Текст книги "Флакон чувств"

Автор книги: Андрей Храбрый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Не знаю. Просто побродим. Зайдем в парк, там сейчас малолюдно, темно, по-ночному красиво.

Всякий раз, когда кто-то проходил мимо них, Флоренс запуганно прижимался к Эбигейл. И куда делась та раскрепощенность, с какой громко читались стихи? Не выдержала социального давления, отступила назад, вытесненная подростковой закомплексованностью.

– Да что с вами? – Не выдержала девушка, когда тот врезался в нее плечом, случайно вытолкнув на дорогу.

– Не знаю… – Глаза вразлет, да он и вправду не знает! Сколько испуганности в этих зрачках! Если бы только можно было ее измерить… – Не знаю! Не знаю! – Нетерпеливо выпаливал Флоренс.

– Слушайте, так вы только больше привлекаете внимания. Вон, на нас уже искоса посматривают!

– Где?

Дай ему волю, так он в угол забьется или под диван, наблюдая, думала Эбигейл.

– Проклятье, да всюду! Опустите голову вниз, смотрите под ноги, раз боитесь лиц. Так вы точно укроетесь от паники и замаскируете ее.

Флоренс послушался, перейдя дорогу, мало-помалу начал успокаиваться: пугливые вздрагивания прекратились… Эдмунд героически удержался даже тогда, когда его случайно задел незнакомец крепким плечом.

– Почему они такие страшные? – Через какое-то время вдруг заговорил он.

– Кто?

– Эти люди.

– Большинство очень даже симпатичные, если присмотреться, не преувеличивайте.

– Но тогда почему я боюсь их?

– Потому что…

Замолчала, что-то подсказывало поступить именно так. Улица многолюдна, неподходящая для подобных россказней. Желание говорить о чем бы то ни было частенько зависит от того, где находишься. Темы как бы соответствуют пейзажу.

– Почему надо привыкать к одиночеству?

– Это сложный вопрос.

– Но вы обещали.

– “Ты”, давай на “ты”.

– Ты обещала.

– Обещала, – злостно выдавила та, теряя терпение. – Потом сама начну.

– Это важно!

– Прояви терпение, Эдмунд! Я не хочу сейчас разговаривать, разве это настолько непонятно?

– Почему не хочешь? Почему? Почему? – Не отступал тот, впадая в детскость. – Ведь ты…

Обрывок фразы так и остался обрывком.

– Кто?

– Не знаю. Сначала мне хотелось назвать тебя матерью.

Мама! Господи! Какое страшное слово из его уст, проносилось в голове Эбигейл, за шиворот которой будто бы выплеснули ледяную воду, отчего спина сплошняком покрылась мурашками. В какой-то момент она даже остановилась: в животе все сжалось, скрутилось, плотный комок подступил к горлу.

– Ладно… А потом?

– А потом… Не знаю. Никем. Никак не хотелось.

– Просто Эбигейл – это самое верное.

Они разместились на скамейке в парке у залива Беррард. В небесном затемнении застыли размазанные кистью пятна желто-оранжевых бликов. Под ними вдали вырисовывались темные силуэты гор. Целое каменное семейство, окруженное домами и машинами мертвыми без человеческих душ. Люди – их искры жизни. Природа же сама по себе. Сама рождается, сама цветет, сама лечится, сама же умирает. Без контроля разумного существа. Долго, медленно, отдаваясь каждому мгновению, вкушая каждый порыв ветра, каждую дождевую каплю, обволакиваясь платьями туманов…

– И тебе нравится вот так вот прохлаждаться?

– Почему же сразу прохлаждаться? – Возмутилась Эбигейл. – На твоем бы месте я бы не отрывалась от этой красоты. Только взгляни туда! – Она боязливо указала полусогнутой рукой куда-то в сторону. – Сколько всего впереди, сколько непроложенных тропинок среди елей, кленов, туй, дугласий и булыжников. А мы всего лишь сидим и наблюдаем отдаленную картину вместо того, чтобы перебраться через залив к тем отдельным кусочкам, что отсюда кажутся нам крошками, которые мы толком и не замечаем.

– Так что же нам мешает?

– Уже поздно, Эдмунд. Может, как-нибудь в другой раз сядем в машину и на весь день умчимся туда, на ту сторону, устроим пикник на одном из холмиков среди хвойных…

Сентиментальные изречения подхватил порыв слабого ветра, разнес их тихую громкость среди зашелестевших листьев. Губы девушки полуоткрыто замерли. Серебристые сережки поблескивали в желтом свете фонаря, свисающего с пятиметровой высоты. Установившееся затишье нарушало лишь шипенье резины за спиной и шарканье задумчивых романтиков в отдалении.

Сонная стая бабочек, вечернее пение птиц, шуршание одежды… Эдмунд никак не мог усидеть на месте, без конца ворочался, когда неподвижная Эбигейл внимание не обращала не только на него, но и прочие звуки. С виду она казалась глубоко задумавшейся фигуркой, будто неизвестный скульптор вывел шедевр, но не получив всеобщего признания, так и оставил его без внимания сыреть на скамейке в парке.

– Ну нельзя же вечно сидеть без дела. Расскажи, о чем думаешь.

Она ответила не сразу, медля, безынициативно и как бы не желая отрываться от раздумий:

– Мысли не поддаются выражению. Это очарованность… Я ведь почти всю свою жизнь избегала природы. Считай, все время в четырех стенах сидела… А сейчас вышла за пределы, засмотрелась. Это какая-то новинка. Эти облака, горы…

– Почему я ничего не чувствую?

– Не знаю, чувства – вещь немыслимо сложная. Может, в тебе еще не уложилась та основа, что открывает кратковременное величие. Может, ты и вовсе бесчувственный, – не помня себя, со злобой процедила девушка.

– Что значит бесчувственный? Ущипни меня, и боль пробежит током по моему телу, я испытываю панический страх, волнение в толпе, неловкость перед красивыми девушками, желание казаться быть лучшим. К тому же, меня одолевает необъяснимая тяга к Дарсии, той официантке.

– Знаю. я мастерски неудачно шучу, извини.

– Ты не думаешь о себе?

– Не люблю о себе думать. Так сложилось, что о себе думать постыдно.

– А я все время тем только и занимаюсь. Кем был, кто сейчас, кем буду? И на каждый из вопросов одни бесплотные догадки. Призраки… И я такой же бесплотный. Где моя материальная наполняющая? Где мое призвание, где мои достижения? Я ведь никто для самого же себя. Ну кто я, по-твоему? Чистый листок, не знающий даже основ, не понимающий общество, отвергнутый самой судьбой. Господи, какой черт проклял, какой ангел отказался от меня, какой силе вздумалось сбросить меня с обрыва, сохранив жизнь, но переломав руки и ноги? Что я такое? Не больше, чем червяк! Бесцельная сущность. Нет во мне никаких стремлений.

Человеку, пронеслось в сознании Эбигейл, человек над тобой вздумал позабавиться, взял тебя, как подопытную крысу, чтобы наблюдать опыты, а мне предоставил контролировать этот эксперимент.

Внимать лепет дальше она не могла: чувство вины рассекало кожу плеткой со вплетенными в нее железными шариками. С чего вдруг оно пробудилось, ведь изначально идея ей самой понравилась? Но кто бы мог подумать, что такое лишение прошлого способно настолько обременить человеческую душу. А впрочем, будь он десятым или сотым подопытным, капля сочувствия не упала бы ей на тело: привычка сформировала бы черствость, как причины формируют условный рефлекс. Однако дело с Флоренсом усугубляла любовь. Человека можно растоптать в лепешку, закидывая камнями-запретами, но дай ему хоть малейшую надежду на осуществление запретного желания, так он потянется за ним дальше, несмотря на боль, град запретов и наказаний.

– И так выходит, что я единственный, кто понятия не имеет о мироустройстве, я единственный из взрослых, который, как ребенок, глуп. Мне следует учиться, а я даже не знаю, за что взяться. Вот чему ты хотела меня научить?

– Не знаю… Не помню…

Эбигейл растерялась, только сейчас заметила, что Флоренс свел колени и по-детски положил на них сцепленные в замок руки.

– Но ты ведь обещала.

– Рассказать об одиночестве?

– Именно.

– Хорошо, Эдмунд, – вздохнула та и поправила волосы. – Люди… Они непостоянны, лживы, притворны и оттого уродливы. Кто напишет тебе гарантии в истинности улыбки? Вдруг она всего лишь маска, орудие манипуляции, чтобы ободрать тебя как липку. А милая улыбка есть самое банальное из существующих орудий влияния. Весь арсенал так разом не перечислишь. Их так много, что только настоящие специалисты, учащиеся десятилетия, способны удержать их в голове и молниеносно распознавать в обыденной жизни, на ее боевом поле, где каждый друг другу враг. А какого же непросвещенным? Они постоянно избегают, как трусливые зайцы, например, телефонных звонков и прочих столкновений. Однажды я видела как люди хранят верность: они одержимы ею до тех пор, пока не остынут, пока не угаснет верность, а потом, когда то случится, начинают прививать эту же самую верность, может, немного измененную, новым объектам любви, с пеной у рта доказывая о бесконечной преданности, вот так та и остаешься один с карманами, набитыми клятвами о невозможности разлуки.

– Но не могут же все люди отыгрывать злых стратегов. Я не верю. Один пример ничему не доказательство. Вы так судите, потому что с вами поступили низко. Вы засекли лишь одного подлеца среди миллиарда неизведанных личностей, но из-за той единственной особи даете однотипную отрицательную характеристику всем оставшимся.

– А вы будто боитесь меня и потому пускаете упреки, используя вежливую форму “Вы”.

Осознание даже бессознательного покушения на святыню не просто стыдит, оно буквально разрывает грудь пулями на клочки, оставляя сплошное кровавое месиво, которое воющим призраком преследует в течение всего остатка жизни, неотступно напоминающего о себе в любые, особенно в самые неподходящие моменты. “Это не я! Нет! Я не мог того сказать!” – первая и простейшая защитная реакция, чтобы хоть как-нибудь смахнуть с себя клеймо осквернителя.

Застигнутый врасплох Эдмунд смущенно опустил голову, а больше он ничего и не умел:

– Забылся, извините…

– Опять! Опять это “Вы”! Сколько можно, Эдмунд? Я тебе не тетя с улицы, а ты не маленький мальчик. Мы равны, понимаешь? И речь свою надо упрощать в полную меру!

Девушка почти что нависла над Флоренсом, от ее открытых частей тела струилось обжигающее тепло, хотя кожа внешне походила на белый мрамор с редкими вкраплениями плоских маленьких родинок. Лишь щеки насытились розовым.

– Ты говоришь о недоверии ко всем, а могу ли я доверять тебе? Вдруг и ты обманываешь? Гарантий ведь нет.

– Выбор за тобой, – простодушно, устало откинувшись на спинку, выдала Эбигейл.

– Мы настолько глупые, бессмысленные, ничтожные, несуществующие. Где доказательство, что мой истинный разум не дремлет? Откуда мне знать, что ты и все окружающие не выдумка спящего? И что я тоже не выдумка? И что вся эта природа, что восхищает тебя, по-настоящему существует, дышит, цветет и умирает, а не стелется объемной театральной декорацией. Вот люди проходят мимо, исчезают – наше поле зрения больше не охватывает их. А куда они деваются? Точно ли доходят до туда, до куда хотели дойти изначально, или, скрывшись за углом дома, исчезают, как актеры за занавесом?

– Воспринимай мир таковым, каким тебе хочется его видеть, так ты сумеешь раскрыть себя. Если он нереальная вселенная, значит, действуй так, как не осмелился бы в реальном, если же он существующая реальность – держи себя соответствующе и достойно.

– Разве можно знать, как следует себя вести, если не понимаешь, в какой вселенной живешь: существующей или несуществующей?

Порыв ласки. Ветерок провел прощальным касанием невидимой ладонью по волосам девушки и безоглядно умчался вперед, разбрасывать дальше прощальные касанья, а она так и не поняла, что с ней навсегда расстается влюбившийся в нее ветерок. Где-то за спиной кто-то громко шаркал, забывая поднимать тяжелые ноги. Солнце окончательно упало за горизонт, скрылось за волнами моря, чтобы озарить желтизной иной участок Земли. Эбигейл потерла ладони друг от друга, будто на тех затаился холодок, и, немного помолчав, изрекла, как изрекают самое устойчивое и оттого правдивое:

– Так и из ума выйти запросто, – тихо зазвучали ее слова. – Лишь тебе самому определять собственную реальность, а безостановочно метаться от одной к другой, когда одна кажется более лживой, чем другая, значит, предавать все и вся. И себя самого тоже. Дезертирство выжигает изнутри тлеющей бумагой. Постоянство и верность – вот, что наделено истинной ценностью.

– Выходит, я обязан остановиться на чем-то одном, даже если то будет неправильным в сущности?

– Получается так.

– А в каком же мире живешь ты?

– Дай руку, – их пальцы сцепились в единый замок, несмотря на сотрясения противоречий в каждом: нежелание Эдмунда, питаемое отвращением после всего того, что она не смогла дать, и борющееся с отчуждением желание Эбигейл притрагиваться к Флоренсу, к которому притягивала необъяснимость, оспариваемая объективными доводами, что выступают за абсолютное отстранение от человека с целью защитить облачные белоснежные замки чувств. – Чувствуешь это тепло? Мягкость кожи? Пульсацию, к которой, чтобы разобрать ее, следует внимательно прислушаться?

– Чувствую.

– И я чувствую, а значит, мой мир реален.

– Ты склоняешь меня к тому, чтобы я разделил твое мировоззрение?

– Выбор за тобой, я лишь отвечаю на вопрос.

Опять установилось молчание, в середине которого затянула вечернюю песню какая-то птица, скрывшаяся среди листвы на дереве, тем самым ища кого-то из своих. Как и другие звуки, пение никак не оборвало молчание двух людей, оно лишь отдаленным шумом надавливало, напоминало…

– Эбигейл.

– Да?

Ее подчеркнутые черным ресницы красиво хлопали, уподобляясь плавным движениям тонких крылышек. Они будто бы стряхивали невидимые слезы, выпавшие росой от тумана одиночества и разочарований, что застилает душу тогда, когда у веры в желанное иссякают последние резервы сил.

– Мне все еще страшно.

– Идем домой, Эдмунд, все виды уже покрылись темнотой, лишь фонари на том берегу отбрасывают на них ничего не значащее свечение.

5

Воздух раннего вечера уверенно предвещал свежесть ночи. Эдмунд медленно продвигался вперед, подражая бесцельно шатающимся по улице непохожим друг на друга подружкам, что, тыкая тонкими пальцами на украшения, или шляпы, или верхнюю одежду, в зависимости от магазина, искренне посмеивались, бурно вдаваясь в обсуждения. За спиной текучка людей, с которой Флоренс кое-как свыкся. Он всматривался в витрины, пытаясь отыскать то, что разглядывали девушки, но ничто не вызывало писка восторга.... Вещи как вещи. Дети также не воспринимают взрослую серьезность или ценность того или иного товара.

Не понимая, действительно ли заметили ли его подружки или притворяются, будто не замечают, Эдмунд вцепился в них соколиным взглядом, отпускал лишь на мгновение, чтобы самому попытаться разыскать что-то, что наделено краской рекламы, обязывающей заинтересовать.

Громко приветствующий голос – настолько громкий, что, казалось, прямо в темя врезается стальная кувалда, – торговца, жадно высасывающего сигарету до фильтра, от которого сразу же хочется провалиться сквозь землю, предвидя дальнейшую наглую приставучесть, противоречащую желаниям разума и тела гостя осмотреться без посторонней помощи.

– Подсказать что?

– Нет-нет-нет, – забарабанил ужаленный Эдмунд, выпучив фонари души.

– Ну, подождите, зачем же сразу убегать, – полусмеясь приставал небритый мужчина со множеством черных огромных угрей на лице, хватая за локоть Флоренса так, что тот с легкостью мог бы вырваться. Но Эдмунд застыл на месте. – Вы только зайдите, посмотрите на эти ткани. Покупать не обязательно, но почему бы не полюбоваться последними рубашками? А вдруг завтра вы узнаете одну из них на ком-то другом, вернетесь к нам, а уже будет поздно: весь товар распродан. Его ведь буквально сгребают! Идемте за мной! Ну же!

Мужчина с натянутой почтительностью лакея открыл дверь, пропустив вперед Эдмунда, который, словно послушная собачка, устремился против собственной воли в указанный угол. С внешностью торговца явно не сочеталась вежливость и воспитанность, потому, чтобы установить баланс после оказанной учтивости, он демонстративно сплюнул в сторону прежде, чем войти самому.

В небольшом магазине, помещенье которого имело квадратную форму, кроме длинных рядов с вешалками и встроенными в стену полками с аккуратно разложенными на них брюками, было пусто, один лишь кондиционер тихо гудел, направляя воздух в сторону кассы.

– Вот, вот, вот! Только взгляните на этот пиджак! Прелесть, правда? А вы пощупайте ткань! Прелесть, правда?

– Да, – невольно отвечал Эдмунд, сам не понимая, что тянет его за язык.

С тканями же он знаком практически не был – брюки и пиджак с рубашкой единственные и первые после потери памяти друзья, протянувшие руку для знакомства, – однако совали ему обычный синтетик, не обладающий эффектом ласки кожи, который необходимо как угодно сбыть. Дешевку под видом незыблемого качества.

– И сколько он стоит?

– Последний в наличии, и он будто для вас создан! А цена… Восемьсот! – Выпалил продавец, с нежностью влюбленного поглаживая воротник, будто цена – сущий пустяк. – Но для вас могу спустить до семи сот. Ну, что скажете?

– Он очень…

В кармане мялось несколько бумажек – Эдмунд даже не знал каких, однако за эти три дня успел проникнуть в корректировку цен, и сейчас отчетливо осознавал невозможность разбрасываться деньгами направо-налево.

– Ну, хорошо, а как вам вот этот вариант? Почти такой же, только с биркой на сто, а?

Торговец орудовал вешалками с молниеносной скоростью: они, будто дрессированные змеи, скользили по его рукам. Первый пиджак запрятался среди тесного ряда прочих.

– Намного лучше.

– И он как раз на вас! Скиньте свой старый и примерьте.

Новый пиджак оказался не таким уж и удобным. На швах в некоторых местах торчали нитки, казалась, будто, если дернуть одну, пиджак развалится на лоскуты.

– В плечах жмет.

– Да неужели? Как странно, – продавец озадаченно почесал затылок, бросаясь искать точно похожую модель другого размера.

Эдмунд попытался поднять руку вверх – получилось лишь горизонтально и то не так уж и ровно. Ткань предупреждающе затрещала.

– Ладно, снимайте, как вам он?

– Очень хороший… – что-то опять словно говорило вместо Флоренса.

– Уверен, у нас на складе найдется один единственный специально для вас. За ожидание скину еще и десятку, идет?

– Я подожду.

Как только самодовольный торговец скрылся за дверью в кладовку, Эдмунд тут же выбежал на улицу, направившись быстром шагом подальше прочь. Две девушки уже давно затерялись среди людей, пустившись дальше по течению со смехом на устах.

Мания, будто разъяренный торговец плетется по пятам с пиджаком в руках, не отставала от Флоренса также, как и тень. Обернуться боялся: а вдруг и вправду преследует? Легкие порывы ветра холодили покрывшуюся потом спину. Его лицо блестело, а ватные ноги с каждым пройденным метром все больше сопротивлялись двигаться дальше. Он потерялся. Сбился с пути. Где находится – понятия не имел. Бьющееся сердце так и болезненно ударялось о ребра с каждым новым сокращением.

Восток 1-я авеню. В квартале парк Клинтон – сориентировался Эдмунд по карте, рассматривая ту более пяти минут на одном месте под сводом подъезда. Передохнуть на скамейке, полюбоваться светлым вечерним небом, больше ничего и не нужно думал тот, а потом двинуться обратно в номер.

Он так и сделал. Проторчал на одной из скамеек в парке, увлеченно демонстрируя изучения карты, которая уже через несколько минут после того, как от скуки было проложено сразу несколько маршрутов к гостинице, показалась чертовски ненавистной. Запуганный зверек, припав к земле, прислушивался, надеясь убедиться в том, что топот преследующих ног затих навсегда. Вдоль домов на границе парка проходили люди. Облака грациозно плыли по голубому небу, начинающему впитывать в себя темные краски сумерек и яркие краски заходящего солнца – исход этого противостояния заранее предрешен: победят сумерки, ведь они все предыдущие тысячелетия побеждали, чтобы затем отступить под утро.

Мир – это картина, внезапно затянул Эдмунд в своей голове приятным успокаивающим голосом, живая картина. Не страшная сама по себе, но пугающая резкими поворотами тех, кто не подготовлен. Когда знаешь наперед или знаешь, что предполагаемое уже случалось, страх сходит на нет. А, когда по-настоящему потерял себя, все и становится неизвестным и пугающим, одно лишь любопытство заманивает в центр пучины, скрывая под покрывалом страх, который даст о себе знать тогда, когда любопытство, достигнув своего пика, трусливо и предательски сбежит, не попрощавшись. Когда ты вдалеке от поля действий, тебя всегда охватывают какая-никакая уверенность, тайные желания, представления… Твой приход кажется величественным, шумным, нескучным, но вся проблема в том, что, чем ближе к центру, тем меньше уверенности, и по итогу выходит так, что, добравшись до границы, с которой начинается область действий, вся предыдущая возвышенность убирается напрочь. Это только сейчас, после всей этой философии, то заветное кафе представляется райским местом, где я смогу вести себя подобно божеству, где по кирпичикам выстроятся мечтания: эта официантка, тихий вечер, разговоры до утра…

Положив шляпу ближе к центру скамейки, тем самым возведя границу, на край присел старик, закинул ногу на ногу и, громко шурша бумагой, развернул газету. С носа Эдмунда подготовилась сорваться крупная капля пота. Душа Флоренса тряслась от испуга, как трясется самолет в зоне турбулентности. Он и не заметил, как руки вцепились в бедра и смяли штанины, как пот ладоней перебирался на ткань, как затихло дыхание, как… Время – это чертовское время… Сколько должно протикать секунд, чтобы старик убрался прочь? Бесконечность, во всяком случае, так кажется, когда пугающее волнение бушует в крови.

Эдмунд огляделся вокруг, все прочие скамейки заняты. Деваться некуда. Сразу же сорваться с места значит уступить всю скамейку, как нельзя лучше показав постороннему страх и социальную ничтожность – неспособность адекватно переносить стресс обыденной жизни, к которой взрослый человек привыкает настолько, что даже не замечает ни то, ни другое.

Он опять якобы увлекся изучением карты. Еще чуть-чуть и все улицы города лягут отпечатком на корку сознания. А не слишком ли подозрительно так пристально и долго упираться глазами в одно и то же? – Эта мысль испугом ужалила Эдмунда. Тело залил свинец, и бумажка вдруг прибавила несколько килограммов. Земля затряслась – это импульс, исходящий от тела, раскачивает ее. Флоренс поерзал на месте, закряхтел, еще раз внимательно и молниеносно, как бы ненароком, взглянул направо, потом налево: по дорожкам почти что не ходили, с одной из скамеек поднялась, сцепившись за руки, парочка. Поднимаясь, Эдмунд поднес к лицу кулак, притворяясь, будто поперхнулся, чтобы хотя бы губы и подбородок этого искаженного стрессом лица оказались скрытыми, и затем быстро кинулся по дороге, что огибает злорадный магазин мужской одежды с засевшим в нем продавце.

Вход в кафе показался тернистой тропинкой; он стоял перед дверью, не решаясь потянуть на себя ручку. Зал кишел людьми, хотя свободные места – необетованные островки – кое-где проглядывались. Эдмунд бы простоял бы так целую вечность, перебирая затертое противостояние боязни и желания действовать. Так, пуская слюни, отчаянно смотрит голодный нищий на приют, наполненный вкусной пищей, ароматы которой подхватывает ветер и разносит по всей улице.

За спиной прогремел строгий голос. Мужчина в летнем костюме с подружкой в джинсах и футболке явно не собирался кое-как протискиваться.

– Разрешите.

Флоренс отскочил в сторону и, когда дверь за мужчиной захлопнулась, выждав еще пару секунд, чтобы увеличить разрыв между той парочкой, потому как теперь, после позора, как представлялось Эдмунду, при нахождении рядом с ней охватил бы нечеловеческий стыд, он наконец-то решился войти.

Чтобы отыскать свободный столик, Флоренсу пришлось провальсировать через весь зал, размениваясь с официантами взглядами и улыбками, полностью скрывая руки в карманах, боясь показывать лишние участки обнаженной кожи. На лице, стыдливо тыкающем глаза в пол, вырисовалось желание провалиться сквозь землю, несмотря на то, что в этой уютной обители, наполненной существами, что не обращают внимание на себе подобных, когда помещение переполнено. Интерес вызывают личности лишь тогда, когда они поддаются полному рассмотрению со всех сторон, когда помещение пустует, вот тогда-то и разворачивается поле для наблюдений и подскакивает любопытство: что из себя представляет индивид, как он выглядит…

Официант с рыжими волосами, что закрученными локонами тянулись во все стороны и покачивались во время ходьбы, а походка у него была какая-то пружинящая, оперативно подплыл к столику с блокнотом и тоненьким меню в руках:

– Добрый вечер.

Он протянул меню – Эдмунд к нему даже не притронулся: его взгляд перебегал с одной головы на другую, ища копну темно-рыжих волос. Тогда официант разместил меню на краю столика.

– Уже знаете, что хотите?

– Извините, а можете позвать вон ту вот девушку?

Эдмунд робко указал пальцем, согнув руку в локте и максимально прижимая ее к груди, а не вытянув ее во всю длину.

– Не понимаю, о ком вы.

– Вон, видите, девушка с темно-рыжими волосами что-то в блокнотик чирикает. Позовите ее.

– Извините, вы не хотите, чтобы я вас обслуживал?

– Просто позовите ту девушку.

– Но почему? – Недопонимание разъедало его лицо ржавчиной. Чем больше запутывался официант в паутине неосознаваемого, тем сильнее ему хотелось разобраться в том, что не устраивает гостя, и, не получая ответа, ранимая натура настырнее разыгрывала мелодраму, которой и быть не должно было, и которая, омрачая настроение, не оставляла проблесков для дальнейшего вечера, готовясь обглодать его до костей.

– Просто позовите ту официантку. Без всяких вопросов, – теряя терпение, настаивал Эдмунд, перед лицом очаровательницы который чувствовал, как пробивается уверенность в груди.

– Как вам угодно, мистер.

Глубоко оскорбленный молодой человек доведенным до изысканности омерзением схватил меню, чтобы быстро убраться гордой походкой, не признающей поражения, от гостя.

Эдмунд ждал, следил. Вот девушка захлопнула блокнот, пропала из вида – скрылась среди посторонних тел. Он заметался – мизерная уверенность вытекала из продырявленного сосуда, камни одиночества, падая на дно, с насмешкой вытесняли ее, набрасывая нити влияния на живое существо.

– Добрый вечер, – голос откуда-то из-за спины. Особо нежный, в чем подыграла измотавшая тело тоска по человеку.

Сорвавшись с цепи, он повернул голову: это она! она! Каждая клеточка хрупкого тела заликовала! Внезапно возникшее счастье переливалось через края, его было настолько много, что можно было бы без жалости пуститься разбрасывать им: им утолили бы жажду миллиарды живых душ! И даже неживые камешки, если бы на них капнуло бы чуть-чуть того счастья, от эйфории пустили бы трещины-улыбки эйфории, пуская неодушевленное счастье дальше по цепочки: к облакам, ручьям, машинам, домам, бумагам…

– Добрый…

Растерялся, что-то то ли сжало грудь, перехватив дыхание, и тем самым не давало вырваться словам наружу, то ли язык онемел и губы, не желая выпустить уродливый животный звук, не разжимались.

– Вы Эдмунд, я вас запомнила.

– А вы Дарсия. Теперь я ничто не упускаю.

Она стояла перед ним с выставленной вперед левой ногой, правая рука упиралась в бок, левая – держала блокнот с ручкой, глаза сощурились, нетерпеливо ожидая дальнейшего. Эдмунда словно по лбу стукнуло:

– Присаживайтесь.

Ее впалые щеки наполнились краской, как внезапно наполняется засохшее озеро водой. Голова – этот темно-рыжий островок – склонилась вниз, один локон выбился из общего потока, по касательной потянулся по щеке.

– Работа не позволяет. Я и стоять-то тут не должна.

Она раскрыла блокнот, будто что-то записывает, будто обязанности официантки тянутся своим чередом…

– Почему вы не звонили? Я ведь ждала.

– Я приходил сюда вчера, спрашивал вас, но не застал. А бумажку, кажется, потерял.

Она беззвучно и коротко посмеялась, скрывая смех тыльной стороной запястья.

– Мне сказали, что меня разыскивал какой-то молодой человек, я и подумать не могла, что это были вы.

– Вы свободны сегодня вечером?

– После смены да, а еще завтра у меня выходной.

– Я вас подожду.

– Вам придется долго ждать.

– Сколько же?

– У меня нет часов.

– И у меня.

– Наверное, около двух. Во всяком случае, когда я последний раз смотрела на часы, часовая стрелка висела около восьми.

– Я подожду вас тут.

– Уверены?

– Абсолютно.

– Какой же рыцарский поступок, – усмехнулась та и тут же огляделась по сторонам. За одним из столиков, что обслуживала она, мужчина от нетерпения покусывал губы и почесывал пальцы, пристально уставившись на официантку. Дарсия тут же перехватила недовольный взгляд и заторопилась. – Только вот вам придется заказать хоть что-нибудь.

– Кофе, на ваш выбор.

– Хорошо.

Она что-то наскоро чирикнула в блокноте и резко развернулась на тонких, обтянутых в черный ногах, что навязывали вопрос: как они выдерживают такое тело, кажущееся внешне хрупким, аккуратным, воздушно легким, но, на самом деле, до отказа набитым органами, окутанными мощными мышцами и сухожилиями? Романтика разбивается и задыхается в собственной рвоте, когда мысленно разбираешь человека по составляющим деталькам.

Эти два часа растягивались невыносимо долго, и факт отсутствия часов лишь отягощал участь. Сколько прошло и сколько еще осталось? Эдмунд только и ерзал на стуле, заглядывал каждому в рот, когда кто-то собирался откусить кусочек пирожного или булочки, и со стороны он, Флоренс, выглядел так жалко, так убого: он будто выклянчивал подачки в виде крошки сладкого, или глотка кофе. Одна лишь Дарсия, появляющаяся в поле его зрения, поднимала Флоренса из состояния неживого: она действовала на него, как солнце на цветы. Видя девушку, Эдмунд буквально расцветал, облачался в пестрые краски, которые тускнели, когда та вновь уходила, и эта игра неосознанно доставляла удовольствие, когда нагнанная боль утихала, давала передышку…

К нему дважды с явным нежеланием и скрытым отвращением подбирался официант: первый раз с просьбой расплатиться, второй – с отчаянно-уверенной попыткой продать десерт, отчего Эдмунд бездумно забарабанил “нет-нет”. Флоренс буквально слился со стулом. Он мог бы уйти, убежать, навсегда забыть о кафе, но девушка… Нервные движения его отражали оседающий в подсознании страх, словно сейчас опять подкрадутся, примутся одурять голову, пихать в руки барахло, заставлять подчиниться, отбирать деньги…