниз стекала дождевая вода; между мусором, в редких свободных седловинах А. неожиданно обнаружил самые настоящие помидорные плантации – с плодами, уже наливающимися красным. В другом месте прижилась колония расползшихся по земле глянцевых, восково-желтых тыквочек.
Прогулка, в сущности, исчерпала себя. Ну что, добрался, осмотрелся и ладно – другое дело, если есть заинтересованность материальная. А. попытался пристроиться в хвост к нескольким старателям: что ищут? Тем это было не по душе, они неодобрительно оборачивались, глядели хмуро, настороженно; вновь возвращались к своему промыслу, – в самом деле, точно под бомбежкой выискивая среди развалин что-то необходимое позарез. Волокли на себе частично целую мебелишку – как они ее домой доставят? На электричке или договариваются с водителями? Да уж устроились как-нибудь. Какие-то пацаны перебирали, примеряя, смеясь, выбракованные, искаженные мотошлемы: сливовые, квадратные; поджигали, веселясь, мусор.
По натуре склонный не к приобретениям – к созерцанию, А. уже не понимал, что он тут забыл, но по инерции старался возобновить интерес к попадавшему под ноги. Пару раз ему почудилось, что видит вещь, им же сношенную. Может быть и так, но скорее всего – чужая. И снова осколки, щебенка, щепки, комья, тряпки, гигантские зеленые, буреющие пряди выкорчеванные отцветшие цветы с городских клумб; крышка от финского майонеза, какого А. в ином месте и не видал, папка с важным, официальным докладом солидной давности – растрепанным, полувыцветшим: "ши работники сельского хозяйства единодушно ерживают и одобряют аграрную политику и, основные положения которой были изло те. Все это заставляет нас внимательно изучить состояние дел в сельскохозяйственном производстве". Поверх текста кое-где виднелась карандашная правка: "заставляет" заменено на "обязывает", "внимательно" на "постоянно", "изучить" переделано в "изучать".
На плато история подзадержалась изрядно: здесь, в общем сегодня, лежали вместе остатки времен предыдущих, теперь лишь покинувших город, впрочем – не полностью: город точно платил подоходный налог с прошедших – с каждого по отдельности – десятилетий, и содержится здесь в обратной пропорции дальнего больше, нынешнего меньше; лежит вперемешку и, если покопаться, можно из деталек составить уменьшенную, но действующую его модель. Так некто Д. – было рассказано по пути через болото, – за пару лет умудрился из разрозненных, разновременных частей составить машинку "Зингер", машинку, впрочем, самую настоящую и прекрасно работающую.
Темные, невеселые люди ходили по свалке, пытаясь стянуть что-нибудь у прошлого: старики в растоптанных башмаках, деловые, быстро перемещающиеся мужчины, старухи, увязывающие и волокущие тряпье, безмятежное пацанье, а вон еще какой-то чудик печально смотрит под ноги, выглядывая какую-то позарез необходимую глупость – вроде ушедшего детства. И прошлое А. тоже, конечно, было свалено тут же; где-то за грудой битой сантехники и его память, скрытые желто-мутным дымом, паром объедков, какие-нибудь чугунные церковные перильца в оранжевом свете августовского вечера; кому до них дело, разве что чудику вдруг для полного счастья, – как недостающий до полноты "Зингера" челнок – для полной комплектности машинки его души потребуются эти перильца и теплый вечер, но вряд ли он набредет на них, или не побрезгует вытащить из-под щепы и бетонной крошки.
Увы, вот и благоглупые умствования – что ж, устал, поганым дымом продымился, сенсорно покушамши, да не насытимшись: так придешь в гости в солидный дом, от скуки налопаешься до изумления, вернешься в телесной и душевной печалях домой и – к привычному хлебушку с сыром. Печаль не кормит, хотя такое изысканное тление, как бы в лиловых тонах, призрачно нагое смертное тело, в синеющих пальцах – дымится длинная и тонкая сигаретка, и гнильца, гнильца – то ли помидоры протухли, то ли сам ты в похмелье, а из ноздрей и ушей, звеня, удаляются мухи – серебряные, в патине.
Он заблудился. Солнце сквозь облачность просвечивало – знать бы только, с какой стороны оно было вначале. Крупных ориентиров здесь не было, а мелкие – не запомнил. Машины приезжали и уезжали, бульдозеры тоже перемещались (отчего-то, кстати, казалось, что внутри там никого нет). Свалка полого возвышалась, он пошел вверх. Окрестности оттуда оказались видны хорошо: свалка, лес, окружавший ее со всех сторон, трубы, дымящие за лесом, канава, тропинка через луг, переправа через болото – там видны были волокущие свои находки. Над свалкой интенсивно перемещались птицы разных видов и сортов, каждая стая держалась в своей плоскости, проницая одна другую, не сталкиваясь: белые, черные, в крапинку и полоску, разнообразные от разнообразного питания: среди них были, вероятно, и пенопластно-железные, и цельнометаллические с эбонитовыми клювами, и птицы с дощатыми, ржаво скрипящими крыльями, прикрепленными к туловищу дверными петлями. Следовало, пожалуй, отыскать что-нибудь себе на память, некрупное, с двойным смыслом, какой-нибудь ключ, что ли, понеобычнее, судьба которому на свалку возвратиться. Носить ключ всегда при себе, чтобы ощущать, как с каждым годом все более натягиваются почти резиновые нити, которые тянут, волокут его обратно в кучу, откуда он был взят; как, наконец, со свистом – прорвав карман, разбив стекло в квартире – тот вернется сюда, в место, где живет небытие, – такая вот планетарность мыслей и взгляда посетила стоящего на мусорной вершине А.
Наметив и приблизительно запомнив дорогу, он пошел вниз. Устал, предвкушал душ или – лучше – ванну, за дорогой не следил, воспринимая в этом измельченном мире все по отдельности: очередного старателя, скопление длинной, завивающейся по ветру стружки, кассовый аппарат, окаменелые гранулы лиловых удобрений; опять, похоже, заплутал. Подниматься еще раз – не хотелось, и он наудачу побрел в сторону кромки леса, рассчитывая потом просто пойти вдоль канавы – пока не наткнется на переправу. Очередной раз взглянув под ноги, он оторопел: здесь, вокруг, шуршали, перекатывались, на краткое время вспархивали бумаги. Под ногами был толстый слой листков, клочков, вырванных страниц, рассроченных папок, сморщенных, ржавых бумаг.
Но клочки и листки оказывались содержания самого убогого: квитанции, рецепты, билеты, программки, бланки школы старших пионервожатых, инструкции к полотерам, пустые анкеты, все – грязное. Постепенно, однако, бумаги делались осмысленнее: под ноги полезли газетные листы, допотопные иллюстрированные журналы, появились тут и люди, которые, пристроившись на кучах макулатуры, разглядывали розовых работниц в дебелых одеждах, кукурузу – царицу абстракционистов и стиляг... Хотя и виднелись следы поджогов, огонь всю эту массу не брал – сырость мешала.
Час он проползал на карачках, листая то и это, замарался по уши. Увы любопытно и только. Начал накрапывать дождик. А. встал, отряхнулся и пошел было своей дорогой, как вдруг почва ушла из-под ног, и он поехал на спине куда-то вниз, подпрыгивая на трамплинчиках, разворашивая, взметая макулатуру, наконец выехал на ровное место и толчком затормозился.
– А аккуратнее? Нельзя? – чуть раздраженно спросил его человек, оказавшийся на пути. – Вот ведь что натворили. – Он показал книжку, треснувшую по корешку.
– А?! Что такое? Где я?
– Где... На свалке. Ваше счастье, что на меня наткнулись.
Да, дальше можно было лететь и лететь: метров на ... нет, сверху не скажешь, вниз – книжными ступенями – уходил почти что шахтный ствол. На ярусах люди ковырялись в развалах.
– Петя, – представился человек и, когда А. назвался в ответ, спросил поесть ничего не найдется? Нет? Ну, не беда, мы одного отрядили, должен скоро принести. А закурить?
Сигареты у А. были. Оба, присев на сложенную из юридических томов завалинку, закурили. Почуя дымок, вверх поползли остальные старатели. Пачку распатронили, сигарет было немного – передавали по кругу.
– Вы тут что, с весны сидите? – шутливо осведомился А. – Что без курева?
– Да кто там помнит, с весны, не с весны... – рассеянно отвечал Петя. Курево приносят, неувязочка просто сегодня. Домой идешь – берешь книги, обратно – с куревом. Осень скоро, дождь, – он вздохнул, – а на следующий год, говорят, дорогу подведут, и все это на бумажную фабрику отправят.
Люди здесь – медленно доходило до А. – находились явно не с сегодняшнего утра: в потертой, грязноватой одежде, небритые, здоровьем не пышущие, со впалыми глазами. Поболтав немного, народец потек вниз, по местам, передавая сигареты кому-то там еще в глубине. Здесь же, метрах в десяти от верхнего края, была база, что ли, – с помощью позаимствованных на свалке досок в книжных стенах были устроены пещеры, где лежали сумки, одежда, стопки отобранных книг. А. пробежал взглядом по корешкам, и ноги его подкосились: "Господи, – произнес он с дрожью в голосе, – и это все так тут и лежит?!."
– Да там много еще что лежит, – спокойно сказал собеседник, отчищавший, приводя в мало-мальски сносный вид книги из груды перед ним, – спуститесь, увидите.
Дна колодца как видно не было, так и – по мере спуска – видно не стало; давление на слои возрастало, просто так выдернуть приглянувшуюся книгу невозможно, требовались раскопки по всему ярусу. Колодец, похоже, уходил до центра земли, и книги чем дальше – тем более спрессовывались, переходя в какое-то иное агрегатное состояние: без огня обугливаясь, становясь твердыми, почти минералами с антрацитным блеском среза страниц. Спускаясь, он наткнулся на парня, с которым где-то уже встречался. Они кивнули друг другу. "Витя, – напомнил тот, разрешая неловкость, – ну привет".
– Тут такая технология, – продолжил он, – вес подряд не очень-то дергай, а то лавина сойдет, завалит. Вытащим, так уж и быть, но весь порядок нарушишь. Еще, – добавил он, остановив нетерпеливо озирающегося А., – мусор в сторону откладывай, мы его наверх передаем, на свалку. Чтобы не мешался. Если что-то найдешь разрозненное – все равно бери, ну, это понятно.
Уже смеркалось, когда закопавшегося в книгах А. позвали наверх. Прижимая к груди отобранное, передавая книги верхним, он вскарабкался. Народ сидел кружком, собираясь ужинать – еду принесли, в стороне кипятили воду для чая. А., переведя дух после подъема, закурил.
– Да, – отыскал его глазами Петя, – вы сейчас домой поедете, верно? Захватите эти пачки, – он указал на стопки, днем повергшие А. в шок, – а когда к нам еще надумаете, захватите съестного, не много – батон там, чай, если не сложно. Курево. Хорошо? Как средства позволяют.
– А куда мне их отнести? – спросил А., поднимаясь на ноги.
– Как куда? – удивился собеседник. – Домой.
– К кому домой? – опешил в свою очередь А.
– К себе... – продолжал недоумевать Петя.
– Нет, ребята, – сказал, возвращаясь на место А., – так не годится. Я только сегодня пришел, не пойду я никуда.
ОЧЕРК
Раз, читатель, уже некоторые принялись составлять свои описания людей и работ, связанных с некоей внятной, но никак не названной профессией, то и мне следует рассказать все то немногое, что я знаю о человеке подобной профессии и жизни. По какому-то злому закону эта профессия никогда не существует в чистом виде, она словно бы окисляется здесь, натягивает на себя разноцветные пленки, оболочки – в качестве последних выступают профессии уже вполне конкретные, поименованные. Учитывая их роль, между ними словно бы и нет никаких отличий, но это не так: они отличаются толщиной ими создаваемой изоляции – как изоляция обычная, та ведь может гнуться вослед изгибу провода, ничуть его не стесняя, а может заключить его в керамический панцирь. Здесь слой этот был чуть ли не невидим, практически неощутим.
Известный мне МТ работал в двадцатые годы в Риге, на улице Гертрудинской, в квартале между Мариинской и Авоту, по левую руку от центра. Дом во дворе, но вовсе не какой-нибудь сарай-развалюха: четырехэтажный, вычурно спроектированный и странно построенный: имеет вид двухэтажного особняка, на который сверху положили еще два этажа – уже общегородского, доходного типа; слева пристроили почти отдельный, но очень узкий дом, решительно обыкновенный – этот вертикальный блок не то чтобы прилепился, присосался к особняку; симметрично и справа, здесь, почему-то, выставив на обозрение не оштукатуренный даже брандмауэр. Дом принадлежал некоему Н., имя которого утрачено, да, собственно, и зачем оно. Квартиры сдавались оптом и в розницу, нас же интересует именно этот особняк, долгие годы служивший фирме, в коей и работал Мастер Татуировок.
Впрочем, "фирма" звучит слишком уж торжественно: всю ее составляли МТ и несколько его сотрудников, не сотрудников даже, но коллег, служебно равноправных с МТ. Просто теперь, да и тогда, предположение подобного равенства оказалось бы диким даже для самих коллег, вполне отдававших себе отчет в том, кто тут есть кто – если и не под этим небом, то в этом дворе. Впрочем, по отношению к жизнедеятельности и процветанию фирмы МТ был явной избыточностью, впрочем, полезной.
Род деятельности фирмы требует краткого исторического экскурса. Точное время возникновения искусства татуировки назвать, по понятным причинам, невозможно, видимо, существовало оно уже задолго до египтян. Генезис же его обычно выводится из того, что де человеку всегда свойственно привлечь к себе внимание представителя другого пола. Подобного рода объяснения вполне могли быть приложены к любому другому искусству, другое дело, что ежели они приложены и были, то давно уже обветшали в пыль, оставаясь, однако, в силе по отношению к искусству менее привычному, неважно даже, что непосредственно связанному с телом. Собственно, даже говорить об искусстве в привычном понимании здесь сложно – не имея в виду, разумеется, чисто техническую изощренность. Впрочем, этот термин, если и будет использоваться в данном повествовании, то за неимением лучшего, превосходя, во всяком случае, в точности термин "профессия".
Представители двух полунаучных дисциплин, как то: культурной и социальной антропологии и истории моды – объединили проявления искусства самоукрашения, этого наиболее пригодного для самовыражения вида искусства, в две большие группы, складывающиеся по формальным признакам: подвижные (изменяемые) и неподвижные (неизменяемые) личные украшения.
К первой категории относят одежду и элементы украшений на одежде, ювелирные изделия на теле и одежде, прическу, действия, связанные с отращиванием или удалением волосяного покрова на теле и лице, лаковое покрытие и/или ювелирное украшение зубов.
Ко второй категории относят методы, с помощью которых осуществляются неудалимые и невосстанавливаемые изменения на теле. Обычно эти методы называют искажением тела. Сюда относят искажения черепа, перфорацию губ, носа и ушей, удаление или затачивание отдельных зубов, а также такие операции на теле, какими являются различные формы обрезания мужского полового органа (циркумцизия, эксцизия, инцизия, субинцизия) и женская клитородектомия (частичное или полное удаление клитора). Широко распространенными формами искажения тела являются методы изменения кожного покрова, которые обобщенно называют татуировкой.
Само слово введено в европейские языки Куком, вернувшимся из Океании (1768-1771 гг.), где тот впервые встретился с этим обычаем на острове Таити в 1769 году, там это называлось "татау". Дальнейшие исторические сведения не важны, следует лишь знать, что существуют три техники татуировки: точечная, или пунктирная, рубцовая и шовная. Точечная, или пунктирная наиболее, видимо, известна читателю-европейцу. Техника рубцовой связана с образованием келлоидной ткани в результате заживления прижиганий, надрезов и пр.; она, то есть, рельефна. Суть шовной состоит в том, что под кожный надрез с помощью тонкого острого предмета продергивается крашеная нить. Фирма, отметим сразу, практиковала только пунктирную татуировку.
Фирма занимала два этажа особняка, в третьем этаже, над ними, некоторые из них, МТ в том числе, и жили: все было обустроено если и не с комфортом, то весьма функционально. Народу было так: шесть-семь операторов, из которых обыкновенно двое-трое ассистентов-учеников. Анестезиолог – милейшая черненькая евреечка, петербурженка, вовремя сменившая местожительство, медсестры, одна из которых – белокурая, крупная и смешливая латышка откуда-то из Земгале, две другие ничем не запомнились. Ну, и регистраторша-бухгалтер-кассир – все сразу, поскольку в отличие от нормальной поликлиники работой загружена она была весьма неплотно: и пациентов поменьше, и с каждым гораздо больше возни мастерам. Так что основную часть своего служебного времени она (кажется, полуостзейка-полуполька) проводила в своей стеклянной выгородке, читая то "Атпуту", то разные книжки издательства Гудкова – была она, помнится, большой почитательницей Рамакришны.
Самым замечательным помещением конторы была большая зала на втором этаже особняка: окно во всю стену, пол из красного паркета, темная мебель давно старая, со своим запахом, вросшая в интерьер, или наоборот – после более-менее продолжительного отсутствия могло показаться, что из стены опять проклюнулась какая-то этажерка или оттоманочка. Особенно хороша была комната летом и зимой. Летом – все из-за того же окна во всю стену: ко второму этажу подводила разрушенная теперь лестница, вдоль окна тянулся балкон, летом дверь отворяли, и в залу можно было войти прямо со двора. Двор отметим также: зеленый, тихий, ухоженный. Зимой окно и темнота за ним отсекались белыми портьерами, в щелку между которыми видна была словно хранящая нас, сторожевая темнота, а в темно-зеленой кафельной печи щелкают поленья, шуршит радиоприемник, экономка в своей качалке, МТ в углу у окна ведет бесконечные беседы с очередной своей девочкой – не слишком изощренный юмор коллег создал гипотезу, что таким образом МТ заговаривает человека до естественной отключки, экономя тем самым фирме анестезирующие средства.
Сей род деятельности вполне располагал к подобному уюту и нескучной размеренной жизни: ажиотажа вокруг фирмы не было никогда, но не было и тревожных пауз между клиентами, по какой-то естественной предрасположенности процент людей, желающих осуществить над собой "практически невосстанавливаемые изменения тела", весьма постоянен, к тому же в большинстве своем принадлежат они к слоям вполне имущим, так что фабричка попыхивала трубой и крутила свои колесики размеренно и четко.
Впрочем, среди клиентуры появлялись особы и не вполне благополучные, но таких было немного, или работа с ними особенного времени не требовала. Были люди, которым татуировка требовалась по службе, – гонщикам, например, пометить запястье группой крови, а так все больше шлюшки, пижоны, золотая молодежь, актерки, да мало ли кто еще. Чем раскладывать их по сословно-ремесленным полочкам, куда проще обратиться к возможным мотивам прихода.
Наука различает такие мотивы: эстетический – преобразование нагого тела в произведение искусства. Наряду с эстетическим мотивом, в татуировке почти всегда обнаруживается функция символа, знака. Татуировка или ее отсутствие могут указывать на общественный статус, достижение зрелого мужского или женского возраста, принадлежность к этнической, профессиональной или любой другой группе, политическому направлению, вероисповеданию. Реже встречается татуировка с магической функцией – например, когда знаки выполняют функцию отпугивания болезни или ее лечения. К последней группе относится и татуировка, наносимая из психологических соображений: наряду с надписями, выражающими любовь к ближнему, к родине или ее выдающемуся вождю, здесь стоит выделить и татуировку эротического содержания, тексты и рисунки, изображающие различные чувства и настроения. К этой группе можно отнести и патологические случаи – татуировки на мужских и женских половых органах и пр.
Так, приблизительно, в жизни и было. Подробности читатель вправе домыслить самостоятельно, оттолкнувшись, например, от выкалывания года рождения на фалангах пальцев – что, разумеется, способен исполнить в подворотне любой пацан, от разных там "не забуду мать родную", предполагающих уже известную продвинутость оператора, по крайней мере – в области правописания. Можно вспомнить смешные, нелепые случаи: некий господин попросил нарисовать ему на ладони его домашний адрес – склероз, что поделаешь; некая фанатичка умоляла воссоздать на ее теле Христовы стигматы, что, разумеется, в цвете и было исполнено. Другой прохиндей заказал устроить ему в районе копчика цифру зверя – уж и не знаю, каким целям должна была послужить сия штуковина. Ну, а о разнообразных животно-растительных фитюльках и говорить не приходится – подобные кунштюки были поставлены на поток, на сей случай имелись каталоги и чуть ли не лекала.
Не то чтобы поначалу я не выделял МТ среди прочих, но попав в этот уютный дом, не сразу обратил внимание на взаимоотношения его обитателей, было не до того, лишь позже, прижившись в большой зале, стал замечать, как меняется круг ее вечерних обитателей: были, разумеется, сами фирмачи, как в клубе, проводящие тут свободное время, их приятели, разнообразные девочки в том числе из бывших пациенток, таковых, впрочем, было весьма много: представьте, китайскими тенями в зимнем полумраке по лицам и ногам медленно изгибаются, вьются, вздыхают узоры, растения и звери, чей-то лоб глядит в упор третьим глазом, вспыхнет в случайном ракурсе пунцовая розочка на мочке, или промелькнет голубая с желтым птичка на веке, а золотые и серебряные ниточки, паутинки на руках, а зеркальный блеск маникюра и губ, а мельтешение снега за окном, в щели между портьерами, а темнота зимней ночи за этим мельтешением, а душный свет свечей по выходным, а регулярно кружащие ангелы?
Но они приходили размеренно, часто, здесь был вполне общий круг знакомых, прочный, слабо переменчивый. Не то – знакомые МТ. Во-первых, только женщины. Во-вторых, схожие – невысокие, сухощавые, обычно почему-то темноволосые, обязательно не девочки: моложе двадцати пяти-семи – хотя на вид иной можно было дать и четырнадцать – не было. В общем, производящие впечатление девочек молодые, но взрослые женщины. Общались почти исключительно с МТ. Да, в общем разговоре они участвовали, в возникающих коллективных действиях тоже, вполне дружелюбно и доброжелательно, но было видно, что все это – так, пусть и приятно, но вовсе не за тем они здесь. Потом, через некоторое время, любая из них исчезала, и через месяц-другой приходила следующая. А предыдущие не возвращались почти никогда. Нет, заходили, но всегда по делу – явно не надуманному. Друг с другом – в те редчайшие моменты, когда рядом находились, оказывались сразу две, имевшие отношение к МТ, – они почти не общались. Не знаю, можно ли говорить о каких-то случайных-неслучайных пристальных взглядах, которые бы они бросали друг на друга. Думаю, это будет домыслом: почему-то по какой-то логике требуется подобные взгляды изобрести. Впрочем, нельзя даже быть уверенным в том, что они не были знакомы вне этого дома.
Чуть ли не целый год я пребывал в убеждении, что эти девочки, пациенточки – пользуясь принятой здесь терминологией – находятся в известных отношениях с МТ, почему и все остальное – к подобному выводу склонял и климат дома, и принятые тут люди: фотомодели, манекенщицы, какие-то теннисистски, дамы света-полусвета, актерки – весь этот замечательный говорю без малейшей иронии – контингент, создававший в доме атмосферу мягкой, колышущейся, как водоросли, жизни: многоцветной, нежной, влажной, разноязыкой.
Но стало выясняться, что МТ среди прочих коллег занимает положение странное, не сказать – привилегированное, зарабатывал он, напротив, едва ли больше ассистентов, обязанности которых ему случалось и исполнять, наряду с регулярным участием в плановых операциях. Как, то есть, прочие, но вот отношение к нему коллег не то чтобы даже было окрашено уважением, он, что ли, находился внутри постоянной паузы, в которую попадал каждый из остальных, спроси его о МТ.
Здесь – оказываясь внутри той же паузы разгоговора о МТ – не остается ничего другого, как применить крайне банальный прием, соотнеся способ рассуждения о нем с постепенностью развития самой его профессии. Там было так: на покрытой сажей влажной коже, на месте колотых и резаных ран древнего человека появлялись несмываемые, нестираемые точки, линии, что навело на мысль сознательно наносить на кожу различные узоры и рисунки. Они, древние, заметили также и то, что на месте резаных или жженых ран получаются рубцы, которые можно получить и искусственным путем. Как всякое соотнесение, тем более столь ложно-прямое, метод банален, но что делать, только вот так: по обмолвкам, спотыкаясь на собственном непонимании, за что-то цепляясь, раскручивать действительное положение дел, уточняемое в дальнейшем уже сознательным выведением МТ на очередную обмолвку, детальку, эпизод – он, позже, и не сопротивлялся: если и не стремясь помочь, то не препятствуя естественному ходу событий.
Тайны тут не было никакой: единственный среди остальных, МТ занимался не декоративным, не символическим, не каким-то еще, не магически-мистическим даже вариантом профессии, а каким – сказать трудно, точного определения от него добиться не удалось: он только пожимал плечами, а в момент какого-то особенно, видимо, нелепого моего "не понимаю" пригрозил, что вот скажет Эсфирюшке, та из-за угла осуществит общий наркоз, и он мне на лбу напишет "Элементарно, Ватсон" в зеркальном изображении. Угроза была если и шуточной, зато конкретной и вполне осуществимой. Короче говоря, он тут делал что хотел – помимо минимальной денежной работы.
Когда же у нас с ним устроились более-менее приятельские отношения, начали отменяться и прочие тайны: все его девочки были, конечно, его не то чтобы пациентками, не моделями, чем-то ближе к соучастницам и партнершам. Одинаковый примерно возраст и схожий тип объяснялись вовсе просто. Действительно, молоденькие девочки были противопоказаны, поскольку никто не мог предугадать, как далее поведут себя их тела: он рассказывал, что работая, действительно, когда-то с ними, был поделом наказан за проявленную глупость – девочки, понятно, росли, полнели, рожали, раздавались в бедрах, круглели, оплывали – что, разумеется, влекло за собой деформацию работы. Что не столько даже уязвляло его профессиональные чувства, но было причиной весьма серьезных неурядиц: ведь развивающиеся искажения видели и сами модели (о тогдашних девочках допустим и этот термин), что ввязывало их в слишком внятные и, скажем, на коротком поводке отношения со временем, они переживали, пытались даже избавиться от татуировок, что очень больно да и почти невозможно. В общем, их жизнь была если и не поломана, то подпорчена вполне.
