Текст книги "Первая женщина"

Автор книги: Андрей Кутерницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

VII

Красный флаг сверкает в руках Веры.

Как красива Вера в светлой юбке и в белой блузке с широко разваленным на обе стороны воротом, внутри которого, обвив ее шею, горит пионерский галстук: красное – белое – красное! Как она красива на фоне флага! Я всегда любил красный флаг. Я привык любить его с детства. Я любил его потому, что с ним приходили праздники – парады военной техники, разноцветные салюты. Но я никогда не думал, что его рубиновые переливы могут быть так прекрасны, если рядом с ним женщина! Легко он выплывает из ее поднятых кверху рук и начинает подниматься по шесту в синее небо.

Весь лагерь выстроен на центральной площади. Я нахожусь во второй шеренге. То справа, то слева я выглядываю из-за затылка впереди стоящего. Я слежу за каждым ее движением, и сердце мое переполнено восторгом.

Вот она стоит перед строем! Перед начальником лагеря! Перед шестом, по которому поднимается флаг! Ее волосы уложены в прическу. Ее гладкие загорелые икры напряжены. Все глядят на ее ноги. Я знаю. Все наши мальчики. А я вчера целовал ее губы! И никто из них не догадывается об этом. Какая страшная тайна! Она смотрит на флаг, и я смотрю. Наши взгляды сливаются в его красной ткани. Она перед всеми – и все боятся ее. А я не боюсь, потому что отныне она принадлежит мне, а я принадлежу ей. Флаг остановился. Зачем я все еще стою по стойке «Смирно!»? Меньшенин начал рассказывать программу дня. Она повернулась к строю. Теперь флаг поднят и она свободна. Теперь она может хотя бы один взгляд послать мне. Незаметно. Чтобы только я один поймал его. Я даже приподнялся на носках, чтобы ей лучше было видно, где я стою. Почему она не смотрит на меня? Может, легонько махнуть ей рукой? Я сошел с ума! Как можно при всех махнуть ей рукой! Но она за все утро ни разу не взглянула на меня! Может, я что-то не так сделал? Но я всего лишь спал.

Любовь...

Еще вчера не было во мне никакой любви к Вере, и я знал, что любил в своей жизни одну Марию – черноволосую, тонкую, с большими живыми, но одновременно и печальными глазами девочку, несколько лет назад проживавшую с нами по соседству. Нам с нею тогда едва исполнилось по тринадцать. И вот, теперь я понял, все то время, что прошло после расставания с Марией, я только и делал, что искал любовь. Везде! В каждой встречной девушке! В каждой однокласснице! Я ждал любовь! А любовь не приходила ко мне. И вдруг... Пирамиды окружали лагерь. Белые от палящего солнца, они треугольниками возвышались над лесом. Они отражались в глади озера. Куда бы я ни смотрел – пирамиды были там. Мы бродили с Верой возле них, и от громадных камней на нас веяло осуществленным счастьем. Я рассказывал ей о Египте. Я смотрел на Веру и видел как сквозь тонкую сверкающую дымку. И любовь моя росла. Откуда ее бралось во мне так много? Я весь вибрировал от ее переизбытка. Сердце мое было расширено до бескрайности. Я должен был видеть Веру непрерывно. Все восхищало меня в ней: взгляд, походка, одежда, голос, имя. Был ли я с открытыми глазами или с закрытыми, она не уходила из них. Я объяснялся ей в любви. И мне все время нужно было подтверждение, что и она любит меня. Возле пирамид так и было. Но едва мы возвращались в лагерь...

Она не обращала на меня никакого внимания. Словно меня вообще не существовало. Если мы встречались на аллее или в столовой, я был пустотою, сквозь которую она смотрела своими сильными рыже-зелеными глазами как сквозь стекло. Она нигде не замечала меня. Я наблюдал за нею из-за стволов деревьев, из-за угла корпуса, я подходил к ней... Она не видела меня даже рядом.

Когда в лесу она назначила наше свидание на среду, мне подумалось, что это очень близко. Я еще не знал, сколько тревоги, отчаяния, мучительных приступов тоски готовят мне эти три дня А я уже не мог представить себя без нее. В один час я стал великаном. И я знал, что если теперь ее отнять у меня, то я опять сделаюсь обыкновенным подростком пятнадцати лет, худым и застенчивым. И я уже не вынесу этого возвращения в себя прежнего.

Второй день ожидания я провел в можжевеловых кустах и у муравейника. Иногда я спускался к озеру, где чуть в отдалении от меня в огороженной купальне плескалась детвора из младших групп, заходил в воду и подолгу смотрел сквозь нее на свои ноги. Словно это пристальное смотрение имело какой-то смысл. Та часть моих ног, что находилась в воде, была как бы отделена от меня. В сотый раз я перелистал книгу о пирамидах – нет ли от Веры записки. Я высчитал, сколько часов осталось до нашей встречи. Перевел часы в минуты, минуты в секунды. Я следил за секундной стрелкой старых наручных часов с треснутым стеклом и убавлял от многозначного числа ничтожные единицы.

Вечер подошел тихий, мирный. Закатный свет зажег окна бараков, обращенные на запад, озарил неподвижные купы деревьев, столбы линий электрического освещения, и пионеры, что шли свету навстречу, были с яркими огненными лицами и щурили глаза.

Войдя в лагерь, я побрел по хозяйственной аллее. Впереди меня плыла скошенная вправо моя длинная тень, узкая и прямая, как палка. Аллея упиралась в кирпичное здание гаража, ворота которого были распахнуты, и над ее тупиком неправдоподобно близко поднимались над землею двумя черно-алыми громадами, как бы чуть колеблющимися в воздухе, колосс пирамиды Хеопса и колосс пирамиды Хефрена.

Я остановился возле старого легкового автомобиля, стоявшего со снятыми колесами на деревянных чурбаках. Под ним лежал Кулак и, позвякивая инструментом, что-то завинчивал в днище проржавелой машины. Наружу торчали только его ноги в стоптанных туфлях и в промасленных штанинах комбинезона.

Этого плечистого, рано полысевшего мужчину лет тридцати звали Володя. Несмотря на возраст, никто к нему по имени-отчеству не обращался. Даже Меньшенин при всех называл его Володей. Среди же детей он получил кличку Кулак, которая передавалась от одной смены к другой. Говорили, что в юности он успешно занимался боксом и был включен в сборную команду города. Кличка появилась после того, как одному пионеру, побитому своим товарищем, он посоветовал: «Возьми его на кулак!» И показал, как это надо сделать. На дворе возле двухэтажного здания общежития, где он жил в летний период, как и другие служащие лагеря, висела под навесом боксерская груша, по которой он по утрам бил короткими сериями сильных ударов. Ритмически правильный звук их восхищал меня.

Я стоял над ним, смотрел на его корчащиеся ноги, слушал могучее дыхание его легких...

И вдруг кто-то тихо сказал позади меня:

«Муж!»

Ноги Кулака согнулись в коленях – он пытался вылезти из-под машины; показалась его голова.

Лицо его было во многих местах измазано сажей. Комбинезон – надет прямо на голое тело. Оно было сутулым, тяжелым и лоснилось потом. И лысина тоже была в капельках пота.

Он глянул на меня снизу вверх, улыбнулся, отер ладонью плоское лицо и сказал:

– Принеси ключ на двадцать четыре, будь другом!

Плохо соображая, о чем он меня попросил, я вошел под своды гаража, где в полутьме блестели, дыша бензином, автобус и грузовик, увидел на металлическом верстаке гаечные ключи, взял первый попавшийся под руку и принес ему.

– На двадцать четыре! Дурила! Ты чего, в числах не разбираешься? – сказал он беззлобно.

– Сейчас! – пролепетал я, кинулся в гараж, разрыл кучу ключей, перемазавшись в машинном масле – они все были очень грязные, – нашел тот, на котором были выпуклые цифры «24», и принес ему.

Он взял ключ и снова залез под машину.

И вдруг какая-то сила отшатнула меня от него.

Я бежал, громко топая ногами, и бараки вздрагивали в такт моим диким прыжкам.

Я остановился лишь тогда, когда лагерь остался позади.

«Зачем я побежал? – хватая ртом разряженный воздух, спросил я себя. – Но он должен был убить меня! Почему он не убил меня тем гаечным ключом?»

Я оглянулся: он не преследовал меня.

Тишина нависала над лесной дорогой.

И эта вечерняя тишина ответила мне:

«Он еще ничего не знает».

«Он, конечно, узнает, он узнает непременно. Я на всю жизнь виновен перед ним, – думал я, глядя в темный потолок барака. – И нельзя вернуть время назад и сделать так, чтобы я не был виновен».

А может, он узнал уже. Только что! Она ему сказала! И сейчас он примчится сюда, ворвется в корпус, кинется к моей постели.

Как же я встречу его лежа?

Я перевел взгляд на длинный ряд слабо светящихся окон и вспомнил его улыбку и слова, которые он сказал мне, прося ключ: «Будь другом!»

Знал бы он, какой я ему друг!

Я целовал его жену, у меня с ней было все, совершенно все, – вот что я сделал! А он даже не подозревает об этом. Не подозревает, что я ее... любовник!

Вдруг жаркая радость стеснила мое дыхание. Будто под гортанью у меня шумно забилась птица, высвобождаясь из силков.

Я приподнял голову над подушкой.

Ночь полнилась тревогой, но одновременно и ярким таинственным счастьем. Счастье и страх были слиты в ней в одно чувство. Их нельзя было разъять, потому что одно не могло существовать без другого.

«Почему она должна вдруг признаться ему в своей неверности?» – подумал я, ощущая прикосновение чего-то большого, страшного и долгожданного.

В длинной ночной рубашке мать сидела на краю кровати среди скомканных простыней, в слабом свете торшера, накрытого сверху для большей темноты ее серенькой юбкой. Волосы ее были растрепаны. Она закрывала лицо ладонями и, вздрагивая, рыдала. А напротив нее в трусах и с голой волосатой грудью сидел на стуле отец, бледный, страшный, смотрел на нее и не успокаивал ее. Я увидел их в щель ширмы, загораживавшей мою детскую кровать, – случайно пробудился среди ночи. И меня поразило то, что он ее не успокаивал.

Вера была в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Она тоже плакала.

И мне до отчаяния, до сладостного крика «Люблю!» захотелось погладить ее волосы и прижать ее к себе, всю ее ко всему себе.

Шорох пробежал по крыше барака.

– Дождь! – прошептал я тишайше, чтобы не спугнуть его. И поплыл над темной густой рекой, которая была не в земляном русле, а текла прямо в пространстве воздуха. Она стала опускаться подо мною, а навстречу мне вставала тьма. И тьма сияла множеством звезд. Прекрасная женщина возникла из этой тьмы. Завороженно смотрел я на узкий острый треугольник внизу ее живота. Небо было черно – и треугольник черен. Небо сверкало огнем – и треугольник сверкал. А весь чудесный образ ее – волосы, распущенные до коленей, глаза, полные любви, руки, ладонями протянутые ко мне, живот, сильные ноги, ступни – был прозрачен на черноте неба. Будучи живым, он пропускал сквозь себя и тьму, и свет и занимал почти все небесное пространство. И я сразу понял, что она никогда не знала никакой одежды и что у нее не было и не может быть имени.

– Ты моя мама? – спросил я.

– Нет, – ответила она.

– Ты – Вера?

– Нет, – ответила она.

– Кто же ты?

– Я та, которая рождает. Познавший меня познает сладость, но и страдание.

– Почему страдание? – спросил я.

– Потому что земля не вечна под ногами человека.

– Я хочу коснуться тебя, – прошептал я, делая к ней невесомый шаг. – Коснуться пальцами... Легко...

– Ты уже коснулся, – ответила она.

И, холодея, я услышал за стеной тяжелые шаги.

Я скинул одеяло и соскочил с кровати на пол.

Сомнений не могло быть: Кулак шел убивать меня.

Я смотрел на входную дверь и ждал, когда она распахнется.

Глаза мои блестели, я видел их со стороны.

Потом они стали тускнеть, гаснуть, и я подумал, что умираю, и это совсем не больно и даже приятно. И зря я с детства боялся умереть и спрашивал мать, отца, тетку: «А я не умру, как все?»

Яркий свет болезненно проник в центр моего мозга.

Зажмурясь, я разомкнул напряженные веки.

Внутренность барака заливали солнечные лучи. Вера уже приходила будить нас – многих не было в корпусе, а оставшиеся, сидя на кроватях, одевались.

Меня неудержимо тянуло к Кулаку.

Я сделал крюк, чтобы пройти рядом с гаражом. «Москвич» по-прежнему возвышался на деревянных чурбаках. Но двор был пуст, и ворота гаража заперты на висячий замок.

Солнце с утра палило нещадно. Воздух не двигался, висел густо, тяжело, наполненный жаром, – ни единого дуновения ветра, ни одного порыва свежести не ощущалось в нем.

Чувство растерянности угнетало меня: помнит ли Вера о нашем свидании?

В полдень меня вдруг, как приступ, охватила сильная тревога.

Я не мог находиться на одном месте, но и не знал куда мне идти и что сделать, чтобы эта тревога оставила меня.

Я опять прошел возле гаража.

И то, что я никак не мог увидеть Кулака, мучило меня еще сильнее, чем молчание Веры. Мне хотелось знать, где он и что он делает.

Я бродил по лагерю, стараясь быть ближе то к нему, то к ней.

Перед самым обедом я рискнул подойти к Вере и с минуту стоял возле нее, ощущая ужасную неловкость. Но я напрасно стоял. Она не повернула ко мне головы.

В полном отчаянии я удалился в лес.

Я сел на корточки возле муравьиной кучи. Куча была высокая, неправильной формы, с вмятиной – кто-то пнул ее сапогом – и вся шевелилась муравьями и мерцала сосновыми иголками. Муравьи нескончаемым потоком ползли от нее и к ней по прямой дороге, которую проложили среди мха. И глядя на них, я немного успокоился. Мне стало не так одиноко. Потом я наблюдал, как они целой компанией напали на маленькую зеленую гусеницу с двумя рядами лапок под желтоватым брюшком. Она то свивалась в крохотный кружок, то распрямлялась. Но их было много, и они одолели ее. И когда они одолели ее, мне стало ее жалко и я отнял ее у них. Но слишком поздно – она уже умерла. Я бросил ее им на муравейник, испытывая чувство вины перед нею за то, что не спас ее жизнь.

В лесу было душно. Кора на деревьях стала горячей и мох на земле теплым.

Я вернулся к гаражу.

Одна створка ворот была отворена.

Сердце мое учащенно забилось.

Как влекло меня к этому человеку! Я и сам не мог понять, что именно так сильно влечет меня к нему. Конечно то, что он был ее муж, часть ее судьбы, о которой мне так хотелось узнать. Еще он был боксер и был очень сильный. Но главное, он был уже не просто ее муж и очень сильный человек, а обманутый муж и обесчещенный сильный человек. И обманул и обесчестил его я.

В гараже глухо стукнула автомобильная дверца, когда ее захлопывают, – в старых армейских брюках, голый по пояс, Кулак вышел в пространство ворот. Он остановился с опущенным взглядом, не замечая меня – вытирал измазанные машинным маслом пальцы красной тряпкой. У него была сутулая, мощная и некрасивая фигура.

Наконец он поднял голову.

– Ну и пекло! – сказал он.

Я молчал, не зная, что ему ответить и вообще как смотреть ему в глаза.

Более всего мне хотелось в этот момент все ему рассказать, во всем ему признаться.

– Помогать пришел, пионер? – спросил он.

– Я не пионер, – ответил я.

– Здесь – все пионеры! – махнул он рукой, открыл вторую створку ворот и опять исчез в гараже.

Я услышал звук заводимого мотора.

Медленно он вывел на двор грузовик, закрыл ворота на замок и ушел в сторону общежития, ничего больше не сказав. Я думал, он скажет хоть что-нибудь, но он ничего не сказал.

После обеда небо пожелтело, превратилось в жирное марево с расплывчатым кругом солнца, а к вечеру по нему побежали темные облака.

Я поплелся в корпус.

Старшие собирались на танцы, надевали красивые рубашки, чистили туфли, делали ровные проборы в волосах, и единственное зеркало переходило из рук в руки.

Подойдя к своей кровати, я увидел возле подушки свернутую трубочкой записку.

«От нее!» – сильный испуг охватил меня.

Поскорее я развернул записку.

«Пригласи меня сегодня на танец, когда поставят пластинку «Маленький цветок», – было выведено аккуратным наклонным почерком. – А если пригласишь, я потом приглашу тебя на дамское танго. Угадай, кто написал!»

Я угадал сразу. Записка была от Лиды.

Все тревожнее становилось в воздухе. На краю неба над лесом чернота туч уже бледно освещалась зарницами. Где-то далеко начало погромыхивать. Но на западе небо было сплошь чистое и яркое от солнечного света. И лагерь, окруженный черно-фиолетовыми тучами, пронизывали густые горизонтальные лучи. Это было очень торжественно и одновременно зловеще – черно-фиолетовые тучи и огненные лучи вечернего солнца.

Я сидел на скамье возле корпуса, слушал музыку, которая доносилась с танцев.

«Гроза будет как раз, когда мне идти! – размышлял я, уже поглощенный мыслями о предстоящем пути по темному лесу. – Надо ли идти в грозу? Придет ли Вера, если начнется гроза?»

Я опять навестил гаражный дворик.

Он был пуст, ворота заперты на замок.

И вдруг стремительно, как несметное вражеское войско, внезапно кинувшееся в атаку, из-за корпуса общежития выдвинулся клиноподобный край черной тучи. В момент стало темно, как ночью. Все притихло под ее гнетом, прижалось к земле. Тяжелые капли звонко упали рядом со мной, на меня, на мои руки, на мою голову, взрывом огня небосвод разломило надвое, что-то дрогнуло, сместилось во всем пейзаже, с шумом налетел шквальный ветер...

«Началось!» – понял я.

VIII

В десять вечера к отбою барак был полон старшими. Возбужденные грозой и ливнем, они вернулись с танцев, которые пришлось закончить до срока, и теперь, не зная куда деть себя, орали, визжали, кидались подушками. Понизовский кривлялся, Елагин изображал из себя идиота, Горушин демонстрировал силу, одной рукой поднимая с пола стул, взяв его в самом низу за переднюю ножку. Все лампы под потолком были включены, но и в их свете было видно, как от вспышек молний ярко озаряются окна. От пушечных ударов грома стекла в оконных рамах звенели, что вызывало у подростков восторженную матерную ругань.

В разгар этого ликования, с гулко бьющимся сердцем, полным волнения и мучительной, ни на минуту не проходящей тревоги, я незаметно выскользнул из барака и, подавляя желание оглянуться и увидеть, никто ли не смотрит мне вслед, захлебываясь воздухом пошел по аллее против ветра. Уже через десять шагов я промок до нитки. Вода была везде – шумно низвергалась из непроглядной высоты, бежала реками по асфальту, тяжеловесными струями падала с крыш, текла с моих волос по моему лицу. Молнии одна за другой разрывали тьму, освещая пепельный небосвод. Выхваченный из мрака, лагерь в эти моменты делался серебряным. Приподнимались от земли словно отлитые из гладкого металла бараки, вспыхивали лужи, сплошь покрытые пузырями, асфальт аллеи зажигался искривленной дугой и погасал.

«Что ты делаешь! Ты идешь на свидание с чужой женой!» – говорил я себе.

Слово «НЕЛЬЗЯ!» вырастало предо мной из ветра, громадное и страшное.

Но в ту же секунду кто-то кричал мне: «Только бы она пришла! Только бы не обманула! Ибо нет и уже никогда не будет в тебе никакого другого, более сильного желания, чем желания видеть ее».

Все вокруг меня сражалось, кипело, стонало, плакало. Ветер гнул деревья. И мне чудилось, что Кулак отовсюду следит за мной, видит каждое мое движение и даже знает мои мысли. Лишь когда я вошел в лес, я почувствовал себя спокойнее.

Я был уверен, что Вера не придет. Идти в такую грозу – было чистым безумием.

Но я не мог не прийти. Я не мог из-за непогоды, из-за собственной трусости расстаться с моей мечтой о любви к женщине.

И я напролом пробирался сквозь дебри леса. Я не боялся заблудиться. Сколько раз бродил я по этим местам, не зная, кому открыть печаль мою. Но теперь печали не было. В блеске молний ночью лес казался совсем другим, не похожим на дневной, хотя я встречал на пути те же знакомые деревья и те же дороги. Алмазно мерцали извивы ветвей, пятнистой сетью ложились на землю черные тени. Один раз огненная жила взорвалась надо мною так ярко, что, насквозь просвеченный ее белым пламенем, я схватился за ствол дерева и вобрал голову в плечи. Удар грома ошеломил меня.

«Конечно, Вера не придет! Я не приближаюсь к ней. Ее здесь нет!» – думал я нарочно, назло, наперекор своему желанию, чтобы оно непременно сбылось, и шел быстрее.

Я уже почти добрался до места.

Но пуст был бушующий лес. Никто в нем не таился. Никто не дышал.

Я сделал еще несколько неуверенных шагов и замер, озираясь.

Сердце мое громко стучало.

Ее не было.

Ливень все так же шумно и тяжело падал с высоты.

Я сел на ствол поваленного дерева – плевать мне было, что оказался он мокрым, скользким, грязным.

Чувство ужасного разочарования в самом себе охватило меня.

Кто-то крепко взял меня сзади за плечо.

«Кулак!» – вздрогнул я.

И обернулся.

Внимательно и неподвижно Вера глядела на меня.

И вдруг все стало счастьем – лес, гроза, ливень, холод, грохот грома.

Я вскочил на ноги.

Нет, счастье было несравнимо больше, чем это разрываемое молниями небо, чем этот сумасшедший ливень, чем шумящий нескончаемый лес!

– А ты – опасен, – сказала она, продолжая вглядываться в мое лицо. – Я была уверена, что ты не придешь.

И перешагнула ко мне через поваленный ствол.

Жадно, неумело я стал целовать ее губы, глаза, мокрое лицо, мокрые руки, сжимал кисти ее рук в своих пальцах. Головокружительно, безболезненно мы упали, как бы плавно опустились на землю. Не чувствуя бьющего сверху ливня, я ткнулся лицом в ее волосы, скользнул губами по мочке ее уха и ощутил во рту стеклянную сережку...

И через несколько секунд вихрь, сваливший нас наземь, умчался.

Тяжело дыша, мы лежали на мокром мху.

– Пусти! – сказала она, высвобождаясь из моих рук.

Поднялась на ноги, оправляя прилипающее к телу мокрое платье.

– Ну и что ты натворил? – грозно произнесла она. – Посмотри!

Ее платье было выпачкано в земле.

– Какой ураган! Какое нетерпение!

Я лежал на земле и смотрел снизу вверх на нее – светлую, красивую, желанную, любимую. С ее волос текло ручьями.

Она протянула мне руку, подняла меня с земли и, не отпуская моей руки, потащила за собой.

Все дальше пробирались мы в мрачную глубину леса, пока между деревьями на большой поляне не обозначилось что-то еще более черное, чем окружающая нас тьма.

Сверкнула молния, и я увидел, что это – баня.

Баня была бревенчатая, крытая железом и с одним маленьким окошком – она чем-то напоминала лесную избушку из русских народных сказок.

Перед баней Вера остановилась, сняла с себя через голову платье – и в этот раз ничего не было на ней, кроме этого легкого летнего платья, – и стала отстирывать пятна в струях несущейся с крыши воды. Я видел напряженные мышцы ее спины, поджатый живот, голые белые ягодицы. Красивым женским движением обеих рук, изгибаемых в кистях и локтях, она отжала платье и, перекинув его через плечо, толкнула деревянную дверь.

Дверь поехала внутрь, открывая перед нами сплошную тьму.

Мы вошли.

И Вера сразу закрыла дверь изнутри на крюк.

Из предбанника мы проникли в помещение самой бани.

Здесь потолок был низок и пахло угаром и березовыми вениками. От этих запахов, от внезапной тишины, которая ощущалась еще острее из-за частых раскатов грома и шума ливня, бывших теперь снаружи бревенчатых стен, вдруг стало теплее.

– Снимай с себя все! – приказала она.

Крупно вздрагивая, дрожа всем телом, я разделся. Я снял с себя все перед молодой женщиной, не стыдясь своей наготы. Вместо стеснения, которое с раннего детства я всегда чувствовал перед женщинами-врачами и юными медсестрами, делавшими мне прививки, я испытал совсем иное чувство. Самое сладкое в нем и было преодоление стыда.

Короткими движениями ног Вера поочередно скинула со своих ступней промокшие туфли, взяла мою одежду и с силой отжала брюки и рубашку. Я слышал, как водяные струйки прерывисто ударили об пол.

Развесив свое платье и мою рубашку и брюки на перекладине под потолком, она села на нижнюю полку.

Оставшись без одежды, я вдруг ощутил какую-то незащищенность, робость и приник лбом к оконному стеклу.

Я боялся, что он придет сюда.

– Не бойся! – услышал я позади себя ее тихий голос. – Сюда никто не придет. А он уехал на три дня в Саратов. Его послал Меньшенин за холодильной машиной. У нас есть две ночи.

– Я не боюсь, – прошептал я, испытывая смущение оттого, что она угадала мой страх.

Но мне сразу стало легче, как будто я избавился от чего-то тяжелого, мучительного.

– Согрей меня! – сказала она.

Я сел возле нее на полку и, соприкоснувшись с нею плечом и бедром, затих сердцем.

В первый раз в моей жизни рядом со мной сидела нагая женщина, и я, так же как и она, был наг. С трепетным ужасом поглядывал я на свое длинное худое тело – в темноте узко белела поперек него полоска от снятых плавок, потом переводил взгляд на ее стиснутые в ляжках крупные ноги, черный дремучий пах, на ее гладкие плечи и тяжелые груди, тоже белые, не загорелые, темными сосками смотрящие чуть вверх... Как будто всю прожитую мною жизнь я был слепым и лишь сейчас прозрел и увидел, что я вовсе не такой, каким представлял себя прежде. Рядом с нею я был совсем другим. Ее светлое тело не было очерчено, но как бы размывалось в темноту. Теперь мне стало ясно, чего недоставало, чего не было в моих отношениях с Марией. И, глядя на Веру, я понял – с Марией этого никогда и не могло быть.

Зрелая женщина.

Что-то особенное, властное и необычайно влекущее к себе было в ее образе.

Я протянул к ней руку, коснулся пальцами ее шеи, ключицы – мне очень хотелось дотронуться до ее живота, ощутить осязанием, что такое ее груди, понять, чем полны они, отчего они имеют такую удивительную привлекательную форму...

И вдруг сделал совсем другое – прижал ее голову к своему плечу.

И стал гладить и целовать ее волосы.

И я почувствовал к ней такую сильную нежность и такую привязанность, что глазам моим стало жарко.

Так сидели мы очень долго.

И я все не мог насладиться этим новым чувством отдаваемой любви.

Когда вспыхивала молния, маленькое окошко делалось кипящим от сине-сиреневого света, и свет этот озарял внутренность бани – каменку, бочку для воды, полки, развешенные на перекладинах березовые веники и нашу мокрую одежду. И голову Веры у моей груди.

Неожиданно она вырвалась из моих объятий и цепко схватила меня за запястья обеих рук.

– Какой нежный! – жестко, напряженно произнесла она. – Да ты и вправду опасен! Тебя что, никто никогда не любил? Ты и верно так одинок?

– Я не знаю, – нервно вздрагивая, вымолвил я.

– Даже мама не любила?

– Не знаю, – повторил я.

– Откуда же в тебе столько ласки? Отвечай!

Она отстранилась от меня и замерла у стены.

– Бери! – сказала она глухо и властно. – Бери сколько захочешь!