Текст книги "Флакон чувств"

Автор книги: Андрей Храбрый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Я… Не знаю…

– И я не знаю. И умершие ничего не знают, может, и я умерший?

Грудь девушки будто бы прессом сдавили, она с трудом дышала и, тем более, говорила, а говорить следовало: молчание отталкивает с устрашающей силой, но не так, как ответы без содержания.

– Мне тяжело говорить… Но вы живой, в этом я больше всего уверена.

– А как проверить, если сомневаешься? Только попытавшись…

– Замолчите! Не смейте о том говорить! Вы… Вы и понять не можете глупость своих слов! Идиотские! Идиотские суждения! Для тех, кто кончен, кто настолько неблагодарен, кто избалован до неприличия так, что даже жизнь ему кажется какой-то чертовски дешевой некачественной игрой, – вспылила Эбигейл, остановившись и нависнув над Флоренсом. Сжатые ее кулачки побелели от злобы.

Какой-то прохожий, обративший внимание на кричащую девушку, поднимающуюся перед мужчиной на носочки, лишь, проходя мимо, помотал, закатив глаза, головой из стороны в сторону. Выслушивая, Флоренс лишь ухмылялся глупости с видом всезнающего мудреца, которого пытаются заставить поверить в неправильность заложенного фундамента мироустройства, не имея собственных теорий, но имея кажущиеся правильными доводы для опровержения.

– Вон и мой дом, – пару минут спустя облегченно выдохнула Эбигейл.

– Вы хотите, чтобы я зашел?

– Только если вы так хотите. Изначально я планировала передать вам пару книг.

Уже на крыльце, возле самой двери, Флоренс замер статуей.

– Подожду здесь.

Выходка обошлась неодобрительным взглядом, твердящим сомнения, из которых вытекают разочарования.

– Никуда не сбегу. Хотел бы сбежать – давно бы ушел, – заверил Флоренс Эбигейл, жестом предлагая той скорее зайти в дом.

Эбигейл нырнула за дверь, не закрыв ту полностью, будто бы оставляя наивное приглашение зайти в любой момент. Шаги маленьких ножек быстро затихли, и Эдмунд уединился с теменью, ночной прохладой и затишьем, транслирующим далекие жужжания моторов и редкие шаги то ли где-то поблизости, то ли на соседних улицах… Одиночество приятно покалывало в мозге, он облокотился о парапет, смотрел прямо перед собой – лишь бы куда-нибудь деть глаза – и чувствовал каждую недостающую деталь, а таких было множество. В какой-то телесной полости эхом от стенок отражалась пустота. Дискомфорт. Где затерявшийся пазл, складывающийся в общую картину личности? Где те лоскуты, что разъяренно оторвали от общего полотна и тем самым наградили его душевной уродливостью? А звезды, тем временем, какие красиво описывают гении литературы, застеснялись показываться: небо запачкалось в серости облаков.

– Вот, возьмите.

– Ваши любимые? – Девушка как-то несчастному кивнула в ответ. С ее кожи повеяло тоской разочарований. – Ну да, какие же еще можете дать.

– Это упрек?

– Нет.

– Я могла бы вынести другие, дурацкие.

– Как-нибудь в другой раз. Знаете, меня, пожалуй, не стоит провожать. Вы весь день со мной возились. Устали. Наверное. А я хочу пройтись один. Чтобы почувствовать этот вкус одиночества, как в том романе.

– И вы знаете, куда идти?

– Знаю. А если что, у меня карта с собой.

– Тогда спокойно ночи?

– Спокойной ночи.

Уверенно выплеснул Эдмунд и, минув лужайку, объятую покровом тени, очернившей яркие лепестки желтых тюльпанов, не оборачиваясь, зашагал по тротуару, не ощущая на плечах пристального взгляда девушки, полыхающей тусклым пламенем потерянности на одиноком крылечке.

Книги грелись подмышкой. Выражение лица Флоренса менялось в зависимости мыслей… Пустота внутри невольно убеждает в пустоте в округе. Когда не наполнено смыслом тело, когда время утомительно коротается любым способом в надежде скорее приблизить ожидаемое веселье, человеку среди окружающей действительности открывается идентичное отражение души: бессмысленное, бесцельное… С Эдмундом все обстояло куда сложнее: может, в прошлой жизни он и был никем – благодаря чему и угодил в роль подопытного, – но в новой благодаря потерянному прошлому он, не зная истинной сущности, наивно по-детски веровал в лучшее, не давая тому определения.

Рекламные вывески соблазнительно сияли разноцветными огоньками: красными, белыми, синими, желтыми… Изо всех сил, какие только были в них вложены, они ухищрялись заманить расточительного покупателя в магазин. Одна витрина с игрушками приманила Эдмунда, и он, зачарованный, остановился поглазеть. Магазин уже закрыт, но тайное орудие дьявола навязчиво нашептывало поздним прохожим обещание купить своим детям ту или иную игрушку… Прилив мальчишеского восторга бушевал, тряс Флоренса, как трясут хилую яблоню, не отпускающую единственное спелое яблоко. Он обязательно бы забежал, чтобы купить все, что угодно, – деньги имелись. Рот заполнили слюни… Радость сурово оборвала некстати вспомнившаяся книга. Серьезность, суровость жизни, драма погасили ребячество.

Он пробрался в номер никем не замеченным. Постель поправлена – горничные постарались. От вспышек праведного гнева остались лишь кусочки неприятных воспоминаний, и Эдмунд, смотря на тот маршрут, по которому полдня назад он вышагивал, прорабатывал вновь и вновь каждое движение тела, проговаривал каждое слово, с каждой новой попыткой подбирая более точные и острые фразочки.

Книги стопкой уместились на ночном столике. Спать не хотелось: слишком много неясностей навалилось одновременно, и каждую из них хотелось как можно скорее решить. Но кто поможет? Уж точно не тот сонный администратор, что, убаюкивая себя, качается на стуле, решил Эдмунд и затем потянулся за верхней книгой, словно страницы той что-то прояснят.

4

В отражении зеркала на него с удивлением любопытно глядел незнакомый мужчина, однако в ванную занимал лишь один человек. Просто смотрящий не привык к собственной наружности, и потому отражение казалось ему чужим, незнакомцем, случайным прохожим. Пара морщин на лбу, загорелая кожа, светлые глаза, слегка отражающие металлическую серость. Темно-каштановые спутанные волосы, непричесанные, завитые кудрями, пухлые губы окружены небольшой черной щетиной.

В дверь постучали.

– Войдите!

Нерешительная девушка, ожидая приглашения пройти дальше, застыла за хлопнувшей дверью.

– Вы не закрываете дверь на ночь?

– Спускался завтракать. Но, – медленно начал тот после неловкой паузы, – не думал вас увидеть.

– Почему?

– Проходите, вон стул.

Девушка повиновалась, и только после Эдмунд неоднозначно ответил:

– Не знаю. Вчера вы возненавидели ту официантку.

– И сегодня не особо ее жалую.

– Зачем вы пришли?

– Хотела убедиться в том, что с вами все в порядке. И помочь… – Тихо выплеснула Эбигейл, виновато уткнувшись в пол, будто на том были разбросаны подсказки с фразами, что она записала по пути в гостиницу.

– О Господи! Опять это помощь!

С преувеличенной театральностью руки ухватились за голову, направленную в потолок. Оконная ручка щелкнула, затем воздух ворвался протискиваться средь небольшой затхлости номера.

– Тошнит от нее. Тошнит!

– Что бы делали вы без нее… Меня? Что, скажите мне! – Пыталась оправдаться Эбигейл.

Нависла пауза. Раздумье в воздухе тянулось волнами, которые, захоти, поймаешь, как муху, в кулак.

– И то верно. Но теперь-то я знаю.

– Вы навсегда заставите меня почувствовать себя безответственном предателем, если прогоните сейчас. Прогоните, когда я буду полностью уверена в том, что у вас есть дом, деньги, работа…

– Хорошо, только, пожалуйста, не слова больше, – перебил тот, накидывая коричневый пиджак со множеством катышков на рукавах и спине. – И с чем вы пришли сегодня?

– Обещала помочь обратиться в полицию.

– Так скорее!

Эдмунд рванул с места, будто следы нагло обокравшего вора все еще блестели свежей грязью, спавшей с ботинок.

– И вы совсем ничего не помните?

– Совсем.

Полицейский кинул на него удивление, смешанное с омерзением, его глаза счетчиком рассчитывали по формуле процент сумасшествия в Эдмунде.

– Разве раньше вы не сталкивались с подобным? – Вмешалась Эбигейл.

– Впервые, – усмехнулся тот. – Ладно, все мы люди.  А кто для него вы? – Обратился мистер Росс к девушке.

Флоренс среагировал стремглав:

– Да так, одна знакомая, помогающая мне, – с какой-то холодность пояснил тот, будто девушка ожидала где-то вдали, на скамейке.

– Понятно, ну что ж, этой мисс…

– Уокер.

– Мисс Уокер придется с вами еще повозиться. Мы свяжемся с вами по телефону в ближайшее время, когда продвинемся. Думаю, дня через три уже все решится.

– А раньше никак?

– Мистер Флоренс, – серьезно процедил человек в форме, – вы не единственный, кто обращается в полицейский участок. А с такими пустяковыми проблемами…

– Пустяковыми? – Эдмунд вскочил на ноги. – Да что вы знаете о моем горе? Вы, зажравшийся воспоминаниями! Вы и понятия не имеете о ценностях, какие хранит память, самое надежное хранилище в человеческом теле, а когда ту украли… Да что перед вами распинаться! Никто, абсолютно никто не в силах понять этой опустошенности. – Ноги подвели, и Флоренс ослабленно опустился на стул. – Была личность, а затем затерялась среди бесконечности, что ни за что не вернет украденное.

– Закончили? – Мистер Росс устало усмехнулся.

– Мог бы сказать и больше, да в вашей голове ничего не уложиться.

– Постарайтесь уложить в своей следующее: если вы потеряли память, то это не значит, что вас освободили от ответственности. Всегда помните, с кем разговариваете.

Вцепившись в края стола, покрасневший Росс навис скалой, грозящей вот-вот сбросить валуны, над Флоренсом.

– Что ж, надеюсь, результаты будут более чем потрясающие, потому что я чертовски хочу знать о себе все.

С удивительным спокойствием и годностью побежденного, отказывающегося признавать себя таковым, заключил Эдмунд и затем, специально выпрямив спину, направился прочь, уверенный в том, что, может, его и осадили словесно, но просьбой его обязательно займутся. Громкий хлопок дверью на прощание – пушечный снаряд, подло нацеленный побежденными на толпу командиров победителей – отозвался эхом раздражением на лице мистера Росса.

– Ну и ублюдка же вы подобрали.

– Он хороший человек, правда. Лишь камень не нервничал бы на его месте, – выгораживала того Эбигейл.

Блеск металла и стекла. Море яркого солнца, хоть купайся в этой желтизне, что ласкает теплотой мнимой любви. Подошву ботинок обжигает горячий асфальт – день оборотами мощного космического двигателя приближается к своему пику. Круглый, обустроенный человеческим родом шарик подставил жару Солнцу один из остывших за время ночи обитаемых кусочков, окруженных синей соленой водой.

– Вам чем-нибудь стоит заняться, – догнала Эбигейл одиноко шествующего и внимательно рассматривающего каждый дом.

– Знать бы, что было раньше.

– Да что вы уцепились за это прошлое? У вас что, нет настоящего и будущего?

– Но ведь нельзя бросать…

– А вы возьмите и бросьте, – нетерпеливо перебила та, – найдите новое занятие.

Эдмунд пожал плечами и пошел дальше как ни в чем ни бывало. Когда они свернули на грязный переулок, вынырнув из плотного потока воды, Эбигейл вдруг ни с того ни с сего заметила:

– Мы все варимся в одном котле, под одним огнем. Бултыхаться в теплой воде или стремиться из заведомо закипающей – главное людское различие.

Тему Флоренс не поддержал, сразу же переменил:

– Нет вы заметили, как тот на меня брезгливо смотрел?

– Просто он не понимает вас и полон серьезными заботами, – оправдывала мистера Росса Эбигейл, быстро семеня, когда Флоренс намеренно не замедлял шаг. Платье девушки от быстрой ходьбы и встречного ветра развевалось бело-голубой пышностью.

– И не собирается вникать в суть! В том человеке напрочь исключены такие понятия как сочувствие, уважение, милосердие и прочие другие.

– Но ведь и вы тоже отказываетесь понимать его.

– Может быть, – неохотно согласился тот.

Осознание собственного потребительского эгоизма оставалось для него недоступным.

– Какие планы на вечер?

– Попробую разыскать ту вчерашнюю девушку.

– Очень верю, что у вас все получится, – обиженно процедила Эбигейл.

Чем больше Флоренс отстранялся, тем сильнее Эбигейл хотелось нагнать его, приписывая мужчине несуществующие качества, что еще больше подстегивали, приманивали, упорно твердя, будто последняя надежда на счастливую жизнь бесследно уходит… И все же попытка догнать Флоренса была настолько бессмысленна, как попытка космического корабля превысить скорость света. Легкий ветерок бушевал со свойственной ему слабостью, легкие его порывы приподнимали небольшие клочья неприкрытых головными уборами волос. С печалью моряка, следящего за тем, как удаляется родная земля, Эбигейл наблюдала за недоступными мужскими губами.

– Почему вы избегаете меня?

Тот продолжал идти как шел, разбрасывая любопытство направо-налево, будто никто и не тревожил требовательно-упрекающим вопросом.

– Потому что раздражен, потому что вы – не мое прошлое, вы лишь непонятное расплывчатое пятно издали, но вы не часть моей сущности, вы чужак, пытающийся кой-как повлиять на меня, чтобы я заинтересовался вами, но единственное, что по-настоящему мне интересно, – это моя лента времени. Вы же, рассказав все, что знаете, более ничего дать мне не в состоянии, но я благодарю вас и за то ничего и страстно желаю, чтобы наши пути наконец разошлись.

Прозвучавшее почти что оглушило Эбигейл; она, как вкопанная, замерла тонким деревцем на месте. Маленький мир женских мечтаний разрушился, с болью впился в кожу… Оскорбленная до того предела, когда грудь более не может сдерживать крик, она, повысив голос, бросила угрозу в спину:

– Что ж, приятного вечера.

Волна гордости подхватила и понесла ее в ровно противоположную сторону, оставляя, как прощальный подарок, затихающие с каждым увеличивающимся метром отстукивания невысоких каблуках. И если Эдмунд тайно радовался, то Эбигейл знала, что муки ее только набирают обороты: участь слежки за подопытным она выбрала добровольно, надеясь сорвать куш у судьбы.

Часов в семь вечера кафе кишело людьми, заказывающими и ждущими. Запах аппетитных булочек и кофе плел уютную атмосферу. Эдмунд чудом успел занять освободившийся перед его появлением столик и более двадцати минут под видом невинно пьющего кофе гостя ворошил глазами каждое женское лицо официанток под жужжание людских голосов, перекрикивающих музыку.

– Тут у вас девушка работает. Красивая. Волосы каштановые, собранные в хвостик. Невысокая, с небольшой родинкой на верхней губе, – осмелился Флоренс, подозвав официанта, на лице которого с каждым новым услышанным словом сильнее разрасталась хитрая улыбка – будет что обсудить.

– Дарсия, более никто на ум и не приходит, – ответил тот, едва подумав.

Официант раздражал своей дурацкой привычкой теребить жиденькую бородку.

– А вы не знаете, где она живет?

Неодобрительный взгляд ответил сам за себя, чего Флоренс упустил из вида, продолжая наблюдать теперь за каждым: его интересовало как люди едят и пьют, как некоторые, запихнуть кусок булки в рот, под давлением голода неуверенно прикасаются к выпечке, медленно отрывая маленькие кусочки зубами и тщательно пережевывая, сверля глазами коричневый простор стола.

– К сожалению, сэр. Что-нибудь еще желаете? Может, клубничный чизкейк? Сегодня они превосходны, берут нарасхват. Их всего-то осталось все около пяти штук!

– Они правда настолько хороши?

– Еще бы, взгляните вот туда.

За соседним столиком и вправду блондинка отламывала пластмассовой вилкой кусочки клубничного чизкейка.

– Хорошо, принесите один, пожалуйста, и счет тоже.

Особого впечатления десерт не произвел, но это был тот вкус, который выпал из памяти и теперь открылся вновь, в первый раз, даря удивление, первые эмоции, чтобы уйти на полку непривлекающего.

Всюду шелестели языки, двигались розовые губы, блестели зрачки; людское оживление навешивало своим количеством на одиночку ярлык изгнанника, который, несмотря на жгучее желание ворваться в ауру этих льющихся слов, изречь свои идеи и завоевать даже самое ничтожное внимание, никак не улавливал сути. Смех ото всех сторон действовал криком на и без того напуганного. Головокружение. Окна, а вместе с ними разноцветные автомобили, по-разному разодетые прохожие, дома, деревья, столы, стулья, головы – все кружилось бешеным ритмом, размываясь в одну сплошную небрежную кляксу красок. Стул напротив заскрипел, отодвигаясь, чтобы на нем смогла воссесть величественная скука – главный человеческий порок, скрывающийся под множеством масок: ложная усталость, когда, на самом деле, отсутствует заинтересованность или целеустремленность, обычная скука, когда привычка бездействовать – образ жизни, занятость неважными, пагубными делами, отбирающими время под предлогом какой-никакой, но бесполезной занятости, и бесконечная коллекция прочих. Жизнь – это не только выживание, это еще и незатухающая до самого конца борьба с самим собой.

– Ваш счет, сэр.

– Благодарю, – через силу выдавил Эдмунд, все еще пребывая в таком страхе, когда от боязни наворачиваются прожигающие роговицу слезы.

Руки не слушались, тряслись. Пара монет выпала из кошелька на стол. Громкий. Ужасающе громкий звон, самые большие колокола и то тише бью в период затишья. Молодой человек в форме стоял над душой в ожидании. Наблюдение за неуверенностью явно привлекало эту несчастную душу, чтобы мысленно поставить самого себя выше другого незнакомца в погоне за самоутверждением. В растерянности Эдмунд даже не обратил внимание на то, сколько он сунул: доминировало желание скорее укрыться от нависшей тучи. Когда же официант ушел, он случайно обратил внимание, как тот незнакомец, уместившийся у противоположной стены, широко и глупо улыбаясь, рассчитывается, весело делая шуточные замечания и тряся жилистым пальцем перед носом официантки.

Телефон. Спасительный номер. Есть лишь один человек, готовый по первому звоночку сорваться с цепи, броситься с головой в омут, чтобы как угодно провести вечер и даже ночь. Как на зло, гудок тянулся продолжительно, почти что нескончаемо… Тишина в трубке – она ответила. Молчит, говорить первой, видно, не собирается. Обида грызет изнутри – этого не понимал Эдмунд, считая себя тем божеством, ради которого бескорыстно действуют.

– Свободна прямо сейчас? – Наконец выдавил он с диким волнением подростка, пытающегося впервые познакомиться с девушкой.

– Нет.

– Почему?

– Потому что занята, – огрызнулась та, откинув книгу на край кровати и приподнявшись. После нанесенного оскорбления от мысли о встрече к горлу подступала рвота, ей хотелось специально заставить того ждать, ведь теперь он от нее никуда не убежит зайцем, а личико ее, хоть и говорила она по телефону, чтобы придать больше ценности словами, скривилось в кислой обиде. – Что-то случилось?

– Нет.

– Тогда что?

– Все-таки лучше течет с кем-то. Когда ты освободишься?

Пошуршав листами книги и осмотревшись – вечерний желто-оранжевый свет отбрасывал длинные тени цветочных горшков и самих цветов на стены, она знала, что чтение теперь обратится в чертовскую муку, что глаза станут специально размазывать буквы, оставляя прозвучавшее в сознании неосмысленным, – она ответила:

– Не раньше, чем через час.

– Раньше совсем никак?

– Нет. Только через час, у меня дела.

– Я совсем сойду с ума.

– А как же та официантка?

– Я не застал ее сегодня.

– Ах, так вот в чем дело, – чуть ли не с резкими обвинениями не выпалила Эбигейл. Бледная кожа удивительно быстро налилась краснотой. Глубоко вдохнув и выдохнув, она постаралась как можно спокойнее ответить. – Я не могу сейчас все бросить и приехать.

– Тогда я подожду.

– Эдмунд?

– Да?

– Все в порядке? – С тревогой в голосе, какую испытывают любящие, тайно сгорающие от волнений и переживаний в своем закрытом ото всего мире мангале – пустой комнате, – чтобы только быть уверенными в том, что объекта любви не терзают острыми когтями тяжести, горести и неудачи, заволновалась та.

– Конечно, просто некомфортно одному.

Эбигейл неожиданно рассмеялась. Ее голос, несмотря на искажения связи, отличался от миллионов других свойством западать в душу. Она обладала редкостным даром красиво говорить, с нужной интонацией, чудесной расстановкой.

– Привыкать. К этому следует привыкать.

– Почему?

– Поговорим после. Думаю, этому следует уделить время.

– Хорошо, тогда я жду. В номере.

Звонок оборвался без слов прощания. Короткий гудок, затем тишина… Эдмунд оглянулся: обстановка, в сущности, не изменилась. Вновь напомнил о себе головокружительный гул, сбивающий с толку социально неприспособленного. Удар в голову, активирующий рефлексы защиты, когда любое чужеродное действие представляется устрашающей чертовщиной, направленной на демонстрацию крошечности характера загнанного в угол собственного сознания. Люди вольны самостоятельно короновать других теми или иными титулами, чтобы затем подчиняться или же подчинять. И эта борьба – кто подчинится, а кто подчинит, – бесконечная гонка вооружений.

В стакане давно виднелось дно, чизкейк был изъеден – остались только крошки на блюдце. Сердце Флоренса взволнованно задергалось, учащая дыхание, ноги налились свинцом. Пустая гостиница в этом кипящем котле казалась чуть ли не индивидуальным раем.

– Вот незадача, мест больше нет. Не будешь против?

Девушка с яркой красной помадой отодвинула стул. Воротник ее белой рубашки был расстегнут на две пуговицы. Обведя глазами зал кафе, Эдмунд насчитал три пустующих.

– Извините, я уже ухожу.

– Ну, постой же, – залепетала та, – ты понравился мое подруге. Она за тем дальним столиком возле окна. Подумай как следует, опасно упускать такой шанс!

Белокурая подружка явно взволновало бегала глазками мимолетно по Флоренсу и длительно по прохожим за стеклом. Незаметные гляделки – одни из самых заметных поступков, когда глядящему кажется, будто тот искусный мастер, превосходно умудряющийся вовремя укрыться.

– Нет-нет, извините, мне надо идти. Дела, понимаете ли.

Эдмунд поспешно встал. Стакан, опрокинутый неряшливым движением, повалился навзничь, покатился… Флоренс стремглав стыдливо поднял его, чуть ли вновь не повторив оплошность. Дыхание напрочь забылось. Сосуды громкой неприязнью пульсировали в висках, будто тяжеленный состав мчался на предельной скорости.

– Ну, подожди, ну, идем, мы надолго тебя не задержим. Совсем чуть-чуть.

– Нет-нет…

Растерянное бормотание заглушилось на фоне общего шума. Дорогу он едва различал, к выходу плелся интуитивно, будто в кромешной тьме, как случайно залетевшая в комнату бабочка, понявшая, что цветов и лакомств тут не разыскать, стремится к раскрытой двери, чуя тоненькими усиками разгул ветра.

На улице, возле кафе, курящий мужчина, придирчиво оценив догорающую сигарету, словно жалея, что источник химического счастья так быстро обратился в пепел, не подарив ожидаемого, безразлично, чтобы только хоть чем-нибудь занять взгляд, провожал Флоренса, который в потоке походил на ребенка, отбившегося от матери и затерявшегося в людской гуще. Он, контролируя каждое малейшие движение ног, шел так, будто каждый прохожий, каждый смотрящий из окна – внимательно следящий член жюри…

Проходя мимо администратора, Эдмунд на несколько секунд вдруг остановился, осмотрел молодого человека. На бейджике красовалось имя: Клиффорд Келли. Флоренс стоял перед администратором. Молчал. Вот только что к молодому человеку его вело желание что-то спросить, какую-нибудь глупость, а теперь, когда их ограждала стойка, вопросы отпали, подобно сорвавшимся с деревьев осенним листьям, что уносятся прочь, чтобы больше ни за что не вернуться обратно на родные ветки, получившие столько энергии за три месяца солнца…

– Что-нибудь угодно, мистер Флоренс?

– Вы меня помните?

– Ну, разумеется, – усмехнулся администратор. – День назад вы заселились. Без вещей.

– Да, без вещей, – машинально повторил Эдмунд.

Он взглянул на настенные часы за спиной молодого человека. Прошло менее получаса со звонка. Времени еще полно. В номере личных вещей нет, ждут только книги, за которые сейчас браться как-то унизительно. Все написанное неправдоподобно после пережившего и до сих пор не отпустившего, и только одна спасительница способна настроить струны реальности, чтобы мир заиграл истинными красками, а читать сейчас – все равно что мечтать, утопая в болоте.

Стены гостиницы успокаивали, утешали подобно стенам родного дома. За их укрытием Флоренс ощутил слабый порыв облегчения… Было в них что-то родное, что могло обещало защитить в самый нужный момент…

– Вы турист налегке?

– Да нет вроде. Местный, кажется.

– Кажется?

– Я не помню.

– То есть как так?

– Память потерял, поэтому не помню.

Администратор уважительно кивнул и вместе с тем затянул мычание. Он развернулся, зачем-то бегло пересчитал пальцем один ряд ключей, потом опять обратился к Эдмунду:

– Вы не оставляли ключ?

Флоренс пошарил в карманах – связка весело зазвенела.

– Он у меня.

Не зная, как еще услужить и чувствуя обязанности перед настырным гостем, который то и дело пялил без стеснения пустыми глазами, горящими чернотой зрачков, но ничего не выражающими, администратор растерянно схватился за газету и насильно пихнул ее в руки Эдмунда.

– Вот, возьмите! Крайне полезная штука!

– Что это?

– Ну как что! Новости! Узнаете, что творится в городе.

Три одиноких розы вяли в вазе, сморщивая лепестки, чтобы те отвалились, облегчив участь зелено-желтого стебля. Администратор перехватил взгляд Эдмунда.

– Это Изи позавчера подарил один студент. Жаль, что так быстро вянут, хотя они практически и не пахли, но все равно приятно наблюдать этот контраст. Хоть что-то новое в этой дыре появилось, а теперь и оно ушло… – Затосковал Келли.

– Может быть, – неоднозначно пробубнил себе под нос Флоренс, не зная, что еще ответить, и поплелся к лифту.

Газета понравилась ему лишь приятным запахом чернил и дешевой бумаги тонких листов. Написанное не затрагивало, не интересовало, не волновало. Просто скучный перебор слов, слившихся в предложения.

Раскрытая где-то на середине книга – несколько страниц перелистнул врывающийся сквозь приоткрытое окно вечерний ветер – на ночном столике приманивала, как бы предлагая бросить безынтересную газету. Только бы и она не выдала сейчас себя за скукотень, подумал Эдмунд, откладывая дешевку в сторону. Единственное обезболивающее. Спасение от мучительного ожидания, когда рвет от всего и даже от затхлого воздуха, который, на самом деле, свеж, но кажется таковым, потому что разум окислился от предвкушения. Сколько еще секундной стрелке предстоит отстучать громом, прежде чем рассеются нависшие облака, прояснится небо, и наконец спустится какой-никакой ангел?

Он пальцами зашуршал страницами – отдельные строки бросались в глаза и гнали читателя прочь от себя подальше: поворачивали к себе спиной, давали пинок и пускали в дальний путь, громко смеясь вслед. Спасения нет. Все безнадежно. Сжираемо смертельной болезнью. Остается лишь терпеть боль без облегчения. Ждать. Сколько в этом слове нераскрывшихся бутонов изнывающего сердца, несмотря на вс. его безумную простоту, глупость, пустоту…

Твердое одеяло обласкало с той мягкостью, какую в него вложили – единственный понимающий товарищ, поглаживающий плечи, спину, ноги… Эдмунд распластался на покрывале; белый потолок то кажется высоким, как небо, то падает почти что на лицо, перехватывая дыхание. В этом одиночестве каждая неровность, каждый выступ и бугорок представляют крайний интерес. По неровному потолку скользили глаза, в голове что-то настырно крутилось. Ураган, безумие, мечущийся взад-вперед страх, игры фантазии…

Почти неслышный, неуверенный, виноватый стук… Он боготворил больше часа слабый отзвук воспоминания этого самого звука, который теперь в номере с разлитым, как лужа спиртного или керосина, одиночеством прогремел пушечными залпами, возбуждая одревесневевший разум, покрывшийся коростой.

– Входите! Входите!

Выпалил Эдмунд, сгорая фитилем от нетерпения. От подступившего волнения он не знал, как и где лучше всего стоять, и потому перепархивал с места на место, от кровати к стене, от стены к столику, от столика к кровати и так по замкнутому кругу…

Походка шаткая, ноги вот-вот подкосятся, лицо – один вопрос: а стоило ли приходить? И одежда ее приобрела строгость: черный пиджак, черные брюки, белая рубашка, волосы собраны в девичий хвостик. Пеструю, немного детскую Эбигейл заменила серьезная задумчиво-печальная женщина. Красивую девушку сменила красивая гордая женщина.

– Я свободна, – тихо изрекла та с порога, не закрывая за собой дверь, будто то не имело никакого смысла.

– А я не знаю, чем себя занять. Вы бы только знали… Знали бы о том кошмаре, что я перенес.

– Вы позвонили мне только из-за дискомфорта в центре общества? Из-за социального бессилия? Потому что больше никого не знаете и узнать не можете?

– Ну…

Любое слово изрекалось бы под флагом лжи, даже самое правдивое «да», потому он, загнанный в ловушку, молчал, а тем временем девушка, уверенно отстучав твердыми каблуками, прорвалась к окну.

– И вы весь вечер в этой духоте сидите? С ума еще не сошли?

Сквозь нараспашку открытое окно заструилась вечерняя прохлада, но все равно недостаточная, чтобы по щелчку пальца выбить застоявшийся воздух.

– Идемте на улицу, тут нам все равно нечего делать.

Эдмунд послушно последовал за девушкой.

В лифте – тесной железной коробке – ее духи очаровывали, притягивали вкусившего тот аромат щупальцами страсти ближе; девушка буквально благоухала на фоне представляющихся картин воображения. Искра. Пожар. Он вдруг ощутил прилив желания: обхватить Эбигейл за плечи, притянуть к себе, утащить в ту конуру, провожать до конца ночь вместе под одним покрывалом, впитывая носом каждую крошку пьянящего аромата, пока тот полностью не иссякнет. И он боролся с желанием: нельзя! Нельзя! Нельзя! Она и спаситель, и сообщник того чертового врача, бесстыдно напутавшего. Но ведь она единственный, кто обладает властью и знаниями, кто способен зажечь фонари, провести по дорогам, организовать теплый ночлег, накормить, защитить от бессонницы.

Эбигейл стояла к нему спиной, практически уткнувшись носом в двери лифта. Узкие женские плечи то чуть-чуть поднимались, то чуть-чуть опускались в такт дыхания. Разве можно оставить такого ангела без внимания? Запретить самому себе бросить хотя бы беглый взгляд на это изящество из-за гордости или ради демонстрации иммунитета к подобной красоте. Глупо, если можно. Человек – он же произведение искусства, объект, упивающийся направленными на него любованиями и возносящийся от того ввысь к гордости, самоуважению, уверенности. И Эдмунд смял бы грязными руками святые складки женской одежды, если бы не дьявольские двери, раскрывшиеся в самый неподходящий момент.

– Куда мы? – Спохватился тот, мигом протрезвев на воздухе: теперь девушка вновь являлась ему отталкивающей фигурой, ломающей судьбу.