Текст книги "Из Чикаго"

Автор книги: Андрей Левкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Урбана

Во вторник было по-рабочему. С утра встретились в кафе с Реджинальдом, который ведет этот семинар, что-то уточнили. Доехали до университета, он близко. Потом надо было повозиться с заполнением разных отчетных бумаг, потом семинар. Там славные люди, да. Потом Кутик показал мне кэмпус – здания в парке, вокруг искусство – средней величины скульптуры: Кальдер, Мур, Миро. Джакометти только не отыскался – ну, может, убрали на всякий случай, раз уж он сейчас подорожал. Хотя Миро стоит, а уж такой великолепный. Небольшой: золотой шар практически висит внутри дыры в черной металлической плите – неровной и нестерильной.

Жизнь как жизнь. Солнце светит, озеро блестит, апрельская листва мягко зеленеет, тюльпаны вокруг, Миро и т. п. Разошлись по своим делам – до гостиницы от университета квартала три, что ли. Вечером поужинали, выпили пиво в каком-то баре – Чикаго не Чикаго, никакой разницы. Профессия свое берет, то есть наоборот: если она участвует в ситуации, то нет разницы, где находишься.

На следующее утро начиналось следующее приключение. Надо было ехать в Урбану, тоже в университет. Тоже выступать, но там иначе: одна лекция – просто как человека из Москвы про всякую политику и т. п., а вторая – чуть позже – про онлайн-СМИ в России. По стечению обстоятельств во второй истории я оказался давно, в середине 90-х, так что получался как бы экспертом. К этим лекциям особо готовиться не надо было. Выписался с утра из гостиницы, и поехали.

Урбана – не рядом, и можно было уточнять в собственном уме детали workshop. Вообще, он был главным делом, так что теперь получались почти что каникулы. Для важности можно добавить, что чикагский Northwestern входит в топовую десятку в США. Понятно, мое попадание туда на workshop не моя заслуга, а Кутика: такова, значит, сила его позиции. Которая, с другой-то стороны, основана на разделяемых нами творческих позициях по части меташколы и всего такого прочего. Ну, дело сделано, едем в Урбану, говорить об общегуманитарном.

С утра уже едем, Кутик ведет, а я, не вполне еще проснувшийся, думаю о вчерашнем – ну почему бы и не подумать? Формат лекций тут не совсем такой, как в Европе. Если время лекции час с чем-то, то лекция займет минут двадцать, потом – вопросы и ответы. Безусловно, вопросы будут заданы. Не потому, что так положено, но чтобы выяснить конкретно, о чем была речь. Это я знаю – годом раньше выступал на конференции в нью-йоркской Колумбии. Но там было в расслабленном варианте: все-таки конференция, где большую часть слушателей составляли участники. Тут-то жестче.

Ну и вот, рассказываю я о descriptive-прозе и ее отличиях от нарративной. О том, чем descriptive-проза отличается от других дескриптивных форматов, типа нон-фикшна, эссеистики и т. п. О том, что в ней требуется еще то да се, потому надо поступать так и этак – чтобы сдвинуть фактуру и вытащить текст из plain-описания. С уточнениями до самой простой схемы: смысл такого письма в том, что читателю не сообщается о какой-то произошедшей с кем-то истории, а выстраиваются пространство и обстоятельства, внутри которых читатель сам ощутит то, что ему и предлагается ощутить. Да, такой тип письма можно рассматривать как literature art, рубрика не «литература», а «современное искусство». Фактически словами делается то же самое, что и в случае акций, перформансов и т. п. И еще много всяких нюансов, но о них надо думать уже на практике, примерно в таких-то случаях.

Как-то я это все рассказал, следуют вопросы – о них-то и речь. Дело в том, что сама эта идея (насчет descriptive prose – еще бы ладно) про прозу как contemporary art для них (человек двадцати) была вовсе не типичной. Вообще это скорее европейская штука. Но вопросы оказались правильными, что и удивило, заставив теперь их вспоминать.

Например, спрашивают: вот вы про дескрипции говорите, а русская проза же чисто нарративна. Вы себя ей явно противопоставляете? То есть даже так: то, что противопоставляете, это понятно, но это было принципиальным, намеренным или как-то сложилось само по себе? Да, о том, что я не российский русский, а латвийский, отчего у нас с нарративами ситуация другая, я не упоминал. Было бы некстати, речь бы ушла в боковые детали. Теперь же в ответ рассказываю, поясняю отличия, уточняю, что нам логичнее работать дескрипциями, но это, разумеется, не является общим правилом для всех русских, которые пишут вне России. Наша ситуация лишь дает дополнительный повод сообразить, что бывает и такой вариант письма. Конечно, здесь не было принципиального решения поступать наперекор – все можно объяснить и простыми причинами, просто – это естественно. Задавший вопрос удовлетворен, большой черный умный человек.

Другой вопрос: вы что же, строите какую-то конструкцию, чтобы потом по ходу текста ее уничтожить, поскольку для общего текста и его смысла она оказывается лишь служебной – она затаскивает в имеющийся контекст то, что надо сказать, а потом убирается? Вопрос имел в виду ту самую Тварь, о которой шла речь выше. Ответ: да, разумеется, – это я и в самом деле упустил. Да, есть некоторая unknown entity, которую надо реализовать. Тогда сначала выставляется какая-то… какая-то ее кукла, создается временный предмет. Он выбирается в качестве удобной подмены, но в нем сводятся, складываются детали, части той сущности, которая существует для автора, но которую прямо описать еще не получится. Не хватает известных элементов и связей между ними. Потому и кукла: через нее все описывается-записывается, она затем и нужна, чтобы собрать элементы в ней и их сцепить. А потом она уничтожается, и остается та реальная unknown entity, которая и была нужна. Да, когда она расписана – ups! – все убирается, уничтожается, а структура остается. Тварь уже не нужна, это как Вена в конце «Вены, операционной системы» уже тоже не нужна.

Я чрезвычайно удивился тому, что парень это сообразил. Собственно, оба парня, но особенно второй – его вопрос не прямо следовал из того, что я там бормотал, он исходил уже из перевода «Счастьеловки». Это же уловить надо, при том что это не совсем тривиально. От таких мыслей во мне образовался новый икспириенс, и я его обдумывал, причем это мы еще ехали среди Чикаго, хотя уже и были на его южном краю, где последние станции красной линии CNA, склады и промзоны, постепенно переходящие в пустоши и поля.

Ладно, допустим, что им было интересно – я продолжал осваивать свой новый икспириенс, – но вопросы оказались правильными, это могло произойти только от их личной конкретной заинтересованности: что из этой истории можно извлечь? Вопросы были точны – то есть у них, в не совсем типичной ситуации, сразу же поняли предмет, причем по сути, а не его частности. С ходу, почти инстинктивно сообразили.

Конечно, это была не лекция, а workshop. Да, вопросы задавали не первокурсники, а аспиранты и преподаватель creative writing. Разумеется, у них были предпосылки к пониманию в рамках темы, в которую меня включили, а люди, которые ведут эту тему (Reginald Gibbons & Ilya Kutik), им уже сообщили все, чтобы в ней разбираться. Но присутствующих интересовало именно то, как все устроено. Не так, чтобы сформировать свое мнение или отношение к предмету и при случае его высказать – в той или оценочной форме, а именно разбирая механику. Главной в них была эта склонность: вот, есть на свете и такое, значит – надо уловить, что это и почему. И это полезно, даже если и нельзя использовать в личной деятельности конкретно.

Тут надо быть аккуратным, потому что есть варианты. Скажем, можно быть дотошным, желая понять то, с чем столкнулся. Можно быть умным, чтобы это и в самом деле понять. Но было еще что-то, что прямо не пояснишь: будто бы у них возникает ощущение, что нечто имеет отношение к ним, относится к кругу их интересов и как минимум может быть полезно прагматически. Нет, не так: прагматика так не сработает, сразу не сообразишь, что тебе может пригодиться, а желание что-либо усвоить впрок не обеспечит возможность задать точные вопросы. Тут же сразу жесткое – а не рассусоленное с допущениями – понимание того, что имелось в виду. С вписыванием этого понимания куда-то к себе, в себя. В точной и компактной форме.

Да, я могу преувеличивать, но ощущение этого немедленного понимания было настолько непривычным, что тут не спутаешь. Собственно, иначе бы само это ощущение и не возникло бы. Еще раз: оно состоит в том, что в людях тут же что-то включилось, а сказанное сразу же ставилось на какие-то места в них. При этом была очевидна их умственная автономность – они это делали как-то именно внутри себя, а не подключаясь по ходу дела к какому-то общему – для группы, сословия, коллег – пространству. Что, разумеется, не исключает наличия структур, которые содержат знание профессии, круга и т. п., с которыми можно соотнестись, если возникнет необходимость. Но в момент непосредственного действия у них все – в них самих. Чисто просто капитализм какой-то с присущим ему индивидуализмом – как об этом и писали в книжках.

Тут я сообразил спросить Илью: эти ребята, которые вчера задавали вопросы, они правда умные? Он сказал: да, это очень умные ребята. И добавил, что все прошло нормально, и Реджи как организатор доволен, а там была и начальница с факультета – она тоже. В общем, все хорошо, и мы прервали профессиональные разговоры, свернув на фуд-корт, потому что уже хотели есть. Он удачно появился, фуд-корт. И на этом эти предыдущие мысли были закончены, можно было начинать думать следующие, о непосредственной реальности и ее предметах: вот дорога, вот фуд-корт – парковка в стороне от трассы, по периметру которой стояли закусочные. Низенький, но обширный, бесхитростные названия, Good Food, например. Там я впервые в жизни сейчас выпью root beer, что куда лучше и колы, и прочих лимонадов. Это только в названии – пиво, это безалкогольное питье, что-то солодовое. Но да, надо запомнить: если есть некоторая unknown entity, которую надо реализовать, то для этого сначала выставляется кукла, через нее расписываются все связи и элементы, а затем она уничтожается, и по факту остается структура реальной unknown entity, которая и была нужна. Ну а в заведении «Good Food» с двух до пяти p.m. Happy Hour и цены вполовину. Там есть музыкальная машина 1950–1960-х годов (округлая, гладкая и блестящая, похоже – работающая), а в остальном все как обычно. Куски льда вокруг машинки, которая насыпает его в стаканы, как же иначе.

Дорога

Едем дальше. До Урбаны часа два с половиной от Чикаго, если ехать как Кутик, на 80–85 милях. Университетский город, тысяч сорок, третья часть – студенты. Но это еще далеко и уж точно не Чикаго, поэтому к теме данного сочинения не относится. А вот дорога, сама трасса, пожалуй, что и относится. Похоже, что дорога и является страной. Это не метафора, а общая инфраструктура данного территориального образования (США то есть). Разумеется, я про это читал, все читали. Но теоретически и по картинкам можно даже про море решить, что все про него понимаешь, ни разу не увидев.

Я спросил Илью: важно ли при общении с человеком, из какого он города? Нет, говорит, неважно. Мало ли у кого какие обстоятельства и причины жить там, где он живет, они его не умаляют и не возвеличивают. При общении дело не в этом. Да, некоторые города имеют ауру; спросят откуда – ответишь «Из Чикаго» – скажут: «О, Чикаго!» Только это будет относиться к городу, а не к собеседнику. На его качества не повлияет и то, если он из места, о котором никто-не-знает-где-это. Понятно, этот факт вовсе не исключает желание людей выбраться из какого-нибудь своего мучительного подросткового захолустья. Но в контексте общения это не важно, там другие параметры. Конечно, человек может объяснить свое произношение (просто так, захотелось ему) тем, что раньше долго жил в Калифорнии. Но это будет означать лишь то, что у него такое произношение, потому что он оттуда, и то, что ему сейчас захотелось об этом сказать. Да, а в Чикаго у них тоже немного свое произношение, нежнейшее – это не про «шщикаго», а все эти их «уаааайдюуууукэээээ, хеллооооуууу». Хотя при этом будет и «бАт!», когда А выскакивает на два порядка вверх по громкости относительно общей напевности, даже в самой размеренной академической речи. Ну «bUt!»

Но – возвращаясь к месту жизни – город за тебя играть не будет. Ты из Чикаго, так это Чикаго «О!», а не ты. Культура тогда строится тоже иначе: не надо специально развивать какие-то отельные центры: вот, дескать, будет новая, что ли, культурная столица. Важно наоборот: когда неважно, где именно кто находится. То есть должно быть неважно – ну так технические средства сейчас позволяют и даже этому способствуют. Что, конечно, соответствует всему прочему: если у тебя есть оформленная профессиональная жизнь, то собой себя чувствуешь где угодно. Причем это не сымитируешь, это как-то надо в себе сделать. Или просто в этом вырасти. Тогда все равно кругом будут проблемы, но они в другой рамке.

Но Чикаго – сколько его, собственно? Да, большой, третий город США. А Chicagoland – вся эта агломерация, с ее бело-голубыми флагами с четырьмя Вифлеемскими алыми звездочками – 14 миллионов. Самый центр территории, базовый Чикаго – около трех миллионов. Но часть, где город в традиционном, что ли, виде (высокие здания, то да се, публичные пространства, культурная инфраструктура), не очень большая.

Все же, что именно тогда Чикаго? Даунтауна им хватает, чтобы внятно обозначить место, и нет проблемы добраться из того же Эванстона до Мичиган-авеню. Значит, нет нужды скучиваться вокруг центра и строить высокие кварталы, если можно разойтись во все стороны частными домами. В других городах у них так же – за исключением разве что Манхэттена, но тот настолько отдельный природный заповедник, что у него другая логика, отчего они там и тусуются как могут.

Конечно, если это страна дорог и все дома примерно похожи, то принадлежность к месту какая-то другая. Какая? Радио одно слушают, допустим. Возможно, они привязаны к Чикаго, но и включатся в любую структуру, которая им выпадет по жизни. Никто не станет жить в раз и навсегда выбранном месте только потому, что там вырос и привык. Но и это вряд ли обязательно и скорее относится к тем, кто сумел выйти из замкнутых этнических и иных групп. Во всяком случае, эта штука (вот вроде бы is Chicago, но вроде и нет его) явно полезна при таком устройстве жизни. Ну, разумеется, теперь Чикаго уже точно не было, он развеялся с окончанием южных пригородов. Вот бы еще он покрывал собой весь Иллинойс – нет, не накрывает.

Если попытаться сформулировать все это совсем кратко, то можно решить и так, что там главное – ну по жизни – азарт выкручиваться, а где и как это делать – дело десятое. Не так, что выбираешь место и вариант жизни, а потом крутишься, чтобы получать удовольствие именно от своей жизни там. Удовольствие в том, что вообще выкручиваешься, где и как угодно. Easy Come Easy Go.

Конечно, я тут выдергиваю то, что меня интересует. Я понимаю, что схема упрощена и нарисована без учета неизбежных заморочек. Да, там все не так прозрачно и easy, иначе бы вообще не было никаких шансов на взаимопонимание с ними. Мало того, даже если понимаешь все верно, то во всем этом все равно надо вырасти. Школьные автобусы, например, – желтые и старомодные. Они действительно каждое утро подбирают у дома каждого младшеклассника государственных школ – по всему маршруту. После уроков развезут обратно, никак иначе. А с утра так: подъезжают к дому и ждут. Без этого очередного не поедут – и уж он как угодно, на ходу засовывая сэндвич в карман, с незавязанными шнурками, бежит к автобусу: никуда ему не деться. Как тут пунктуальность и обязательность не станут рефлексами? Совершенно другая жизнь.

Ну и дорога как форма реализации такого индивидуализма. В самом же деле, дорога. Тянется и тянется, кругом всякие пустые места. Понятно, что вот так и устроено: ездят. Сколько там, собственно, городов? И что это за города, если уже и Чикаго третий по численности, а сколько его, Чикаго? Причем второй, Лос-Анджелес, разве город вообще, а не раскинувшееся поселение? В итоге да, пустые пространства, по которым носятся американские люди. Конечно, механика личной идентификации тут должна быть какой-то другой. Вот же, едешь часа два, и никаких примет исторического прошлого, а только трасса и свист ветра, если окно приоткрыть, чтобы сигаретный дым вытягивало. Романтика, да.

Урбана и Ноубрау

Поскольку Урбана к Чикаго отношения не имела, то упоминается здесь кратко, да и то потому, что все же тоже Иллинойс. Собственно, там не только Урбана, еще и Шампейн (это и называется Урбана-Шампейн) плюс кэмпус, а как уж все это срослось – неведомо. Университетский городок, студенческий центр – какое-то чрезмерно пафосное здание, в одном крыле которого еще и гостиница. Главная, вероятно, улица рядом, студентки за столиками в «Старбаксе» на улице с ридером по марксизму, черная девица с атласной лиловой лентой «Birthday Girl» через плечо и до бедер – на автобусной остановке, что это означает? Бар с дешевым пивом, детско-студенческим пьяным гвалтом и предположением, что все они прошли туда по фейковым ID, ну вот чтобы им всем тут было по двадцати одному году, ага. Затем обратно в странный отель, то есть не странный, а недружелюбный: окно в комнате не открыть, заблокировано ради кондиционера, а курить можно только на улице, в парке. Там мило, белочки всякие, но сначала надо пройти полкилометра по внутренностям здания, да еще и двери на вход блокируются в одиннадцать вечера. Тогда придется обойти здание и зайти со стороны гостиничного ресепшна, но можно и дождаться, когда кто-нибудь из здания все же выйдет.

Наутро одна лекция, потом вторая, по дороге между лекциями был увиден гигантский – будто Шпеер строил – футбольный стадион (football not soccer). Ну или древнеримский: сбоку как колизей, этажи – ярусами. После второй лекции сразу отправились в Чикаго, но у нас сначала заклинило навигатор, отчего плутали по непонятным местам, хотя сколько там этой Урбаны-Шампейна. Выбрались на трассу и поехали. Было еще светло, только начинало смеркаться. По окончании своих лекционных мытарств я был изрядно замучен, отчего перед началом движения сделал несколько больших глотков виски Maker’s Mark, который по удачному стечению обстоятельств обнаружился у Ильи. После этого я стал находиться в состоянии релаксации, а голова что-то еще досчитывала, имея, что ли, в виду произвести зачем-то понадобившиеся ей обобщения.

Поводом к этому было содержание урбановских лекций. Сначала про российскую политику, потом – об онлайн-СМИ. Во втором случае речь шла о проблеме, связанной с тем, что в России они возникли очень уж не вовремя, в плохой момент. В мире же как было? Появляются онлайн-медиа, и все более или менее спокойно. То, что там имелось, постепенно добавляло к себе онлайн. Прогресс, никаких принципиальных утрат. Но в России в это время сменилась не то что власть, а общая организация всего – в частности, культурных институций. Поэтому имевшееся прошлое не было продолжено, оно обрушивалось по своим причинам (финансирование, то да се), и тут совершенно некстати появился онлайн и иллюзия, что новое и правильное возникнет именно там. В итоге грусть и печаль. К Чикаго это отношения не имеет, зато любопытно несоответствие тем друг другу: они были какими-то принципиально разными. Одно дело – достаточно замкнутая литература, а другое – урбановская история про онлайн и Россию. На что-то это было похоже, вот в чем дело.

Вот на что: есть cloud-программа Dropbox, она позволяет хранить свои файлы неизвестно где и работать с ними как угодно – с телефона, с ноутбука. Файлы, конечно, личные, под своим аккаунтом. Но есть две опции, shared и public. Public – это общедоступная среда, неопределенный адресат. Можно выставить ссылку на свой файл, который находится в директории public, куда угодно, в соцсеть, и все могут читать этот файл. Shared – уже расшаривание папок с конкретными людьми. Их тоже может быть сколько угодно, но все они фиксируются по факту шэринга; это примерно как аудитория СМИ (там по крайней мере есть личная связь читателя хотя бы с сайтом издания). А public – ну, те же соцсети. Это вопрос тематики: определенный тип контента (или литературы) предполагает знание контекста, предыстории и самой этой литературы. Вот воркшоп предполагал шэринг. А в урбановском варианте было просто сообщение для неопределенных слушателей. Оно не имело для них собственного смысла: это просто не их проблемы, они ничего тут использовать не могут, не в контексте и в нем не будут никогда. Тут все очевидно. Но бывают ли промежуточные варианты?

Скажем, теперь СМИ часто хотят стать еще и соцсетями, перекинуться из shared в public. Сначала просто вводят всякие блоги на сайтах и т. п., а потом даже уже не имитируют соцсеть у себя, а группами и редакциями идут в соцсети сами, поставляя в открытое пространство и весь свой внутренний интим. Разумеется, это прозрачность, нараспашку открытое общество, всякое такое. Cool, но туда ж лезет и то, что в принципе может быть предметом только шэринга, а иначе получается какая-то ерунда и wtf. Ну, может, все это слово за слово, на голубом глазу, не замечая разницы, и вообще, весь мир нам Царское село. Иначе говоря, некоторая вполне замкнутая группа лиц вдруг начинает думать, что покрывает собой всю ноосферу. Причем некоторое время она и в самом деле может производить такое впечатление на окружающих. Полгода, допустим.

То есть то, что должно быть в shared, оказывается в public и – в результате этого переноса – становится продуктом для всех подряд. Точнее, оно может быть воспринято таковым или нет, но оно выставляет себя в открытом нараспашку качестве, до востребования. Итак, нечто из shared перетаскивается в public и иногда имеет успех как продукт. Тогда жизни ему обычно – не более сезона. Продукт не воспроизводится и не меняется, он уже только штампуется, вскоре надоест. Исключений и не вспомнить. Понятно, что в таких случаях упор не на производство новых сущностей и смысла, а на продвижение тех, которые уже наклепали. Маркетинг, а не продолжение процесса внутреннего познания и художественного обновления.

Маркетинг тогда определяет производство, диктуя чтó именно и в каких количествах ваять. Это очевидно, но это же тематика Сибрука с его ноубрау в чистом виде, а она слишком уж демонстративно-американская (имея в виду понты автора). У него магистральная тема состоит в сближении смыслов и ценностей высоколобой среды (highbrow) с предпочтениями массовой (lowbrow). Причем это не так, что highbrow-среда транслирует свои ценности и артефакты в адаптированных продуктах для масс (middlebrow или lowbrow). Наоборот, элементы снизу (с бывшего низа, собственно) идут наверх (на бывший верх), граница между типами культуры исчезает вообще, и получается ровное и равномерное пространство культуры для всех, nobrow – как те же комиксы.

У него-то сразу видно, как все не сходится: ведь если все это так, то о чем тогда вообще разговор и зачем ноубрау как термин? Если и так все уже устроилось именно в таком варианте? Понятно, что граница остается, даже если только в некоторых сферах: вряд ли те же давешние объекты Twombley из Арт-института могут сделаться паблик или ноубрау. Что-то не сработает. Но возможно ли сделать public тематикой воркшопа? Разумеется, нет – пусть даже этот факт и расстроит кого-нибудь из его участников (потенциально – студенты же: изучают креативный райтинг, мало ли – имея на уме массовый успех). Но не получится, этот перевод потребует учета рецепции читателей, которые там мало что понимают, и какая у них тогда рецепция? Тогда придется сопровождать все подряд объяснениями и толкованиями, поэтому смысл действий будет состоять лишь в организации этих толкований и пояснений.

Вообще, адаптированные для масс продукты всегда быстро вянут, а с появлением онлайна и соцсетей стали делать это еще быстрее. В сети очень все быстро снашивается. Даже такие хорошие артефакты, как «киса-куку» или «люто-бешено», кто уж вспомнит «превед». У мемов хилая прочность, даже у политических. Но тогда очевидны и социальные причины & последствия: любая группа (дружеская, родственная, журналистская, художественная, идеологическая, даже этническая – хоть «Память»), которая оформит себя не через shared, а в public, превратится в продукт. Конечно, и потому, что такая группа сама захотела стать продуктом. Она делает себя им, продукт – иногда – входит в моду, а потом из нее выходит, потому что устарел. Причем это не зависит от существенности темы. Была же когда-то в России партия любителей пива, казалось бы – вечная ценность. Почему же она не воскресла сейчас, когда пиву снова ставят препоны в виде уничтожения ларьков и ограничения времени продаж? Тут, что ли, какая-то тайна, почему публично надоедает даже важное?

А через shared продукта не сделаешь. Там и не разработка лозунгов или мемов. Там присутствует немного даже скучная институциональность, чем-то важная для участников – или же они с ней мирятся как с неизбежностью. Но, по крайней мере, в ней присутствует логика, по которой они шарятся друг с другом. Это отдельное место, а не гомогенная соцсеть, реагирующая в среднем. То есть вопрос о том, бывают ли промежуточные варианты, приводит к развилке: можно ли сделать то, что находится в shared, публичным, не убив его переносом в public? Вроде бы нельзя, но вот тот же Чикаго… Вроде public, но при этом явно же и shared: это же не просто приехал, получил впечатления и употребил их как продукт, город есть и вне этого потребления. Вряд ли это сравнение корректно, конечно, потому что я думал после виски, но только в чем, собственно, некорректность?

Моя задумчивость (не слишком, впрочем, длительная) имела и побочный – хороший – эффект: Илья явно ощущал, как мне хорошо с виски inside меня, и вел машину, категорически не опускаясь ниже 85 mph, – ему было завидно и тоже хотелось бурбона. Вскоре уже появился Чикаго в ночи, заправка, дальнейший виски у него дома – работа сделана, чего уж – это о моих чувствах, я социопат, выступать не люблю – нет, в шэред-то могу легко, а вот в паблик – нет, да и какой в этом смысл?