Текст книги "Взрыв на рассвете. Тихий городок. Наш верх, пластун"

Автор книги: Андрей Серба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

К приземлившемуся вертолету подкатил армейский газик, и молоденький солдат–шофер распахнул дверцы:

– Прошу.

– В военкомат, – приказал ему сопровождающий бывшего старшину мужчина.

И тут молчавший всю дорогу пластун впервые подал голос.

– А скажи, хлопче, магазин поблизости есть?

– Так точно. И продовольственный, и промтоварный. Вас какой интересует?

– Самый нужный, – усмехнулся бывший старшина и пояснил: – Может, повстречаю кого из своих старых фронтовых дружков, так негоже приходить с пустыми руками. А из дому захватить некогда было. Все понял, хлопче?

– Так точно.

– Вначале в военкомат, затем – все остальное, – обращаясь к шоферу, сухо произнес сопровождающий.

И тут же удивился происшедшей с его попутчиком перемене. Молчаливый добродушный старик, спокойно дремавший рядом с ним всю дорогу, моментально преобразился. На его лице не осталось ни добродушия, ни следов усталости. Оно все напряглось и словно помолодело, на нем четче обозначились скулы, резче выделились желваки, а пристальный, немигающий взгляд прищуренных глаз был настолько тяжел и пронизывающ, что сопровождающий тотчас отвел глаза.

– В магазин, – медленно и глухо произнес бывший старшина.

И сопровождающий, отвернувшись к боковому стеклу, не стал возражать.

Настроение у сержанта было отличное. Его группе дали на отдых тринадцать часов, и за это время разведчики успели не только отдохнуть и выспаться, но даже побриться, привести в порядок и высушить свое изрядно потрепавшееся и промокшее обмундирование и обувь. Но полчаса назад этому раю на болотном островке пришел конец. Согласно полученной радиограмме группе требовалось выступить в указанный ей район, осмотреть по пути одну подозрительную лесную поляну, на которой, по косвенным признакам, должна находиться ракетная батарея «противника», и в условленном месте соединиться со своим взводом.

Как он и обещал подрывнику, во время очередного радиосеанса сержант сообщил в штаб о найденной группой землянке и находящейся в ней системе дистанционного подрыва узлов минных заграждений. В ответ был получен приказ: оставить для охраны островка двух человек, а с остальными продолжать выполнение учебно–боевой задачи.

Сержант поправил на плечах лямки рюкзака, устроил поудобнее на груди автомат:

– Группа, за мной!

Он первым спустился к берегу, направился к месту, где они оставили плот. Но на полпути остановился. Всего в нескольких шагах в лучах заходящего солнца блестели в воде три камня–валуна, ведущие прямо к положенному на дно болота стволу дерева. Тому самому, что своим противоположным концом выводило к подводной тропе. Этот путь был намного короче и легче, чем утреннее плавание на плоту. И сержант свернул к камням, на секунду задержался, примериваясь, как удобнее прыгнуть на ближний. Перед ним искрилась под лучами солнца мелкая рябь воды, ленивый неподвижный покой висел над островком и болотом, а камни словно сами приглашали ступить на них. На плечо ему легла рука минера–подрывника.

– Не спешите, товарищ сержант. Береженого и бог бережет.

Сержант уступил место минеру, рассеянно стал следить за его действиями у камней. Вот подрывник неподвижно замер с миноискателем в руках, повернул к нему встревоженное лицо.

– Товарищ сержант, все камни заминированы. Наступил – и играй отходную.

– На берег! – скомандовал минеру сержант. – И без тебя будет кому заняться этими подарками.

Он с сожалением взглянул на свои высушенные и густо смазанные ваксой сапоги, на очищенные от грязи штанины маскхалата.

– К плоту, – приказал он выжидающе смотрящим на него разведчикам. – Идти за мной только след в след, а впереди пойдет минер…

– Разрешите, товарищ генерал?

– Я вас слушаю.

Генерал, сидевший в тени военкоматовской курилки с сигаретой в руках, поднял голову, глянул на стоявшего против него райвоенкома.

– На территории округа сейчас идут большие маневры, ими охвачен и наш район. Полчаса назад в штаб одного из разведподразделений поступила радиограмма от группы, действующей в болотах недалеко от участка проводимого нами разминирования. На одном из болотных островков разведчики обнаружили немецкую землянку с минно–взрывной и радиотехнической аппаратурой – частично она в рабочем состоянии. Может, эта землянка и есть тот пункт управления узлом заграждения, который так необходим саперам?

Генерал бросил в закопанную посреди курилки бочку с водой окурок, протянул майору руку.

– Карту. И присаживайтесь, чего стоите?

Майор присел на скамейку рядом с генералом, разложил на коленях карту.

– Разведчики дали точные координаты островка, на котором находятся сами и обнаруженная ими землянка. Возможно, это как раз то место, что указал вам раненый партизан из отрядной разведки?

– Может быть. Он говорил тогда о роднике среди болот и нескольких островках, к которым вела от него подводная тропа. Даже отметил это место на моей карте. Но прошло столько лет…

Генерал замолчал. Райвоенком снова сложил карту, сунул ее в планшетку.

– Товарищ генерал, сейчас на тот островок вылетает вертолет. Он доставит туда группу саперов. Я приказал выделить одно место для вас… Если хотите, конечно.

Генерал пожал плечами.

– К чему это? Толку от меня при разминировании никакого, любой знающий дело сапер принесет пользы гораздо больше. Ну, а праздным любопытством я давно не страдаю. Так что отправляйте вертолет без меня,

– Слушаюсь.

Майор встал, козырнул и четким строевым шагом покинул курилку…

Генерал сказал военкому не всю правду. Была еще одна причина, и, пожалуй, самая главная, почему он не хотел покидать двор военкомата. Именно сюда должен был с минуты на минуту прибыть бывший старшина Вовк.

И он дождался. К решетчатым металлическим воротам военкомата подкатил защитного цвета газик. Из него выскочил спортивного склада мужчина, помог спуститься на землю коренастому человеку с полиэтиленовым пакетом в руке. Рассмотреть их лица не было возможности из–за густой высокой стены аккуратно подстриженного кустарника, которым был обсажен забор военкомата. Но знакома, слишком знакома была генералу эта невысокая фигура. Когда оба приехавших прошли в калитку и двинулись по дорожке к дверям военкомата, генерал встал и с тревожно забившимся сердцем шагнул им навстречу.

Он не ошибся, один из приехавших был его бывший старшина. Такой же плотно сбитый, с широкими покатыми плечами, с немного искривленными, как у кавалеристов, ногами. Те же усы подковой и чуть прищуренные, слегка настороженные, немигающие глаза. Но согнулась под грузом прошедших лет спина бывшего пластуна, поседели усы и волосы, заметно волочилась по земле нога.

Увидев шагнувшего к нему из боковой аллейки человека, бывший старшина остановился. В полиэтиленовом пакете чуть звякнули две бутылки с головками из металлической фольги. Какие–то доли секунды лицо пластуна оставалось неподвижным и бесстрастным, но затем что–то дрогнуло в нем, широко открылись и словно оттаяли его глаза. И генерал почувствовал, что бывший старшина узнал его. Все заранее приготовленные для встречи слова вылетели из памяти. Он сразу понял главное: прежде чем взгляд пластуна скользнет по его широким погонам, по Золотой Звезде Героя, он должен сделать все, чтобы разница в их теперешнем положении не смогла помешать сердечности и откровенности. Чтобы и сейчас они остались между собой теми, кем были в грозном сорок четвертом – простыми русскими солдатами, одинаково несущими во имя Родины на своих плечах тяжелую ратную ношу.

Он первым сделал шаг к бывшему старшине, крепко обнял за плечи, прижался щекой к его жестким усам. И невольно почувствовал, как оборвалось что–то в груди, как судорожно дернулся на шее кадык, как пересохло во рту, как затем предательски дрогнул голос.

– Здравствуй, пластун…

Тихий городок

1

На маленькой площади городка гремела музыка – польский оркестр играл русский марш «Прощание славянки». Старательно выводил мелодию баритон, взлетали на самые высокие ноты трубы. Плыл бархатистый звук флейты, четко прослушивалась сухая дробь барабана. Оркестр был хорошо сыгран.

Марш узнавался сразу. И все–таки в музыке чего–то не хватало. Нет, не для рядового слушателя, как те многие сотни поляков, что плотной толпой запрудили площадь и прилегающие к ней улицы. А именно для него, Николая Николаевича, столько раз слышавшего этот марш прежде в исполнении лучших русских военных оркестров.

Может, исчезло из мелодии ощущение легкой, щемящей сердце грусти, что присуща этому маршу. Или, возможно, музыкантам не дано было слить воедино спокойный эпический размах и неуемную, рвущуюся наружу удаль, что порой звучали в музыке одновременно. А может, они не до конца выдерживали торжественность ритма, свойственную «Прощанию славянки». Вероятно также, что для исполнения подобной вещи требовалось нечто более важное, чем простое умение хорошо играть – нужно было понимать музыку сердцем и вкладывать в игру душу… А может, просто следовало быть русским.

Первыми вступили на площадь танки и самоходки, за ними – артиллерия. Но и грохочущие траками стальные коробки, и сложные артиллерийские системы оставили Николая Николаевича равнодушным. Во–первых, будучи до мозга костей пехотинцем старой школы, он слабо разбирался в технике, особенно в образцах, появившихся в последнее время. Во–вторых, участник трех войн, он до сих пор был твердо убежден, что окончательную точку в войне и поныне ставит штык пехотинца.

Но вот на площадь вступила столь милая его сердцу матушка–пехота. Выгоревшие на солнце пилотки и фуражки, серые скатки, пыльные сапоги, застиранные, видавшие виды гимнастерки… Мерная тяжелая поступь, спокойствие на лицах. Эти воины пришли сюда освободителями, но не было в них присущей солдатам других армий–победительниц спеси и кичливости. Зато сколько скрытой силы и уверенности в себе улавливалось в их внешней невозмутимости!

Николай Николаевич смахнул с глаз навернувшиеся слезы. Мимо него шли солдаты страны, которую он до сих пор продолжал считать своей родиной! Давно покинул ее пределы, имел гражданство другого государства, однако своей отчизной по–прежнему считал только ее одну.

Вступившая на площадь очередная пехотная колонна заставила Николая Николаевича отвлечься от мыслей, напрячь зрение. Сегодняшний день преподнес ему немало сюрпризов, но увидеть такое… По площади шел батальон кубанцев–пластунов. Черкески с газырями, широкие казацкие шаровары… Надвинутые на глаза, либо сбитые на затылок кубанки, кинжалы на поясах. Сколько подобных лихих казаков видел Николай Николаевич на своем веку! И на японской, и в мировую, и на гражданской. Так что поразил его вовсе не их внешний вид, а другое. На груди пластуна, шагавшего в первом ряду казачьей колонны, висел Георгиевский крест. Может, какое–то недоразумение? Вряд ли. Вон блеснул еще один Георгий, затем сразу два, а вскоре Николай Николаевич увидел пожилого бородатого крепыша с полным бантом Георгиевского кавалера.

Георгиевские кресты в одном ряду с советскими наградами! Это было настолько непостижимо, что затмило все другие впечатления.

Пластунская колонна была последней, прошедшей по площади. Повинуясь команде высокого молодцеватого офицера, шагавшего сбоку казачьего строя, кубанцы направились не за проследовавшими раньше их войсками, а свернули в узкую боковую улочку.

Оркестр смолк, народ стал расходиться. Опираясь на трость, отправился домой и Николай Николаевич. Погода стояла прекрасная, спешить было некуда, и он медленно шел по улице. Когда–то он жил в центре, возле площади, но с приходом в городок немцев, занявших лучшие дома, был вынужден перебраться на окраину. Сейчас Николай Николаевич обитал в маленьком одноэтажном домике у подножия одной из гор, обступивших городок. До его жилья оставался десяток метров, когда рядом раздался визг тормозов. Отпрянув от неожиданности в сторону, он остановился, повернул голову на шум. В шаге от него виднелся «джип», въехавший передними колесами на тротуар. В кабине машины сидел только шофер. Офицер и два автоматчика, соскочившие через низкие борта на землю, уже стояли напротив Николая Николаевича.

– Бывший генерал–лейтенант бывшей деникинской армии Дубов? – прозвучал вопрос офицера.

На плечах защитные погоны с одним просветом и тремя маленькими звездочками, лоб скрывает тень от козырька фуражки… Выбритые до синевы щеки, волевой подбородок, тонкие, в ниточку, некрасивые губы… Голос сух и официален, в глазах – настороженность. В невысокой поджарой фигуре чувствуется собранность, ладонь правой руки прижата к бедру с кобурой пистолета. Как он сказал? «Бывший генерал–лейтенант бывшей деникинской армии?» Вот то качество, в котором Николай Николаевич существует для новой России. А впрочем, чего можно ожидать иного? Разве его не предупреждали, что все случится именно так?

– Да, это я. Генерал–лейтенант русской армии Дубов, – спокойно ответил Николай Николаевич.

– Прошу, – и офицер жестом указал на место в машине рядом с шофером.

Особняк, куда привезли Николая Николаевича, был ему знаком. Двухэтажный, старинной кирпичной кладки, он стоял в центре городка на улочке, куда совсем недавно свернула с площади колонна пластунов. До 1939 года в нем проживала семья богатого еврея–адвоката, а при немцах размещалось одно из учреждений оккупационных властей. Сейчас возле фигурных решетчатых ворот, отделявших бывшее адвокатское владение от городской улицы, расхаживали двое казаков с карабинами. Еще один пластун приколачивал на стену у парадного входа большую вывеску. «Советская военная комендатура», – прочитал на ней Николай Николаевич. Машина, завернув за угол особняка, притормозила возле двери черного хода. На ней не было никакой вывески, однако, как и у ворот, здесь находились двое вооруженных пластунов.

Автоматчики остались в «джипе», а офицер провел Николая Николаевича на второй этаж дома, остановился у дверей. Поправив на голове фуражку, одернул гимнастерку и только после этого постучал. Услышав изнутри: «Войдите!», пропустил вперед Николая Николаевича и шагнул в помещение сам.

– Товарищ подполковник, бывший белогвардейский генерал–лейтенант Дубов по вашему приказанию доставлен, – четко доложил он.

Мужчина в форме, стоявший у открытого окна спиной к двери, даже не пошевелился.

– Благодарю, старший лейтенант, – раздался его голос. – Оставьте нас.

– Слушаюсь.

Старший лейтенант исчез за дверью. Находившийся в комнате мужчина поднес ко рту руку с папиросой, сделал глубокую затяжку. Медленно выпустил через ноздри табачный дым, щелчком отправил окурок в окно и повернулся к Николаю Николаевичу. Их взгляды встретились, и поскольку ни один не отвел его в сторону, они какое–то время почти в упор смотрели друг на друга.

Стоявший у окна был среднего роста, плотен, на вид ему можно было дать лет сорок – сорок пять. Крупная голова, широкое с резко очерченными скулами лицо… Коротко стриженные волосы, светлые, с опущенными концами усы… Во взгляде ни враждебности, ни высокомерия, ни той показной, с оттенком пренебрежения к окружающим невозмутимости, когда людишки с мелкой, тщеславной душонкой хотят подчеркнуть свою значимость. Так вот ты какой, чекист сорок четвертого года.

Застывший у двери бывший белогвардейский генерал был высок, сухощав, чуть сутуловат. Кадровый военный, отдавший всю жизнь армии, он и сейчас не утратил былой выправки и офицерского щегольства в одежде. Мундир, сшитый два с половиной десятка лет тому назад, и теперь сидел на нем как влитой. Седые, зачесанные назад волосы, гладко выбритые щеки и подбородок, длинные усы с пышными подусниками… Под глазами мешки, кожа на лице дрябловата, на лбу даже сквозь загар просвечивает старческая желтизна… Парадная форма генерал–лейтенанта русской армии, на груди добрый десяток наград. Что ж, для своих шестидесяти пяти лет бывший командир корпуса Добровольческой армии сохранился весьма неплохо. Однако куда важнее, что у него после четверти века эмиграции творится в душе…

Хозяин кабинета первым нарушил молчание.

– Добрый день, Николай Николаевич. Позвольте представиться: подполковник военной контрразведки Шевчук. Сразу прошу прощения за то, что мне придется отнять у вас несколько минут времени.

– Здравствуйте, господин подполковник, – склонил голову в полупоклоне Николай Николаевич. – Благодарю за любезное начало допроса, но можете не утруждать себя ненужными извинениями. Я прекрасно знаю, где нахожусь и что меня ожидает.

– Думаю, что это не совсем так, – усмехнулся Шевчук. – И чтобы сразу положить конец всяким недоразумениям, скажу следующее. Да, вы бывший белогвардейский генерал и когда–то сражались против Советской власти с оружием в руках. Мы этого не забыли… Но знаем и то, что с двадцатого года вы отошли от антисоветской борьбы, не состояли ни в одной эмигрантской организации, чья деятельность была направлена против СССР, и выступали против союза бывших белогвардейских офицеров с напавшей на Советскую Россию Германией. Как видите, мы знаем о вас не только плохое.

Подполковник отошел от окна, приблизился к Николаю Николаевичу. Указал ему на большое мягкое кресло у придвинутого к стене журнального столика. Как определил бывший генерал, в кабинете полностью сохранилась обстановка, существовавшая при его старых хозяевах.

– Присаживайтесь.

– Благодарю, однако вначале хотел бы выслушать ваши рассуждения обо мне до конца. Признаюсь, они весьма занимательны.

– Вы перестали быть нашим врагом. За прошлое Советская власть не мстит, тем более что вы всегда были честным офицером. За время службы у белых вы не запятнали свое имя ни расправами над пленными, ни злодеяниями против мирного населения. Поэтому Советская Россия видит в вас не своего противника, а обыкновенного гражданина Польской республики русского происхождения. И сейчас вы не арестованы, не «доставлены» ко мне, как выразился только что покинувший нас сотрудник, а приглашены для разговора.

Шевчук сделал паузу. Наклонился над столом, передвинул от края ближе к середине большой чернильный прибор, качнул вверх–вниз массивное мраморное пресс–папье. День подполковника был расписан буквально по минутам, неотложной работы по горло, и все–таки он счел нужным дать сейчас Дубову какое–то время для размышлений. Судя по имеющимся у Шевчука данным, Николай Николаевич – человек умный, лишенный страха, не признающий компромиссов с совестью. По крайней мере, таким он был четверть века назад. А теперь?

«…Приглашены для разговора…» Шевчук недаром закончил свою речь этой фразой. Обычно человек лучше всего запоминает последние слова собеседника и чаще всего реагирует именно на них. В данном случае подполковник сознательно вложил в свою заключительную фразу самую важную для бывшего генерала информацию: «вы не арестованы». Как отнесся он к этому известию?

Шевчук поднял голову. Бывший генерал продолжал стоять у двери в прежней позе, его лицо оставалось таким же непроницаемым, как и в начале разговора.

– Разрешите воспользоваться вашей любезностью и сесть? – спросил он, почувствовав на себе взгляд Шевчука.

– Конечно.

Николай Николаевич сел в указанное ему ранее кресло, снял с головы фуражку, положил на колени. Не спеша вытер носовым платком шею, залысины на лбу и только после этого посмотрел на собеседника.

– Господин подполковник, я не думаю, чтобы у вас было лишнее время. Ну а в моем возрасте вообще дорожат каждой минутой. Так что давайте приступим к делу, из–за которого я понадобился вашему ведомству. Итак, чем вы интересуетесь?

– Вопрос один. Но прежде чем его задать, прошу вас хорошенько подумать. И если по каким–либо причинам вы решите утаить от меня правду, лучше не отвечайте вовсе. Договорились?

– Задавайте свой вопрос.

Шевчук открыл верхний ящик стола, достал оттуда несколько фотографий. Подошел к Дубову и опустился в кресло по другую сторону журнального столика. Сложив фотографии веером, положил их перед Николаем Николаевичем.

– Здесь снимки пяти разных мужчин. Возможно, среди них вы увидите своих знакомых. В таком случае просил бы рассказать мне о них и припомнить, когда и при каких обстоятельствах вы в последний раз с ними встречались.

Дубов взял веер из фотографий в левую руку, двумя пальцами правой вытащил из него одну. Поднес ее почти к глазам и какое–то время пристально всматривался в изображение. Затем осторожно положил снимок на стол и вытащил из веера новый. Вот на столе очутилась последняя фотография. Николай Николаевич аккуратно сложил снимки в стопку и придвинул ее к Шевчуку. Откинулся на спинку кресла, устало провел ладонью по глазам.

– Господин подполковник, почему вы решили, что я захочу оказывать помощь вашему ведомству? В конкретном случае вам?

– Уверенность в том, что вы не считаете сейчас Советскую власть своим врагом.

– Не слишком ли смелое заключение?

– Почему же? Человек, и по сей день верящий в правоту «белого дела», никогда не будет ждать прихода Красной Армии. Тем более, что у вас имелась реальная возможность покинуть город задолго до нашего прихода. И потом, русский генерал ни за что не станет встречать вражеские войска в парадной форме и отдавать честь их знамени… Вы же сделали это. А такие поступки не бывают случайными. Если я в чем–то ошибаюсь, поправьте меня.

– Нет, вы правы. Я действительно мог бы сейчас находиться далеко от этих мест. К примеру, в Чехословакии или Австрии… И не поступил так по той единственной причине, о которой вы упомянули: с некоторых пор я перестал считать Красную Армию своим врагом. Больше того, я стал симпатизировать ей. Забавно, не правда ли?

– Отчего же? Насколько мне известно, даже бывший главком белых армий Деникин призвал всех честных русских офицеров–белоэмигрантов в случае возможного военного конфликта между фашистской Германией и Советской Россией встать на сторону своей бывшей родины. И сам явил в этом пример.

– Бывшей родины не бывает, подполковник. Родина только одна. Одна–единственная во всех случаях жизни, даже если ты далеко от нее и лишен возможности ступать по ее земле. Но вас вряд ли интересуют мои рассуждения. Поэтому вернемся к тому, что заставило меня пересмотреть свое отношение к новой России. Надеюсь, вам известно, что я с детства связал свою судьбу с русской армией и с тех пор всегда дорожил ее честью и славой. И сражался я не за родовое поместье или счет в банке, которых не имел, не за право кого–то эксплуатировать, чем никогда не занимался, а за Россию, за ее честь и достоинство, за надлежащее ей место в ряду великих цивилизованных держав.

Николай Николаевич смолк, с интересом глянул на Шевчука.

– Почему молчите, подполковник? Сейчас как раз время сказать, что я не понял вашей революции и не смог подняться выше своих сословных и кастовых предрассудков.

– Зачем повторять прописные истины? Ведь нам обоим известны такие генералы, как Брусилов, Самойло, Бонч–Бруевич, Николаев, которые также отдали свою жизнь и талант русской армии и не мыслили себя без нее. Думаю, что им не меньше, чем вам или вождям «белого движения», были присущи чувство патриотизма и любви к русскому оружию. Однако эти чувства привели их в ряды Красной Армии, а не ее противников. И время показало, что правы были именно они, а не вы и ваши единомышленники.

– Да, подполковник, к сожалению, правда истории оказалась не на нашей стороне. И понять это мне помогла последняя война… По крайней мере вы, большевики, доказали, что Россия поверила в вас и вручила в ваши руки свою судьбу.

Я не политик, не экономист, а поэтому никогда не пытался анализировать и судить об этих сферах жизни новой России. Да и зачем пытаться объять необъятное? Ведь визитная карточка любого государства – его армия. Ее состояние и боеготовность – синтез политики и экономики, самое точное отражение внутреннего положения дел и крепости государственного строя. И я, профессиональный солдат, старался, насколько это представлялось возможным, быть в курсе дел Красной Армии. Когда вы, большевики, отказавшись от ряда своих прежних ошибочных принципов военной политики, стали создавать сильную кадровую армию, я впервые пожалел, что нахожусь не вместе с вами. А когда вы воевали в Испании, на Халхин–Голе, в Финляндии, я был уже на вашей стороне. И в сорок первом моим врагом была не Красная Армия, а напавшая на СССР Германия. Я ни на миг не сомневался, что победителем в этой войне будете вы, и желал лишь одного – дожить до дня, когда смогу собственными глазами увидеть непобедимую, как и прежде, русскую армию… Я увидел ее такой, о которой всегда мечтал и за которую в гражданскую сражался против вас, большевиков: сильную и дисциплинированную, с единоначалием и гвардией. И как обидно сознавать, что для этой армии я чужой! Хуже того, когда–то был ее врагом.

Николай Николаевич сделал паузу, побарабанил костяшками пальцев по крышке стола.

– Я вас не утомил? Если да, прошу быть снисходительным к моему многословию. Просто хочу, чтобы между нами не осталось никаких недомолвок. А сейчас резюме всему мной сказанному. Вам, большевикам, удалось доказать, что России, дабы иметь теперешнюю армию–победительницу, требовалось сломать ту, прежнюю, столь милую моему сердцу. А вместе с ней и все то, чьим порождением и детищем она являлась. Посему мой выбор в семнадцатом между красными и белыми был ошибкой… Вот почему, подполковник, перед вами сегодня не враг, а человек, осознавший свои заблуждения, готовый платить за них.

Теперь о том, что вас интересует. Но прежде вопрос. Скажите, к вам никогда не обращались «ваше благородие»? Если такая постановка вопроса для вас неприятна, могу сформулировать свою просьбу по–другому: «Знаком ли вам кодекс чести офицеров армии его императорского величества?»

– Да, я когда–то был офицером императорской армии… но не русской, а австро–венгерской. Так что кодекс чести офицеров царя Николая мне знаком плохо.

– Еще юнкером будущий русский офицер усваивал, что люди в голубых мундирах занимаются гнусным ремеслом. Иметь среди них знакомых, даже просто обменяться с жандармом приветствием считалось признаком плохого тона и бросало тень на репутацию армейского офицера. Правда, слово жандарм сейчас вышло из моды и почти во всех странах заменено более благозвучными словосочетаниями. Но разве от этого изменилась сущность самого ремесла? Вы как полагаете, подполковник?

– Вы хотите сказать, что имеете предубеждение против людей моей профессии? Что ж, это ваше личное дело, и я не собираюсь вас разубеждать… Но, прежде всего, я не считаю себя жандармом. Потом, деятельность всякой спецслужбы в первую очередь определяется тем, чьим интересам она служит и против кого направлена. А как она именуется – не самое главное.

– Пусть будет так. Но все же. Вы предъявили мне несколько фотографий офицеров старой русской армии, предложили охарактеризовать тех, кого я знаю. Другими словами, вы хотите с моей помощью покопаться в их грязном белье. Подобный интерес простителен жандарму, но никак не старшему офицеру военной контрразведки. Неужели у вас нет в прифронтовой зоне других, более важных дел, нежели рыться в прошлом бывших соотечественников?

– А вам не приходило в голову, что некоторые из них до сих пор остались врагами новой России? И сейчас действуют заодно с немцами, этими, как вы сами изволили выразиться, «извечными врагами России»? И я, контрразведчик, обязан пресечь эту деятельность… тем более в прифронтовой зоне?

– Мы смотрим на эту проблему разными глазами, подполковник. Возможно, те люди действительно ваши враги… Ваши, но не мои. Согласитесь, что каждый человек волен иметь собственные убеждения и поступать согласно им. Да, лично меня жизнь заставила пересмотреть часть прежних краеугольных принципов и признать их ошибочными… Но не всякому дано перечеркнуть прошлое и порвать с тем, что доселе казалось ему самым главным в жизни. Каждый идет к познанию правды своей дорогой, и не мне взвешивать грехи и быть судьей своих бывших коллег по «белому делу». Уверен, что интерес вашего ведомства к особам, чьи фотографии я видел, вызван отнюдь не благими намерениями и не трогательной заботой об их скорейшем перевоспитании… В вашем деле, подполковник, я не помощник. Мои принципы не позволяют предавать своих бывших единомышленников и друзей, даже если теперь я расхожусь с ними во взглядах.

Николай Николаевич надел фуражку, встал. Глядя поверх головы Шевчука, подчеркнуто официально произнес:

– Надеюсь, я ответил на ваш ответ исчерпывающе? Если ко мне ничего больше нет, я хотел бы проститься.

– У меня к вам ничего больше нет. Вы свободны. Не сочтите это назойливостью, однако я намерен вас проводить.

– Что ж, если у вас так принято.

Шевчук легко поднялся с кресла, запер фотографии в ящик стола. Подошел к двери, распахнул ее. Жестом радушного хозяина указал на лестницу, ведущую на первый этаж.

– Прошу.

Не доходя нескольких шагов до часовых у выхода из особняка, Шевчук остановился у неприметной, обитой потертым дерматином двери. Открыл ее, шагнул в полутемную комнату. Поманил к себе Николая Николаевича.

– На минутку.

По–видимому, это помещение служило когда–то кладовкой. Вдоль стен были сделаны длинные деревянные полки, до сих пор загроможденные всевозможными банками, покрытыми пылью бутылями, заплесневевшими коробками и ящичками. В углу у двери в беспорядке был свален садовый инвентарь: лопаты, косы, тяпки, складные металлические лестницы–стремянки. Все это Николай Николаевич успел заметить мельком, потому что его внимание сразу оказалось прикованным к середине комнаты, где на подстилке из соломы лежали окровавленные трупы. Два, пять, семь… Все босиком, без гимнастерок и нательных рубах, в одних форменных красноармейских брюках. Лица обезображены ударами тупых предметов, по всей видимости, прикладами винтовок или каблуками сапог, на груди у всех вырезаны пятиконечные звезды. У двух выколоты глаза и обрезаны носы, у крайнего слева обрублены руки. Над телами с громким жужжанием вился рой мух. Чувствуя, что к горлу подкатывает тошнота, Николай Николаевич отвел взгляд в угол комнаты.

– Эти красноармейцы были убиты минувшей ночью, – раздался голос Шевчука. – Не на фронте, а рядом с нами, в лесу под городком… И не в бою, а подло в спину. Причем сделали это не немцы, а их местные прихвостни. Возможно, боевики из ОУН, может, террористы из Армии Крайовой. [1]1
  Армия Крайова – часть польского Сопротивления, руководимая буржуазным эмигрантским правительством из Лондона.


[Закрыть]Не исключено, что и те, кого вы именуете нашими бывшими соотечественниками. В отличие от вас, они занимаются не поисками правды, а принялись за старое – с оружием в руках выступили против Красной Армии. И каждый, чью фотографию вы видели, вполне мог быть или убийцей этих красноармейцев, или иметь отношение к их смерти…

Минуту помолчав, Шевчук вновь обратился к генералу: