Текст книги "Флакон чувств"

Автор книги: Андрей Храбрый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Все хорошо, за сегодня очень устала, хотелось бы отдохнуть.

– Ну, иди, выспись как следует.

Эбигейл послушно поднялась так, будто кукловод из детского спектакля потянул ее за ниточки, безжизненные руки потащили за собой сумочку, казавшуюся неподъемной оттого, что ее еле держат неуверенно сжавшимися кулачками. Этот опущенный печальный взгляд действовал настолько сильно, что любое, даже самое обледеневшее сердце, прогрелось бы и сжалилось бы, однако Раймса не задевало и оно.

Она бы так и ушла с рюмкой в руках, если бы ее не окликнул мистер Раймс:

– Эбигейл! Рюмку-то верни! – Посмеивался тот.

Девушка торопливо стукнула рюмкой о стол и поспешно удалилась виноватой походкой…

3

– Спасибо за книги, они мне очень понравились, особенно Ремарк, такие громовые чувства… Боже, слышали бы вы, как стучало мое сердце. Как старые огромные колокола! До сих пор, вспоминая, стучит оно так же громко, просто тут шумно, дайте руку!

Он нагло и по-детски наивно окутал пальцами запястье девушки, прижал ее ладонь к груди. Та не сопротивлялась, лишь, замерев, вскинула на мужчину огромные, охваченные страхом и неуверенностью, глаза, в которых читалась чистокровная, нетронутая посторонними нежность. Его сердце взаправду бешено колотилось, настолько громкого стука еще никогда не ощущали эти тоненькие белые пальчики.

Эбигейл поймала то ли завистливый, то ли неодобрительный взгляд медсестры, которая невозмутимо промаршировала мимо с коробкой шприцов в руках. Светлые щечки мгновенно налились краснотой, и Эбигейл, сама не понимала отчего: то ли эта детская раскрепощенность так ее стесняла, то ли виной всему тот взгляд, травящий салатовым-зеленым, ядовитым невинный мир, строящийся на книгах и лишенный всего того, что только может выдать разум обывателя земли, развращенный ненавистью, презрением, завистью, унынием и еще бесконечным эшафотом пороков. Резким и виноватым движением она вырвала руку.

– Да, один из моих любимых авторов, – скромно соврала та, не читая ни одной книги Ремарка. – Вот и подумала поделиться, завидуя вам.

– Почему завидуя?

– Ну, я же хорошо помню весь сюжет, а вы… Впервые с пустой памятью читаете.

– А вы когда-нибудь теряли любимых как там, в романе?

– Я… Я не люблю отвечать на подобное, – тихо, немного обижено, с боязнью отпугнуть мелкую пташку, прошептала та. Один из близких для меня заранее потерян, глупо рвалось из ее груди.

– А я не знаю, ничего не знаю.

– Идемте скорее на улицу, вам не надоело торчать в клинике?

Флоренс и раньше видел свободу улицы из окна, не понимая объема, но такой бесконечно просторной она не представлялась ему. Так, реалистичная картинка из окна. А теперь, попав чудом в эту картинку, он мог пойти в любую сторону света, но куда… Не знал. В памяти не осталось ни единого осколочка, ни одной путеводной звезды, на которую можно было бы положиться, поэтому любая из тропинок, каких существовало бесчисленное множество, сводила соблазном с ума, ставя в тупик, заставляя принять невозможный выбор. А из чего выбирать? Все диковинка, все надо изучать, и на все времени не хватит, даже если поверхностно приглядываться, пробегая мимо…

– Идемте, подыщем вам местечко, где сможете переночевать, а завтра попытаемся разобраться с вашим прошлым жильем.

– Что это за город?

– Ванкувер.

– И здесь я жил до этого?

Она посмотрела на него самым удивленным взглядом, какой только сумела нацепить на лицо. Мужчина с личностью ребенка. Скажи ему, что он президент мира, так он поверит, станет в лицо каждому прохожему о том кричать, но что делать, как управлять страной – знать не будет.

– Скорее всего. Во всяком случае, в этом городе вы познакомились со мной.

– И кто-то знает меня? Кто-то сможет помочь разгадать мою загадку?

– Мы постараемся разыскать их.

Эдмунд вытянул руку, держа паспорт, будто показывал его всем в округе, однако прохожие лишь косо поглядывали на мужчину, ссылаясь на слабоумие.

– Какое сегодня число?

– Десятое июля, год две тысячи семнадцатый.

– Получается, у меня через три дня день рождения?

– Правда? – С притворной радостью взвизгнула та и буквально вырвала паспорт из рук Флоренса, проверяя цифры. – Почему же вы не радуетесь?

– Не знаю. День как день. Что он может принести в моем положении?

– Мы с вами обязательно развеемся, обещаю. Выберемся куда-нибудь… А вдруг, – пыталась вселить надежду она, возвращая паспорт и беря Эдмунда под локоть, – что-то за эти дни всплывет в памяти?

– Хотелось бы верить.

– Идемте!

Эбигейл потянула Флоренса за рукав. Безрезультатно: тот буквально пустил корни в землю. Его рука неуклюже ударилась о бедро.

– Что такое?

Он опустошенно пожал плечами.

– Не знаю, куда мы идем?

– Просто прогуляемся… Вы не хотите перекусить или выпить кофе? – После короткой паузы выпалила она.

– Не шибко.

– Ну, идемте, что нам стоять на месте-то? Тем более, подставив спины клинике.

Флоренс обернулся: белое четырехэтажное здание воплотилось чуть ли не в замаскированный ад. Это снаружи оно казалось светлым, вселяющим надежду, доверие, однако внутренности его… И не радовали склонившиеся к земле под тяжестью бутонов лилии, что в клумбах печально провожали выходящих…

Она потянула его вновь, как тянет мать обиженное дитя, отказывающее идти, пока тому клятвенно не пообещают через день накупить сладостей. И в этот раз он повиновался, пустился прямиком в неизвестность в сопровождении девушки, спутанной по роковой, насмешливой случайности с родной сестрой. Для него все люди были незнакомцами, но другими, непривычными. Незнакомые лица представлялись какими-то отдаленными проекциями, с которыми хочется заговорить, как с неживой пустотой, запрограммированной на ограниченные фразы, только вот заговорить было боязно…

Навстречу, по дороге, расплываясь цветным силуэтом от стремительного движения, летели автомобили. Они шли прямо по Элберт-стрит. Неловко молчали. Эбигейл прятала глаза, с непривычки смущаясь настырно рыскающего по ее телу взгляда.

– Здесь мы и познакомились.

Девушка кивнула на вывеску. Кафе наполовину пустовало. Официанты прохлаждались, создавая видимость работы.

– Я сидела за этим вот столиком, читала. Наверное, вы меня случайно увидели, когда проходили мимо.

Они стояли лицом к кафе, практически касаясь друг друга плечами, рассекая бурное течение пешеходов. Там, за стеклом, на них мимолетно взглянула незнакомка и затем сразу же с неприязнью запрятала глаза среди клеточек тетради.

– Может, зайдем?

– А есть смысл?

– Не все должно быть наполнено смысловыми связями.

– Не шибко-то хочется, – печально выдохнул тот.

Эдмунд выглядел так, будто смерть, уже забравшая его, решила напоследок от скуки показать те места, которые что-то да значили для этой крохотной, ничего не весящей жизни.

– Я хотел бы увидеть весь город, на карте.

Веселый звон колокольчика над дверью разнесся по книжному магазину, отрывая продавца от телефона. Эбигейл сразу же устремилась к кассе, по пути доставая из маленькой сумочки бежевый матовый кошелек. Запах дешевого табака бил в нос.

– Карту, пожалуйста.

Полный мужчина с неопрятной щетиной, скрывающей красные желоба кожи, запыхтел, поднимая охваченное леностью тело. На руках, покрытых густыми черными волосами, красовались браслеты.

– А у вас найдутся любовные романы? – Заволновался Флоренс.

– Полно, – хмыкнул тот, не желая распинаться перед бестолковым посетителем.

– А какие есть?

– Ну, разные, – зевая, протянул продавец. – Вон, там на полке куча всяких новых стоит.

Он даже не удосужился кивнуть в нужную сторону или ткнуть пальцем, лишь ворочал указательным пальцем мелочь в жилистой ладони. Монеты звонко ударились о дерево, несколько из них покатилось в разные стороны. Эбигейл шустро собрала деньги и пихнула их в кошелек.

– А какие вам больше всего нравятся?

– Что ж за говорливость, а? Не читаю я книги, – прогорланил тот, цокнув напоследок, как будто ставя точку в предложении.

– Идемте, я подарю вам свои.

Эбигейл потянула его за рукав, и Флоренс, озадаченный недружелюбием торговца, охотно поддался.

– Почему он так странно на меня смотрел? – Наконец спросил Эдмунд, когда целый квартал остался позади.

– Ну, люди разные, не все любят церемониться и любезничать. А тот, может, просто устал.

– От работы?

– Это самое благоприятное.

– Я хочу домой, – вдруг проскулил тот, требовательно хватая девушку под локоть, будто дальше он не позволит вести себя.

Эбигейл остановилась, луч сомнения промелькнул на ее лице. Наступил затаенный час страха перед задуманной ложь. Чувства этого человека с полностью стертой памятью посыпались первыми капельками дождя, которые, нежно лаская, предупреждали о подступающем шквале ливня.

– Но я не знаю, где вы живете.

– А адрес прописки в паспорте? Это что?

– Это совсем другой город. Может, вы переехали и снимали у нас, здесь? Мы обратимся в полицию. У меня есть один знакомый, он нам поможет.

– Куда мы идем сейчас?

– Подыщем гостиницу. Проведете пару ночей там, пока не установим ваш прежний адрес. Деньги у вас есть?

Он порылся в карманах, выудил потрепанный бумажник. В том торчало несколько десятков купюр.

– Если что, я могу одолжить, вы только не стесняйтесь.

– Хорошо.

Они подобрали не самую дорогую гостиницу, поближе к дому Эбигейл, чтобы та смогла, чуть что, примчаться. Комната располагалась на третьем этаже. Днем коридоры периодически оживали, когда по ним проходили то горничные с инвентарем, то съемщики… Тусклое освещение коридора, в котором местами были испачканы стены, напоминало в мрачное подземелья, Эбигейл, когда они шли от лифта к номеру, с беспричинным страхом жалась ко Флоренсу. Лишенный памяти вторгся в пустую комнату, заставленную кроватью, тумбочкой, светильником, шкафом, стулом, столом, без малейших пожитков, накоплений, не имея возможности заполнить пространство собственностью.

Эдмунд шагал от окна к двери и наоборот. Его задумчивое лицо беспокоило девушку, хотя та знала, что оно ничего предвещать не может: весь опыт отнят врачом-экспериментатором, который запрятал во флаконе человеческую память в виде эссенции.

– Вечером сходим куда-нибудь? – Вымолвила та, сидя на кровати и спрятав руки под бедрами.

– Не знаю.

– Не будете же вы весь остаток дня сидеть в этой комнате?

– Что вы ко мне привязались, черт возьми, вам заняться нечем?

– Не знаю.

Она пожала плечами. Вид у нее, будто вот-вот зальется горькими слезами. И спустя каких-то несколько минут Эбигейл, не выдержав давления, взаправду расплакалась. Беззвучно, боясь привлечь внимание, и при этом не пряча заливающееся слезами лицо. Эдмунд заметил перемену настроения не сразу, только тогда, когда по номеру разлетелось едва слышное всхлипывание, растерявшись, бросился на колени к женским ногам, обхватил обнаженные голени – красивые любовные истории давали плоды. Эбигейл тут же в испуге замолчала, попыталась вырваться, но тот держал крепко, не думая расцеплять руки.

Глядя друг на друга, они просидели так несколько минут, что-то между их лицами колыхалось невидимой шторой, будто два призрака испускало шепот каждому в лицо, настаивая на том, чтобы оба бросили разыгрывать спектакль и взялись за нормальную человеческую жизнь.

– Я только хотела помочь, – наконец вырвалось из той. Эдмунд поднялся, отряхнул брюки, глубоко вздохнул, наверняка и в книгах тому научился, с иронией заметила та, не человек, а ходячий роман, такой же стертый, лишенный прошлого, наделенный лишь подобранными автором движениями и словами.

– Моя сестра… – Начал тот, но тут же замолчал, махнув рукой, и принялся вновь расхаживать из угла в угол более энергично и оттого напряженно. Над ним будто повисла маленькая черная тучка, шипящая электрическими разрядами, но не метающая молнии.

– Что с вашей сестрой?

Собравшись духом, он замер перед девушкой в деловитой позе, требующей правдивых объяснений.

– Лечащий врач сказал, что никакой сестры у меня нет, что он по ошибке перепутал вас с моей сестрой.

– Мне очень жаль.

– Как это вышло?

– Я не знаю, Эдмунд… Если бы я только знала, – неумело лгала та.

– Я не могу вас видеть. Мне больно… Каждый раз, когда я смотрю в ваше красивое лицо, мне кажется, будто я вижу перед собой родную сестру, своего спасителя, что заберет меня, расскажет правду, но, в сущности, я, обманутый, вижу незнакомку, не знающую правды…

Голос его все повышался и повышался – лицо багровело – пока не оборвался оглушительным топотом. Комната буквально затряслась, дверь шкафа-витрины скрипуче открылась, на пол обязательно посыпалась бы посуда, если бы та только стояла на пустынных полках… Эбигейл от испуга втянула голову в плечи и мгновенно сжала глаза. Худенькая, беззащитная женская фигурка – изящное хрустальное изваяние, воцарившееся среди мира промозглого до костей и погрязшего в грязи от собственных слез, что льются из-за ран от осколков разбитых мечтаний и сердец, – не имела ни единого шанса против разъяренного хищника. Ее ногти от страха впились в покрывало как в мягкую плоть, оставляя глубокие следы.

Флоренс гневно отстучал каблуками до окна. Сцепил руки за спиной. Смотрел куда-то высоко, туда, где парили вечерние облака, верно сохраняющие девственную белизну, несмотря на попытки солнца испачкать ее оранжевым, желтым, розовым…

– Извините, если напугал, – грубо бросил тот, лишь бы отделаться поскорее.

– В какой-то момент мне показалось, что вы меня ударите.

– Нет-нет-нет, – затараторил тот, оборачиваясь. Для неподвижной Эбигейл он стоял за спиной, но она чувствовала, как тот готов вот-вот кинуться то ли с лаской, то ли со злобой. – Я бы вас ни за что не ударил бы! Это бесчеловечно…

Моментальный переход от эмоции к эмоции, будто переключение передач машины: только что горел ненавистью, сотрясая топотом комнату, а теперь маленький ребенок, ткнутый носом в собственную злобу, зарыдал, испугавшись проявления собственной озлобленности.

Воздух в номере вытеснила зажимающая нос духота. Помещение будто бы пропиталось пылью, что витала повсюду и комками забивала ноздри, однако комната, как уверяли администраторы, убиралась утром.

– Откройте окошко, пожалуйста.

Он распахнул окно настежь – из темнеющей улицы, впрочем, свет на ней все еще лежал в изобилии, в комнату вспорхнул мотылек, ведомый мизерным желанием или смыслом жизни приблизиться к свету. Беззвучное порхание крыльев неровными кругами носило невесомое тельце насекомого вокруг дешевой люстры с тремя желтыми лампочками. Эдмунд внимательно улавливал каждое движение букашки, а когда та, опалив крылья, свалилась на пол осенним листом, Флоренс поднял ее и выбросил в окно на свежий воздух.

– Счастье чувствовать, – начал тот, устало присев на кровать рядом с девушкой, – что ты не один в этом мире, что есть еще, как минимум, одна какая-нибудь жизнь в пределах этих четырех стен, которая борется и не сдается, настойчиво идет к концу, будь то мотылек или затаившийся убийца. Каждый преследует неведомую цель: какую – никому не понять, даже тем, кто их преследует. Мы зародились из неведомо чего – из какого взрыва, из какой пустоты? – и для неведомо чего, мы сами конструируем смысл, потому как только в том есть не бездумное порхание вокруг лампочки-солнца. Эбигейл, ради чего я настырно боролся? Бился о лампочки, обжигался и взлетал вновь? Но ты не знаешь, можешь не отвечать…

– Но я могу рассказать тебе о собственных целях. Тебе на долю выпала огромная возможность начать жизнь с начала. Взять за те дела, за которые не мог тогда, потому что…

– А я не считаю свое горе благодатью. Да кто я теперь?

Он поднялся. На кровати сохранилась небольшая вмятина. Покрывало измялось. Громкие шаги возобновились.

– Нет! Это просто невозможно! – Вновь спохватился тот, театрально выдирая короткие волосы из головы и принимаясь расхаживать подобно изголодавшейся большой кошке, запертой в клетке. – Я ненавижу его! Ненавижу! Как можно было перепутать непойми кого с родной…

– Но я же не виновата в этой ошибке! – Неожиданно вспылила Эбигейл приподнявшись. Однако, ярость ее в мгновение перешла в стыдливость.

Порыв женской злобы прервал Эдмунда, тот посмотрел на девушку со стороны так, будто тому нагло врали в лицо, надеясь хоть так спасти дряхлую шкурку подлеца.

– Да кто вы вообще такая? – Возмущенно прошипел тот.

– Вы хотели со мной познакомиться.

– Господи, да что вы заладили одно и тоже? Сломанный граммофон. Выдайте уже что-то новенькое!

– Вы мне не безразличны. Мне кажется, что я могу вам помочь, хотя бы на первых порах.

– Ну, хоть что-то, уже лучше.

Он, обессиленно плюхнулся на кровать рядом с девушкой так, что та чуть-чуть подскочила. Предчувствуя приближающуюся к точке кипения мужскую злобу, Эбигейл побледнела настолько, что, если бы ее лицо покрыли бы черными точками, то кожа ее запросто сошла бы за космос, только неправильный, перевернутый вверх дном, в котором звезды испускают мрак, борющийся с пространством цвета молока. Она мысленно уверяла себя в собственной безопасности, зная, что ничему плохому случится не под силу, что приспешник кровожадного гения только она. Когда-то она делились с подружкой-коллегой собственными выводами: человеческое существо тяжело предсказуемо – всплески неконтролируемой агрессии способны разрушительной волной задеть невиновных окружающих. Ярость застилает взор омерзительной блевотой, от которой только сильнее тошнит, и не обладает ни каплей человечности. Она возникает в виде защиты, переквалифицирующейся в нападение, разрывающее как физически, так и духовно. Грани самообладания тоньше только что образовавшихся на озере ледяных корочек, а ярость обладает эффектом привыкания, как наркотик. Вот оттуда и произрастает жажда к убийствам и насилию. Умение контролировать эмоции – дар. Во всем, даже в любви, необходимо оставаться умеренным, ведь любое чувство есть одновременно и лекарство, и погибель.

Пересилив страх, Эбигейл подняла опущенную голову: рядом, справа, буквально в нескольких дециметрах, сидел мужчина, – чистое полотно – из которого она могла создать романтика, о котором мечтает с детства каждая девушка до столкновений с первыми разочарованиями, однако мозг не покидала одна истина: чем больше она вкладывает собственных идеализированных качеств в эту мужскую голову, тем сильнее у нее самой же будет развиваться материнские чувства, которые затем же и передавят ей горло ногой. Чувство превосходства, доминирования безудержно прогрессирует во время воспитания, выталкивая пинком, к чертикам, истинную любовь между мужчиной и женщиной, которые окрашивают свои черно-белые поля души в краски тесной близости тел ночью или ранним утром, когда солнышко первыми лучами ласкающе заглядывает в окно и нагло распускает светлые щупальца по одеялам, подушкам и коже, тормоша сладкий сон, из которого не хочется выбираться.

Она признала в подопытном того самого мальчишку из полузабытого детства, в которого однажды влюбилась, и с каждой секундой все больше и больше уверяла себя в том, чтобы через время ужиться с той мыслью и по-настоящему признать его, позабыв о предшествующих сомнениях.

– Надо проветриться. Мне нужен свежий воздух.

Внезапно затихший голос буквально вырвал девушку из раздумий, которые кружили облачком, огораживая от любых колебаний внешнего мира.

– Можем провести вечер в кафе.

– Том самом?

– И в том самом тоже.

С трагичным равнодушием ответила та, отчего-то начиная ненавидеть то самое кафе, ставшее отправной для потерявшегося среди ушедшего времени мужчины.

– Я хочу гулять ночью.

– Ночью?

– Да, у Ремарка все ночью гуляют.

– Может, как-нибудь в другой раз? Сегодня я очень устала.

– Зачем тогда выходить на прогулку сейчас?

– Чтобы проветриться и через часа два-три окончательно устать.

– А у Ремарка и в одиночестве гуляют.

Он решительно поднялся, накинул пиджак, грубо расстегнул, чуть не оторвав, верхнюю пуговицу рубашки, словно затихший за спиной призрак сжимал горло, а Эдмунд из последних задыхающихся попыток сумел разорвать удушающую петлю. Эбигейл вскочила следом.

– Но вы же ничего не помните. А вдруг потеряетесь? Или еще что-нибудь жуткое случится.

– Хорошо, в другой раз. Идемте скорее, не могу в номере торчать. Только свет не выключайте! – Предупредил тот, выходя первым.

– Это почему же?

– У Ремарка, уходя, герои не выключают свет.

Удивившись, девушка мысленно принялась ненавидеть те скудные модели поведения и привычки, перенятые Флоренсом из книги. Читать она любила, но подражание напечатанному не выносила. Видя безумных фанатиков, превращающих искусство в повседневную дешевую безделушку, она оценивала их как шутов, не умеющих обращаться с серьезностью, хоть и не понимала, что из того формируется какая-никакая пестрота общества. Впрочем, умение выделяться, считала та, складывается из бесконечного множества всевозможных навыков, но не от подражания одному единственному образу.

Эдмунд задержался в дверном проеме – что-то будто не отпускало, с опасливой таинственностью выглядывая из затемненного угла или из-под кровати.

– Что случилось? – Захлопотала Эбигейл. Ее наивные голубые глаза устремились через окно на спускающиеся сумерки-занавески, просвечивающие, но при этом прячущие некую тайну.

– Так странно, у меня тут даже собственный чемодан не стоит.

– И правда, – задумчиво согласилась та, заглядывая украдкой в номер, где дуэтом испускали электрические лучи два светильника на тумбочках по разные стороны кровати, – мне самой аж не по себе стало, идемте скорее.

Малочисленность народа – предвестник закрытия. Пара столиков на раздражение официантам еще оставалась занята запоздалыми, решившимися задержаться до тех пор, пока вежливо не попросят покинуть зал: кто-то, углубившись в раздумье, проматывал пораженную огнем времени пленку, решая, как шахматные задачи, головоломки упущенного, что уже ни за что не вспорхнут в небесную глубину беспечностью, одна парочка миловидно перешептывалась, тем самым добиваясь приватности чувств, кто-то откровенно кемарил, из последних сил стараясь не уткнуться в стакан остывшего чая, – мир мечтательный, литературный, специально подобранный…

– Здесь, да?

Кончик пальца мягко уткнулся в дерево стола, Эдмунд, подобно частному детективу, будто бы восстанавливал цепочку события.

– Я сидела вот на этом стуле, а вы отодвинули противоположный, перед тем спросив разрешение.

– Почему вы согласились?

Скрип отодвигаемых стульев на мгновение перебил игру тихой музыки и огорчил официантку, которая тут же, хоть и с явной усталостью, направилась прямиком к гостям с блокнотом – символом величия – в руках.

– Потому что…

– Добрый вечер, кухня, уже, к сожалению, закрылась… – Бесцеремонно с наигранным огорчением перебила девушка с темно-коричневым фартуком и белой рубашкой, воротник которой немного измялся за день.

– Латте, пожалуйста.

– Мне то же самое, – растерянно повторил Эдмунд.

– Потому что… Потому что вы меня заинтересовали, – продолжила Эбигейл, когда их оставили в покое.

– Чем же?

– В вас, как бы объяснить…

– Ваше кофе, – вновь перебила официантка, и, поставив белые чашки перед гостями, сразу же удалилась протирать соседние столики и задвигать стулья, чьи ножки при этом противно скрипели.

Эбигейл ненароком набрела глазами на парочку: улыбающиеся, беззвучно хихикающие лица, сцепленные в замок руки, как бы невзначай нежно сталкивающиеся колени… В ее воображении всплыло все то, о чем мечтала и чего была лишена она, и этот мечтательный мир тут же поглотила тень житейских разочарований.

– Потому что от вас как будто струились нотки мечтательности, романтики. Вы завоевали меня с первого взгляда, сломили загадочностью и будто бы нарвали самых красивых цветов побежденной, чтобы еще больше растрогать.

– Какая загадочность?

– Вы так необычно выражались: иногда чуть ли не стихами. Вы использовали литературный язык. Как я люблю.

– Стихи… – Притихнув, повторил Флоренс, водя пальцем по столу, наблюдая за тем, как на блестящей поверхности растекается след от капельки кофе. А я ведь весь сборник изучил, – вдруг ни с того ни с сего, не поднимая головы, заметил Эдмунд, – парочку даже выучил, хотите послушать?

– Не здесь, не здесь! – Затараторила Эбигейл.

Набравший воздух в легкие Флоренс огорченно вздохнул.

– Почему же? Вы не хотите слушать?

– Хочу! Но нас могут неправильно понять.

– Ну и что? Люди любят стихи! Я начну!

Снеся на скорости шлагбаумы смущений, Эдмунд затянул любовную лирику волнующим голосом.

Эбигейл как бы защищаясь прикрыла ладонями лицо. На ее светлый лоб ниспадала светлая челка. Сквозь ненадежное прикрытие, привлекающее излишнее внимание, она чувствовала как на них с любопытством поглядывают. Засыпающий мужчина развернул даже стул, чтобы полностью обратиться к читающему стихи.

Чары слов подхватывали за подмышки и поднимали скоплением воздушных шариков к вершинам гор, где перехватывает дыхание от завораживающих просторов земли, что раскинула леса и поля, реки и озера, деревушки и мегаполисы. И все эти сказочные творения представлялись одновременно и близкими от возникающего чувства родины, расплывшихся карт мечтаний, и далекими от своей сложности, походившей на заоблачную реальность. Щеки Эбигейл покраснели до предела возможного, она дергалась, порываясь сбежать, боясь вслушиваться в строки дальше и подниматься все выше и выше. Она боялась, что на значительной высоте вот-вот нагрянет грозовая туча, чтобы с упреком напомнить о соблюдении тишины.

– Эдмунд, пожалуйста… – Умоляюще прошептала она, не зная куда деться.

Но он не останавливался, вытягивал каждый слог, будто те – последние из существ святой обитатели, пропитанные страстью к стихам умерших.

Тот мужчина, что кемарил, когда они зашли, опираясь о столешницу, поднялся – сердце девушки буквально протиснулось сквозь ребра, чтобы спастись бегством. Незнакомец решительно наступал на них – Эдмунд продолжал, не замечая того, отмеченного глубоким следом одиночества. С застывшими глазами, выглядывающими сквозь пальцы, как сквозь решетку, Эбигейл уже представила, как незнакомец нависнет над ними, с умеренным гневом принимаясь растолковывать себе в удовольствия просьбу заткнуться… Однако, проходя мимо столика, где лились стихи, незнакомец с благодарностью улыбнулся и, будто отдавая честь, коснулся пальцами виска, уставившись прямо на Эбигейл. После дверь тихо захлопнулась.

Когда Эдмунд закончил, Эбигейл под звуки восторженных аплодисментов – хлопали даже официанты, вызвав тем самым из неведомого альтернативного ада разъяренного администратора, – вынырнула из своего укрытия. Первой в ее глаза бросилась официантка возле кассы с интересом прислушивающаяся к строчкам.

– Счет! – Победоносно потребовал, гордо подняв голову, Флоренс, когда бурные овации стихли.

С забавной улыбкой на лице к столику поспешила официантка, всем видом демонстрируя желание скорее спровадить засидевшихся гостей и убежать домой.

– Это вам, возьмите, все было чудно, – вручал чаевые Эдмунд.

Механическим, бездумным жестом девушка переняла протянутую купюру: ее молодое личико в знак благодарности на мгновение озарилось яркой звездочкой и тут же потухло, нацепив маску измотанности за день.

– А вы красиво читаете, только я совсем не разбираюсь в стихах.

– Не беда, я и сам не эксперт, так, лишь слегка проникся некоторыми стихами. Если хотите, могу вас познакомить.

Девушка смущенно хихикнула и кивнула в знак согласия.

– За чашечкой кофе?

– Только без него, терпеть не могу кофе.

– И такое возможно?

– Как видите. Вот, возьмите мой номер, я буду ждать звонка с пяти часов.

Девушка наскоро начиркала номер, вырвала листок из блокнота и убежала за сдачей.

Эбигейл ревниво постукивала стопой правой ноги и незаметно кипела, хотя свист ненависти, прислушайся, буквально вырывался из ее горла. Какая-то стерва в фартуке одурачила мнимой заинтересованностью, возникшей исключительно в виде благодарности за незаслуженные чаевые, оскорбленно проклинала официантку та.

Разъяренная ревностью, она разорвала. Ожесточенно. Разорвала в клочья, но не бумажку, а салфетку. Осмелиться переступить черту боялась, хоть и понимала, что молоденькая официантка утерла ей нос.

– Все в порядке?

– Все в порядке, хотя порой такие чудеса творятся, диву даешься.

То ли от присужденной роли, то ли от настоящей капельки чувств Эбигейл, сама не понимая почему, уже с утра считала Флоренса завоеванным, собственностью, несмотря на то, что тот уверенно откланялся от задуманного курса спектакля, а тут вдруг стеклянный мир ее мечтаний пустил множество трещин, разрушился. Разом. Непонятно как…

Оставив посуду на произвол судьбы, они молча шагали по полупустынной улице, освещенной желтизной фонарных столбов. С темного неба скатывались, словно на паутинных нитях, звезды на землю – они тянулись настолько медленно, что человеческий глаз вовсе не воспринимал их движение… На пути встречались брошенные газеты с кричащими заголовками, всякие бумажки, иногда под ноги предательски, словно пытаясь подставить, бросались шуршащие обертки от шоколада…

На углу безлюдного перекрестка под красным светом светофора целовалась пара – Флоренс на мгновение захотел столкнуть Эбигейл в кусты и убежать подальше, затеряться среди бесконечности, чтобы его никогда и ни за что не нашли, чтобы навсегда укрыться от доктора Раймса и незнакомкой, спутанной с родной сестрой… Но разве можно сделать больно этому крошечному созданию, которое плетется рядом, понурив голову, вздрагивая от холодных язычков ветра, с одним только наивным желанием: помочь? Мысль оттолкнуть девушку обожгла Эдмунда. Он почти что отскочил в сторону, на проезжую часть, зашатался трухлявым деревом на бордюре – Эбигейл растерянно следила за мужской неуклюжестью: вытащить того за рукав к центру пешеходной части что-то не позволяла. То ли мелкая обида завывала голодным волком, то ли усталость, переквалифицировавшаяся в растерянность.

– Все в порядке? – Скрыто передразнила та, когда Флоренс вернулся на пешеходную часть.

– Разумеется, просто иногда такое скверное думается.

– Например?

– Куда уходят умершие?

Внезапный вопрос оглушил девушку ударом дубинки по голове. Она никогда и не думала о том, всегда спасалась бегством, оставляя позади незакопанные могилы с теми, кто ушел в мир иной. Сложность смирения со смертью буквально переполняла ее – швы тряпичной куклы трещали от порывающейся вырваться за пределы набивки. Замкнутая невозможность, выжидающая подходящего случая, чтобы нанести подлый удар в спину, не принятая за факт и потому не отпущенная на волю, где резвятся свободой те чувства, что отвечают за человеческое счастье и несчастье, что не загоняют в то убийственное состояние, от которого веревка и мыло кажутся милыми друзьями, единственно понимающими и разделяющими взгляды. Смерть одета в своеобразную красоту, которую слепо боятся. Может, смерть и скрывает за пеленой неизвестности, свои кощунства или, наоборот, благодеяния, но, во всяком случае, она, в отличие от жизни, никогда не показывает болезни, страдания и прочие пороки… Но Эбигейл вводили в ужасную дрожь эти вечные вопросы.