Текст книги "Дочки-матери"
Автор книги: Андрей Кранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
7
Соединение произошло быстро. Слышимость была великолепная, как из соседнего квартала. Генрих Осмолин в который раз удивился тому, что гораздо легче дозвониться до берега реки Иордан, чем до подмосковного колхоза. Его мысли оборвал женский голос, ответивший на иврите:
– Алле?
Генрих, узнав абонента, без прелюдий начал на русском.
– Руфина Марковна, Вас Генрих Шнуровский беспокоит.
– Генрих? – женский голос окрасился удивлением. – Что-то неотложное у Вас?
– Руфина Марковна, я Вас насчет Сони беспокою.
– Ох, ты боже ж мой, Генрих, подождите, я спроважу гостей. Шум такой стоит, что порядочным людям и поговорить невозможно.
Раздалась гортанная скороговорка, шум голосов усилился, а потом затих. Генрих продолжал.
– Руфина Марковна, Вам надо срочно забрать Соню к себе. Ее состояние ухудшилось. Вчера она сбежала из клиники. Ей нужна серьезная помощь, к тому же нам трудно её здесь изолировать. Ваш муж врач, вы можете ей помочь.
– Уважаемый Генрих, Вы так жарко меня убеждаете, как будто я оппозиционер. Может это не я, а кто-то другой все эти годы пытался заставить её приехать к нам. Может я увидела во сне, как она грубила по телефону и говорила, что ни за что не уедет из Москвы. Мы готовы её принять. Мы её любим, как родного ребенка. Никогда мы для Сонечки ничего не жалели. Только подскажите мне, как её убедить в этом?
– Ее уже не надо ни в чем убеждать. Она сама хочет приехать. Она все поняла – с Вами ей будет лучше. Я подготовлю все документы, вы только пришлите как можно быстрее вызов. Нам надо отправить её не позднее, чем через неделю.
Через неделю у в зале ожидания аэропорта Шереметьево-2 прощались Соня и Ника. Это было прощание прожитых жизней с жизнями будущими. Плохо освещенный вестибюль московского аэропорта служил водоразделом между уходящим в историю настоящим, уже испытанным прошлым и незнакомым, ещё без запаха и цвета будущим, в которое должен был перенести Соню самолет, улетающий в Тель-Авив. Они стояли рядом, нелепо контрастируя друг с другом – некрасивая, маленькая Соня – девушка изломанной судьбы и ослепительная высокая Ника, привыкшая ломать чужие судьбы. Ни одна из них не пустила ни слезинки – зачем? Когда объявили о начале регистрации билетов, к ним подошел Никин отец, стоявший у газетного ларька неподалеку, подхватил скромный Сонин багаж и повел её к таможенному контролю. Ника попрощалась, почти небрежно, махнула рукой и, развернувшись, быстро зашагала в сторону выхода. Потом она резко повернула голову в ту сторону, куда удалялась Соня, сделала несколько шагов, как будто что-то забыла, остановилась в задумчивости, да так и замерла на месте. Она смотрела на худенькую Сонину фигурку сквозь снующие тела пассажиров и пыталась поймать Сонин взгляд, но видела она только размытые круги, подернутые радужной оболочкой – по её лицу горным потоком катились слезы.
12
"В тот год осенняя погода стояла долго на дворе – зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в ..." Ну, кто знает, когда? – спросил Макс, для наглядности обводя рукой вокруг, будто бы приглашая найти разгадку в самой природе.
– Я думаю, в феврале, – предположила Ника.
– Хрен тебе – в сентябре. В России снег лежит с сентября по июнь, поэтому на пенсию я выйду в Италии, – продолжил обсуждение Леха.
– Вы все по-своему правы, – легко согласился Макс. – Хотя Пушкин, конечно, имел в виду совсем другое.
Они шли по университетскому парку к спортивному корпусу, обсуждая необычно теплую погоду, установившуюся в Москве. Уже была середина декабря, а в столице до сих пор не выпал снег. На днях взбунтовались водители снегоуборочных машин, которые из-за капризов погоды теряли заработок. Они шумно протестовали перед зданием мэрии, полагая, что если власти научились разгонять облака для праздничных парадов, то почему бы не напорошить немного снега, чтобы его можно было убрать. Ника обернулась к Максу и Леле, которые шли, держась за руки и спросила:
– Где будем Новый год встречать? Предлагаю Лелькину дачу, по слухам она просторна и хорошо благоустроена.
– Мне надо родителей спросить, – смутилась Леля.
– Ну вот, так всегда, – обреченно вздохнула Ника, – уже невеста и полное отсутствие собственного мнения.
– Ника, а почему бы тебе не заказать зал в "Савойе"? – поддерживая шутливый тон, вступился за Лелю Макс.
– Потому что, если мы будем скидываться на "Савой", то у тебя денег не хватит.
Макс вздрогнул. Он почувствовал, что игра закончилась, и Ника говорит серьезно. Нельзя сказать, что его это огорчило – к Никиным эскападам он привык, но его это унизило – никогда ещё никто из них так откровенно не подчеркивал его финансовое неравенство. Макс был слишком горд, чтоб оставить оскорбление без ответа:
– А тебе, Ника, что за радость встречать Новый год на рабочем месте?
Леха остановился в недоумении:
– Ника, ты чего в "Савое" работаешь?
– Да, – ответил за неё Макс – "ночной бабочкой".
Ника тоже остановилась. Назревала ссора. Леха и Леля, почувствовав накал, но не зная его причину, пока помалкивали. К тому же, Леху начали терзать подозрения – он мог считать себя экспертом по "ночным бабочкам". Он силился понять, какое отношение к ним имеет Ника.
– Дурак ты Макс, сам ты "ночная бабочка". Только с гарантированной занятостью.
Глаза Макса зажглись предупредительным огнем. Он тяжело посмотрел на Нику. В эту минуту он готов был свернуть ей шею, как курице на крестьянском подворье. "Стерва" – почти выкрикнул он, но увидев, как Леха на всякий случай принимает боевую стойку, промолчал.
– Да что с вами сегодня? – взмолилась Леля. – Ника, если ты не выспалась, не надо бросаться на людей.
– Леха стал храпеть, не до сна, – неожиданно рассмеялась Ника. Повернулась к Лехе, взяла его под руку и, как ни в чем не бывало, пошла дальше. До Макса с Лелей только долетали обрывки Лехиных вопросов:
– Что за наезд был?...Да? А что он там про бабочек гундел?..
Леля беспомощно смотрела на Макса. Испытывая неловкость, она не знала, что сказать. Она понимала, что если начнет утешать Макса, то только сделает хуже. Она решила перевести разговор на другую тему. Макс же, красный как индюк, раздраженно вытащил руку из Лелиной ладошки и, углубившись в себя, пошел на некотором отдалении от ребят.
Декабрь был отвратителен не только затянувшийся, надоевшей осенью, не желающей переходить в долгожданную зиму с веселящим первым снежком и чередой зимних праздников. Декабрь был не любим за то, что именно в этом месяце начиналась зачетная сессия. Сама по себе она не приносила больших неприятностей – примитивная система ценностей – "зачет", "незачет" была удобна тем, что как блестящий ответ, так и вялое, неуверенное выступление оценивались одинаково. Не любили зачетную сессию за то, что она отнимала время накануне Нового года, а также за то, что за ней неизбежно, как круговорот воды в природе, следовала экзаменационная сессия, требовавшая куда больших усилий.
Вечером после физкультуры должен был состояться зачет по зарубежной литературе. Принимал его любимец студентов Сергей Матвеевич Збарский, славившийся своей лояльностью и чутким отношением к учащимся. Нужно было очень того желать, чтобы не сдать Збарскому. Он поддерживал любую попытку студентов дать правильный ответ. Когда ассистентка профессора, помогавшая ему на зачетах и экзаменах, указывала Сергею Матвеевичу, что экзаменуемый списывает со шпаргалки, добродушный профессор, поглаживая бородку колышком, неизменно отвечал: "Не тревожьтесь, Марья Афанасьевна, пускай хоть здесь немного подучит". Марья Афанасьевна Печерская, сохранившая закалку комсомолки первых пятилеток и не признающая в храме науки никакого либерализма и снисходительности, жестоко отыгрывалась на тех, кому не посчастливилось попасть к Збарскому. Она ловко уравновешивала число сдавших профессору внушительной цифрой тех, кто провалил ей. Особой ненавистью Марьи Афанасьевны были помечены молодые девушки смазливой наружности, позволяющие себе вольность в одежде. На случай попадания к старой мегере, студентки, идущие на экзамен, всегда избавлялись в туалете от макияжа, рассовывали по карманам украшения и заблаговременно дома надевали подходящую одежду, напоминающую форму девочек из монастырской школы.
Утром на первой паре к Нике, одетой как всегда раскрепощенно, подошли девочки из другой группы, сдававшие зачет накануне. Выпросив у Ники сигарету, они пообещали за это рассказать ей "кое-что важное". "Кое-что" оказалось дружеским советом немедленно пойти домой и переодеться во что-нибудь скромное и ниже колен. "Очень важно, – отметили они, – чтобы все пуговицы были застегнуты до конца". Ника, не любившая чужих советов и в вопросах одежды доверявшая только себе самой, пойти домой наотрез отказалась. "Ну, считай, мы тебя предупредили!", – бездушно сказали девочки, стрельнув ещё по сигарете. Когда они ушли, Ника вспомнила, что забыла узнать у них, как проходил сам зачет.
Перед аудиторией, где проходил опрос, столпилась небольшая группа студентов. Многие нервно перелистывали тетради с лекциями, стараясь оживить в памяти спящие в подсознании художественные образы. Кто-то вдруг с щемящим ужасом понимал, что забыл сюжет романа Гюго "Отверженные", и, вытаращив от неожиданности глаза, обращался к соседу с просьбой в двух словах рассказать "про что эта повесть". Юля, как тень отца Гамлета, бестелесно прохаживалась по коридору, отвлекая сосредоточившихся над конспектами товарищей тихим стоном, вырывавшимся, казалось, из грудной клетки – она боялась Печерской. Леля сидела рядом с Максом, разложив на колени тетрадь. Она бегло читала аккуратные записи, сделанные ею на лекциях, но смысл уловить не могла. Один Макс выглядел непоколебимым. Он, рассеянно оглядывая сокурсников, думал о том, что все это ему напоминает родовое отделение – такое же томительное ожидание, почти родовые муки при ответе на вопрос, и радость рожденного в поте и боли "зачета", а порой слезное отчаяние, как при виде мертвого младенца, если экзаменатор просит прийти в другой раз. Макс перевел глаза на Леху. Ему стало интересно, что происходит у того в голове. Максу голова Лехи представлялась в виде полого пространства, где в состоянии невесомости находятся небольшие, размером с молекулу, песчинки мыслей, большая часть которых обслуживает примитивные рефлексы, обнаруженные даже у собаки Павлова, а оставшиеся в небольшом количестве суммарно отвечают за воспроизведение в простых формулировках простых понятий, услышанных Лехой на лекциях или случайно вычитанных в книгах. По истечении короткого периода времени эти частицы бесследно исчезают. Макс подумал, что у Лехи есть, пожалуй, шанс скинуть зарубежную литературу Збарскому. Если, конечно, правильно произнесет фамилию писателя, который попадется ему в билете.
Из двери аудитории разом вышли Лобанов и Беклешова. Звезды были немилосердны к девице. Она угодила к Марье Афанасьевне и та взялась за неё основательно. После сорокаминутной изнуряющей беседы, во время которой ассистент профессора, пятьдесят лет посвятившая борьбе с излишествами и космополитизмом на филологическом факультете, поставила пунцовой от напряжения студентке Беклешовой заслуженный "зачет", посоветовав напоследок поменять блузку, потому что эта ей напоминает "пеньюар дешевых парижских кокоток". Лобанов, вышедший, разумеется, с "зачетом", окинул окружающих взглядом орла, наблюдающего с утеса за движениями полевых мышей, и, будто декламируя, с пафосом произнес:
– Ну, кто следующий на эшафот?
Желающих приблизить собственную кончину не было. Возникло замешательство. Через приоткрытую дверь было видно, как откинувшись на спинку кресла, Сергей Матвеевич, потирает бородку, а Мария Афанасьевна, в профиль напоминающая Бабу Ягу в исполнении актера Миллера, что-то убористо пишет в экзаменационной ведомости.
Осведомившись ещё раз о том, не желает ли кто сам пойти, и не найдя таковых, Лобанов, подражая председателю суда, выносящему приговор, предусматривающий пожизненное заключение, сказал, что по списку должны идти Осмолина и Рижская. Леля и Ника соседствовали в списке группы. Лелино лицо мгновенно утратило все краски. Она вцепилась в Макса, будто она была ребенком, которого забирали в детский дом.
– Я не пойду, – еле слышно прошептала она.
Макс мягко освободил свой рукав от мертвого сплетения Леленых пальцев, и, помедлив секунду, сказал:
– Хочешь, я пойду?
Леля благодарно закивала в ответ, не в силах озвучить свою признательность. Ника уже зашла в аудиторию и стала тянуть билет. За ней с пристрастием наблюдала Печерская. На лице её отражалась классовая ненависть красноармейца к плененному офицеру генштаба армии Деникина. Зашедший в аудиторию Макс, учтиво осведомился у Збарского, сколько времени отводится на подготовку, оторвав взгляд Марьи Афанасьевны от Ники, и утвердив его на сережке в собственном ухе. Он забыл её снять.
Ника, не совсем уверенная в том, что Макс жертвенно уступит ей Збарского, быстро сделала несколько записей на листе бумаги. Ей было все равно, какой билет отвечать, она не знала ни одного. Через десять минут, она поднялась с места и плавной походкой новгородской княгини, поплыла к Збарскому. Только приготовившись сесть напротив него, она услышала скрипучий голос профессорской ассистентши.
– К мне, милочка, пожалуйте? – сказала та, подтягивая к себе Никину зачетную книжку.
Ника, быстро обернувшись, заметила как довольно улыбнулся Макс, наблюдавший за происходящим. И тут, неожиданно выступил Сергей Матвеевич, прервавший поглаживание бороды.
– Марья Афанасьевна, что это Вам все сегодня девицы достаются, а мне молодые люди? Давайте-ка, обменяемся для разнообразия. Садитесь, дражайшая...(тут Збарский неожиданно ловко выдернул из рук не готовой к такому вероломству Марьи Афанасьевны Никину зачетку)...Виктория Генриховна, поведайте старику, что там у Вас в билете.
Не давая опешившей Марье Афанасьевне, продолжить атаку, Ника быстро села на стул и начала сбивчиво читать название билета. Ассистентша, лиловая от негодования, загнув указательный палец рыболовным крючком, поманила растерявшегося от стремительной смены мизансцены Макса.
– Ну, тогда Вы, голубчик, пожалуйте ко мне, раз Сергей Матвеевич вдруг девицами увлекся.
Было ясно, что она в который раз взгрустнула о разгромленных Ельциным парткомах, на которых можно было бы разделать Збарского под орех за такое попрание профессиональной этики. Жертва Печерской понуро, не ожидая легкого боя, уселась на указанное место. Макс и Ника одновременно начали говорить, создавая в аудитории ауру художественного вернисажа – все говорят разом и только об искусстве. Ника после того, как довольно успешно прочитала вопрос, начала испытывать некоторые трудности с тем, чтоб раскрыть его содержание. Збарский с достойным признания упорством пытался выудить из Ники хоть какие-нибудь сведения о творчестве Оскара Уальда. Наконец, обессилив спросил Нику:
– Скажите мне, барышня, какое Ваше любимое произведение зарубежного автора?
Ника, чуть наморщив лоб, смущаясь, ответила:
– Хижина дяди Тома...
– Да? – глаза Збарского заблестели, а рука потянулась к бородке. – Вот и отлично, изложите мне теперь, чем же Вам так полюбился этот аболиционистский роман.
Ника, абстрагировавшись от слова "аболиционистский", с некоторым энтузиастом начала пересказывать содержание романа. В основном, те подробности, которые уцелели в голове с шестого класса, когда она в первый и последний раз его читала. Изредка Ника оглядывалась на Макса, и легкая судорога жалости пробегала по её телу при виде его обмякшего тела. Все слабее и слабее отражал он кавалерийскую атаку, учиненную равнодушной к мукам своей жертвы Марьей Афанасьевной. Ника уже закончила свой ответ. Збарский понял, что более ничего выудить из неё не удастся и, посоветовав в следующий раз "не гнаться за лапидарностью стиля, а охотней и раскованней излагать свои мысли", отпустил Нику с зачетом.
В коридоре Нику окружили взволнованные студенты. Ника, пробившись к Леле, велела ей идти быстрее в аудиторию, пока Збарский свободен.
Через полчаса из кабинета, чернее грозового облака вышел Макс, и, не отвечая на приставания товарищей, устремился в уборную. Не надо было быть физиономистом, чтобы понять, что Макс "зачет" не получил. Впрочем, о нем уже скоро позабыли, только Леля, освободившаяся с "зачетом" через подозрительно короткий отрезок времени, обращалась ко всем с вопросом, куда подевался Макс. Никто не знал, потому что это никого не интересовало.
Уже совсем стемнело, когда наконец из аудитории вышла Юля (беззачетная жертва мстительной Марьи Афанасьевны) и вполне довольный проведенным днем Леха, получивший "зачет" у Збарского. Он растрогал старика армейской историей о тяжких солдатских буднях в Забайкальском военном округе, лейтмотив которой перекликался с вопросом билета о романе Ремарка "На западном фронте без перемен". Збарский, все охаживая свою бородку, согласно кивал, слушая яркий Лехин рассказ, дивясь тому, как же все-таки обогатился русский язык за последнюю декаду века. Смысл некоторый слов, употребленных студентом, ему уловить не удалось, но будучи филологом до мозга костей, он ощутил мощный эмоциональный магнетизм, излучаемый непонятными Лехиными метафорами.
Ника, сидевшая в коридоре, поджидала друга. Рядом с ней, прильнув не её плечо, дремала Леля. Услышав шум, она вздрогнула.
– Ну что, женщины освобожденного востока, – раскатисто произнес Леха Какие планы на вечер?
– Устроить костер инквизиции из книг зарубежных авторов, – услало откликнулась Леля.
– Ладно, девки, не грустите. Поехали, я вас пирожными угощу, – сказал Леха, шаря по карманам в поисках номерка.
– А где же твой обиженный бойфренд? – вдруг ни с того ни с сего спросила Ника у Лели. – Побежал в деканат апелляцию подавать?
– Ника, зачем ты так? – укоризненно покачала головой Леля. – У него неприятности, он зачет не сдал.
– Надо больше заниматься, правда, Леха? – назидательно молвила Ника.
– Да, Ника, вот как мы с тобой вчера. Даже, блин, в туалет сходить было некогда, все книжки читали. Зачем столько читали? Билет-то все равно один попался.
– А мне теперь пересдавать, – вступила Юля в разговор. – Думала расслаблюсь до Нового года.
– Пойдешь вместе с Максимкой, – сказала Ника, поднимаясь со скамейки. – Он тебе списать даст, если что.
13
Леля устало ворочала ключом в замке квартиры. Она услышала точечное постукивание каблучков – Евгения Викторовна в последнее время завела привычку ходить дома в туфлях на каблуке, объясняя свою странность тем, что "настоящая женщина даже дома не позволяет себе ходить растрепой". Леля смутно увязывала мамино чудачество с участившимися посещениями Макса, но оставляла это без внимания – других проблем хватало.
Войдя в квартиру, Леля увидела на полу мужские ботинки непапиного размера. Опознав их, она растроганно заволновалась. В кухне степенно чаевничал Макс, а Евгения Викторовна вышла в прихожую, чтобы встретить Лелю.
– Лелек, у нас гость, – с радужным возбуждением сообщила Евгения Викторовна.
– Знаю, – испортив матери роль вестника судьбы, пробормотала Леля. Она была обижена на Макса, что он ушел, не сказав ни слова, но виду не подавала. Леля, не заглядывая на кухню, прокралась в гостиную, и, забравшись с ногами на диван, обессиленно положила голову на диванную подушку. Она смертельно устала. Голова напоминала чугунный шар, в котором в условиях высокотемпературной плазмы дымились мозги, спаленные титаническим умственным напряжением. Звуки квартиры гулко отскакивали от этого шара, причиняя только боль. В освещенном дверном проеме показался контур Макса.
– Леля, ты что тут лежишь, как макрель в белом вине? – неожиданно бодро обратился он к ней.
Леля поморщилась. Макс говорил очень громко, усиливая головную боль. Однако, она нашла силы улыбнуться и ответить, шелестя губами, как весенний ветерок
– Я очень устала, Максим.
– Ты, что, дуешься на меня? – сказал он, опускаясь на край дивана. Он взял её лицо в свои руки. Они у него были теплые, абсолютно сухие, как стенка в сауне, и излучали какую-то целительную энергию. Леля почувствовала, как головная боль постепенно начинает отступать, а вместе с ней и обида, и страхи, и недовольство. Остается только теплое чувство успокоенности и защищенности. Она хотела как можно дольше оставаться в руках у Макса. Так, наверное, себя чувствуют новорожденные сумчатые, уютно свернувшись клубком в теплом и пушистом мамином кармане.
– Лелечка, прости меня. Просто расстроился сильно, не хотел, чтоб ты меня видела в таком состоянии.
– Ничего, Максим, я понимаю.
– Ужасно обидно, понимаешь, – продолжал Макс с жаром. – Я, наверное, единственных из всех этих косноязычных имбецилов был подготовлен и завалился только потому, что эта стерва Ника своими голыми коленками перехватила у меня душку Збарского.
– Максим, она бы Печерской ни за что не сдала, – Леля почувствовала, как головная боль возвращается с новой силой. Она намеренно пропустила "имбецилов", хотя, следуя логике Макса, она тоже умещалась в этой категории.
– А почему я должен пасть жертвой? Ты знаешь, я все забросил, готовился к зачету. Важно впечатляющее начало. Мне теперь кажется, что у меня вся сессия пойдет кувырком.
– Максим, ты не мог бы чуть потише говорить. У меня голова сильно разболелась, – морщась выдавила из себя Леля.
– Что? – Макс удивился, что могут существовать ещё какие-то затруднения помимо его провала на экзамене. – А, мигрень – болезнь слабых и нервических натур, – добавил он сухо. – Ладно, отдыхай, я пойду развлекать твою maman. Я ей тут анекдоты про Наполеона рассказывал.
– Максим, – еле слышно послышалось из Лелиного угла. – Что у вас происходит с Никой? Вы как два хищника в одном вольере – готовы растерзать друг друга.
– Ника? – задумчиво произнес Макс. – Мне кажется, что у неё multiple personality disorder (раздвоение личности). Она все мнит из себя царицу Савскую, а на самом деле публичная девка с плаз Пигаль.
– Макс, зачем ты так? Она ничего плохого тебе не сделала.
– Не сделала? – заговорил Макс возбужденно. – Да, она не изувечила меня, не закатала под асфальт, не толкнула с горы в бездну. Но если ты хочешь знать, её вербальные атаки, а проще выражаясь её поганый язык, наносят мне гораздо более ощутимые нравственные травмы, чем удар стамеской по темени, например.
– Она иногда бывает слишком прямолинейна, я согласна. Но в душе она очень хороший человек. Помнишь, как она Соне помогала. Если бы не она, Соня бы вообще пропала.
– Соня? – тут Макс на секунду остановился. – А что Соня? Ника же мне сказала, что Соня умерла от передозировки. Я ещё свечку поставил по усопшей душе.
Леля вдруг осознала, что сказала что-то лишнее. Она вспомнила, как Ника позвонила поздно вечером и попросила её папу помочь Соне получить загранпаспорт. Это нужно было сделать очень быстро. Потом она сказала, что они отправили Соню к родителям в Израиль, только... Леля вспомнила это очень четко... Ника твердо просила, ни кому об этом не говорить, даже маме и Максу. А она проболталась так внезапно. Черт! Неудобно как-то. Но ведь это Макс, такой близкий и заботливый. Конечно, ему можно довериться. Хотя он всегда недолюбливал Соню, но причинить ей вред он не способен.
– Максим, я открою тебе маленькую тайну, – решилась Леля. – Соню увезли к родителям, чтобы спрятать её от того, кто дает ей наркотики. Ее папа врач психотерапевт, он поместил её в хорошую клинику. Ника просила никому об этом не говорить, но тебе, конечно, можно. Я не знаю, почему она тебе сама не сказала об этом.
– По той же причине, – ответил за Лелю Макс, – из желания унизить меня. Показать, что мне нельзя доверить даже детский секрет. Вычеркнуть меня из ближнего круга посвященных. Она, следовательно, в вашей ложе верховная жрица, а я так – певчий из хора, мальчик с пальчик, вечно у неё на посылках.
– Нет, Максим, все не так. Она умышленно сократила число людей, которые знают об этом. Ведь чем больше посвященных, тем больше шансов, что они кому-нибудь проболтаются. Вот как я, например. Об этом знали только те, кто непосредственно в этом участвовал.
– А ты как же там участвовала? – саркастически усмехнулся Макс. Пилотировала самолет Москва – Тель-Авив. Или, может, сестрой милосердия при её бесчувственном теле.
– Не иронизируй, – обиженно сказала Леля. – Мой папа ей паспорт помог выправить. Так бы я тоже ни о чем не узнала.
– Ладно, – устало заключил Макс. – Завершим эту болезненную дискуссию. Воспоминания о Соне должны укладываться в пару словосочетаний. Большего она не заслужила.
Леля больше не хотела возражать. Она знала, что это бесполезно. Она ещё не выиграла ни одного спора у Макса. Ее стало утомлять, что в последнее время они постоянно ссорятся. И все из-за их же друзей.
– Но Новый год мы все равно будем встречать все вместе, – уже проваливаясь в сон сказала она.
– Бесспорно, вместе, – успокоил её Макс, накрывая пледом.
Находясь в полусне, полуреальности, ей показалось, что Макс легким прикосновением провел сухой ладонью по её льняным волосам, наклонился к самому уху, нежно лизнул набухшую мочку и коротко прошептал:
– Я люблю тебя, милая Лелечка...
14
– Але?
– Позови Соню...
– Не слышу, милок, громче говори.
– Позови Соню, старая ведьма.
– Ой – старуха мелко затряслась, – нету Сони, в ИзаЕль она подалась к отцу с матерью.
– Когда она уехала?
– Давно, милок, уж месяца два как будет, или три. Не помню я, – старуха жалобно завыла, – оставь ты меня, старую в покое. Мне умирать уже скоро, у меня ноги больные.
– Заткнись, кикимора. Адрес её давай и телефон.
– Нету у меня адреса. Они сами звОнють. Я и писать-то не умею неграмотная я. Я всю жизнь при господах, всю жизнь в няньках. Не научили меня писать-то.
– Я сейчас поднимусь в квартиру, у тебя есть три минуты, чтобы найти адрес...
Это было последнее, что услышала бабка. Она почувствовала сильную ноющую боль в левой груди. Боль начала расти, захватывая все вокруг, и вдруг, потолок начал быстро-быстро вертеться, как будто это был не потолок, а карусель, и потом все стало черным. Звуки застыли.
В дверь позвонили. Звонок настойчиво заливался несколько минут, но некому было открыть дверь.
В дежурную часть отделения скорой помощи поступил анонимный звонок. Голос, как его идентифицировал диспетчер, принадлежал молодому человеку. Он отказался представиться, сказал только, что в его доме проживает старая женщина, которая обычно убирается в его квартире. Она не приходила уже несколько дней, и он обеспокоен. Дополнительную информацию он сообщить не мог.
Когда бригада "Скорой помощи" вместе с участковым милиционером открыла дверь, то увидела, что на полу рядом с телефоном лежала пожилая женщина. По заключению эксперта, смерть наступила в результате обширного инфаркта приблизительно 72 часа назад. Ввиду отсутствия состава преступления и очевидности естественной смерти уголовное дело открывать не стали, а умершую Малашенко Зинаиду Ивановну должны были кремировать за государственный счет. Родственников умершей обнаружить не удалось.
С утра 31 декабря Лелю разбудил звонок. Она, борясь со сном, протянула руку к тумбочке, на которой стоял телефон, и сняла трубку
– Слушаю Вас.
– А мы ещё ничего не говорим, – послышался Никин смех в ответ. – Лелька, ты что ещё дрыхнешь? Я тут, между прочим, салатики режу.
– Ника, который час? – Леля пыталась сфокусировать взгляд на будильнике и на секунду ей это удалось. – О боже, уже два!!!
– Два... – согласилась Ника. – А ты приносишь горячее. Я думала, у тебя уже барашек в печке дымится, а ты, оказывается ещё спишь.
– Ника, я скоро приеду, только соберусь.
– Ждем-с, но только до первой звезды. Давай быстрей, а то я тут зашиваюсь. Все, что мне удается приготовить, тут же сжирает Леха. Кстати, если хочешь, он встретит тебя вместе с бараном.
– Здорово, – обрадовалась Леля. – Тогда через полтора часа у моего подъезда.
Леля потянулась в кровати. Сегодня Новый год. Ее детство ещё не закончилось. Ее по-прежнему радостно волновал запах зеленого дерева, которое неизменно из года в год ставили в гостиной. Она всегда со щемящим чувством счастья лезла на стеллаж, где хранились елочные украшения Прежде, чем начать развешивать на елке, она долго их перебирала, рассматривала хрупкие, блестящие шарики, распутывала мишуру и дождик, пробовала елочные огоньки. Сегодня под елкой она найдет подарки, которые оставили папа с мамой. Это будет её первый Новый год, который они встретят порознь. К родителям как всегда придут гости будет весело и пьяно. Они будут играть в фанты и бутылочку, и смешно целоваться друг с другом. Обязательно придет папин друг, именитый путешественник. Он станет играть на гитаре и петь песни, от которых замирает душа, и сердце наполняется бодрым зовом, влекущим в дальние края, в неизвестные земли. Всего этого Леля сегодня не увидит. Зато это будет её первый Новый год с человеком, которого она любит. Она знала, что сегодня он должен ей сказать что-то очень важное, то, что пока говорил только шепотом или в снах. Новый год они будут отмечать у Лехи, и сегодня они опять соберутся все вместе – Ника, Юля, Леша, Максим и она. Не будет только Сони. Место Сони займет один мальчик, которого обещала привести Юля, если ничего не сорвется.
– А что может сорваться? – поинтересовалась Ника, когда девочки, сидя у Лели на кухне пару дней назад, обсуждали новогоднее меню.
– Я не хочу говорить, а то вдруг сглажу, – сказала Юля, и было видно, что только об этом ей и хочется говорить.
– Ну ладно, Шурупчик, колись, – настаивала Ника. – Все-таки он ко мне в гости приходит, я всякую шваль не принимаю.
– Не к тебе, а к Лехе, – обиженно сказала Юля.
– Это почти одно и тоже.
– Он не шваль, ты его даже не видела!
– Это ещё нужно уточнить, – Ника обернулась к Леле, возившейся с чайником. – Лелек, у нас сегодня будет чаепитие или нет? Что ты там копаешься?
Леля, наконец, совладала с чайным ситечком, и устроив на подносе чашки, сахарницу и блюдце с порезанным на дольки лимоном, понесла это все в гостиную. Девочки перебрались в комнату. Разговор на минуту оборвался, но потом возник вновь.
– Итак, кто же этот Ромео, не Леха, я надеюсь? – возобновила допрос Ника.
– Нужен мне твой Леха, – огрызнулась Юля.
– Леха всем нужен, – позевывая ответила Ника. – Особенно он вам понадобится в новогоднюю ночь, поскольку Леля кинула нас через хобот с дачей, а другого пристанища вы так и не нашли.
– Я никого не кинула, – зарделась Леля. – Просто отопление ремонтируют. Вы же не хотите замерзнуть?
– Не хотим, – покладисто ответила Ника, – вот это-то и повышает ценность Лехи в наших глазах. У него, слава богу, все работает.
