Текст книги "Потерявшийся во сне"

Автор книги: Андрей Храбрый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Андрей Храбрый
Потерявшийся во сне

1

Дягелев не выдержал – небрежно обернулся, сведя брови. Она изучала его пристальным взглядом, словно в сорокалетнем мужском теле сохранилась вырвавшаяся наружу беспечность юных годов, которая, как белый огонек из космоса, привлекала земного наблюдателя. Между ними, заполняя пятиметровую пропасть, разделяющую человеческие тела, – мелькание людских голов, каждую долю секунды прерывающее зрительный контакт, загораживая уставившиеся друг на друга лица.

Женщина с густыми темно-каштановыми волосами, изящно покрывающими тонкие плечи и спускающимися туда дальше, за спину, но не достигая мокрого асфальта, покрытого желтыми и красными листьями, не двигалась, походила на бережно окутанную точными цветами краски скульптуру искусного мастера, сумевшего вдохновить мрамор жизнью.

Беспрерывно движущаяся толпа едва представляла угрозу – узкая неглубокая речка с двумя расположенными на противоположных берегах незнакомцами. Однако стихия лишь обманывала природной узостью: в действительности же бойкое нещадящее течение только и выжидало момента, когда смельчак наконец решится переправиться вплавь, чтобы с кровожадной готовностью распластать его на каменистом грунте. Вплавь не перебраться. И, кажется, оба интуитивно осознавали скрытую угрозу, однако, вопреки предупреждениям, человеческие чувства тяготения друг к другу предательски лишали бдительности и осторожности. Не останавливающийся поток незапоминающихся человеческих фигур передразнивал и подстрекал.

Прилипшая к полу подошва сковывала любое передвижение: провалиться в воду, чтобы приблизится хотя бы на метр к женщине и тем самым заставить ее испуганно метаться из стороны в сторону или самой ринуться навстречу прямиком в бурный поток, невозможно. Оба не двигались. Застыли, как куклы из гипса. Мышцы всего тела зафиксировались лишь одном положение и вопреки новым мозговым сигналам отказывались двигаться. А тем временем человеческие головы, как быстро летящие вниз дождевые капли, марширующими рядами все проскакивали и проскакивали мимо, беспощадно обрывая зрительный контакт…

“Дурацкий сон, – как мусор, разбрасывались мысли в разные стороны, чтобы освободить дорогу. Дягелев, держал рюмку с дешево пахнущим коньяком у краешка губ. Человеческий нос привыкает к любому запаху, всем руководствуются часы, и процесс привыкания происходит быстрее тогда, когда источник разящего запаха, как и всего прочего, оценивается сразу несколькими органами чувств, и лишь память навечно сохраняет зловония. – И откуда только возник образ той женщины? Ни болтали, ни случайно не встречались, а черты отточены настолько, словно более близкого знакомства никогда и не было. Мозг – удивительный аппарат: навыдумывает всякое, а дальше сам разбирайся что правда, а что вымысел…”

– Еще? – Успевший стать привычным голос бармена внезапно выдернул миниатюрными молниями из раздумий. Дягелев оторвал левую руку от выскочившей за день щетины и хлопнул дном пустого стакана по барной стойке так, как будто рука потеряла тепло жизни. Утвердительно кивнул.

– Повтори, пожалуйста.

Работник с гладковыбритым лицом осчастливил вновь наполненной коньячной рюмкой поддатого посетителя, шутливо заметив:

– Только не разбей.

Тот не отреагировал. Слова пролетали мимо ушей: не стертый из памяти сон отвоевывал все внимание на себя. Дягелев механически поднял руку и медленно, будто в последний притрагивался к алкоголю, чувственно оценивал жгучую горечь на губах и во рту, ставшую надежным и временным другом. Не обращая внимания на пускающих струи дыма за столиком сзади, игравшую музыку и звон стекла чокающихся, он вновь погрузился в глубину создания, чтобы продолжить разбрасывать мусор в голове.

Пока один человек наматывал на тонкую иголку истины догадки и фантазии, тем самым все дальше отдаляясь от разумного и только больше погружаясь в безумие хаоса из отрывков историй смрадных лет, запечатанных в проклятом склепе, другой усердно натирал бокалы до блеска белым полотенцем, успевая удивлять гостей мастерством ловких рук, разливающих алкоголь.

Жизнь порой так странно поворачивается… А впрочем, ничего в ней странного и нет – всего лишь прихоти различных вероятностей, в которые человек либо свято верит и переносит как должное, выпячивая грудь, либо которые боится настолько, что прячется под кроватью, отбрасывая на самого себя же пугающую тень дьявола. Неприятности и неудачи – те случившиеся вероятности, от которых мчатся прочь, сломя голову, желания, раздумывал Дягелев. Жизнь – игра без точек сохранения и возврата, а в каждой игре прописаны свои шансы на то или иное событие.

– Все в порядке?

– Иначе никак, – он ответил не сразу, откуда-то издалека. Задававший вопрос бармен словно кричал с расстояния в метров сто, даже более.

– Выглядишь устало. На смену трудной недели ступает развязная ночь, а? – Тот за стойкой подмигнул и без слов, угадывая желания, чему научила работа, заново наполнил опустошенную до дня коньячную рюмку.

– Коварен не алкоголь, коварно одиночество, – Дягелев охватил ладонью прохладное стекло. – Оно-то и сводит с ума.

– По вам и не скажешь, что вы настроены на простодушную беседу. Со мной-то молчите, а уж другие люди для вас не существуют. Пришли одни, после вас дверь более получаса не открывалась, уж я-то засек.

– Хотелось бы верить, что их не охватит равнодушие в случае…

– В случае чего? – Недоверчиво уточнял бармен, готовя коктейль очередному гостю. Смесь из алкоголя красным и оранжевыми дисками аккуратно разлеглась в конусовидном бокале.

Тот пожал плечами и только уставил вперед и вниз стеклянные глаза, не выражавшие ни степень задумчивости, ни настырную тягость. А в атакованной коньяком голове под оберткой слегка вьющихся черных волос, уложенных лаком назад, но растрепавшихся за неспокойный рабочий день, закипали ночные бредни, брызгами, обжигающими кору сознания.

“Кто я? Уже не вопрос – лейтмотив, продолжительно звучащий в голове, словно его в один голос вытягивают хористы. Вопрос настолько протяженный, длинный, нескончаемый, что из-за высоких частот его звучания кора мозга готова вот-вот разорваться, лопнуть, как скорлупа переварившегося яйца. Лопнет и не выпустит содержимое: вытекать нечему. Не водятся за этой коробкой даже отголоски высшего искусства. Куда они делись? Как быстро, незаметно испарились из наполненного и неприкрытого крышкой сосуда? Без них не собрать конструктор жизненно важных целей. Брак – что же еще, раз искусство или хотя бы его карикатуру не в состоянии выпустить фарш мозгов. Карикатура – тоже работа, хоть и не настолько востребованная. К черту! К черту! К черту! – Выкрикивал истошным голосом Дягелев, размахивая руками, в собственном воображении. – Довольно! Сегодня же! Непременно сегодня! Искрам суждено гаснуть в воздухе. Чертов бездетный придаток, закупоривавший, как бутылку пробкой, процветание семьи, о которой толком и не слышал. Проклятье жизни. Какой же в ней толк, если смысл распластался пустым проживанием от сегодня до завтра, от пьяных выходных до рабочего дня? Смысл не должен задерживаться на поддержании жизненно необходимых ресурсов, он должен простираться за эти пределы: продуцирование за счет энергии мыслей, из которых и рождаются творения, а мне и выдуманных эскизов в голове разработать не удается. Крах за крахом: Софья, пустота в голове и сам я. Полжизни или… Да сколько там ее пролетело, если она не отмеренный отрезок. Попыток-то все меньше и меньше остается: отчаяние уносит свое. Вот, один человек считает меня виновником моего же одиночества. Отчасти тот прав, но ведь исповедоваться некому: кто разберет несусветицу?”

– Так что за случай? – Переспрашивал освободившийся бармен, возвращаясь к человеку с пустым лицом и бокалом. Следующая порция коньяка, обмывая стекло, расплескалась по рюмке, и наливающий незаметно для пьющего поморщился. Сидевший за стойкой, кроме пустоты, ничего не замечал в округе, да и та казалась чем-то несущественным. Даже если бы к нему вдруг обратились бы со спасительной помощью – душевным разговором, – то он и ту бы не заметил протянутую руку, а через сколько-то минут или даже часов, очухавшись и обнаружив ее, воспринял бы предложенное за издевку, насмешку. А помощь ни ждать, ни уговаривать не любит. Бармен и так лез из кожи вон, но не из чувства альтруизма или долга помочь ближнему своему, а ради скрашивания сонных ночных часов. Спортивный интерес: спустя сколько рюмок расколется, испуская тревожащее, огорченный мужчина.

– И почему все так быстро надоедает? День с товарищами провозишься, а на следующий уже и не знаешь, как поздороваться. Крутой склон к одиночеству. В одно время сердце, допустим, замирает при прочтении Есенина или Маяковского, а после, пресытившись, тошно притрагиваться к томам.

– Привычка и стресс – злейшие враги. А вообще, надоедание – всего лишь мираж неохоты и апатии. Существует только усталость, вот она и одолевает, и воспаляется в виде бреда, из-за которого любимое кажется абсурдностью.

– Нет, одиночество и тоска – не бред, – будто уставший объясняющий один и тот же материал учитель, безразлично, с философской ноткой заявлял тот, глотая дешевый коньяк, запах которого получил гордое признание близости от Дягелева. Губы выплевывали слова механически. В голове все больше туманилось, и незнакомый мужчина, случайно толкнувший в ребро Дягелева, не удостоился даже презрительного взгляда. До того окружающее казалось незаметным.

– Бред. Эта чушь – паразит нашего сознания. Болезнь. А как избавиться болезни? Лечением. Медикаментозно или народными средствами.

– Болезни различны по сложности, – он махнул рукой в знак протеста и промямлил тяжелым языком. – Больше не лей, но говори.

–Я ненавижу слова из ряда “одиночество, тоска”. Что это вообще за слова? – Возмущался бармен, ощутив своеволие. – Отговорки, не более, но в данном случае вытащит любовь. Я вот однажды влюбился и…

Неоконченная фраза оборвалась, словно радиослушатель раздраженно ударили по кнопке выключения. Дягелев пробежался серым взглядом по бармену: молодость пылала в теле ночного работника, и следы юношеских соблазнов приключений еще не были смыты возрастным разочарованием.

“Любовь, – отзывалось эхом в туманной голове, – орудие пыток. Ничего не значащая близость. Просто есть с кем поболтать вечером и провести усталую ночь под одним одеялом, чтобы на утро разбежаться по разным направлениям. Мне в клинику, ей – … А ей некуда. У нее и пункта прибытия из моей квартиры нет, потому как ее не существует. Опять кого-то выдумываю, играюсь поддатым воображением. Вымученно, из-за законов природы вырисовываю женские образы и представляю себя рядом с ними – отстраняюсь от реальности, ведь все те несуществующие, а мне бы кого-нибудь существенного… – Он покарябал ногтем по барной стойке, не оставив следов на черной блестящей поверхности, от которой вился вверх запах впитавшегося в дерево алкоголя. Бармен вдруг принялся что-то рассказывать. С воодушевлением. Жестикулируя. Но отзвуки букв так и не добирались до отстранившегося в мир раздумий сознания. – Еще и она. И где-то же мы должны были встретиться? Во снах просто так не выглядывают украдкой и уж тем более настырно не пялят в глаза. А она… Взгляды, даже самые настырные и изучающие, ничего не предвещают: человеку позволено изучать все, что он хочет, а людские лица – один из самых привлекательных объектов – крайне часто мелькают, тем более, в дневном городе. Так почему же ими не любоваться, не изучать их? В чертах, как в тайне науки, кроется множество индивидуальных загадок, конечно, не равных с загадкой зарождения вселенной, но все же. А сколько же этих загадок в ней… Проклятый выдумщик, мечтатель!”

– Плесни еще. – Тот повиновался и наполнил бокал.

Бармен отвлекся на следующего гостя и, когда тот убрался к свободному столику, придвинулся ближе к ночному собеседнику:

– На чем остановился-то?

– Я вот рассуждал над влюбленностью в бездну, космос, – собеседник недоуменно посмотрел, и Дягелев, уловив взгляд при опрокидывании коньячной рюмки, пояснил. -Влюбленность в пустоту. В мечты. В того, кто в реальности не рожден. Черт возьми. Снилась мне одна выдуманная, и я по глупости слезно верю в случайную встречу. Придумываю чушь, от которой, как от вредной привычки, давно отказался, но, которая вдруг неожиданно решилась вспорхнуть, посчитав дурацкий сон предвестником своего возвращения, мучительно взывая к похороненному заживо. Сколько можно падать? В моем-то возрасте смешно играть в романтические прятки. А всему вина… Да черт его знаю кто там виновник, просто от незанятости верю в случайность встречи и никак иначе. От той снившейся женщины отделаться не могу. Преследует она. Поджидает меня во снах более двух недель, и всегда одно и то же: мы стоим друг напротив друга, смотрим друг в другу в глаза и двинуться с места не можем.

– Сны так и остаются снами.

– А хочется реальности, хочется женского тепла, но не какого попало, а того самого, единственно подходящего, – откровения опротивели, и так много лишнего утекло во внешние воды.

– Один живешь?

– Как год.

– А, – посмеиваясь, воскликнул бармен, – по женщине заскучал. Вон, смотри, какие красавицы за тем столиком сидят.

И он указал кивком вперед щетинистым подбородком. Дягелев не шелохнулся. Разгневался, причин объясняться не находилось, но он принялся разгоряченно диктовать:

– Я же сказал, мне не нужны имитации на одну ночь. Образ, это совсем другое – это не человек, это пустота, полет мыслей. Мечтания. Это тихая мелодия в голове, но не музыка. Та женщина во сне всего лишь математический икс – бесконечный ряд всеразличных значений. Это все… Да это же как высшее искусство. Ради этого индивидуального математического значения – высшего искусства – живут, творят, совершенствуются. А мое значение вечно делится на ноль, что невозможно, но из раза в раз случается.

Поднял глаза – человек напротив, за стойкой, наблюдал с леденящей прохладой, издевкой в глазах, не вникая в суть нудной лекции. Ноги бармена скрещены, руки железными балками распластались на стойке.

“Дурацкие люди привыкли превратно оценивать доверенное. Не понять им тонкую натуру, если же они вытирают об нее грязную подошву обуви. Они не выслушивают – вечно мысленно отвлекаются на “а у меня…” – и, соответственно, в дурной голове не укладываются исповеди тех, кто отчаялся раскрыться, чтобы затем адекватно распаковать их и уже после преподнести свою истину, касаемую исключительно той проблемы, о которой шла речь. А впрочем, человеческая неспособность выслушивать даже наруку: не поймут головоломок из запутанности нитей с причудами. И благодаря тому сохранит свое тепло бесценная индивидуальность, однако мелкая обида – еще одна человеческая глупость: печалиться из-за того, что кто-то не способен понимать или специально не понимает, – из-за ошибки доверенных чужому переживаний все равно тихо накатит, как карликовая волна в полный штиль, и заколет тысячью болей где-то внутри. Невидимых болей, отворачивающих от субъекта, которому, казалось, буквально пару минут назад интуитивно хотелось выплеснуть все то, что встречным и знакомым просто так не говорится. Вот так и затухают. Вот так вот и не узнаются многочисленные истории, а потому люди ошибочно считают себя главными героями в драмах. А даже если бы и выслушивали до конца, то, в большинстве случаев, кроме хладнокровного “понятно, сочувствую”, ни одно бы лишнее чувственное слово не вырвалось бы. Проклятое противоречие: сохранение индивидуальности, несмотря на ярое желание выговориться. Да кому эти человеческие истории нужны. И каждого свой набитый рюкзак за спиной”.

–Еще коньяка?

Дягелев покачал головой, бросил купюру на блюдце. Вышел. Быстро и решительно. В осеннем пальто. Не попрощавшись, вышел прочь. На улицу, в холодную ночь. Вышел прокручивать, как черно-белую пленку со старым кино, печальные людские думы.

2

– Это пустяки, – говоривший набрал антибиотики и вручил шприц ассистенту, держащему по бокам длинношерстную таксу, и, после того как поставил флакон на место, хлопнул дверцей шкафчика с лекарствами. – В карте рецепт. Таблетки давать неделю по два раза в день перед едой.

Собака, ощутив железо под кожей, взвизгнула, безрезультатно дернулась вперед, повернула назад голову, уставилась испуганными, наполненными мольбой глазами на врача и хозяина.

– Это все?

– Можете идти.

Суровый на вид мужчина с темными волосами и густой бородой спустил собаку на пол и принял протянутую папку скоросшиватель из рук Дягелева.

– До свидания.

– Обращайтесь в случае чего.

Слова причудливой простотой сами слетели с языка, а к чему, Дягелев не знал. После бессонной ночи язык заплетался и выпускал, как заспанный цензор, мелочные бредни, раздражающие клиентов, которые требуют все и сразу – абсолютное отсутствие уважения и понимания к постороннему труду. Мужчина на пороге, в одной руке держа поводок с папкой, а в другой – портмоне, с омерзением оглядел светлый кабинет, задержавшись на враче и затем, будто мстя, оставил дверь распахнутой настежь. В конце коридора замер стук каблуков, и Дягелев, не отрываясь от компьютера покрасневшими глазами, сухо спросил:

– Последний?

– Одну секунду.

Пухленькая девушка лет двадцати с показушной усталостью лениво вышла из кабинета и через минуту вернулась. Запыхавшись, радостно передала краткую облегчающую новость:

– Пусто.

Врач оторвался от монитора и покосился на часы: еще чуть-чуть и половина двенадцатого. Рабочий день задержался и утомил бьющимися в истерике хозяевами, которые отказывались верить в бессилие медицины. Пока люди роптали на судьбу в кабинете, он сидел за столом, заполнял карту и безэмоционально раздавал приказы ввести препараты, которые в требуемой дозировке не помогут, а в большей только усугубят положение. Никто бы не помог, и потому Дягелев даже не заикался об утешении, дающим лживую надежду, а чудеса в виде контроля эмоций наблюдались редко.

Близящаяся полночь обдавала леденящим ветром. На остановке пустота. Редко проезжающие машины, горящие ровными рядами фонари, разбрасывающие свет с тем же одиночеством, с каким общаются люди сами с собой наедине. Пустующая окраина Петербурга без бешеных потоков. Соблазняющий час для погружения в собственную глубь, стоя на остановке и чувствуя покалывающую тяжесть в ногах. Он с силой жмурился, чтобы то, что творится в голове, а не в душе, виделось четче. В душу не верил. Да и что она такое? Миловидная выдумка с элементами романтики для красочных выражений. Или все же нечто таинственное и загадочное, то, что не поддается объяснениям? К ней противопоказано подбирать определения, иначе, насытившись каким-то одним, человечество напрочь забудет о душе. Бросит где-то на сгнившем чердаке с вымершими понятиями. Но все же, думал Дягелев, пускай же высшее искусство и будет воплощением души, а значит, следует создать нечто такое, к чему даже спустя столетия станут относится с трепетом.

Поднес зажженную спичку ко рту и втянул себя сигаретный дым. Пустой коробок выкинул в урну. Стоял покачиваясь, словно ветер обдувал ветхое деревце с разных сторон, однако ветер не дул. Редкие звезды скрывались облаками, но Дягелев по привычке поглядывал наверх в надежде увидеть не только внеземные объекты. В памяти отчетливо выступали, словно выдолбленные на плите, строки из поэмы “Облако в штанах” Маяковского.

“Всемогущий, ты выдумал…”  Я в тебя не верю, грозился небу Дягелев, может, потому и не заслужил твоего лукавого внимания. Вот я один, смотрю туда, где предполагается твое место проживания, не было бы электричества, стоял бы в темноте, но я телом поглощаю лучи лампочек и отбрасываю хрупкую тень. Стою без талантов и целей, а время уходит и тянет меня за собой на буксире, и шансов на высшее искусство все меньше и меньше. Полная бездарность. Одарил бы меня раз не идеями, так безмозглостью, проклятый всемогущий, для чего ты выдумал лихорадку от осознания собственной бессмысленности? Не телесную лихорадку, а… Всей глубиной души осязаю бесплодность каждой мозговой клеточки и оттого до смерти корю себя. Почему же не наградил меня неспособностью думать? – Сплюнул, потушил окурок о край урны. – Я потерял смысл, сел на другой автобус, катящийся в неведомом направлении. Но ведь любое направление света поддается изучению. И, если я не изучаю его, так значит, брак – я. Чертов неутилизированный брак. А ведь я в чем-то схож с Маяковским: пропаду точно также, как и он. Различие лишь в том, что после меня не останется.

Порыв ветра выбросил из переполненной урны жестяную банку, и Дягелев испуганно вздрогнул, нервно обернулся в сторону шума. То напомнило ему звук выстрела. Особо пронзительный.

Он выпустил струи воздуха носом, а затем из глаз выкатилось несколько слезинок, которые, обжигая холодом, скатились по щекам прежде, чем их утер заношенный рукав пальто. Дома больше никто не томился в ожидании, и встречающая темнота за дверью квартиры одной лишь мыслью о ней пугала удушающим напряжением.

Она ушла молниеносно. Скорая не успела примчаться. Проклятая кроха вероятности при спешке жить, скользкой дороге и поздней ночи. Она шла по улице не разбирая дороги, поставив скандальную точку в расколовшихся отношениях. А он чуть меньше недели безответно набирал номер, пока не узнал правду. Так и сотрясло землетрясение человеческую жизнь, надоевшая обыденность навсегда распалась.

С того момента утраты рабочие дни продолжали двигаться дальше – все продолжалось своим чередом, иначе и быть не могло, – и превращались в полную бессмыслицу. Жизнь Дягелева под гнетом отсутствия твердости духа склонялась к убийственной концепции, которая приходит на ум совсем отчаявшимся. Человеческая природа, как и звериная, жестока: выживает сильнейший, тот, кто не только способен бороться до последнего, но и знает, за что борется. Это внутри людей заложено, и потому никто из посторонних не утирает льющиеся слезы чужим: конкуренции меньше.

Дягелев не акцентировал внимание на собственном бремени, только молча обдумывал и приходил к неверному решению. К решению бросить к черту в котел.

Автобус не спеша вынырнул из-за поворота и двинулся по ярко-освещенной асфальтированной дороге, ревя мотором. Остановился и выпустил несколько стремящихся домой людей. Дягелев подождал пока выйдет последний и только затем, как будто не хотя того, забрался в салон и уселся у окна. В самом конце салона сидел студент, слушал музыку в наушниках. Впереди Дягелева несколько людей более старшего возраста. Один из них с книгой в руках: листы медленно переворачиваясь, отчетливо врезаясь в разум смотрящего каждой напечатанной буквой. А что конкретно впивалось в мозг человека Дягелев не знал, он только заметил, как читатель смотрит в книгу, а книга на него.

Автобус, насколько ему было позволено по правилам, мчался к следующей остановке. Дягелев вдруг с завистью подумал, что водитель сильнее жмет на газ только ради того, что самому скорее оказаться дома, но светофоры заставляли тормозить красным свечением, на которое обрушивалась лавина ругани.

Луна на мгновение вынырнула из-за плотных туч и белоснежный блеск осветил женскую голову: темно-каштановые волосы промелькнули за окном бегло уносящегося автобуса. Лицо для мимолетного взгляда не открылось, однако у Дягелева мигом сформировалось чувство потери того, что терять губительно. По телу пустились в пляс молнии: героиня снов только что ускользнула в сумрак ночи в действительно существующем мире. Луна скрылась, и на землю нахлынула приятная морось, которая именно сейчас ничуть не радовала. Только разъяренно возбуждала центр печали.

Словно задыхаясь, он не мог пустить воздух в легкие. Приложил руку к груди. Сердце колошматило с невероятной силой, на лбу выступил пот, кисти побледнели, пальцы пронзила тысяча игл, и Дягелев невольно представил введенную в себя дозу адреналина. Автобус уже далеко умчался от того самого рокового места, но Дягелев все еще цеплялся выпученными глазами в ту даль сзади, в надежде еще раз хоть краешком глаза взглянуть на женщину.

Преследующий сон, последний раз гостивший прошлой ночью, вспомнился сам по себе.

“Бред, выдумка гниющей мозговой ткани. Мало ли женщин с темно-каштановыми волосами. Этот сон – всего лишь дурацкая мания от одиночества. Желание, отчаянно пытающееся удержать меня на земле, словно намекая на что-то незавершенное. Только вот подсказки и ответы не проглядываются, и потому брожу я вокруг да около. А впрочем, желания нет, вместо него – страх”.

Загипнотизировано все еще пялился в окно. Автобус мчался дальше, открывая на остановках двери. Люди чаще выходили, чем заходили. Все посторонние звуки, включая озвучивание остановок, исходили откуда-то издали и не достигали его ушей. Дягелева привела в чувства тяжесть взгляда незнакомца напротив, который пристально рассматривал уткнувшегося куда-то назад и носившего заношенное пальто, заношенные брюки и облезлые туфли. Лицо этого человека открывалось только в профиль: на щеках и подбородке выступала черная щетина, а синяки под глазами указывали на недосып или постоянный стресс.

Дягелев, замученный видениями, оторвался. Небрежно осмотрел нарушителя одиночества и только затем, когда автобус остановился в очередной раз, торопливо выскочил на улицу, задев плечом закрывающуюся дверь и почувствовав неприятно жгучую боль. Он проехал две лишних остановки, и теперь, в усталую ночь, измученному телу дом казался более далеким.

Плечо размял, но боль не отступала. Хотелось громко ругаться и размахивать руками – выплеснуть накопившийся гнев несправедливости. Свежий, прохладный ночной воздух, попадающий в ноздри и остужающий пыл, – единственное, что сохраняло в относительной стабильности отказывающий рассудок. Нездоровый сон, как долгодействиющий яд, сбивал с ног человека, не способного дать отпор завязанными руками. Иллюзии выскакивали из каждого закоулка, а мрачные мысли отчаянности, как грозовые тучи, сгущались, ломая волю и гася искры жизни.

Он мчался на тонких ногах, понурив голову. Никого не замечал, хоть улица и предстала пустыней. В голове ветер все еще раздувал темно-каштановые волосы и те пристально смотрящие глаза, что прожигали насквозь навязчивым изучением мужских черт лица.

От волнения и быстрой ходьбы его дыхание разносилось на несколько метров вперед. Шаг замедлил, чтобы перевести дух. Потянулся в карман за пачкой. Поднес зажигалку ко рту.

– Не угостите ли?

Дягелев очнулся. Сбоку от него ждал ответа ровесник. Таксист. Машина с приоткрытой дверью молчала за спиной незнакомца. Дягелев во второй раз полез в карман. Протянул сигарету и карманный источник огня.

– Благодарю.

– Странная сегодня ночь.

– Что?

– Ночь странная, говорю. А вы благородно выражаетесь.

– От привычки, – незнакомец вернул спички и стряхнул грязь с левого плеча. – А что с ночью? После каждого дня такую наблюдаю. Ничего необычного. Ночь как ночь. Темнота и минимум людей в округе. С мраком борются лишь спасительный отблеск лампочек.

– Разве каждую ночь чудятся одни и те же волосы?

– Когда влюблен, они не только ночью чудятся.

– А если человек их только во сне и видел?

Тот задумался. Выдохнул дым вниз, под ноги, и после продолжил:

– Два пути разгадки: либо мечтательная натура заскучала и требует романтики, либо страх заставляет видеть их, либо же влюбленность творит чудеса. Но раз уж последнее исключено… А кошмары снятся?

– Вместо них неудачи в жизни, что равносильно, кажется.

– Ерунда, – махнул рукой таксист, – запросто испаряются, стоит лишь постараться.

– Не скажи, когда острие ножа рвет до предела натянутую кожу, ситуация сама собой просто так не проходит, а эффектно выбираются из нее лишь в фильмах. Порой, даже когда сам и держишь тот самый нож, выбраться крайне трудно, но возможно: животный страх яро стережет уголек жизни.

– Не терплю метафоры, – Дягелев ухмыльнулся и оценил его отчего-то напуганными глазами. Напуганными лишь собственным воображением, которое, как назло, только что вырвалось на воздух. Тот – с полным отсутствием догадок – стоял, спрятав левую руку в карман, приковав внимание к пожелтевшей листве на земле. Посеребренная цепочка от крестика, выглядывая крохотным кусочком из-под свитера, блестела на шее. – Не воспринимаю загадки, хоть убей. А вот простодушие как раз по мне.

Дягелев взволнованно перебил:

– А бесцельность существования? Страдал ли им?

– Не вижу в нем значимости: меня все устраивает, – незнакомец кивнул назад. – Машина есть, кров, семья тоже, – как будто только сейчас на его указательном пальце из ниоткуда взялось обручальное кольцо. – Мелкие желания исполняются, крупные приходится ждать. Вот я, например, очень хотел прочитать одну книгу: бессонницей страдал пока не купил. Листал по несколько страниц на ночь, больше же тогда, когда ожидал клиентов за рулем. А потом, перевернув последнюю страницу, с облегчением выдохнул и поставил книгу на полку. Иногда, проходя мимо, открываю ее и перечитываю определенные кусочки, чтобы взбодрить сонное тело напечатанным. Не маленькое ли счастье, а?

– Художественная литература давно отброшена в сторону.

– Посоветовать что?

– Времени нет. Тороплю судебный процесс над самим собой же.

– М-да, – задумчиво подметил тот, – половина жизни за спиной… А ведь впереди, если небеса будут склонны, еще столько же. Достаточно, чтобы взяться за новое начало или закончить начатое.

– Половина жизни строго индивидуальна, как и конец, впрочем… – Кроме молчания губы собеседника ничего более не выпускали. – Иногда сердечные сокращения кажутся слишком неестественными. Громкими. Пугающими. Особенно в тишине, когда хочется лишь на время оглохнуть и укрыться под тенью собственных мыслей. А этот стук, как маятник, сбивает и до того израненную сосредоточенность. А пульсирующие вены провоцируют настолько сильно…

– Насколько?

– Настолько, что лучше бы их и не было.

– В медицине я, конечно же, слабоват, но ведь они все-таки наша составляющая, без них мы – холодные камни.

– Да что такое жизнь?

– Моменты… – Ярко вспыхнувшую мечтательность нечаянного собеседника ночи грубо перебили.

– Стремление продуцировать высшее искусство.

– Что?

– Высшее искусство – это пик человеческого творчества, которое может быть чем-угодно, но обязательно тем гейзером, что бьет изнутри. Это как раз то, ради чего должна в людском теле биться жизнь. Это вместе взятые грезы, сны и переживания, превращенные в реальность. Это смысл существования, ради которого и приходится просыпаться вновь, питаться, дышать и продлевать жизнь всевозможными методиками и отказами от вредоносного.