Текст книги "Гугенот"

Автор книги: Андрей Хуснутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Задев плечом «Девятый вал», он едва успел подхватить тяжеленную раму картины и прижать ее к стене. Он попытался вернуть репродукцию на место, но, сколько ни скреб по стене багетом, так и не смог наживить невидимой веревки на невидимый гвоздь. Он испачкал щеку пыльным грозовым небом, опустил картину на пол и отложил пистолет. На темных обоях после Айвазовского остался светлый след.

В этот момент прозвучал мелодичный сигнал домофона.

Подорогин поднял картину и обмер: светлый след, повторявший очертания холста, был заклеен другой репродукцией. Так же, как экран телевизора, ее края оказались обведены жирным красным маркером. Это был увеличенный черно-белый стоп-кадр. В правом нижнем углу расплылось точное, вплоть до десятой доли секунды, время съемки. Посредине, под расфокусированным, срезанным наполовину Айвазовским, сидел на корточках и пытался закрыться локтем от направленного на него ствола с глушителем Тихон Самуилович.

Сигнал домофона повторился. Кто-то барабанил пальцами по косяку.

Не выпуская картины из рук, Подорогин попятился – на полу у стены зиял меловой контур лежавшего на боку человека. На уровне плеч чернела подгустевшая маслянистая кровь. Подорогин отставил Айвазовского, встал на одной ноге и провел рукой по ступне. На ладони остался мел.

Он подобрал пистолет и на цыпочках приблизился к домофону. Для того чтобы увидеть звонившего, ему пришлось содрать с экрана приклеенную бумажку.

Этот боец ему был незнаком. Фоторобот, хоть на доску: бобрик, маленькие, почти невидимые подо лбом глаза, плоские, вбитые в череп уши. Как видно, и боец впервые оказался перед дверью квартиры Тихона Самуиловича – правая, и без того оттянутая широкоугольным объективом чуть не до земли рука его удлинялась пистолетом с глушителем.

Подорогин возвратился в гостиную и встал у мелового контура. Где-то за домом булькала автомобильная сирена. Прежде чем в прихожей чуть слышно щелкнул замок и в два приема, с предательским чмоком разошлись полоски дверного уплотнителя, он вдруг подумал: а что, выйти сейчас к этому стриженому ангелу, покончить враз со всем? И вновь, как на скотомогильнике, явилась откуда-то неизъяснимая уверенность в том, что пуля неспособна убить его. Нет, он бы не умер ни при каких обстоятельствах, пускай бы и тело его затем растворилось, утонуло в меловом контуре на полу.

Подорогин затаил дыхание. Из прихожей не доносилось ни звука. Сунув пистолет под пальто, через полу он передвинул затвор и установил предохранитель в боевое положение. Ему стало ясно, что насторожило стриженого: его, Подорогина, ботинки, подплывшие талой водой. Однако раздумывал стриженый над ботинками много меньше, чем того следовало ожидать, если вообще их заметил. И тотчас, подобно звуку разрываемой бумаги, хрустнула и заволновалась тростниковая занавеска. Не торопясь, как в тире, Подорогин поднял пистолет. Сначала из-за косяка вырос исцарапанный глазок макаровского глушителя, затем с глубины вытянутой руки – притушенное тенью, бугристое, вымаранное в чертах лицо. Не дыша, Подорогин дважды выстрелил. Еще с полминуты, оглушенный, он целился в дверной проем. От запаха пороха першило в носу. Сквозь звон в ушах постепенно прорастал плоский шум телевизора и отголоски верхнего застолья. Обождав еще немного, Подорогин продвинулся на середину комнаты.

Стриженый лежал на груди, уткнувшись теменем в обрызганную мозгами дверь подсобки. «Макаров» каким-то чудом очутился у него на пояснице. Пахло мочой. Натекла большая лужа крови. Убитый оказался разут. В шерстяном носке на его правой пятке цвела луноподобная прореха.

Подорогин подумал, что не сможет выйти из гостиной, не испачкавшись. Однако он не только вышел, не испачкавшись, но умудрился, не испачкавшись, завладеть оружием, бумажником и телефоном своей нежданной жертвы.

И лишь в подъезде ему стало дурно. Он уперся плечом в стену и размеренно дышал ртом. «Easy money…» – вертелось в голове. У него был ошеломительный пульс и влажные ладони. «Пусть бягу-ут неуклюжа!» – послышался сверху страшный надрывный вопль, заглушённый не менее страшным, грянувшим на весь дом взрывом хохота.

Подорогин спустился во двор. У поваленного гриба песочницы стоял «гелендваген» с зажженными подфарниками. В задраенном салоне, включенная на полную громкость, гремела попса. Безмолвная фигура наносила методичные удары палкой по перекинутому через остов качелей ковру.

Под окнами фасада Подорогин проскользнул в соседний двор. Тут его все-таки стошнило. Вокруг чадящего костра на бутылочных ящиках сидели бомжи. Несло анашой и помоями.

– Во колбасит… Да ты снежком-то, снежочком ополоснись.

Подорогин зачерпнул снега, но сразу стряхнул с руки грязную, пропитавшуюся аммиаком ледяную массу. У костра засмеялись. Подорогин вытер ладонь о ствол дерева и молча взглянул на чадивший, сыпавший искрами огонь.

Смех мало-помалу стих – один за другим бомжи оборачивались на пистолет с глушителем в его руке.

Пустой поезд метро застрял в точности перед станцией, где ему следовало выходить, и Подорогин, испытавший поначалу приступ беспомощной, безадресной злобы, ни с того ни с сего заснул.

Несколько раз ему мерещилось, что он выходит на усеянный траурными цветами перрон. Когда же это произошло на самом деле – то есть когда он не увидел по выходе из вагона признаков похоронной символики, – и клевавший носом милицейский старшина, отлепившись от мраморного столба, вежливо испросил у него, который теперь час, он все-таки не на шутку решил, что настоящее пробуждение ему еще только предстоит. Мизерное это происшествие подействовало на него умиротворяюще. События последних дней переходили границы бытия. Или, напротив, выталкивали, перемещали за эти границы его самого – какая разница?

Пять или шесть раз начинал звонить телефон стриженого, пока Подорогин не выключил его. В толстенном крокодиловом портмоне убитого оказалась неимоверная сумма: семь с половиной тысяч долларов и тысяч пятнадцать рублей. Всё новыми, застревающими на пальцах купюрами. В потайном кармашке на кнопке Подорогин обнаружил свою фотографию. Вырезанные из того же «поляроидного» комплекта снимки были прикреплены к его прошлогодней анкете для оформления шенгенской визы.

Приняв душ, он спустился в VIP-ресторан (обычный был закрыт с одиннадцати) и заказал ужин.

– Пить? – поинтересовался официант.

– Ну да, – удивился Подорогин.

Минуту спустя на столе возник графин с водкой. Подорогин велел убрать графин, пригласил опешившего парня наклониться к нему и по слогам, под запись, попросил принести запечатанную бутылку «Хеннесси». При этом своими глазами он видел, как вместо заказа официант начеркал в перекидной книжице всклокоченного висельника с растопыренными конечностями.

В полутемном зале, подолгу застревая у столиков, дефилировал долговязый скрипач. Когда он направлялся с замысловатой улыбкой к Подорогину и тот, жуя, решал про себя, гнать мерзавца просто так или дать ему денег, в сюртуке у музыканта замурлыкала сотка, он задел инструментом кадку с пальмой и растворился в сумерках кухни. Подорогин провел рукой по карманам. Свой телефон он забыл в номере. Впрочем, какой именно? Его новый был отключен, на старый, с тех пор как они расстались с Печкиным, еще никто не звонил, а на тот, который пару часов назад он добыл из кармана стриженого, звонили исключительно по душу покойного.

Он хотел заказать в номер еще одну бутылку коньяку, однако вовремя вспомнил о треснувшем чреве холодильника, и прихватил со стола початую.

Сообщений о новых звонках не оказалось ни на одной из трубок, зато на телефоне стриженого чернела свежая SMS-ка.

Известие было коротким: «Zemlya tebe puhom».

Подорогин собрался принять ванну, но, не найдя пробки для сливной горловины, стоял упершись лбом в зеркало умывальника.

Из верхнего номера с плоским плеском низвергся унитазный поток, зашумел водопроводный кран. Тотчас раздался чей-то раздраженный вопль: «Что?!» Шум воды сошел, в направлении комнаты прогремела нервная вереница шагов. «Что?!» – повторился тот же раздраженный вопль глуше.

Подорогин уселся на холодном кафельном полу и поставил бутылку между ног. Столь потрясающего, совершенного ощущения одиночества он еще не испытывал в жизни.

Незадолго до смерти Штирлиц предъявил ему мятую жестяную полоску, вырезанную из донышка пивной банки. На полоске была нанесена дата годности напитка.

– Вот смотришь – человек, – пояснил тогда Штирлиц. – Упакован что надо. Карьера за горизонт. А срок годности – вышел. Скис мужик. Кроме упаковки, у него и не осталось-то ни шиша. Полный гугенот. Но, вместо того чтоб в яму с известкой, в печь, его – в чемпионы, в директора. Потому что главное – доползти до отметки, до пьедестала, чтоб сдохнуть, замумифицироваться на нем. А скажи: завонялся, товарищ. Ухлопает ведь. Выжжет за десять кварталов малейшие сомнения. Понимаешь?.. Поэтому, Вась, закон: прошел срок годности – в яму, камрад. В печь. В тартарары. Нет кондиции – нет человека. Есть имярек, тара, поле для имени. Не-ет, прошел срок годности — вилькоммен, твою мать…

Погодя, напившись, Штирлиц открыл смысл даты на жестяной полоске. Это был день, когда он окончательно решил забросить шахматы и перекинуться на картежные махинации:

– Полное, блядь, крушение, Вась…

Подорогин вернулся в комнату. От двери на балкон дуло. Рассохшийся «Горизонт» на прибитой к плинтусу тумбочке и стену с розеткой разделяло метра два. Развернутый на всю длину метровый шнур телевизора лежал на полу.

Что он выяснил сегодня из того, что собирался выяснить? Ничего. Тихон Самуилыч убит, и, скорей всего, это месть за Толяна с Зурабом. Что еще? Инкрустированное серебром лежбище Бэлы?

Какое-то время он изучал пустым взглядом застекленную схему эвакуации над кроватью, затем взял трубку стриженого и перечитал последнее сообщение. В меню «Варианты» он выбрал заглавие «Доп. инфо», под которым значилось: «Отправитель: нет номера».

* * *

…Бэлу он застал там, где в принципе и ожидал ее застать, у подсобки в прихожей, однако никак не за тем размашистым упражнением, каковым она была поглощена настолько, что не сразу заметила его: сдвинув одеревеневшего стриженого, размачивала и затирала засохшую кровь. Подорогин был только способен выдавить из себя вопросительное междометие. В ответ, не сказав ни слова, домработница протянула ему мятый рисовый листок. Подорогин прочел: «КВАДРАТ 747М (0,911), 15 ФЕВР. 20:02 (0,911), СРЕДНЕСТРИЖ. ТРУП = ПЛИНТУС (0,911), ПРОБОД. ТАЛАМУСА > ПОЛНОСТЬЮ СТВОЛ. ЧАСТИ ЛИБИДО (7500 ДОЛЛ.), ВЫПИСКА 0 ОТК 3 ЯНВ. 00:00, БЭЛА».

Содержание листка он помнил до мелочей и даже твердил недолго после пробуждения, но, взявшись зачем-то записать его, сразу забыл. Слова и числа, стоило их вызвать в памяти, исчезали под пальцами, словно вода. Еще с минуту Подорогин сидел в ожидании непонятно чего над вырванной страницей телефонного справочника, встряхнул головой, отшвырнул перо и пошел умываться.

На пороге ванной он замер, как на краю обрыва: зеркало умывальника оказалось сплошь заклеено бумажными полосками «disinfected». На полу застыли следы рифленых подошв. Он ополоснул лицо, взял из прихожей свои ботинки и примерил их к следам. Рисунок протекторов полностью совпал. Подорогин умылся еще раз, почистил зубы и, будто пытался что-то вспомнить, стал с силой промокать лицо полотенцем. Так, погружаясь лицом в душную сырую материю, он стоял перед заклеенным зеркалом несколько минут. Давешнее фантастическое допущение о психиатрическом освидетельствовании сейчас не казалось ему таким уж фантастическим. Из подмышек его, несмотря на холод и ледяной пол, градом катился пот.

«…как ходят сумасшедшие во сне», – кувыркалась в голове невесть откуда взявшаяся строка. Отложив полотенце, Подорогин зачем-то заглянул за зеркало. Ничего. Поросшая то ли пылью, то ли мхом, обойденная кафелем тишина.

Одевшись, он вышел на балкон и закурил.

Сверху и снизу по бетонным карнизам сюда было бы не забраться. Из соседних по этажу номеров тоже. Впрочем, если бы какому-нибудь асу и удалось проникнуть на балкон, еще оставались запертая на оба рычага дверь и фрамуга, отходившая от рамы не более чем на ладонь. Подорогин облокотился на заледенелый парапет и поплевывал вниз. У входа в метро, обнесенного, точно загон, торговыми фургончиками, ворочалась сонная толпа. «…как ходят сумасшедшие во сне…»

На завтрак он взял неясного происхождения рыхлую котлету, яйцо и апельсин, ничего этого не доел, сходил за кофе и уселся локти-в-стол над дымящейся чашкой. Постояльцы – кто при параде, кто в спортивном костюме, а кто в наброшенной поверх пижамы дубленке – томились у шведского стола, как у музейной витрины. Среди них Подорогин узнал девицу, с которой провел позавчера ночь: зевающая, опухшая, в какой-то растопыренной сиреневой шубке и перекрученных узорчатых колготках, она ждала, когда принесут сосиски, и постукивала пустым подносом по колену.

Тут его осенило: Наталью же должны были вызвать на опознание. То есть обязательно были должны вызвать. Но вот только куда именно – в обычный районный морг или в чистенький гэбэшный «предбанник», тот самый, куда его в свое время вызывали для опознания Штирлица?

Так он вспомнил голову Штирлица, крытую газетой, будто арбуз, среди волнистой оцинкованной равнины. Шумный и беспощадный свет. Тухлые подтеки сукровицы. Страшный, напоминающий огородный инвентарь, разделочный инструмент. Одуряющий дух формалина, хлорки и подгнившего мяса. Следователь что-то вполголоса объясняет ему, смахивает пылинки с его плеча, а молодой патологоанатом, опершись на цинк, матерясь под нос, борется с отрыжкой. Когда сняли газету, Штирлица он, конечно, не узнал…

– Простите, вы из девятьсот восемнадцатого?

Подорогин поднял глаза. У столика стоял парень в темно-синей гостиничной униформе. Чистым белым конвертом он указывал на грушу-брелок с ключом от номера на столе. На боку груши был выжжен номер «918».

Подорогин убрал брелок со стола.

– Я.

– Просили передать в девятьсот восемнадцатый. – Парень неуверенно опустил конверт рядом с чашкой, пристукнул по нему пальцами.

– Кто?

Посыльный развел руками.

Порывшись в карманах, Подорогин положил на стол мятую сотенную купюру. Парень, вздохнув, взял деньги.

– Пацан, лет десяти. Сказал передать в девятьсот восемнадцатый. Все.

– Приметы?

– Не знаю… Красный.

– Ладно.

Конверт Подорогин вскрыл, выйдя покурить под козырек парадного входа. Было солнечно и очень холодно. Над стоянкой такси росли отчетливые, как сосняк, дымы выхлопов. Из конверта выпорхнула серая полоска с красным крестом: «Disinfected». Подорогин поддел и перевернул ее носком ботинка. На обратной стороне значилось: «НИЖНИЙ». Слово было напечатано на пишущей машинке с такой силой, что местами буквы продавили бумагу насквозь.

Мальчишки на заднем дворе «Нижнего» бросали друг в друга снегом, перемешанным с сажей. В магазин Подорогин вошел не с парадного входа, а с черного, через склад, как это уже пытался сделать однажды. С собой у него была старая «нокия» и пистолет стриженого, который он держал в разрезанном кармане пальто. Пандус и покосившуюся погрузочную аппарель склада покрывал ноздреватый наст. Дверной проем в створке ворот почему-то оказался заслонен изнутри листом фанеры. Фанера прикипела к косяку, ее пришлось выбивать ногой. Опрокинутая набок кара без колес перегораживала вход. Пахло известью и скисшим чадом пластмассы. Ящики с продуктами, деревянный хлам дворницкой, вздыбившийся гипсокартон, драные покрышки – все это громоздилось на полу циклопической кучей и походило на развалины дома. Стены поблескивали от шишковатого льда. На пороге выложенного кафелем предбанничка Подорогин чуть не упал, поскользнувшись на задубелой тряпке, а в комнате игровых автоматов потрогал носком ботинка рухнувший зеркальный шар. Дверь в торговый зал первого этажа подалась не с тем, чтоб откинуться на петлях, а чтобы упасть плашмя. Подорогин прикрыл ладонью глаза от яркого света. Солнце било в пустые окна, горело в черном льду на полу и стенах. Если бы не остовы кассовых турникетов, он подумал бы, что ошибся дверью. Потолок щетинился застывшими побегами битума. От сквозняка с пола взмывали хлопья копоти. Подорогин присмотрелся: где-то на самом горизонте пепелища, поодаль загнутых дугой рам автоматических дверей, дымились суетливые силуэты зевак.

В ресторане «Берег», сдвинув наполовину опустошенную бутылку «Столичной» и закуску, он рассеянно выкладывал зубочистки вокруг полоски с красным крестом.

Подошла скучающая официантка.

– Желаете еще что-нибудь?

– Нет. Впрочем… – Подорогин сгреб зубочистки. – Месяц назад у вас работал охранник, такой… с «береттой».

– С кем?

– С пистолетом.

– Нам запретили с пистолетами.

– Я не про пистолет.

– Вы нездешний? Я же говорю: нет. – Поджав губы, девица отошла к стойке бара, что-то шепнула бармену.

– Нет, – повторил Подорогин. – Нездешний. Восклицательный знак. – Он воткнул зубочистку в перламутровый ломтик селедки, наполнил рюмку, выпил, не закусывая, и тотчас поднял руку.

Официантка нехотя и настороженно приблизилась.

– Как вас зовут? – спросил Подорогин.

Девица со вздохом переступила с ноги на ногу, оглянулась на бармена.

– Тома.

– Месяц назад, Тома, было тут у вас че пе. Не тут именно, а у входа. Одного клиента вашего…

– Ах, – взмахнула пальцами Тома, – порезали одного. Точно. С концами, по-моему. А через квартал другого в машине взорвали – как только этого погрузили. У нас еще витрина треснула. А что?

– Был еще один.

Тома озадаченно взвесила щепоть с карандашом.

– Где?

– На скотомогильнике.

– Где-е?

– Имени Свердлова. Тоже в машине. Не слыхали?

– Нет. – Официантка поправила передничек. – Вы издеваетесь?

– Да нет, что вы.

– Вы кто?

Подорогин отправил в рот кусок селедки.

– Гугенот, Тома. Единый в трех лицах.

«Мудак», – шепнула Тома и возвратилась к стойке.

Подорогин коснулся пальцем полоски с крестом. «Disinfected» – это не была заявка на «Нижний», который он вознамерился отстаивать с оружием в руках. Его невидимым доброжелателям не был нужен «Нижний». Если дезинфекция в данном случае подразумевала пепелище, так тому и быть. Но какого черта тогда нужно его невидимым доброжелателям?

В трескучих китайских динамиках по углам клокотал Высоцкий. За соседним столиком две средних лет дамы обсуждали в голос чью-то отставку. Подорогин оглянулся: бутылка «Мартеля», шоколад, зеленые маслины. Роскошные золотящиеся шкуры на свободном стуле.

Он взял рюмку, но поставил ее обратно: под локтем одной из дам виднелась полоска с красным крестом. Он посмотрел на свою полоску, засыпанную зубочистками, поморгал и, чуть вытянув шею, снова стал рассматривать красный крест под облитым шелком, елозящим по столешнице локтем. Дама, сидевшая к нему лицом, заметила его взгляд, смолкла. Та, что прижимала полоску, тоже обернулась и посмотрела на него. Тонкая коричневая сигарета подрагивала в отведенной руке. Струящееся золото на запястье. Подтаявшая по оттиску бокала сиреневая помада на губах. Некоей пограничной сферой зрения Подорогин ясно чувствовал смесь испуга и спеси во взгляде обеих женщин, также хорошо он видел, как та, что прижимала полоску, подняла руку и позвала охранника, но не мог отвести от полоски глаз, пока ее не заслонила жесткая, точно погон, ширинка форменных серых брюк:

– Пардон?

Улыбаясь, Подорогин подобрал на колено полу пальто с застрявшим в дыре и торчавшим едва не наружу пистолетом.

Улыбка его была обращена внутрь: он вспомнил, что пока располагался на своем месте, соседний столик был не занят, официантка Тома вытирала его губкой.

– Можно счет? – спросил он.

– То-ома! – лениво позвал охранник.

В «девятке» на стихийном пятачке бомбил против входа в ресторан ждать ему пришлось совсем недолго: обе дамы показались из прозрачного тамбура «Берега» минуту спустя после него самого. Поцеловались. Та, что Подорогина не интересовала, направилась в сторону прокуратуры, а та, что была ему нужна, с большим бумажным свертком под обе руки вышла голосовать на обочину.

– Кузьмич подберет, – зевнул пожилой водитель «девятки».

– Кто? – не понял Подорогин.

Водитель кивнул на белую «Волгу», вырулившую откуда-то позади них и подскочившую к даме. Хлопнула дверь.

– За ней, – сказал Подорогин.

– Слушаюсь, товарищ майор. – Водитель включил передачу, и «девятка» с хрустом скатилась с обочины.

Быстро темнело. В домах зажигался первый свет. От нечего делать Подорогин несколько раз набирал номер «Нижнего». Звонки срывались. Из офиса и бухгалтерии шли длинные, вибрирующие, как проволока, гудки. Спрятав телефон, он наблюдал за дорогой. Через полчаса выехали на окраину. Бесшумный силуэт «Волги» маячил метрах в ста впереди. С правой руки ползло огромное дымящееся взгорье какого-то завода. Водителю, выказывавшему все более явные признаки недовольства и страха, Подорогин протянул пятьсот рублей:

– Остынь, отец. С Кузьмичом обратно и вернетесь.

Однако когда промахнули кольцевую стелу и пост ГАИ, когда с обеих сторон шоссе стал понемногу надвигаться лес, а «Волга» лишь прибавляла ходу, Подорогин не выдержал сам:

– А этот… Кузьмич, он что – и по области калымит?

– Да долбоеб он, Кузьмич, вот что! – гаркнул не то от злости, не то со страху водитель, ворочая подбородком. – С каждой придорожной звездой женихаться! Свистнут на Луну – на Луну двинет! Тьфу!

– Ладно. – Подорогин поплотнее запахнул пальто, взглянул на часы. – Женихаться можно и не отходя от кассы.

Шоссе пустело.

– Курить можно? – спросил Подорогин.

Водитель не ответил.

У «Волги» включились фары и габаритные огни.

Приспустив стекло, Подорогин закурил.

– Отец, на всякий случай: ни ты, ни железо твое меня не интересует. Интересует меня баба справа от Кузьмича. Тебя как звать-то?

Водитель промычал что-то невнятное, закашлялся.

– Как?

– Радован Михеич.

– С меня, Радован Михеич, еще штука. Калымишь давно?

– Год. – Водитель прочистил горло. – Как сына убило. Машина – его.

– В Чечне?

– В Чечне, ага… У бляди замужней. Газом.

Подорогин задержал сигарету у рта.

– Это как?

– Так. Всех троих со стен потом скорлупывали.

– Извини.

– То не полюбовница твоя часом? – Радован Михеич кивнул на «Волгу».

– Нет.

– Не мое, конечно, это дело… – Радован Михеич почесал тыльной стороной ладони нос. – Но и сам ты не знаешь, куда едешь.

Подорогин молча курил.

– … Знакомец мой, – продолжал водитель, – Левушку схоронили уже – рассказывал, что у мужа любовницы его – черного, базарного какого-то разводилы – был заеб. Приснилось ему будто, что жену его, Ленку, завалило обломками дома и будто бы собирает он ее по кускам. И вот после этого сна Гургена как подменили. На Ленку волком смотрит, даже колотить взялся. А знакомцу признался по пьяне: с тех пор как собирал ее по частям во сне, потом – в живой, наяву – вроде как сомневаться начал. Ну вроде как в призраке. Представляешь?

– И что?

– А то, что я вот иногда думаю: может, не по ревности Левушку убило – по промыслу, как говорится?

– То есть?

– То есть попал он – под исполнение сна?

Подорогин выбросил окурок и закрыл окно. Неба и леса уже было не видать. От парящей в морозной полумгле «Волги» оставались только угольки габаритов.

– Что-то я не пойму, отец: ты куда клонишь?

– А вот куда – поворачивать оглобли, пока не поздно.

– А этот, – не нашелся с возражением Подорогин, – Кузьмич?

– А что Кузьмич? У Кузьмича голова между ног болтается.

Подорогин потер темя под шапкой:

– Мое предложение, Радован Михеич: хочешь поворачивать – пожалуйста. Хоть сейчас. Штуку я тебе отдам. На этом и разбежимся. Но если решишь ехать до конца – с меня еще двести баксов… Так как?

– Так. – Сбавив газ, водитель достал из кармана пачку «Примы», выловил и подкурил папиросу. – Так, в общем, мил человек: решаешь ты за себя сам. Я тут ни при чем. Такой деньгой и быка свалить за раз.

– То есть?

– То есть, – выдохнул дым Радован Михеич, – едем!

Через несколько минут «Волга» свернула на боковую однополосную дорогу, идущую через лес. Погодя и вовсе сползли в просеку. Между огромными, терявшимися в высоте мачтами ЛЭП петляла хорошо прибитая колея. Толстенные провода провисли от наросшего льда. Подорогин приподнял локоть:

– В руку.

Ворочая рулем, Радован Михеич взглянул на провода:

– Потери на корону.

– Что?

– Ну, сечение большое. Чтоб коронного разряда не было. – Водитель ахнул с зевком. – Ну, Кузьмич…

Подорогин достал телефон – индикация зоны приема отсутствовала. На лобовом стекле «девятки» мерцали бисерные кляксы снежинок. Радован Михеич включил стеклоочистители. Неожиданно снег повалил такой силы, что пришлось затормозить, чтобы, ослепленным, им не врезаться в сугроб.

Почти тотчас выяснилось: «Волга» исчезла с просеки. Подорогин вышел из машины и, сутулясь от снегопада, двинулся по колее. Радован Михеич зажег дальний свет. В буреломе по краю просеки открылась еще одна. В нее и ныряла колея. В конце ощетинившейся ветками галереи Подорогин рассмотрел неподвижные огни «Волги» и желтый прямоугольник окна дома. Он дал Радовану Михеичу знак следовать за ним и вошел в галерею. Радован Михеич ответил хриплым тремоло клаксона, но Подорогин даже не обернулся. Галерея, в которую почти не залетал снег, округлялась обширной и добротно расчищенной, на манер буровой, площадкой. Слева темнел силуэт гусеничного снегоуборщика, поодаль, за фыркающей на холостом ходу «Волгой», ютилась покосившаяся будка.

Стараясь не показываться на свету, Подорогин обошел будку: покосившейся она только выглядела. Задняя стена ее была покатой, как у входа в подземный склад или бомбоубежище. Из заснеженной крыши росла суставчатая ветка антенны. У крыльца было натоптано, пахло тряпкой, в огромном количестве валялись плоские замороженные окурки. Меж деревьев зарябил свет фар – Радован Михеич пробирался вслед за ним по галерее. Подорогин прошептал бессмысленное ругательство и вошел в будку. Под потолком крохотного, на ширину плеч, предбанника желтела пятнадцативаттная лампочка. Против пустой, сработанной из рассохшейся разделочной доски и голых гвоздей вешалки стоял масляный немецкий радиатор, точь-в-точь как у него в офисе. На обитой жестью внутренней двери красовалась репродукция Айвазовского. «Что еще?» – подумал Подорогин и толкнул дверь. В нос ему ударило дымом ментолового табака.

Дама из «Берега», расположившись за алюминиевым столиком, глядела в забранное парашютным шелком окно. На шумное явление Подорогина она даже не обернулась. В пальцах ее дымилась та же тонкая сигарета, что в «Береге». Тот же золотой браслет струился по запястью. Тот же коньяк и шоколад на столе. Впервые Подорогин мог приглядеться к ней: дурна, хотя и дорого ухожена. Зоб. Отклеившаяся правая ресница. Явные следы хирургических ухищрений.

Он выпростал руку из кармана с оружием, расстегнул пальто, стащил мокрую шапку и, отдуваясь, присел на табурет в углу.

Из комнаты вела еще одна дверь, скорей всего в нишу или подсобку – размеров будки для второго такого же помещения не хватило бы.

Сбив пепел в отколотое дно бутылки из-под шампанского, дама наконец перевела взгляд на Подорогина.

– Василий Ипатьевич? – Произношение его имени и отчества было столь выверено, что скорее это походило на имя и фамилию.

– Василий Ипатьевич, – подтвердил Подорогин, глядя на дверь.

– Луиза Раульевна, – представилась дама.

– Кто? – не понял Подорогин.

Дама пригубила коньяк и отщипнула шоколаду.

– Луиза, – повторила она, жуя, – Раульевна.

Подорогин потер лоб.

– Что вы делали в «Береге»?

Луиза Раульевна откинулась на спинку стула.

– Важно, что вы здесь.

– Где – здесь?

– Неважно.

– Так. – Запутавшись в разрезанном кармане, Подорогин достал пистолет, шагнул к даме и с усилием, так что она ткнулась в стену птичьим затылком, надавил ей торцом глушителя в переносицу. – Так, Луиза… – Усиливая нажим, он смотрел не в выпученные глаза дамы, а на ее руки, вцепившиеся в углы стола, точно в подлокотники стоматологического кресла. – Или ты выкладываешь все, или… – Он вдруг осип. – Кузьмич пойдет порожняком. Ферштейн?

Луиза Раульевна, насколько это было возможно в ее положении, кивнула.

Подорогин отнял пистолет и вернулся на табуретку.

– Кто такой Леонид Георгиевич Уткин?

– Не знаю. – Сдерживая слезы, Луиза Раульевна терла переносицу.

– А ты?

Вместо ответа Луиза Раульевна разрыдалась.

Подорогин, закурив, нервно поплевывал в пол. Руки его дрожали. Пытаясь отвлечься, он думал о доме, но к тихому ужасу вспоминал не столько Наталью и дочерей, не столько старую и даже новую свою квартиру, сколько – нынешний номер в гостинице, проститутку в растопыренной сиреневой шубке.

Наплакавшись, Луиза Раульевна высморкалась в салфетку, глотнула коньяку и пристально рассмотрела в карманное зеркальце след от глушителя на лбу.

– Итак, – напомнил Подорогин.

Луиза Раульевна надела большие темные очки и попыталась сбить завитую челку на глаза.

– Моя девичья фамилия Лопес.

– Минуту. – Подорогин дотянулся до стола, взял бутылку и прихлебнул из горлышка.

– Отец был участником сопротивления в Испании, его я не помню, – продолжала Луиза Раульевна. – В сорок первом мы жили в Витебске. После того как Белоруссию заняли, нас с мама отправили на лесозаготовки. Точили брусья в тару для бомб. Это был лагерь под Вентспилсом. Немцы еще подковыривали мама: сама русская, а дочь цыганка — мисверхальтнис…

Поперхнувшись коньяком и потихоньку, глоток за глотком, восстанавливая дыхание, Подорогин подумал, что подстегивать, а тем более пытаться разъяснять ту околесицу, что несла сейчас его визави, было бессмысленно. Кто она и что она – об этом она могла лишь проговориться… Немцы, без единого выстрела ретировавшиеся из лагеря в 44-м. Набитое командированными, точно бочка с селедкой, здание Ярославского вокзала в 46-м. Поезд «пятьсот веселый». Корейцы Южного Сахалина, сжигающие своих мертвецов. Коровы, пасущиеся на помойках Улан-Батора в 53-м. Монголы, поголовно сопливые из лени к хорошей одежде. Монгольские китайцы, брачующиеся в тринадцать лет… Затем, скачком – мятеж белочехов в 18-м, расстрел царской семьи, расследование Соколова и записки Дитерихса… На какое-то время Подорогин вообще перестал слышать Луизу Раульевну. Машинально кивая, он только наблюдал за ней. Она была напугана, оттого многословна, но чем дальше, тем больше он убеждался в том, что причина ее испуга заключалась вовсе не в пистолете с глушителем.

Луиза Раульевна вдруг замолчала на полуслове, разрушила в тарелке окурок, сдвинула мизинцем парашютную шторку и, поднырнув подбородком, щурясь, высматривала что-то во дворе. Подорогин отряхнул с колен сигаретный пепел. Его вязаная шапочка была насажена на горлышко бутылки из-под коньяка.