Текст книги "Из Чикаго"
Автор книги: Андрей Левкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
The loop и литература
На workshop я собирался говорить о том, что в русской литературе чрезвычайно распространен условный реализм – имея в виду наррации, в которых выдуманные герои отражают действительность, а также замыслы и идеологию автора. Да, story-telling, рассказывание сочиненных историй. Конечно, такое положение дел сохраняется и сейчас, не только в рыночной литературе, но и в некотором эстетическом мейнстриме. Да, в начале ХХ века были попытки вести себя иначе. Скажем, абсурдисты-обэриуты. Но в принципе и это было сдвигом реальности в рамках story-telling.
При этом существует другой тип письма, основанный не на narratives, а на descriptions, описаниях. Да, я все это придумывал на английском и, признаться, не вполне понимаю теперь, как это точнее по-русски. Не «описательная» же литература, а именно что некая дескриптивная. Примерами были Шкловский – когда писал не критику и не о Льве Толстом, а «ZOO», и Лидия Гинзбург, которая в определенных случаях писала именно такую прозу, а не критику, эссе и исследования. Ее тексты лишь выглядели похоже. Например, «Записки блокадного человека». До определенной степени и, пожалуй, в единственной книге такую прозу сделал Леон Богданов. При том что это письмо, в общем, известно, очень давно известно: хоть Стерн, хоть Дефо – в «Дневнике чумного города», конечно, не в «Робинзоне». Причем Стерна-то Шкловский вспоминал ровно в этой связи. Хотя вроде бы как рядом могут быть Стерн и XX век? А это просто другая, дескриптивная проза, время тут не главное.
Захотелось курить. Я допил кофе, вышел из «Старбакса». Закурил и стоял, глядя, как по лупу движется поезд. Проехал; я стал смотреть просто на улицу: ездили машины, и ходили люди. Потом докурил и пошел направо, предполагая его, луп, обойти – по крайней мере с одной стороны, – и думал дальше. Да, если литература в целом воспринимается как story-telling, то тексты descriptive prose будут восприниматься как эссе, nonfiction и т. п. Но это – проза с ее отдельными законами. Другими, чем у story-telling. Конечно, это не мейнстрим, постоянный читательский запрос на такую прозу не сформировался – то ли привычки нет, то ли там требуется немного другое сознание. Находясь там, внутри, не очень-то понятно, как она представляется со стороны – да никак, наверное. Как что-то недоделанное, возможно. Тем не менее такая проза возникает, пропадает, снова появляется – даже вне строгой исторической преемственности. Некоторые литераторы как-то сами попадают в такое письмо, а потом уже узнают тех, кто работал так же. А если человек со стороны, без личного опыта, то он и не поймет, о чем все это.
Поэтому следовало развести descriptions и story-telling как принципиально разные варианты письма. Собственно, это разные литературы, только слово одно и то же. Разные дисциплины. При этом всем понятно, где находятся сочиненные истории: и автору, и читателям. Правила в этом пространстве тоже известны, они фактически нормативны. Всем ясно, чтó именно в таких текстах может происходить и как на это реагировать. Можно сообщить, что там и с кем как происходит – все ощутят детали уже по упоминанию факта («стукнули по башке» – как же не понять?) Descriptions пишутся не о том, чтó случилось, но: где мы находимся и что это за место? Вот как тут: Чикаго – это Чикаго и есть? А что такое это Чикаго и откуда взялась уверенность, что это и есть оно?
Понятно, что descriptions, дескриптивное письмо – метод, а не результат. Само по себе производство дескрипции результатом не является – в силу тривиальности такого действия. Но оно является средством уловить, что ли, to trap the sense of the unknown, un-spelled entity, which author wants to make public. Автор хочет предъявить некую часть реальности, точнее – ее неизвестную, не названную ранее часть или же сущность. Да, это не самый рациональный вариант письма. Тут полагается работать интуитивно и чувственно: коль скоро тут все unspelled & unknown.
Сам Луп в этой части был бежевым, да еще и пятнами – это о цвете эстакады, на него я раньше внимания не обратил. Впрочем, окраска участков менялась. Вероятно, время от времени его красили, но не вполне системно. Ну и да, ориентироваться в городе при наличии этой шутки – тем более учитывая ее вытянутость вдоль озера и небольшую ширину – не представляло никакого труда. А на тротуарах клумбы с цветами, незабудки и левкои, что ли, сиреневые. Да, я вспомнил: целью моего приезда на станцию «Вашингтон» был не сам луп – что я о нем знал еще недавно? Чуть ли даже не думал, что тут обычное подземное метро: в самом центре, как еще-то? Целью был Willis Tower, бывший Сирс – самый высокий небоскреб города и вроде всей Америки. Не в том дело, что он самый высокий, – он красивый. В итоге он оказался ровно в створе той улицы, которая отходит от станции «Куинси».
Willis Tower, да, красив и странен. Монолит уступами из черного стекла – практически кусок упорядоченного антрацита. По очертаниям, этими уступами и гранями отчасти похож на бомбардировщик «Стеллс», еще и того же цвета. Да, я же и по коричневой линии поехал, чтобы выйти к нему поближе, и вышел на «Вашингтон» потому, что она вроде рядом. Но не рассчитал, преувеличив размеры петли: то, что там может быть еще одна станция метро, в голову не пришло. Итак, станция «Куинси». Понятно, рассмотреть небоскреб нельзя, размеры превосходят возможность увидеть его весь сразу. Но он вообще не такой и важный в городе. Не Центр Рокфеллера в НЙ и не Эмпайр-стейт. Скорее, вариант «Крайслера»: все очень хорошо, но – в стороне и совсем не культовый, если не учитывать «Кремастер-3» Мэтью Барни. Willis был непроницаем, и представлялось, что внутри этого «Стеллса» может быть что угодно. Вот громадный черный монолит, а войдешь внутрь – там католический собор, бассейн или зверинец с жирафами. Вблизи, конечно, он не был черным, блестел, отражая все, что происходило на небе. А погода была все такой же размытой, в легкой дымке.
Еще там неизвестные флаги. В паре – американский и рядом еще такой: белое полотнище, две горизонтальные (чуть отступив от верхнего и нижнего краев) полосы голубого, этакого аргентинского цвета, а в середине – четыре алых, но не пятиконечных, как на американском флаге, а почти Вифлеемских звезды. Что это – не понял, потом-то выяснил, что это флаг Чикаголенда – Чикаго с окрестностями как административной единицы.
Вернулся на луп и вскоре обнаружил, что он совсем небольшой. По дороге попался некий Poetry Garage – парковка точно была, ну и поэзия тоже, видимо, иногда. Вскоре эстакада начала заворачивать – налево, повернул и я. Значит, это был уже край самого центра центра города. После поворота ничего не изменилось, метров триста-четыреста, и еще один поворот налево – это луп вернулся на прямую юг – север. Здесь центр делался все более историческим – имея в виду не такие уж высокие дома, сооруженные по вкусу примерно послепожарного времени (о Великом пожаре еще непременно будет). Только здесь опоры и прочие конструкции эстакады были аккуратными, темно-бордовыми. Поскольку краска здесь была свежей, то следовало предположить, что это и есть правильный цвет, который постепенно покроет всю петлю. На одной из опор имелась стандартная табличка «DO NOT FEED PIGEONS».
Было холодно, а ветер очень сильный. В створах улиц там сильно дует. Но горожане ходили легкомысленно: дамы с голыми плечами, только в майках, даже еще и в босоножках. Впрочем, с утра было солнце, и можно было подумать, что день окажется теплым. От станции «Адамс» створ улицы глядел на вход в старое здание Арт-института. Далее попался плакат, сообщающий, что впереди какие-то Utility Work, то есть ремонтные работы, да и идеи обойти весь луп у меня не было, так что я свернул направо, в сторону Миллениум-парка и Мичиган-авеню. Даунтаун был не более чем даунтуном, что тут еще может быть – подумал я несколько преждевременно: в последний день по дороге в «О’Хару» это заблуждение мне эффективно развеют.
Я шел по Мичиган-авеню и умилялся тому, как тут хорошо со стилем. И дома вокруг лупа покрашены в нетривиальные цвета, и небоскребы аккуратные и чрезвычайно изысканные. И, скажем, если черный Willis, то перед ним будет клумба с цветами и цветными шарами, а если почти такой же черный на Мичиган, то козырек над входом в его блестящую чистоту будет алого цвета. То есть он там такой и есть, большой и выпирающий из здания чуть ли не до проезжей части. А так чтó, Мичиган и Мичиган. Шел и продолжал думать о литературе.
Но на ходу лучше думается о субъективном и даже личном, хотя и это может иметь свой смысл. Что касается особенностей дескрипции. Она в общем может и не быть продуктом интеллектуального отношения к природе. Я, например, русский, но – не российский русский, из Латвии. А это разные истории, поскольку мы там не такие социальные/общинные, как российские русские. У тех-то да, общие мысли, социальная точка зрения, они неизбежно share some map of how-it-is-in-reality. Mind map, mindset у российских русских совпадают, им хорошо, им всегда есть о чем поговорить друг с другом. Они могут обсуждать свои схемы и биться за «true opinion» по поводу каждого элемента. Разумеется, поэтому они должны любить нарративы и story-telling – это, среди прочего, есть их способ улучшить свое представление о мире, уточняя (story-telling) свои карты. Конечно, это потому, что пространство, в котором они действуют и думают, общее и их в нем много. Каждая тамошняя история им сразу понятна. У них нет необходимости описывать все подряд, они все время share their lives.
А мы у себя, в Латвии, не такие социальные. Потому что нас немного. И у нас мало общих историй: сколько мы их можем произвести? Кроме того, если бы мы все же стали рассказывать какие-то свои истории, то зачем и кому? Нам это не надо, эти истории и так известны, а если для России (раз уж мы русские), то кто в России понял бы, о чем это? И наоборот: по правде, их нарративы нам вполне чужие. Понять-то можем: их представления о жизни более распространены, растиражированы; но чтобы сопереживать – вряд ли.
Да, как латвийские русские мы делим с российскими язык, крупную часть культуры, в каком-то смысле даже историю – не всю, конечно, и, разумеется, в том, что касается событий, а не их интерпретации. Но мы не используем эту их умственную карту реальности. Ни mind map, ни mindset. К тому же у нас foggy, fuzzy, unstable identification. Мы, даже при желании, не можем сразу рассказать историю, нам сначала придется описать свои обстоятельства. Разумеется, это склоняет работать именно с descriptions. Мы в быту к этому приучаемся – а иначе никто не поймет.
Это и есть самое простое пояснение разницы между прозой в варианте descriptions и нарративной. Хотя все на свете в каком-то смысле нарратив; ладно, пусть будет между descriptions и story-telling. Но русские латвийцы физиологически не одиноки, есть и другое место, где сейчас ведут себя так же, – в arts. Разумеется, этот вариант интереснее.
Светский центр
Но – ups – я оказался в точке, где мысли о литературе следовало приостановить. Впереди были мост, река, башня «Чикаго трибьюн» и небоскребы со всех сторон. В том числе и Трамп-тауэр, почти что реплика Уиллиса: с похожими уступами, но сглаженная по ребрам и не из черного, а светлого стекла. Тут река, мост, улицы – пустой пятачок, так что небоскребы обступали его со всех сторон, были все сразу и очень хороши. А перед «Чикаго трибьюн» стояла громадная Мэрилин Монро, которую уже видел накануне. Метров в десять – из того фильма, где она на решетке метро в Нью-Йорке. Тот самый светский центр города. Небольшой, да. Вообще, Монро тут не выбивалась из стиля: на мосту стояли небольшие башенки, украшенные барельефами. Один из них выпукло представлял даму, ничем не хуже Мэрилин, но в отличие от прихлопывающей юбку Монро эта гордо расправила верхнюю часть тела, а правую ногу эффектно выдвинула от бедра вперед. Судя по тому что за ее спиной группа рабочих (на барельефе) что-то долбила, дама олицетворяла собой освобожденный труд. Поверх этой группы в небе возлежала вторая дама, в раскидистой позе – в XIX веке в такой позе изображали дам на диване. Но эта возлежала в воздухе, поскольку у нее были крылья. Она трубила в длинную трубу, подтверждая и олицетворяя непременную победу свободного труда на общее благо.
Река Чикаго с моста выглядит лучше, чем в той щели, которая видна со стороны озера, с LSD (где две стены небоскребов лицом к лицу, а между ними чуть-чуть воды). Здесь у нее была и набережная, на которой имелись скверики и ларьки. Прогуливались люди с собаками. Речка не широкая, даже ýже Москвы-реки.
То место, где стоит Мэрилин, – уже по ту сторону, где Мичиган-авеню неформально называется Волшебной милей. Стоит недалеко от входа в здание «Чикаго трибьюн». Под ее платьем и от дождя укрываются (как раз начался). Ступни длиной в метр, красный лак на ногтях уже немного облупился. Она тут не навечно; это у них такое место, где время от времени ставят что-то знаковое. Года два, что ли, назад была громадная объемная репродукция картины «Американская готика» (мужчина с женщиной, лица вытянутые, у него в руках вилы, все знают). Они тут выглядели даже внушительнее, чем на оригинале, а оригинал я видел накануне, в Арт-институте. Монро вскоре тоже собирались демонтировать, повезут в Калифорнию. Чтó поставят на этом месте – еще не решили.
А небоскребы отсюда выглядят просто замечательной группой. Там же, на краю улицы возле здания газеты, памятник некому журналисту и спортивному комментатору, бронзовому за микрофоном: Jack Brickhouse, «Зал славы. Радиовещатель», годы жизни и смерти, а также – судя по всему – личный радийный слоган: HEY-HEY. Сбоку на постаменте изложены его заслуги перед городом (в особенности многолетнее комментирование игр Chicago Cubs). Сама Magnificent Mile уже была описана: улица, дорогие и всякие магазины, что тут еще добавить. Сбоку в здание «Чикаго трибьюн» вмурованы разные достопримечательные камни с подписями: «Белый дом, взято из внутренней стены во время реконструкции в 1950 году», «Из собора Святого Петра в Риме», камешки из двух камбоджийских храмов, одна небольшая маска-лицо из британского парламента, камень из Миссури – «из пещеры индейца Джо» (марктвеновского), из Пещеры мамонтов в Кентукки и даже камень из какого-то стокгольмского строения, а также – из пещеры Сивиллы.
Тюльпаны тут были алые и лиловые, ветер их мучил, но ничего – они плотные и не ломались, хотя уже наклонились параллельно грунту. Еще вывеска на стройплощадке: «Warning! Hard Hat Area! All visitors must report to construction office». Пора было пить очередной кофе, но впереди, помнится, водонапорная башня, где – если перед ней свернуть налево – начнутся полуфранцузские кварталы, а там и «Старбакс». По дороге попался «Apple-стор», небоскребы не прекращались. Наконец возникла Water Tower и еще один выдающийся небоскреб чуть левее – тоже черный, с двумя высокими антеннами.
В «Старбаксе» была очередь, да, собственно, уже и еды хотелось. Неподалеку должен быть и какой-нибудь фастфуд. Все же у них хорошо строят – не только по отдельности, но и кварталами: небоскребы, здания какой-то промежуточной высоты, немного пустоты, двухэтажные, еще промежуточные, этажей в десять. Аккуратные, друг друга не загораживают, все как-то в комплекте и по-человечески. Вот дом, новый, два корпуса, этажей в двадцать, светло-кирпичного цвета, но не розовый, по торцам стен, будто муравьи, цепляясь друг за друга, ползли наверх черные пожарные лестницы, в сумме выглядящие вертикальной грудой сухих насекомых. Ну, это лирика, но красиво строят, хорошо вписывают, ничего лишнего, цвета правильные. Фастфуд нашелся рядом. Был полупустым, ел я там что-то, не помню что, и прислушивался, как за столиком поодаль разговаривают две дамы-тетушки. Не специально подслушивал, а как-то зацепился. У них было так: «Моя главная проблема, – говорила нараспев, уже немного со старческими интонациями дама, – в том, что я всегда слушала его советы…» Вот и пойми, в чем тут дело: то ли советы были никудышными, то ли он умер, а теперь кто посоветует?
Потом стал додумывать свое: как-никак, уже немного устал, а тезисы не готовы. Было уже около двух, в четыре в гостиницу подъедет Кутик, чтобы обсудить детали воркшопа. Додумывать пошел в «Старбакс».
Словом, art как дескрипция и наоборот: в этом все дело, в моем случае. Я же не story-teller, для меня проза – это просто часть contemporary art, но не в визуальной форме, а сделанная словами (разумеется, когда я пишу другие тексты, а не этот, этот – строго в рамке: Чикаго как Чикаго, plain text, ничего больше). Но если проза трактуется как арт, то в этом случае нельзя plain изложить свои идеи – их следует представить. Это второй, более серьезный аргумент против нарративов.
А что касается Meta-school, от лица которой и как часть которой меня пригласил сюда Илья, – да, я работал с ними лет двадцать, только я не поэт. Разница есть, но мы в общем поле. Им-то лучше, конечно: поэт может сделать целый текст за счет единственной штуки, а прозаик не может. Но этот факт не затруднял взаимопонимание. Просто в такой литературе поэты производят текстами перформанс, а прозаик сначала должен сделать, что ли, инсталляцию. Вот тут возможны и нарративы, которые включаются внутрь как часть инсталляции – чтобы ее обслуживать.
Вы должны предоставить аудитории некие сущности, которые есть только в вашей голове. Следовательно, вы должны переместить читателя в пространство, где эти сущности можно предъявить – сначала, разумеется, это пространство построив. Такая инсталляция может включать в себя (должна, собственно) множество стилистических уровней, использовать разные типы языка, сводить вместе разные смыслы – всё, что вам потребуется. Читатель должен получить шанс прожить этот эпизод, его небольшую жизнь – внутри инсталляции.
Следует сделать такой инструмент для читателя, чтобы тот смог использовать описание в своем опыте. В естественной для него форме, никакой декларируемой идеологии и навязываемой наррации, вбивающей в читателя определенное отношение к предмету текста. В этом случае прозаики тоже работают с foggy, fuzzy, unknown entities. Это приключение, реальное, online experience – не topic частных чувств автора по такому-то поводу. Конечно, тогда неизбежен апофатический тип письма – так что, конечно, меташкола.
Обратно
Я допил кофе, обеспокоился тем, что батарейка в айфоне упала до 20 % – на нем я набивал свои тезисы, а их надо было еще закончить. Кутик тоже приближался во времени, следовало возвращаться. Метро тут где-то рядом, и даже, кажется, красная линия: что ли возле «Макдональдса» на углу от того фастфуда, где я ел. По красной до «Ховарда», пересесть на фиолетовую и до «Дэвиса». Но я еще погулял в окрестностях, разглядывая небоскребы, в основном – черную плоскую башню с двумя антеннами. У него поверхность интересная: перекрыта темно-серыми полосами, ну как дранка, которую делают под штукатурку. Снова вышел к водонапорной башне, обнаружил рядом с ней древний (относительно пожара) краснокирпичный дом с вывеской «Музей Университета Лойолы», прошел мимо какого-то bill payment center, подумал над тем, что такое checks cashed – обналичка чеков, что еще. Изучил нюансы действий арендоплательщика, имея в виду предложение bill payment center перекидывать через них квартплату прямо лендлорду. Сделал круг и полез в метро.
Красная линия была теперь совсем светлой и веселой – потому что солнце. Возвращаясь к радиоразговору в начале – о том, чем пахнет Чикаго, – то (если он и в самом деле пахнет как красная линия) ничем таким особенным: солнцем, свежим воздухом, вагоном – легкий запах даже не пластика, какой-то другой. Понятно, народу немного. Кто знает, как оно пахнет в час пик. Может, совокупность всех запахов вообще. Хотя вряд ли.
Сидел, ехал, поглядывал в окно, пытался понять, как все же в этих четырехэтажных домах устроены деревянные лестницы, – а дома мелькают, не рассмотришь. Вообще в основном они идут как обычные лестницы в домах: вверх, плотный поворот на следующий марш, вверх на следующую площадку. Обычно – с краю площадки. Но некоторые все же, да, идут по центру, а вот чтобы то расходились на две, то сходились вместе – это, пожалуй, могло и показаться. Но площадки-балконы есть всюду, на каждом этаже, большие, а от них еще и балконы-галереи вдоль дома по каждому этажу. Означает ли это, что в квартиры можно зайти только по галерее или внутри дома тоже есть коридор? Да, а мне еще надо понять, как на воркшопе предъявить «Счастьеловку» – эту книгу они частично перевели для своего ридера, в связи с чем меня, собственно, в Чикаго и выписали.
Примерно так: раз уж я не мейнстримовский писатель, то должен зарабатывать иными способами. Что поделать, я журналист, отчасти политический аналитик и т. п. Но однажды мне предложили колонку в интернет-проекте; шефом раздела там филолог, который предложил мне писать все, что захочу. Да, чтобы о политике – но как захочу. То есть зазвал именно как писателя, а не как политического журналиста и т. п. Но, разумеется, о политике и прочей жизни общества.
Два года я писал колонку в неделю. Разумеется, всякий раз это были нарративы на политическую тему. Потом проект закончился – этот редактор ушел, какое-то время работал с другим, но уже по инерции. И им уже хотелось чего-то другого, и мне перестало быть интересным. Все заканчивается потому что. В итоге у меня остались все эти тексты с правами на них, а некоторые были неплохи – то есть как-то существовали и после исчерпания контекста времени их написания. Вполне куски прозы, но что с ними делать? Сложить их вместе – бессмысленно, такие штуки никогда не работают. Да вместе они и прозой не будут.
Я их и засунул – не все, конечно – внутрь большого нового описания. Они там стали быть как эти вышеупомянутые рабочие, обслуживающие инсталляцию. Конечно, требовалось добавить еще какие-то нарративы, уже приватные и неполитические. Требовалась и рамка, чтобы обеспечить всему этому новый смысл. Потому что description должно быть умнее, чем случаи у него внутри, и он добавит всем им смысла – практически mind map, внедренная в отдельный артефакт.
Неизвестная, не названная Creature (так Кутик перевел Тварь из «Счастьеловки») здесь – именно description, которое хочет охватить и переустроить все эти элементы. В таком варианте текст строит себя, меняя природу локальных нарративов, – ставит над ними еще какой-то смысл, а они на него отзываются, вынуждены это делать. В каком-то смысле эта Креатура, сущность работает вариантом маковского Setup Assistant, загружая – когда надо – приложения.
Здесь же и бытовой эффект. Descriptive-вариант письма – не машинка для ложного воображения: записываемые им сущности существуют реально, просто ранее существовали в non-spelling shape. Это прагматическая машинка, она не будет формировать фантазии, этот инструмент не работает с ними. И не только в случаях, когда возле текста маячит метафизика. Например, никто же не знает, чтó именно происходит в той же политике – там явно нечеткое пространство. При этом наррации не помогут: они же умеют рассказать только о том, что уже произошло, но не о вещах, у которых еще нет карты. Здесь могут работать только дескрипции. И еще один побочный эффект: новые descriptions способны impose, навязать смысл рутинным, ежедневным нарративам. Навыки такого письма очень полезны и в нелитературной работе. Прагматически полезны, и это не только шутка.
Эти мысли закончились примерно к «Лойоле», затем поезд добрался и до «Дэвис-стрит». Потом в гостиницу приехал Илья, мы обсудили с ним воркшоп, апофатическое письмо, дескрипции, он поехал по своим делам, а я пошел покупать еду. Разумеется, участие Чикаго в этой небольшой литературной теории неоспоримо. Иначе я бы думать об этом не стал, и наоборот: теперь не могу описывать Чикаго без этой истории.
