Текст книги "Потерявшийся во сне"

Автор книги: Андрей Храбрый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Она резко, испуганно замотала головой, и волосы, частично впитавшие дождевую воду, своими кончиками ненамеренно ударялись о плечи его пальто. Только теперь, в этой вспыхнувшей бури отрицания и сопротивления возвращаться домой, Дягелев различил все черты несчастья женского лица. Ее серые глаза боязливо заметались из стороны в сторону, голова же не поворачивалась. Казалось, будто она настолько напряжена, что в случае малейшей опасности рванет с места так быстро, что уже никто ее не остановит, и Дягелев больше всего боялся спугнуть ее. Еще минут пять назад она носила маску беззаботности, но сейчас, сама того не желая, мысленно вернулась в недавнее скандальное, отчего старалась убежать как можно подальше. Так и дорвалась до бара, а оттуда, учуяв манящий аромат непривлекательной индивидуальности, настойчиво увязалась за незнакомцем, Дягелевым.

– Как обычно кончаются ваши прогулки ночью? – Вдруг спросил Марк, уже не зная как быть. Терпение подступило к крайней точке, еще чуть-чуть и взорвется.

– Не люблю ночь.

– Почему?

– Приходится возвращаться домой ранним утром и выкладывать отчет, когда с ног валишься, – она спрятала руки в карманы пальто, однако блеск золотого кольца на безымянном пальце не успел скрыться от Дягелева.

– Ну, – протянул тот, доставая сигарету. Дождь тем временем опять превратился в самую ничтожную морось, один лишь ветер по-прежнему бушевал, – до утра еще далеко.

– Можно и мне?

Она аккуратно выудила сигарету левой рукой из открытой пачки и молча кивнула. Дягелев поднес зажигалку к кончику сигареты, зажатой между пухлыми женскими губами. Щелчок и маленький огонек, отчетливо озаривший светом ее личико.

Курила жадно, заглатывая как можно больше воздуха, чтобы как можно глубже протолкнуть табачный дым в легкие. Только когда тлеющий диск подобрался к самому фильтру, незнакомка остервенело бросила окурок на асфальт.

– Проклятый мир, наполненный людьми, забывающими смысл во всем и во всех!

– Тише, не так громко, ночь все-таки, – Дягелев пристально посмотрел на нее: та, если бы захотела, продолжила бы кричать дальше. – Людьми, забывающими себя?

– Именно, – тихо согласилась та. – Эти люди никогда задавались вопросом “кто я”? Скажите, вот вы им задавались? Когда-нибудь задумывались о том? Не мимолетно, а… А так, чтобы мировоззрение рухнуло осколками.

– Иронично, ведь это именно тот самый преследующий меня вопрос. И ведь я уже на незначительно короткий промежуток времени позабыл о нем, как вдруг явились с напоминанием вы, видимо, чтобы в очередной раз заставить меня погрузиться в глубь пожирающей неизвестности.

– Извините, не думала, что на кого-то так сильно действует. А когда я им задаюсь – слышу лишь смешки.

– Может, попытаемся разыскать где-нибудь две чашечки кофе? А то мокнем и расходиться не желаем.

Она кивнула, и они наугад двинулись вперед, бегая глазами по вывескам в поисках любого даже самого дешевого места. Теперь Дягелев оценивал ее по-другому: более доверчиво, словно сошелся с единственным единомышленником, обитающим на земле. Единомышленником, который желал говорить и слушать и тем самым притягивал к себе. Эта незнакомка – находка – в один только миг обрела небывалую ценность, и Дягелев больше ни под каким предлогом не желал с ней расставаться. Порыв трещать без умолку разрывал на части, и в то же время необъяснимая жуть заставляла закрывать рот.

– Мы живем в мире рекламы, – неожиданно начал тот, когда они проходили под фонарным столбом. Свет словно привнес озарение в голову, покрытую темными волосами, – для нас ее преподнесение намного важнее самого товара, который может быть битым, мятым, бракованным, некачественным… Да какая разница каким, главное, чтобы реклама получила высшую оценку экспертов и крутилась среди неисчислимых глаз прохожих.

– Трудно жить в таком мире.

– Если бы существовали другие идеальные миры, то люди, перебравшись в те из нашего, загадили бы и их похабной деятельностью.

– А может, и не загадили, если бы при входе в подобный идеал спрашивали пароль.

– Слово или комбинация из цифр слишком легко и быстро распространились бы среди масс.

– Паролем бы служил вопрос о том, кто есть тот, кто желает войти.

– Тогда однозначный ответ невозможно было бы дать.

– В этом весь и секрет: для каждого бы существовал свой ответ. И выслушивал бы эти россказни не человек.

– Кто же тогда?

Она пожала плечами. Пара капель с воротника скатилась вниз, оставив мокрый след, подобных канаве, на ткани.

– Не знаю, какая-нибудь нечеловеческая сущность, умеющая разбираться во всевозможных человеческих натурах. В любом случае, люди слишком различны, так что одни лишь поэты, книголюбы или умеющие размахивать кисточкой по полотну не заселяли бы те миры. Их наполняли бы различные личности, стремящиеся к…

– К высшему искусству, – догадываясь, перебил тот, и женщина молниеносно повернула к нему голову, устремив удивленные глаза на небритое мужское лицо.

– Это именно то, что я хотела сказать, – испугано и тихо ответила та.

– Почему так тихо? Вас это пугает?

– Не знаю, – она подергала плечами и стеснительно утерла намокший кончик тонкого носа пальцем левой руки, – я не верю в телепатию.

– Но ведь мы не читаем мысли – только одинаково думаем.

– Непривычно и немного пугающе.

– Тогда можно вовсе не думать и нести всякий бред, как чаще всего и выходит у малознакомых.

– Нет уж. Можем выпить кофе здесь.

Незнакомца ткнула подбородком на вывеску “Бистро” с правой стороны в нескольких фонарных столбах впереди. Маркус кивнул, несмотря на знание некачественности напитков в подобном месте. Его душило, как чересчур ревнивая жена, стремление плюхнуться в кровать так, чтобы не задеть свежую рану, и после скорее уснуть, не просыпаясь от трезвона будильника. Видеть невообразимо воспаленные сны, являющиеся исключительно тогда, когда организм в стадии дискомфорта, из-за которого в душе, задетой острыми шипами, начинают бушевать крошечные катаклизмы, обитающие во снах. И этой ночью он хотел бы встретиться с ней, той самой незнакомкой, которая теперь крутилась вокруг него в этот поздний вечер и все еще казалась галлюциногенным последствием удара стаканом.

Колокольчик несколько раз ударился и замолк. Дягелев зашел последним, придерживая дверь, чтобы та не хлопнула, разорвав раскатом грома молчание улицы. Стоя за кассой, их встретил сонно-безразличным взглядом единственный ночной обитатель бистро, глазные сосуды которого настолько полопались, что белки казались шариками, густо обмотанными ярко-красной ниткой. И Дягелев невольно задумался о собственном лице. Провел снизу вверх ладонью по щеке, почувствовав всю колкость кожи. Мешки под глазами от тяжести буквально тянули голову к полу. След бессонницы оставлял каждую ночь новый глубокий отпечаток, складывающийся в общую мозаику. Внешний вид озаботил его только сейчас, когда поздно хвататься за любое исправление. Но все же лучше поздно, чем никогда, однако для Дягелева это “поздно” служило кратеньким волнением, страх оттолкнуть желанную совершенную незнакомую.

– Американо, пожалуйста, – Маркус повернул голову к незнакомке. – А вы что будете?

– То же самое, – робко ответила та.

Какая-то едва заметная искра рассекла воздух перед их лицами: Дягелев не отрывал глаза от глаз незнакомки. Какими сигналами переговариваются между собой нейроны за этим чистым светлым лбом? О чем же они поют, думал тот, и кем же они считают себя? Может, каждой нервной клетки не хватает простоты: рук, ног, свободы, и потому они, объединившись в одно целое, ищут или заставляют искать нечто больше, может, лежащее вне наших биологических тюрем, но что приведет их к той самой простоте. Они никогда не позволят назвать свою общую совокупность душой за черепной коробкой, но при это мы стремимся найти душу в плоти.

Мужчина за стойкой то-ли стоя спал, то-ли чего-то ждал, наблюдая за вошедшей парочкой через стеклянные и оттого запотевшие зеркала души. Его внезапный сдерживаемый чих в салфетку распугал миллисекундные мечтания и бесконечные попытки угадать то, о чем думает человек напротив. Словно очнувшись, женщина пролепетала:

– Я заплачу за себя.

Тот за кассой усмехнулся, принялся доставать стаканы и пробивать два разных чека. Дягелев спорить не стал. Вытащил две подранные по краям купюры и оставил их на прилавке. Ничего не весящих бумажек хватало на два ночных кофе.

Она не вынимала рук из карманов пальто и не благодарила, молча уставилась в одну точку, которая, словно черная дыра, притягивала внимание. Дягелев опустил значения денег и слов. Встреча с героиней снов уже сделалась небесной благодарностью, а деньги… Маркус, как стрелка манометра, перекатывался от одного положения к другому: первое, когда деньги бездумно тратятся и жертвуются попрошайкам, второе – безжалостно пропиваются от горестей или… Не имеет значения, их всего-навсего обменивают на обжигающее пойло, чтобы накачать голову напыщенной остротой философии и мечтательности, что коварно обратится наутро скверным похмельем. А все из-за отсутствия целей накопления: когда человек не имеет ни единого понятия о собственных целях, он теряется, пуская в пустоту заработанные цифры – деньги. Деньги обмениваются на время, они восполнимы лишь до того периода, пока еще в груди гнездится время.

Слабый едва кофейный аромат пронесся мимо двух носов и поскользил к выходу, на улицу, где морось все еще отчаянно пыталась затопить посеревшие улицы Петербурга.

– Ваш лоб… – Женщина запнулась, по ее плечам и шеи пробежала дрожь. Взгляд женщины, скрываясь, устремлялся на поношенные туфли Дягелева. – Как он?

– Голова раскалывается. Видно аж.

По незнакомке словно пустили ток: она сжалась, опасливо сощурилась и практически соединила тонкие накрашенные в черный брови в одну полоску.

– Не говорите так больше. Не выношу этого. Совсем. Как представлю…

– Тогда уж лучше представляйте нечто другое.

– А что же делать с вашей головой?

– Иногда кофе снимает головную боль.

– И избавит от нее в этот раз? – Слепо питала надежду та.

– Сегодняшнее дело ему не под силу. Но если мне настолько повезет в очередной раз за этот вечер, то я ошибочно посчитаю себя за редкостного счастливчика.

– Вы как будто сорвали куш. В чем же вам так крупно повезло за вечер?

– Ваш заказ готов, – грубо вмешался кассир бистро, замученный дурацкими, запрещающими спать ночными разговорами незнакомцев, отрывки которых не понимал.

Оба одновременно забрали горячие стаканы холодными руками. Кофе, будто робея, легонько обжигало ладони и пальцы, и высокая температура воспринималась оледеневшей кожей как ванна покалывающей теплой воды.

– Останемся тут? За порогом все еще моросит.

– Только на пару глотков.

– Тогда лучше сразу на улицу в поисках нового прибежища.

Дягелев кивнул, и они вышли, в очередной раз потревожив звонкий колокольчик над входной дверью. Сдача так и осталась лежать на прилавке до того момента, пока ресторан не опустел.

Ночной воздух обдал вышедших на улицу осенней прохладой, пропитанной непрерывно тянущейся к земле водой. Кофе защищали черные пластмассовые крышки, а людей – их волосы, через которые вода все равно пробиралась к коже.

– Вы, наверное, очень устали.

– Точно. Особенно от боли и вечных вопросов. Впрочем, в эту минуту больше именно от боли.

– Чего вам сейчас больше всего хочется?

– Рухнуть в кровать и уснуть.

– Я провожу вас, – замедлила, словно сама не верила в произнесенное.

– Давайте без этого. Такую ночь хочется проводить до рассвета, – ответа не последовало. – Почему же вы молчите?

– Не знаю.

– Как же так? Столько незатронутых тем…

– Вы не будете против, если я переночую в вашем доме? – Решительно выпалила та, перебив.

– Но ведь вы замужем, – удивился Маркус, ухитряясь незаметно и четче разглядеть золотое кольцо на безымянном пальце. Заметив эти дилетантские попытки, незнакомка спрятала руку в карман.

– Это всего лишь формальность, самая ненавистная формальность.

Дягелев колебался. Ее предложение превратилось в загадку с несколькими решения, каждое из которых несет разный, но относительно правильный ответ, и дело было вовсе не в том, что она могла ограбить – в это верилось меньше всего.

– Я могу разместиться на полу или не спать всю ночь. Могу тихо сидеть на кухне. Рассуждать про себе или читать, если разрешите воспользоваться библиотекой.

– Но мы даже не знаем, как друг к другу обращаться.

– Карина, – она протянула руку. От легкого касания поднялась волна удивительно необъяснимых чувств, словно в этой женской ладони сосредоточились мировые скопления нежности, словно все самое мягкое и чарующее лилось по сосудам, окутывающим эту тонкую ручку, словно само божество поселилось в плоть, охватило очарованием мужскую голову. Одно лишь прикосновение опьянило настолько, что Дягелеву даже почудилось, будто он слышит запах этой белой кожи: сочетание самых ароматных цветов, образовавшее симфонию из самых будоражащих, заставляющих томно закрывать глаза, мечтательно приоткрывать рот и устремлять взор чуть вверх и вдаль. И как же окружающие не замечают такую богиню? Лишь потому, что каждому положено свое нежное существо.

– Маркус, – наконец выдавил тот, завороженно глядя расширенными зрачками на светлую кожу рук женщины. Самые яркие картины прожитых лет и еще только предначертанных бурно разрастались цветущим садом в сознании.

– Очень приятно, – он кивнул, все еще мысленно держа ее ладонь. Женщина медленно, нехотя, как будто против воли, чтобы не стоять на месте, выдернула руку.

– Идемте скорее, – приказал Дягелев, охваченный мечтаниями о новых касаниях.

Сильный ветер в спину подгонял двух тонких людей. Подол темно-синего плаща, развеваясь как поднятый флаг, тянулся куда-то вперед, к началу улицы, словно чуя в том месте родимую близость. Но там, кроме припаркованных машин, разбросанных листьев, горящих фонарей, запертых дверей магазинов и темных окон, ничего более не было, а значит, никакой близости в конце улицы не существовало, кроме той, что теплится в воспоминаниях. Близость слишком относительное понятие: часто далекое, недосягаемое. Близок какое-то время одному человеку другой человек, а потом затухают чувства и люди разбегаются – чувство близости умирает. Или близок человеку город, что во множестве километрах от него, а почему – тот и сам не знает, но пустословно грезит перебраться. Или близко человеку, например, мореплавание, а он ведет бумаги в офисе и злится, плачет, напивается из-за того, что никак не может уплыть. Близость – понятие несправедливое. Она показывает то, что люди, как кажется тем, способны любить каждым уголком своего тела, но в действительности же эта любовь неосуществима. Она лишь огонь, поддерживающий угли, где уголь – мечтающие люди, горящие, но упускающие пламя с каждой секундой. Эта близость заставляет стремиться, а не стоять на месте, воображать, а не пускать слюни на собственное лицо, уставившись в потолок пустыми глазницами, выискивать новую информацию и поглощать ее, а не прожигать мозги ложными и, в большинстве случаев, путающими реальность происходящего новостями по телевизору.

Шли молча, лишь изредка высказывая задумчивые замечание. В Дягелеве резко поселилась пустота, и виной тому стало женское очарование, сбивающее с ног и отнимающее слова, которые хочется учтиво преподнести даже самым отчаянным негодяям, чтобы показаться галантным кавалером перед одной единственной дамой, и которые, как высоко порхающие бабочки, уносятся в беспечную даль.

Минуты, практически полностью пробежавшие круг циферблата, отсчитывали свои часовые версты и соревновались отчетливыми отстуками женских каблуков и приглушенных мужских. Кофе пили маленькими редкими глотками, не обращая внимания на вкус. Пили только по тому, что он был куплен. Карина, будь она одна, непременно бы бросила стакан в урну после же первого глотка, но от того приходилось удерживаться: кофе оплатил незнакомым мужчиной, который сам не отправлял свой стакан в урну, может, из-за того, что так не поступала женщина. К дешевому вкусу привыкли где-то на половине, и после он начал казаться не таким уж отвратным.

Когда свернули во дворы, Дягелев вдруг озарило:

– Что для вас высшее искусство?

– Книги, – задумчиво протягивала та, глядя перед собой и сжимая одной рукой полупустой стакан, а другую все еще пряча в кармане. – Я пишу, больше всего влюблена в это дело.

– И много написали?

– Чуть-чуть: один неопубликованный роман, над вторым как раз работаю.

– А кто-нибудь его читал?

– Показывала сожителю, но тот буквально откинул листы в сторону после нескольких глав, ссылаясь на нехватку времени.

– Сожитель – это ваш муж?

Она энергично и яростно кивнула. Холодные щеки покрылись красным от злости.

– Вы и представить себе не можете насколько все чертовски плохо, – Карина отчаянно покачала головой и плавно опустила стакан на верхушку до отказа забитой урны. Под электрическим освещением Дягелев разглядел умоляющий взгляд, какой он еще почувствовал в кромешной тьме, но свет все же оголил ту истину, что недоступная мечтательным мыслям. Ее усталые от обремененной жизни глаза выпускали не слезы, а наивные надежды, излагающие забавляющую глупость, которую она никогда не избегала: загадывание желаний при каждом пустяке, когда, например, задерживаешь дыхание, проезжая в туннеле, или задуваешь свечи, или замечаешь падающую звезду, или при любой необычайности, или же просто так, когда поднимается на то настроение.

– И вы считаете себя глубоко несчастной?

Женщина снова кивнула:

– И на то есть причины.

– А ведь мы с вами в чем-то схожи, – заметил Дягелев, доставая звенящую связку ключей. – Различие лишь в том, что я лишен супружеской связи.

– Кажется, во встречи двух несчастных людей хорошее не обнаруживается.

– Смешная наивность.

Перед серым подъездом, выложенным небольшой плиткой, почерневшей от грязи, на мгновенье с неуверенностью замерли в нерешительности. Сомнения в правильности гнели Дягелева, однако головная боль с ревом двигателя набирала обороты и оттого хотелось скорее распластаться на кровати и закрыть глаза, а значит, стоять на месте некогда.

Когда открывали дверь, молчали. И поднимались тоже молча, как будто боялись нарушить установившееся затишье тихими словами, звучащими в тишине раскатами грома, небрежно размазывая по стенам, ступенькам и перилам эхо.

– Вы не оставляете свет, если знаете, что вернетесь поздно?

– Никогда.

– И даже крошечный ночник не включаете?

– Нет.

– И спите в темноте?

– А как же еще? – Тот удивленно взглянул на нее, развязывая тонкие шнурки. – Так только лучше спится. Вы боитесь тьмы?

– Очень. Даже сейчас к вам страшно заходить было. В темноте всегда всплывают картинки, будто сейчас вот-вот что-то случится. Я уже не маленькая, чтобы боятся ночи, но ведь реальность скрывает более страшные вещи нежели воображение.

– И что же вас пугает?

Она ответила не сразу, Дягелеву пришлось силой отобрать ее пальто, чтобы повесить его на вешалку. Карина качнулась вперед и наткнулась на грудь Маркуса, благодаря чему не упала. Обхватила его за талию и только затем прошептала:

– Сожитель.

– Здесь он вас точно не найдет, вы в безопасности.

Она резко отстранилась назад, опустив голову, виновато пролепетала:

– Простите.

–Забудьте, – после минутной паузы выдал Дягелев. Все это время до этого он не отрывал взгляда от кажущегося бессильным создания, которое из-за супруга, покаявшемся в благополучие и счастье невесты, боится темноты собственной квартиры. – Вымойте руки, выключатель сбоку, а я пока что подготовлю для вас спальное место.

Силы подводили. Для философии их точно не оставалось, и потому Маркус вместо того, чтобы говорить, для предупреждения последующих фраз поднес указательный палец к ее губам, указывая на молчание. Контуженный разум предал и неправильно рассчитал расстояние до лица незнакомки: его рука коснулась уголка ее подбородка, потянула будто на себя, и он почувствовал не просто касание. Мгновенье спустя привычный мир приобрел яркость красочных мечтаний, что временно с полной серьезностью олицетворяли действительность.

4

– Иди отсюда! – Донесся гневный женский голос из ординаторской. – Все портишь! Все! Сколько уже иголок сломал, напутал и перевел препаратов! Про бедных животных вообще молчу. Душегуб!

Лицо совсем молодого человека, застывшего глыбой в нескольких шагах от двери, из изначально расстроенного от сложившихся неудач по щелчку перестроилось в жалостливое, беспомощное, обиженное на весь свет. Крылья носа судорожно дергались, а краешки глаз постепенно наполнялись жгучими слезами, которые жгли только сильнее от того факта, что рыдания наблюдала публика.

– Конечно, конечно, не учите, не даете практики, но требуете от юнцов блестящих навыков, браво! – Агрессивно вмешался Дягелев, плюхаясь на стул.

– И правильно делаю. Братья меньшие жить хотят, они приходят к нам…

– Их приводят хозяева, сами они куда подальше убежали бы. А учится вначале приходится каждому, – защищал Дягилев студента, который куда-то рванул по ослепительно светлому коридору. Женские вопли же разносились на всю клинику. – Если же тебя так заботит финансовое состояние клиники, то, напоминаю, зарплату ты получаешь без задержек, шприцы стоят копейки и их правильное и неправильное использование на твой доход никак не влияет. Тебе, Аня, крайне полезно пройти курс лечения для психически неустойчивых.

– Именно благодаря харизматичным, пылким, суровым, грамотным и держится наша клиника.

– Сомневаюсь.

– В нас энергия, быстрота действия, сообразительность.

– Ненависть и желание напакостить, если выражаться точнее.

Анна Алексеевна лишь неодобрительно фыркнула – запас остервенения истощился, и ответить ей было нечего. Она, побежденная, закрыла половину лица чашкой.

– Что за царапина на лбу?

– Оставил мегера вроде вас.

– Люди получают по заслугам.

– Интересно, за что же тебя наградили тошнотворным характером? – Он посмотрел на молодую женщину в оранжевой форме, та демонстративно отвернулась в сторону. – Я лично поработаю с тем студентом. Уверен, при правильном подходе его потенциал раскроется.

– Где стажер?

– Максим? – Ассистент довольно хмыкнул, оперевшись о дверной проем и выдыхая сигаретный дым на улицу.

– Видимо.

– Вон, уходит отсюда, – он кивнул в сторону удаляющейся худой фигуры, и Дягелев следил пока не скрылся студент меж домов за тем, как спешит человек убраться с треснутой гордостью подальше оттуда, где тому нет места.

– Знал бы ты, насколько у тебя выходит делать приятно, – мечтательно заявила женщина напротив.

– Почему же?

– Тратишь время на меня, несмотря на осевшую в тебе холодность ко мне.

– И разве это приятно?

– Всяко лучше биться об стену, чем бесконечно думать о том, когда, где и при каких обстоятельствах столкнешься с бетоном. А вдруг что-то изменится?

– Не обязательно разбиваться об препятствия.

– Марк, почему же жизнь не сводит вместе людей, если один грезит о другом? Разве это справедливо?

– Потому что мне скучно с тобой. Рутина обладает чересчур пагубным влиянием, и я не хочу ей поддаваться. Мне нужен глоток свежего воздуха. Глоток мечтательности, вдохновения, а не… А не пыльной обыденности.

– Но ты почти никогда не интересовался мной.

– Мы знакомы несколько лет, и этого более чем достаточно.

– Знаешь, что меня в тебе привлекает?

– Что же?

– Романтизм.

– Романтиков полным-полно, а молодых в особенности.

– Нет, ты какой-то неповторимый. Притягивающий, незаменимый, свой, понимаешь?

– Не обманывайся, ты всего лишь замечталась и с глупости поклялась самой себе свято верить в те мечтания, и теперь, оставаясь верной клятве, обращать внимание на романтиков в округе не можешь, потому что иначе изменишь самой себе.

Они переговаривались через столик в кафе. В самом углу. Друг перед другом. Разделяла их деревяшка шириной меньше метра, но именно эта поверхность превратилась в немыслимо растянувшееся измерение для женщины. Пили чай. Лиза все время старалась как можно ближе оказаться рядом с Дягелевым, словно случайные прикосновения растопили бы мужские чувства. Женская кожа обладает магической силой и часто сламливает мужчин, окутывая их разум мечтательно-влюбленным фанатизмом, из-за которого все мысли, сны, иронии судьбы сводятся мужчиной только к одному человеку. И сейчас Дягелев, абстрагировавшись, с негой вспоминал ласку прошедшей ночи.

– Я бы отдала многое, чтобы узнать то, о чем ты сейчас задумался.

– Тебе бы не пришлось ничего отдавать.

– Это почему же? – Сдержанно возмутилась та.

– Откроюсь даром: я бьюсь над одним вопросом, бесконечностью, которую не могу скомкать как рекламную бумажку. Кто я? И что от меня требует этот мир? – Врал тот, зная, что на большинство этот вопрос производит отпугивающий эффект.

– Разве он обязан что-либо требовать? Почему бы не вкусить тихую жизнь, где мысли заменяют чувства?

– Люди чувствуют и думают одним и тем же органом. Что же ты хочешь?

– Над чем ты размышляешь?

– Я впал в отчаяние от бессилия собственных идей, которые либо не рождаются, либо рождаются калеками. Человеку не достает искорок таланта и гениальности, и поэтому он пытается схватить их со звездного небо и впадает в депрессивное уныние, руки-то ведь коротки.

– А вдруг для тебя создано нечто другое, и вся проблема в том, что ты не хочешь оглядываться по сторонам и принимать то предначертанное. Ты вцепился в недоступное и не хочешь от него отрываться.

– Выделены миллионы лет эволюции для вывода существа, способного создать нечто особое, и одно из этих существ бесплодно тратит энергию разума. Или вся эволюция – всего-навсего запущенный побочный эффект, превратившийся в такую реакцию, за которой интересно наблюдать со стороны, свыше? Своеобразный театр с истинными эмоциями, настоящими смертями и рождениями.

– Глупости, – женщина махнула рукой и, видя пассивно задумчивый взгляд Маркуса, специально направленный куда-то в сторону от нее, оглянулась по сторонам. Ее глаза, как прозрачные кувшины для воды, наполнила печаль. Аромат готовящегося бил в нос. – Жизнь в покое и стабильности. Господи, разве люди из поколения в поколение не грезят этим? А ты убегаешь от того, словно зверь от огня.

– Однажды пришлось пережить крушение мещанского края, последствия до сих пор крадутся по пятам. А людей нельзя заставлять рассуждать и жить так, как хочется кому-то другому, возомнившему себя владыкой. Человек индивидуален и волен выбирать пути самостоятельно.

Лиза сжимала губы, тем самым пытаясь тщетно спрятать огорчение, расплывшееся по ее лицу, которому Маркус не придавал ни капели значения. Чувства этой женщины казались ему искусственным фруктом: вид красивый, но укусить невозможно. В спектакль, утверждал Дягелев, вмешиваться некрасиво, но поддерживать его денежно необходимо.