Текст книги "Флакон чувств"

Автор книги: Андрей Храбрый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Андрей Храбрый
Флакон чувств

1

Обессиленно плюхнувшись на пол и схватившись за волосы, как за последнюю верную опору на просторах свободной земли, медбрат, как рыба, вытащенная из воды, беззвучно хватал воздух ртом. Возившиеся возле операционного стола не обращали на того внимания до тех пор, пока тот, наконец, истерично не затрещал:

– Да что же… Что же мы наделали? Нас всех посадят! Господи, если бы я только знал, в чем участвую! Все мы обреченные преступники!

– Молчи! – Рявкнул врач. – Это опыт во благо науки и всего человечества! От нас требуется слаженная работа, а тот все равно долго не протянет. Все мы – боги для этого пьяницы, – он, остервенело сверля взглядом медбрата, грозно ткнул пальцем в лежащего на операционном столе, чье тело покрывало операционное поле, – дарующие отрывки счастья несчастному.

– Не говорили! Не предупреждали… Я не хочу, отказываюсь участвовать в кощунстве, этой бесчеловечности! Господи, отпустите меня…

– Мы теперь все в одной лодке, – наперекор истерике спокойно звучали железным тоном слова врача, – так что соизволь позаботиться о коллегах: замолчи и слушайся, – хищная улыбка – предвестник близящейся бури – только больше растревожила и без того напуганного молодого человека. – Благодари меня и бога за то, что сиделка не ты. Впрочем, это счастье для всех нас.

– Это не по-людски, ваши опыты противоречат законам…

Джеймс Раймс – врач – наклонился в бок и оперся локтем об операционный стол, рядом крутилась медсестра, хладнокровно подготавливая для стерилизации инструменты и собирая в один огромный комок окровавленные бинты и вату.

– Видишь ли, этот несчастный, повторяю, обречен, – хладнокровно цедил тот, – а мы лишь окрашиваем его остатки за соответствующую плату: извлекаем из эксперимента знания для всего человечества. Да если бы он знал, что ему выпало такое счастье, то принялся бы гордиться тем и благодарить небеса!

– Подопытная крыса! Не знающая о себе ничего! И никто согласия у него не брал… – скулил медбрат, забиваясь в угол.

– Он и не должен ничего знать, иначе вся концепция будет разрушена, ведь мы дарим ему новую жизнь, лишенную накопленного бремени, которую ему останется только наполнить самыми светлыми…

– Святой Отец, что же мы не браться ли по духу? – Отчаянно взревел медбрат, закрывая лицо ладонями, будто так все страхи, застывшие перед ним, исчезнут.

– Сестра! – Девушка будто по команде бросилась к шкафчику с препаратами.

Хруст стекла ампулы разлетелся по операционной, чьи стены будто бы гордились сверкающей белизной.

– Мой дорогой, – продолжал Раймс, – у вас чересчур разыгрались нервишки. Выспитесь, отдохните пару дней, а после мы с вами все обсудим за чашечкой кофе в спокойной обстановке. Я угощаю.

– Это что же, – оторвавшись от рыданий, завизжал тот, – вы и меня…

С ловкостью акробата он вскочил на ноги, заметался загнанным в ловушку шакалом. Путей для отступления не было. Все двери закрыты, окон нет, ключ у врача. Мистер Раймс, подобно хищнику, одним прыжком накрыл жертву, железной хваткой вцепился в плечи молодого человека, со всей силой надавливая на них. Медбрат извивался без шанса выбраться.

– Не глупите, Вильям, вы же знаете, что так будет лучше для всех, так что приспустите штаны – помогите хоть как-нибудь.

Скованный рычал, сопротивлялся изо всех сил, какие только имелись в хлипком теле, на пальцы врача стекали вспенившиеся слюни, молодой человек, в край обезумев, борясь за жизнь, лязгал зубами в попытках укусить… Сестра сработала с похвальным профессионализмом: бляшка ремня звякнула, ударившись о бедро. Чересчур ловко, между делом похотливо подметил Раймс, и затем прошелся взглядом по женской фигуре, особо уделяя внимание ногам и груди.

Игла проткнула кожу и мышцу быстро, почти молниеносно, так же быстро подействовало и седативное. Сначала на истерика спустилось спокойствие, подкосившее ноги молодого человека, а затем глубокий сон растянул тело на чистой белой плитке. Другой неприметный медбрат поднял колпачок от шприца с пола, Раймс заметил его только тогда, когда реальность бытия вытолкнула мечтания в дверь несуществующего.

– А ты что в стороне стоял? Где помощь-то?

– Да… Я не знаю… Растерялся…

– На операциях тоже теряешься?

– Такого больше не повторится, доктор Раймс. Простите.

– От обещаний не легче, иди отдохни и молчи. Никому не слова. А этого, – указательный палец с омерзением уставился на валяющегося, – заприте в пустой палате.

Двое подоспевших работников уместили на каталку спящего, накрыв того одеялом.

– И проследите за ним! – Крикнул Раймс толкающим каталку. – Изабелла, это…

Она с твердым женским достоинством переносила наглый взгляд, прилипший к ее формам, скрытым белой одеждой.

– Да, господин врач?

– Не помешало бы пропустить чашечку горячего кофе.

– Но, мистер Раймс, у меня куча дел.

– Хорошо, – он почесал затылок, повернулся спиной к девушке и бросил через плечо. – Позовите меня, когда очнется этот дезертир.

– Как скажете.

Сделав несколько шагов, Изабелла неуверенно повернулась лицом к врачу:

– Мистер Раймс?

– Ну что? – Раздраженно откликнулся тот.

– Разве Вильям не прав в нашей бесчеловечности? – С сомнением пролепетала та, кивнув на каталку, чудом якобы застрявшую в дверях.

– Вам там совсем плевать на человека? – Прикрикнул Раймс на медработников и обратился к девушке только тогда, когда захлопнулась дверь, испустив огорчение. – Понимаешь ли, этот человек, без фантазий, действительно, обречен. Мы не принесем ему вреда, лишь обманем, запутаем в реальности, на время заменим старую новой. Этот эксперимент подарят ему жизнь, о какой мечтает всякий юный романтик… А, между прочим, эксперимент уже начат, идите.

После послушного кивка медсестры тихо щелкнул дверной замок. Подопытного уже увезли в отдельную палату. Раймс огляделся, пожалев, что отпустил медбрата с легкой руки: на белой плитке застыли красно-черные кровавые звезды, крошечные осколки стекла разбившейся ампулы предупреждающе поблескивали под ярким освещением. Доктор Раймс отчего-то медлил, раздумывал над дальнейшим. Судорожное шипящее мигание лампы над головой, будто намекающее на то, что даже у электричества пробудилось сомнение, надавливало на натянутые нервы многотонной тяжестью. Под миганием лампы Раймс ощутил на себя образ злобного гения, выпустившего на волю всю ярость тянущихся с детства психологических травм и готового пойти на убийства, чтобы, прикрываясь экспериментами, заделать трещины нутра, давшего течь, и, желая как можно скорее сбросить тот образ, нахмуренно перескочил через порог…

– Кто вы такой?

Типичное положение больного: белая смятая подушка под приподнятой головой, приросшие к простыне кулаки и животный страх в черных, расширенных, захвативших практически все серое озеро, зрачках. Типичный вопрос, который будто бы способен по волшебству оградить от опасности. Охваченный оцепенением больной, полностью лишенный памяти, все равно первым вопросом выдал: кто перед ним, что перед ним – опасность или спасение, – а не кто он сам такой.

– Ваш лечащий врач. Джеймс Раймс, будем знакомы. Как себя чувствуете, Эдмунд?

– Как вы меня назвали?

Удивленные глаза, отражающие непонимание происходящего – куда же без них, – уставились на врача. Предвидя утомительный разговор с кучей вопросов длинной в целую жизнь пациента, Раймс не спеша, будто втираясь в доверие плавными действиями, и намекая на необходимость обезоружить агрессию, грациозно придвинул стул ближе к больничной койке. Объяснения он затягивал, словно наслаждаясь терзаниями человека, сквозь глаза которого можно было разглядеть, как сахарная вата – душа – разрывается от взрывов снарядов, что, летя, вместо свиста, поют о безвозвратной потерянности собственной личности и той действительности, что еще несколько часов назад наполняла ту самую личность. Пока что, не разбираясь ни в чем, в голове больного не смела родиться мысль, что мир вокруг – всего лишь напущенный исследователем сон, в котором выход откроется лишь тогда, когда хохочет экспериментатор.

– Совсем забыл, извиняйте, – притворялся Раймс, давя на пациента тяжестью холодного взгляда, – вас столько, что порой, изменяя памяти, – тут он театрально постучал пальцем по лбу, – все же путаешься. Вас зовут Эдмунд Флоренс, вы совсем ничего не помните?

– Эдмунд Флоренс… – Потерянно прошептал тот.

– Вы потеряли память.

– Почему вы улыбаетесь?

– Вам кажется.

– Нет, вы будто насмехаетесь надо мной!

– А характер сохранился.

– Да что происходит? Объясните!

Злится. Глупо и бессмысленно, чтобы только продемонстрировать видимость силы или придать своему беспомощному положению хоть какую-нибудь, пускай даже самую ничтожную, значимость, которой вовсе и не существует. Он злится, хотя в нем нет ни единой искорки храбрости. Наглость есть, она-то и рвется наружу лающем псом, а храбрость… Спокойные, сдерживаемые слова, вежливость, уважение, уверенность… Да где тому быть, когда испуганной душе приятнее пройтись по головам, чтобы добраться до истины.

Требующий Эдмунд угрожающе приподнялся, однако головная боль тут же заставила его опуститься обратно.

– Проклятье, как же трещит голова.

– Меньше дергайтесь, – процедил врач, прищурившись.

Что-то Раймса раздражало в больном. Досконально изучив историю жизни Флоренса через его близких друзей и знакомых, он против воли сошелся с ним, а затем под предлогом непонятной для пьяницы болезни забрал того на лечение в Ванкувер из провинции. Не было во Флоренсе того, что восхищало, как решил доктор Раймс, одна угрожающая жизни болезнь по-настоящему наполняла мужское тело, замуровывая всякий проблеск мечтаний: губительное пьянство.

– Я хочу знать о себе правду, вы можете хоть что-нибудь рассказать? Хотя бы скажите, как я здесь оказался? Ведь я могу вам доверять? Ведь вы расскажите мне правду? – Умоляюще протянул тот.

Ты уже обманут, с язвительной усмешкой не без удовольствия подметил Раймс про себя:

– Мне вас провезли, я в срочном порядке прооперировал вас, теперь обязан вести дальше…

– Как жаль… – В зрачках Флоренса фейерверком разорвались в клочья надежды, и руки его по-детски натянули одеяло до подбородка.

– Знаете, я вам даже завидую, узнать заново себя… Да это дар! Ваша родная сестра поведает вам вашу историю.

– У меня есть сестра?

– Да. Эбигейл Флоренс, если не ошибаюсь.

– Так как, говорите, меня зовут?

– Что-то тут темно.

Отстучав каблуками ровно десять шагов, Раймс резким движением распахнул шторы, и ослепительный желтый солнечный свет в мгновение поборол два электрических светильника. Ладонь подопытного почти что моментальной реакцией, будто защищаясь от удара в нос, закрыла лицо, которое еще плохо помнило эмоции, потому как даже тело лишилось памяти.

– Уберите свет! Не могу смотреть!

– Привыкайте к нему и к своему имени, мистер Флоренс.

Джеймс уставился орлиным взором в окно. Там, на улице, под тенью деревьев, мужчина, явно с нетрезвым разумом, побагровев, кричал, размахивая руками, на низенькую женщину. Когда кончились аргументы, он зажал потухшую сигарету в губах и с видом победителя двинулся прочь от женщины, которая только и пыталась стыдливо закрыть заплаканное лицо ладонями от всего мира, однако любопытные прохожие выделяли хотя бы несколько секунд, чтобы пробурить несчастную взглядом, Раймс про себя пробормотал:

– Счастья обращается в горе, так же легко, как чеканная монета меняет сторону.

– Что вы сказали?

Раймс обернулся, пряча руки за спину:

– Да так, мысли вслух. Что ж, поправляйтесь, и не забывайте, Эбигейл скоро придет.

Поворачивая дверную ручку, он будто неожиданно вспомнил:

– Сестра будет присматривать за вами, если надо, она меня позовет, и вот еще, вам просили передать. Сказали, что раньше без них вы жить не могли.

Из кармана широких брюк Раймс вынул маленький томик и аккуратно положил его на край койки.

– Что это?

– Стихи.

Любознательные вопросы ребенка, хоть они и не набрали еще оборотов, капали на нервы, и Раймс как можно скорее вырвался в коридор, придерживая дверь из последнего остатка сил, чтобы та не хлопнула.

В светлом кабинете, сплошняком заполненном деревом, расположилась, будто аллеей фонарных столбов, огромное количество светильников. Кабинет главного врача выделялся из всей белой строгости клиники, смахивая на домашний кабинет, обставленный дубовой мебелью, которая совращала запахом свежесрубленного дуба, что подтверждало ее натуральность и дороговизну. Сквозь стекло дверцы одного из шкафов выглядывали пузатые бутылки крепкого алкоголя и рюмки с рисунками охотничьих птиц.

– Присаживайся, дорогуша. Кофе, чай, что-нибудь покрепче?

– Кофе.

Раймс поставил кипятиться чайник и вытащил из шкафчика две чашки с банкой заварного кофе. Говорить он начал только тогда, когда черный горячий напиток задымился в чашках.

– Эбигейл, я даже волнуюсь, представляешь? – По его виду и не скажешь.

– Нет.

– А ведь это так. Такое ощущение, будто земля вот-вот из-под ног уйдет. Это все из-за… – Закончить он не смог, сбился, грея ладони о горячую чашку.

– Из-за чувства, будто вот-вот разом добьетесь всего великого, что пьянит?

– Как нельзя точно, Эбигейл.

– Мистер Раймс, советую усмирить его, оно крайне опасно…

Раймс сделал внушительный глоток, затем уставился на Эбигейл с самым серьезным видом, какой только умел нацеплять на лицо. Что-то по-юношески мечтательное пробивалось юными волосками на его щеках…

– Любовь. Какое сильное светлое чувство. Знала бы ты, как я из-за своей первой любви долго убивался, аж шрамы остались. А у него… В тридцать лет вновь испытать девственные чувства. М-да, – задумчиво промычал тот, обращая взор к потолку, словно на том размазана карта звездного неба, – не чудо ли полюбить вновь, в первый раз? Да я бы дьяволу душу продал бы, чтобы вернуть первую любовь, чтобы испытать все заново… А впрочем, что мы вообще можем говорить о любви? – Вздохнул Раймс.

Откровения прошли мимо ушей Эбигейл:

– Если я его сестра, то кто же тогда станет его любовницей? Вы уже подобрали актрису?

– Ну разумеется. Часть денег аж вперед потребовала.

– Она проститутка?

– Упустим ее профессию. Для него она должна стать возлюбленным божеством, смыслом жизни…

– Проститутка на сцене… То ли смеяться, то ли…

– Эбигейл, мне наплевать, кто играет на сцене, мне важен только результат. Этот эксперимент часть моей жизни, и как раз путем планирования, театральных постановок, мы и сможем добиться результатов. Кстати, эта дамочка будет очень похожа на его бывшую жену, твоя задача: проследить, чтобы все прошло успешно и, конечно же, контролировать каждое его действие…

– Мистер…

– Только давай без этих формальностей, – Раймс устало откинулся на спинку кресла, прикрывая очи ладонью, – ты ведь мое доверенное лицо… Просто Джеймс.

– Джеймс, позвольте мне…

– Хочешь быть марионеткой? – Девушка кротко кивнула. – Одумайся, черт возьми! У тебя впереди целая жизнь, а эта… Этот мужчина, да кто он такой? Он заранее обречен.

– Мы все обречены. Гарантировано.

Тупой стержень простого карандаша, хрустнув, сломался, оставив уродливую точку в записной книжке со светло-коричневыми листами. Раймс улыбнулся и, смягчившись, добродушно спросил:

– Почему ты хочешь возиться с ним?

– Ну, я не могу так откровенно…

– Это еще почему? – Усмехнулся тот, явно наращивая любопытство.

– Ну, это та часть личного… Почти что интимная…

Резкий хлопок по столу обрубил: дальше доктор Раймс слушать не собирался.

– Испортишь всю игру – сотру тебе память во благо науки лично, понятно?

Девушка замолчала, от чашки с недопитым кофе струился пар. Эбигейл понурила голову, может, скрывая слезинку, предательски вырвавшуюся из глаз. Руки она сложила на коленях, подобно прилежной школьнице, вызванной к директору из-за злосчастных одноклассников, которые свалили правдоподобно всю вину на худенькую хорошистку из неблагополучной семьи.

– Понятно? – Повысил голос тот.

В ответ она только кивнула, не в силах пошевелить языком.

– Хорошо, пока вы будете развлекаться, я подумаю над следующими актами.

– А кто тогда заменит сестру?

В раздумье Раймс промычал, посмотрел время на наручных часах так, будто хвастался ими.

– Пускай она не может приехать, или… Тебя приняли за его сестру. И вот что, когда выпишем, размести его в гостинице, а затем пригласи перебраться к тебе, вы должны быть идеальной парой, которой суждено распасться. Можешь идти.

Она задвинула стул, кофе оставила недопитым.

– Нет, подожди!

– Да?

Он подошел к ней вплотную. Дорогие духи невидимыми лапками охватили ее тонкий носик. Он подошел к девушке настолько близко, что еще бы один шаг оттолкнул бы девушку грудью.

– Будет тухнуть, подмешай ему в чай или куда-нибудь чуть-чуть этого.

Раймс открыто вложил в руку девушки маленький пакетик с белым порошком – та стыдливо покраснела, затряслась, словно ее вот-вот схватят шпионы с поличным, хотя никого, кроме них, в кабинете более не было.

– Взглянуть на результат хочешь?

Спрятав пакетик в левый кармашек платья, Эбигейл боязливо кивнула – Раймс подозвал ее к себе жестом и пододвинул на край стола деревянную шкатулку. От плотного тела врача, закутанного в тонкую медицинскую форму, струился жар. В шкатулке, как выяснилось, томился флакон с яркой жидкостью, что под освещением переливалась от желтого к оранжевому и наоборот. Ее сияние уподоблялось сиянию путеводной звезды, что способна провести, испуская слабый свет, сквозь кромешную темноту… Раймс зажал флакон между указательным и большим пальцами, явно не предлагая девушке взять его в руки – настолько он не доверял посторонними, даже тем, кому поручил целого человека.

– Что это? – Спрашивала Эбигейл, не вытаскивая руки из кармана.

– Это прошлая жизнь нашего пациента. Здесь все его воспоминания. От рождения, до последних минут. Но они не понадобятся. Мне новые, сильные потрясение, что после обратятся в точно такую же жидкость, а эту… Пока что оставим.

Он быстро спрятал флакон обратно в шкатулку. Навис над столом как над павшей жертвой. Когда Раймс опирался о стол руками, тот протяжно заскрипел…

– И запомните, – почти что отцовский тон слишком быстро переменился на суровый, холодный, – он ни при каких обстоятельствах не должен узнать об опыте, ясно?

– Да.

– И вот еще, стихи передала ему ты, теперь иди.

2

Легкий стук. Такой, что вовсе не потревожит, но предупредит. Девушка просунула голову в приоткрытую дверь: больной с нетерпением ожидающего любого происшествия приковал взгляд к желанному и временно недоступному выходу.

Она вошла скромной походкой, будто неуверенная девушка, жутко стесняясь и боясь, заходит в кабинет к начальнику на собеседование. Дверь за спиной хлопнула – Эбигейл вздрогнула, испугавшись. Человек с перевязанной головой, улыбаясь пугливости, с минуту молча таращил глаза. Любой вошедший казался ему диковинкой, непонятным существом, наделенным способностью путать во лжи или проливать истину, черт его разберет, где есть правда.

– Вы не похожа на медсестру.

– Вы очень внимательны.

– Вы Эбигейл?

– Да, – скромно ответила та, кончиком языка облизнув губы, как бывает, когда наконец-то дорвался до того, чего очень желанного.

– Флоренс?

– Нет.

– Странно. Мою сестру тоже зовут Эбигейл. Вот совпадение, правда? Присаживайтесь, зачем же стоять…

– Это я передала вам книгу.

– Но мне сказали…

– Знаю, – она уселась на стул возле кровати, расправила складки бело-голубого летнего платья и вскинула на него глаза, в голубизне которых будто парили облака, рассекаемыми красивым полетом хищных птиц, что не могут по слабости воли пустить когти, – врач все напутал, наверное, устал. У него такие мешки под глазами, а мы ведь еще поздно вечером приехали…

– Откуда вы меня знаете?

– Мы с вами познакомились не так уж давно, до вашей трагедии. В кафе, – ее тоненькие пальчики сжимали платье, она чувствовала, как ладони буквально полыхают огнем. – Меня попросил присмотреть за вами на первых пора.

– А как же моя сестра?

Эбигейл растерянно пожала плечами.

– Хотите чай? Тут очень вкусный чай, я такой никогда еще не пробовал.

– Хочу.

Флоренс потянулся к кнопке – Эбигейл опередила его и будто случайно провела тонким следом подушечкой пальца по мужской коже, вызвав, к своему разочарованию, лишь неодобрение.

Сестра явилась мгновенно, будто все это время подслушивала под дверью.

– Будьте любезны, принесите чай мисс…

– Мисс Уокер.

– Мисс Уокер тоже. И сахар не забудьте.

Сестра недовольно фыркнула и спустя пару минут вернулась с подносом, открытая дверь левым плечом.

– Ну как? Вкусно?

– Угу, – промычала та. В сущности, это был обычный заварной черный чай в пакетиках, не отличающийся изысканностью. Противный для тех, кто привык для более утонченным вкусам.

– Когда вы поправитесь, я угощу вас тоже отличным чаем.

– Мы познакомились в кафе?

Эбигейл утвердительно кивнула, ставя на одну треть пустую чашку на тумбочку рядом с чашкой Флоренса.

– Вы подсели ко мне за столик в кафе вчера вечером, а потом потеряли сознание и… Упали, – как-то стыдливо призналась она. – Я тогда так испугалась, не знала, за что взяться, то ли вам помогать, но как, тоже не знала, то ли вызывать скорую…

– Что мы пили тогда, в тот вечер?

Эбигейл потерла светлый лоб тыльной стороной ладони. Ее яркий облик и здоровое личико дисгармонировали с больничными палатами, тоже светлыми, только пропитанными болезнями, смертью и запахами чудотворных лекарств. Среди этого смрада погибели она представала ангелом, спустившимся проповедовать свалившимся с ног, извивающимся, подобно червям, от боли людям, рассчитывающим на знания других, здоровых, что учились лечить… Однако ангел сам же, искусно сбрасывая и надевая маски и костюмы, участвовал в дьявольском спектакле, написанным от скуки или ради высшей цели Раймсом.

– Не помню, совсем из головы вылетело.

– Это у вас-то из головы вылетело? – Он улыбнулся приятной детской улыбкой, от которой беспричинно поднимается настроение. – Я-то запамятовал настолько, что даже не помню самого себя, можете себе представить? Очнувшись, я смотрел на эти ладони, – Флоренс вытянул вперед обе руки, – и не признавал их. Не мои руки! Только проведя ночь наедине с ними, привык к ним, хотя они все равно до сих пор кажутся мне какими-то чужими. А с вами такое случалось?

– Нет.

– Просто вы помните все-все, – с иронией подметил тот. – Я вам завидую. Хотите, прочитаю любимые стихи?

– Хочу.

Он взялся за книгу, нужный стих отыскал сразу же – страница там была сильно измята, видно, пальцы перетирали ее несколько скучных часов подряд. В огромной палате, пронизанной одиночеством, мужской голос звучал ужасающе громко, непривычно, даже пугающе. Отбеленные стены, казалось, вот-вот стыдливо сбросят с себя краску от неготовности воспринимать льющиеся строки.

– Красиво читаете и так просто, без тени стеснения.

– Роберт Фрост замечательный поэт.

– Да, вы тогда о нем еще в тот вечер говорили, вот я и решила снабдить вас стихами, чтобы не так скучали.

– О чем мы с вами еще говорили?

Девушка, задумавшись, замолчала, двигала вниз-вверх бровями и кончиком языка через каждые несколько секунд облизывала губы. В ожидании какого-никакого рассказа, способного восстановить хоть крошечные осколочек потерянной памяти, Эдмунд приподнялся, чтобы устроиться поудобнее. За стеной, в коридоре, раздавались торопливые шаги медсестер и редкие короткие переклички. В периоды затишья в палату спускалась такая глухая тишина, что даже тиканье маленьких тоненьких часов, нацеленных на ручку молоденькой девушки, можно было услышать даже в противоположном углу.

– Не помню, хоть убейте, наверное, это из-за страха. Помню, я тогда жутко устала, это все…

– Как же так? – Рассеянно пробубнил тот. – Ведь не могли же и вы потерять память!

– Очень сожалею, голова совсем дырявая, а с этой работой… Если бы я знала, что с вами случится, то набралась бы сил выслушать и записать вашу историю от “а” до “я”.

– Вы меня разочаровали.

Флоренс отвернул голову, уставился в окно, из которого были видны плоские верхушки домов и закругленные, словно сглаженные небом, деревья. В тех домах и схожих с ними миллионах других от тесноты ночи прячутся различные по внешности, роду занятий, вкусам прохожие, но всех их объединяет одно: они знают свою собственную историю и, потому, скорее всего, не осознают ее ценности. Что-то мечтают забыть, что-то повторить… Страшно, когда упущен разум, когда распылились копившиеся годами понятия, выстраивающиеся и редактирующиеся мнения, ценности, когда не имеешь ни малейшего представления о том, кто ты есть и для чего пригоден, когда на тебя смотрят как на типичного пациента, а ты захлебываешься в загадках о том, твое ли это тело и реально ли оно? Может, тело – призрак, случайно закутавшийся в пеленки из черт лица. Этот страх блуждал в груди Эдмунда и истошно выл на луну, отпугивая всякое желание говорить.

– А кем вы работаете? – Спросил тот, не в силах более выносить молчания, и так целый день и целую ночь ему компанию составляла тишина, которая ни за какие награды не выдавала ответы.

– Да так, детский психолог.

– А кем я работал?

– Вы не говорили, – выкрутилась та.

Снова давящее молчание, Флоренс светил на нее уставшими прожекторами глазами. Пару раз Эбигейл пыталась найти новую тему, но каждая умирала, так и не родившись. Наконец Эдмунд не выдержал:

– Сегодня я очень устал, думаю, мне стоит поспать пару часиков.

– Я зайду к вам на днях, а потом встречу вас на выписке, покажу город…

– Я дождусь сестру, она должна прийти сегодня.

– Да, точно, я и про нее уже забыла. Так будет лучше, – с горечью согласилась та. Напоследок, когда она встала и расправила платье, он отчаянно задал вопрос:

– Вы точно ничего не знаете о моей сестре?

– К сожалению.

Она не могла повернуться, зная, что эти любопытные глаза, изнывающие желанием узнать обо всем прошедшем, станут прожигать ее спину, будто прощаясь с единственным человеком, который способен пролить хоть какой-нибудь свет на мироустройство, и потому она отступала, медленно, как отступают от уставившейся на тебя опасности. Грудью же выдерживать взгляд Флоренса казалось менее сложным испытанием.

Она оставила жалкого человечка одного в палате вместе со сборником стихов, жалкого оттого, что он сам не понимает своего положения, что он ни за что не поверит, даже если в один голос станут кричать ему о том, что он всего лишь подопытная крыса, над которой издеваются ради утоления человеческого любопытства.

– Проклятье! Если из-за этой сестры все пойдет к черту…

– Кажется, это единственный человек, в которого он свято верит, мистер Раймс.

– Никакой сестры ему не будет, пускай верит в вас. Завтра огорчу: скажу, что из-за спешки и позднего часа перепутали и посчитали тебя за его сестру, понятно?

– Такой удар…

– Главное, чтобы ничего не разрушилось из-за этих чертовых надежд, – Раймс откупорил душистый коньяк – пробка как следует щелкнула. Дорогой аромат запел букетом по кабинету, проникая дальше, в коридор сквозь щели. – Будешь?

– Если только капельку.

Огорченно вздохнув, доктор Раймс поднялся с кресла, достал вторую рюмку из шкафа, однако скупым на выпивку не остался. Разместившись поудобнее, с изысканной грацией аристократа, и проглотив залпом коньяк, он задумчиво то ли беспричинно, то ли, чтобы подбодрить себя самого, подметил:

– М-да, в первый раз всегда сложно, дальше проще ведь.

– Думаете?

– Так всегда. Это целый закон жизни.

– А мне почему-то кажется, что дальше только хуже, – меланхолично простонала Эбигейл, скривившись от жгучего напитка. Рюмка так и осталась при ней.

Между тем, Раймс наливал себе следующую порцию.

– Сегодня он читал мне стихи. Сказал, что полюбил Роберта Фроста, – вдруг отчиталась она после короткой паузы.

– Так-так-так, то есть любовь к предыдущему возрождается фениксом? Интересно, – выпивая, он резко вскинул палец вверх. – Следите внимательно за тем, чтобы он как можно меньше брался за алкоголь, а то вся работа пойдет насмарку. Не дай бог ему спиться…

– Мы сделаем из него романтика с разбитым сердцем?

– Именно. Вечером медсестра передаст ему еще пару книг, и запомните, все, что он получит, от тебя, запомнила?

– Да.

– И вот еще, ты – скульптор, Эбигейл. Помни.

– Конечно.

– Направляй его, показывай пример, проявляй инициативу, а затем приложи все усилия, чтобы вывести его на колоссально сильные эмоции. Я хочу видеть душесотрясающую мелодраму.

– Я должна буду разбить ему сердце? – Тихо прошептала она, стараясь не поддаваться порывающимся эмоциям.

– Именно поэтому я изначально нанял проститутку, из которой ни капли чувств не вытечет. Да. Разбей ему сердце, беспощадно и коварно. Пускай настрадается, а затем…

Замолчал, специально выдержал паузу, играясь чужими эмоциями. Эбигейл, будто забыв о дыхании, подняла на него голубые глаза. Она знала Флоренса с детства; тогда у него было другое имя. Тогда они, охваченные детской беззаботной любовью, что заранее обречена на гибель, но что иногда во взрослой жизни взметается обгоревшими клочками бумаги, причиняя боль, мечтали о взрослой жизни избалованным, инфантильным разумом, не знающим бремени и рутины. Потом судьба разлучила их по разным городам, однако верность Эбигейл ослепленно хранила… Может, только из-за того, что никто более из подходящих не перегородил ей дорогу?

– А затем?

– Затем я извлеку те потрясения в отдельный флакон.

– И так начнется новый круг?

– Очень сообразительно.

Стеклянный мир спасительных ожиданий вновь разлетелся на осколки. Да и не таким уж и стеклянным он и был, скорее, содержимое ограничивалось одним большим мыльным пузырем, который поднимал наверх мечтателя, вырисовывая яркие живописные дали, сны и все то, что испускает внутри человека горячее дыхание, заставляя того жить, просыпаться вновь с мыслями о той самой крошечной искорке жизни, зародившейся в груди, которая мечтает, страстно мечтает всеми своими атомами раздуться в настоящий пожар среди чернеющей реальности, а затем, в самый неподходящий момент, разом лопается, скидывая на твердую каменную землю всякого, кто осмелился довериться его мнимой мыльной ненадежности.

– Вот адрес, раньше он жил на Делестр-авеню, – Раймс бегло накинул адрес на бумажку в блокноте, вырвал листок и положил его на край стола, передавать что-либо из рук в руки он жутко не любил. – Дом я уже оформил, жить он будет там, в пяти кварталах, если не ошибаюсь, от вас. Значит, на Риджуей-авеню полицейский участок, поможете ему обратиться в полицию, мой человек его оформит. Во вторник утром, понятно?

– Понятно, вымученно выдала она.

– Еще не поздно отказаться от роли, Эбигейл.

С ухмылкой, скрывающей затаившееся в душе коварство, он, подобно коту, наигравшемуся с мышкой, бросал девушку на развилке дорог, каждая из которых сразу же скрывалась за резким поворотом: разглядеть издали поджидающее впереди не удастся. Судьба – она отсекает возможности на любые людские хитрости, глупые и самые гениальные, она безжалостно сжигает молодость, амбиции и все то, что способно воздвигнуть пьедестал под ногами. Ей-то что, она, как бессмертная сущность, и так скучает на самом высоком и красивом троне, о ней думают, рассуждают вслух, ей посвящают стихи, песни и прочее, а люди… Наскучивший за столетия вид мечтательных творцов поднимает к ее горлу комок рвотных масс.