Текст книги "Стеклянная гора"

Автор книги: Андрей Плигузов

 
Все более просто
работу свою понимаю –
прежде жил по подсказке,
прислушивался к голосам,
а нынче оглох и слышу
все то же: давай, работай
а как работать – не слышу.
Мы выросли не на школьной
латыни, и певчие лебеди
нескоро нас отыскали.
Коллегии тишины
и утренний воздух леса
учили нас, как придется,
и все мое поколение
чужим языком говорит,
а я говорю, как умею.
Я в первый раз это понял
в пустом дровяном сарае,
когда ты держала Слово
на кончике языка
и Словом меня кормила,
как кормят слюной птенца,
и вышла под дождь, и русский
устный стучал по лужам,
и платье твое прилипло.
 

 
Встанешь ночью – и будешь смотреть,
напрягая глаза,
как снуют переулки,
наклонясь в ярко-желтом
мелькающем свете,
будто что-то плетут из соломы.
Так и будешь без всякого дела
мусолить зрачки, и глаза
заблестят, свет пойдет со слезой.
Слишком горьким лекарством
обносят городских постояльцев.
А дома, под дождями насупясь,
стоят, сочиняют стихи по-китайски,
помнят работу свою.
 

 
Мандельштам с головою в руках
ищет, где ему лечь, где помягче
земля. Снаряжаем печальные корабли
на чужбину, и плывем, и в могилы
берем облака, стоявшие над головой
Моисея. Но и там не кончается
наше кочевье. Ночами
Данте слушает тень,
склонившуюся над Торой.
Под эту диктовку
мы идем, и Красная площадь
расступается перед нами, как море.
 

 
Кипарисы, деревья
запретной любви,
не дающие тени,
длинноногие школьники,
рекруты ночи,
дожидаются времени,
за античностью следующего,
но опаздывающего.
Безголовые бабочки
из-под кисточки Ци Бай-ши
избалованы нежным цветком
с итальянским названием.
Не спешим,
и поищем в подстрочнике
загорелые голени,
локти косых парусов
во Флориде, кипарисы,
скользящий металл
дорогого вина. Времена
для искусства не самые лучшие:
лук, свирель, Апполон,
Роберт Лоуэлл, ныне покойный,
музыкальная школа, молочные
гаммы, смуглый отрок,
которому звуки не впрок.
 

 
                              Н.Г.
Проверим узы брачные
с тобою, высота,
здесь, в пламени горящего
тернового куста,
здесь, на библейской пустоши,
в ветхозаветной тьме
пространства безвоздушного,
в бесснежной той зиме,
что нас несла над городом,
держала на весу,
сорила полустертыми
монетками. К лицу
сухой тянулась варежкой,
но не было тепла.
Зато была испарина,
зато – напополам
постель делили, чистую
стелили простыню,
и это все записано.
И я себя виню,
что поздно образумился,
что лишь сейчас вхожу
в огонь, в чужую улицу,
где пальцы обожгу.
Прошу огня неспящего,
что ходит по пятам,
прошу того, горящего
тернового куста.
 

 
Под причальной стенкой в порту затрубил тритон.
Домовой зашаркал на кухне, но скоро заснул.
Во дворе деревья стоят в демисезонных пальто.
Дома нет никого, и цветок отворачивается к окну.
Я хотел бы все это видеть в морской бинокль,
я бы много дал, чтобы в этой сказке заснуть
и проснуться в ней же, чтоб в кладовке пахло вином,
и разбухшая форточка открывалась прямо в весну.
Хриплый рык радиолы и мышеловок стук.
И тритоны трубят и плещутся между тяжелых барж
(Больно длинная строчка, будто идешь и идешь по мосту,
и не знаешь куда. А солнце встает за спиной и идет туда же).
 

 
В кухне на плитке варится жженка.
Ночь громыхает автобусом желтым.
Крупными каплями пахнет из сада.
Знаю: Господь снисходителен к слабым.
Мучится славой надтреснутый тенор.
Оперный свет наполняется тенью.
Курит на цепкой солдатской кровати
Старый военный в больничном халате.
Все это пригороды обещают,
Эту мораль вперемежку с вещами.
С ней в коридоры, где пахнет стареньем,
Входят, как входят в небесные реки,
Чтобы уснуть и под утро умыться.
В женщинах – отроческая невинность.
Дети – как найденные в капусте.
Сотня народов. Пятнадцать республик,
Пригородов, придорожных поселков,
Сладкого воздуха, мяты, карболки,
Призывников, невоинственных с виду –
Вот их выкрикивают по алфавиту!
 

 
Что же осень? Хотелось бы знать,
что же осень? Куда
потянулись купальные шапочки, паруса
экранов в курортных кинотеатрах,
небеса с нарисованными
журавлями? Осень –
то, что останется,
когда все они уплывут,
улетят, и ручей не застынет
и не пересохнет, а просто
потечет внутрь земли.
Осень – это мы,
с воспаленными веками,
это зимняя птица, поющая
на руках у мертвого дерева.
 

 
Детдомовцы поют псалом Давида
на пионерском празднике. Слепой
Христос зовет поводыря идти в Эммаус –
зачем? Не знаю. Потные крестьяне
с гружеными повозками минуют
заставы городские, напевая
о том, что было время – миновалось
давно, что и у Волги
когда-то золотое было дно...
А шарлатан толкует сны вдове
и манит мальчика из бакалейной лавки,
и трет усердно цыпки на руках.
Вот сон вдовы: она купила лошадь,
а муж-покойник денег пожалел
и бил вдову со странными словами:
Настанет Пасха, говорил, тогда
и я на нашем Сивке покатаюсь,
покуда же коня побереги!..
Печеной рыбой накормили нищих
и понесли детдомовцам остатки:
уж больно жалостно они поют,
и что же делать с ними, если им
еще не время, и Христу не время
проситься в путь – все этот сочинитель,
который на руку нечист, его бы, гниду,
да придавить!..
 

 
Десяток лет, услужливый десяток
лениво-добродетельных мещан
всегда найдет работу, например,
перебирает, пальцы наслюнив,
давнишние рентгеновские снимки
столичных городов старинных,
желающих родниться и потешить
свою страну случайным кумовством.
Все тот же предприимчивый десяток,
отборный взвод благих надежд и планов,
качает волны кардинальских шапок
и вены политических границ
вскрывает металлической линейкой
с дециметровой меткой по бокам,
да так, что карты заплывают красной
и черной кровью. Этой несвободы
в определеньи собственного цвета
не знает только юноша-дельфин,
играющий с монахиней-русалкой
в рябой адриатической воде,
да несколько читателей, чей возраст
внушает опасение. Десяток
сдает дежурство. А другой десяток
позлее, понахальнее, выходит
под наши окна и чеканит шаг.
 

 
По воскресеньям в городском саду,
где все мурлычут песни Окуджавы,
Князь Тьмы, малец в косых татуировках,
стоит с зажженной спичкою в руке.
И девочка чернильный морщит носик,
капризничает у него под кожей,
потягиваясь, ляжками поводит
и держит на руках: «Любовь до гроба»
и что-то полустертое: "Кто не был,
тот..." Тот, конечно, будет
вот здесь, в саду, и побежит собакой
в соседский сад, чтобы скулить и драться,
и спать без памяти, и шевелить
разбитыми губами в лунном свете,
и спички жечь у черного окна.
Две половинки времени сошлись
и нас нашли не там, где мы живем
и в очередь встаем в затылок,
а там, где были, жили, целовались:
Замри! И снова в городском саду
Князь Тьмы мусолит скипетр и державу –
бутылку в правой и ранетки в левой,
и девочка сулит любовь до гроба.
 

 
«Аз, буки, веди, глаголь...» – по слогам
повторяют обрусевшие немцы,
казахи, корейцы, евреи.
Константин и Мефодий диктуют
им слово за словом,
пряча лица, монахи
над ними поют в небесах,
стаи галок летят от засечной
черты и кричат по-славянски.
На дорогах, на торжище,
в церкви, на вокзальном перроне
шепчут, дышат друг другу в лицо,
поют в унисон
торжество православия
в этой великой стране, Рим затмившей,
изменившей латыни державе
москалей, новгородцев,
опальных бояр из Твери.
Хриплый говор идет, как история,
против течения рек.
Широко, где на карте
обозначена наша земля,
натекает, как будто в дырки от циркуля,
туда, где живут,
лясы точат, похабщину
пишут на стенах, поют по-славянски
и жмутся на паперти
христианского храма России.
 

 
Давясь холодным воздухом, иду
домой, где ждет холодная постель,
но не дождется: я сто лет не сплю –
живу на кончике пера,
готового промчаться по бумаге,
цепляя на себя бумажный ворс.
Весною птицам петь – сейчас зима,
двенадцать месяцев зимы, и та рука,
которая вот-вот возьмет перо,
бездействует. Я вижу лишь манжету
с янтарной запонкой луны.
Шекспир сказал: Рука,
которая трудилась меньше всех,
всего чувствительней.
 

 
Вечерний автобус, ковчег,
плывущий над темной дорогой.
Забывшие Бога старухи,
приплюснутые стеклом,
невидяще смотрят и смотрят,
как лес разбегается справа,
и поле качается слева,
и родина их выплывает
за поворотом к реке.
Идут отовсюду собаки
с лицами мертвецов.
Дома опускаются в яму,
деревья, нащупав бездну,
кругом подбирают корни,
ночные ветры сильнее
дуют из-под земли.
Земля стариков и старух,
угодников и чудотворцев,
все глубже уходит, все тише
слышатся их голоса.
И голубь кружит над ковчегом,
и катит вечерний автобус,
и жидкий беззвездный воздух
не принимает нас.
 

 
Все хорошо, и я закончил книгу
быстрее, чем надеялся – в полгода,
и все забыл. А голова кружится
в искусственном дыхании войны:
рот-в-рот, и воздуха другого
уже нельзя вдохнуть. Со стороны
покажется: вот целовались двое,
еще, еще – так смерть целует нас
всех без разбору. Скоро будет свадьба.
Попробую, пока еще не поздно,
бегом бежать по этой вот строке
в безбрежное пространство над рекой,
где запоздалый самолетик клена
без звезд и без крестов на фюзеляже
пикирует на заросли осоки,
чтобы уже весной приняться в рост –
вот с ним бы я и рос, глотая воду,
и землю, и огонь из-под земли.
 

В ДЕТСКУЮ КНИЖКУ
(моей маме)

 
Всем двором читали книжку:
две страницы у меня,
две страницы у Валерки,
пять страниц унес Серега,
и никто найти не может,
три страницы сторожит
Барсик с острыми когтями,
и еще с одной страницей
Митька к старшим пристает.
Он пока не ходит в школу
и всего четыре буквы
разбирает на странице:
букву М и букву И,
букву Т и букву Я.
У меня идут солдаты,
бьют в походный барабан,
у Валерки катят пушки,
ранен храбрый генерал.
Говорят, что у Сереги
Точат сабли партизаны –
и Ура! Огонь!! Вперед!!!
И у Барсика поймали
(жалко, что листок оборван)
фра-и-цузского шпионов
и они сидят и плачут.
А у маленького Митьки
наши, красные ребята
поднимают русский флаг.
Всем двором читали книжку,
значит, общая победа,
из пистонных пистолетов
будет вечером салют.
Всем двором палили в воздух,
все стреляли без разбору,
чуть не сбили самолет.
 

 
Эти ребята, которые забивали гвоздь
и кричали: Несите скорей молоток и топор!
И так забили, что гвоздь прошел насквозь,
Даже и не заметили, как повалили забор.
 

 
Растрепанный Левка бегом прибежал из подъезда
и всем говорил, что он ночевал на вокзале,
Валерка и Петька примчались на самокате,
а маленький Славка приехал на божьей коровке.
Секретное дело решали они за сараем,
шептались, меняли две гайки
на гвоздь и почтовую марку,
и только успели сменяться,
как их поезда загудели,
и их самолеты взвились,
и их самокат газанул,
и Валерка и Петька стрелой
полетели за ним,
и Левка опять побежал ночевать на вокзале,
а Славка остался и божью коровку
держал на ладошке,
потому что она не железная,
пускай отдохнет.
 

 
Мы лазили на крышу
и видели Гагарина,
и слышали, как летчики
друг с другом разговаривают!
Мы тоже им кричали,
покуда не охрипли,
и флагом так махали,
что звезды с неба сыпались.
И после этой вахты
у нас в открытом космосе
друзья – все космонавты,
все летчики знакомые!
 

 
Сегодня Митьке семь,
сегодня будут гости,
сегодня торт пекут
большой, как колесо.
Вот дождик пробежал
и во дворе оставил
отважным мореходам
глубокие моря.
А мы на подоконник
уселись как синицы,
и солнечного зайчика
держали на коленях.
Он теплый, он щекочется,
и нам домой не хочется.
Как хорошо, что праздник!
Что радугу подвесили!
Что Митьке – ровно семь,
а завтра будет больше.
И снова будут гости,
и радуга и дождик,
и флаги на параде,
и синие моря.
И маленький кораблик,
и капитанский мостик,
и мы на подоконнике,
и так – сто лет подряд!
 

 
В увеличительном стекле
стоит такое солнце,
что тонкий лучик на столе
бумагу жжет и жжется.
И даже дальняя Луна
в бинокль как ближняя видна,
лежит как на ладони:
вон луноход, а вон обол-
тус Петька забивает гол,
и пляшет на газоне.
– Да разве Петька на Луне?
Когда он вот он – на стене,
а вот уже на крыше!
– Примите извинения!
Ошибка наблюдения!
Луна вон там, повыше!
Глядите, стал длиннее склад,
перевернулась чайная,
все это фокусы стекла,
и мы не отвечаем.