Текст книги "Ярость"

Автор книги: Андрей Хаас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

5

– Она спит?

– Похоже, что да. Курила всю ночь. Ида, что мне делать? Может, прогулять чудовище? Оно как-то тяжело дышит и распустило слюни на паркете.

– Почему ты называешь его чудовищем?

– Не знаю.

– А я догадываюсь. Когда Перро лежит, как сейчас, перед ее дверью, он похож на чудовище из «Аленького цветочка», ждущее, когда к нему вернется любимая. Он так мил в этой своей грустной преданности, как будто в его теле прячется не монстр, а самое робкое и трепетное существо. Он такой печальный, потому что ему просто не повезло с размером.

– Мне тоже.

– Не болтай и не напрашивайся на комплимент, сделай мне чай с лимоном и, если хочешь, выведи Перро прогуляться.

Оставшись одна в комнате, Ида качнулась в скрипучем кресле, сбросила плед и, нащупав ногами сабо, поднялась. Щелкнула застежка портсигара. Привычным движением она вставила сигарету в длинный лаковый мундштук, ухватила его своими худыми восковыми пальцами и зажгла спичку.

Откуда-то из глубины квартиры донесся неуверенный голос Евдокии:

– Ну же! Пойдем! Пошли, вставай! Вот наказание!

Ида прислушалась и бросила мундштук с неприкуренной сигаретой на полочку трюмо. Поспешно выйдя из комнаты, она прошагала через свой заваленный книгами кабинет и оказалась в огромном коридоре. Евдокия осторожно трясла ошейником перед мордой собаки.

– Чего смотришь? Пошли со мной. Спит она, не выйдет. Пойдем.

Дверь, перед которой лежал огромный пес, внезапно распахнулась. Соня заспанно терла глаза.

– Лыжница, что ты все утро гудишь? Я только и слышу твой голос. Бу-бу-бу!

– Прости меня, деточка, я хотела вывести его погулять, а он уперся.

– Я сто раз говорила тебе, что я уже не деточка. – Соня присела возле пса и погладила его. – Иди гулять, Перро. Не бойся.

Собака вскочила и радостно задышала.

– Ну вот, так бы и давно! – засуетилась Евдокия, надевая ошейник.

Она отворила дверь, пропустила Перро вперед и поспешно вышла за собакой на лестницу.

Когда входная дверь захлопнулась, Ида с интересом посмотрела на дочь. Соня вновь как-то неуловимо изменилась. Повзрослела, что ли?

Неизбывное для обычных женщин чувство материнской заботы и привязанности к собственному ребенку никогда не было свойственно Иде, но все же она всегда подмечала, как менялась Соня. Подмечала и удивлялась.

– Ты не мать, – со слезами говорила ей свекровь. – Ты «кукушка». Родила себе куклу и бросаешь ее из угла в угол.

Права была суровая женщина, простоявшая всю жизнь у станка и не знавшая покоя до самой смерти. С давних пор своей безумной поэтической молодости увлеченность Иды собой была единственной ее страстью. Поэтому, когда муж ее бросил, а замкнутая и диковатая дочка пошла в школу, в доме появилась неласковая, но слепо преданная хозяйке Лыжница. Великанша-спортсменка не читала нотаций, она боготворила свою королеву, но успевала при этом обстирывать дом и кормить неулыбчивого подростка. Теперь же, когда прошли годы и мужчины окончательно увели Соню из дому, Ида как-то быстро состарилась и, лишь изредка видя дочь, стала с тоской подмечать в ней невиданные ранее признаки расцветающей алым цветом, сводящей с ума красоты.

Смутившись и желая скрыть свое завистливое бабье разглядывание, она забренчала десятком серебряных колец на запястьях и стала оправлять волосы. Седеющая ныне копна летала когда-то по плечам туго скрученной черной косой. Скольких мужчин погубила ее коса, заплетенная алой лентой, теперь и не вспомнить! Сколько слез и признаний, сколько писем, стихов…

– Пойдем пить чай? – предложила Ида.

– Дай мне во что-нибудь переодеться. Я осталась без вещей.

– Боже мой! Вас обокрали?

– Не спрашивай.

>

Пока Соня принимала ванну, Ида торопливо перерывала свои бездонные шкафы с нарядами. На полу в гардеробной выросла огромная куча одежды, вышедшей из моды добрых четверть века назад. Большинство из отсмотренного она равнодушно бросала в сторону, некоторые вещи подолгу вертела и прикладывала к себе, кое-что бережно откладывала для дочери. Вскоре с прогулки вернулась Евдокия и, ворча, стала помогать хозяйке – разложили гладильную доску, зашипел утюг, что-то подштопали, кое-где поправили пуговицы, долго спорили, в конце концов выбрали совсем не то, что собирались, и пошли показывать.

Соня без слов надела предложенный наряд и безразлично встала перед зеркалом: черные брюки клеш с цветастыми раструбами штанин, модная по современным меркам белая маечка с коротким рукавом и шелковая жилетка, издали похожая на куст бордовых георгин.

– Заплетите мне косу, – произнесла Соня, снимая жилетку и отбрасывая ее на пол. Затем она уселась на стул и стала завязывать ремни сандалий.

Лыжница метнула взор на Иду.

– Как ты хочешь? Ленточкой или на резиночку? – спросила та.

– Плевать.

– Сонечка.

– Оставь! – Голос Сони был глух и безразличен. – Я не на танцы собралась.

Ида прикрыла руками глаза и произнесла горестным шепотом:

– Ты так изменилась. Стала такой жестокой. Даже не интересуешься, как я себя чувствую. А я болею…

Произнеся это заклинание и проглотив мучительную обиду, Ида, как всегда в таких случаях, почувствовала в переносице жгучий укол подступающих слез. Самое время сказать дочери что-нибудь доброе, нежное, то, что давно для нее приготовлено, сто раз обдумано и, дожидаясь оглашения, лежит на самом дне одинокого материнского сердца. Она даже рот открыла, но, взглянув на вьющиеся кольцами каштановые волосы на гладкой, без единой морщинки Сониной шее, смутилась и стремительно отвернулась к зеркалу.

Зеркало, зеркало, кто тебя создал? Зачем ты дано женщине: для радости или на горе? Пятьдесят два прожитых года – это уже закат жизненного солнца. Бессмысленно себя обманывать, воображать, что впереди еще масса поворотов, за которыми ждет сладкое счастье.

Теперь всякий раз, как она смотрит в зеркало, на нее накатывает неизъяснимая тоска, и, содрогаясь от осознания ужасной правды, Ида понимает, как будут выглядеть оставшиеся годы из отведенной на ее долю земной жизни.

Ей собственными глазами предстоит увидеть постепенное угасание, старение своего лица, спасти которое от власти времени она уже не в силах.

Вслед за утратой былой красоты придется мучительно принять свою поэтическую безвестность, потом познать всю боль и немощь дряхлеющего тела, и когда наконец наступит никому не заметный закат ее остывшего солнца, придет и оно – полное забвение.

И одиночество. Одно сплошное одиночество!

Слезы нашли себе дорогу и вырвались двумя горячими каплями. Ида украдкой вытерла их тыльной частью ладони и театрально вздохнула.

Ей пятьдесят два, и она седеющая, хотя все еще эффектная женщина с бесконечным подмалевком тона на лице, компрессами, масками, дряблой кожей рук, истериками климакса и тоской незадавшейся жизни.

Мужа она уморила, и он сбежал от нее, остальные же мужчины держались при ней от книги до книги, а книжек этих было не так уж и много.

Поэтесса Ида Штейн всю жизнь карабкалась по нагромождениям слов, пытаясь дотянуться до светлого поднебесья поэзии. Иногда ей это удавалась, а иногда, после захваленного льстивыми языками самообмана, наступали черные провалы долгой бессловесной депрессии.

Хороша она, ничего не скажешь, молодящаяся старуха, завидующая красоте своего ребенка и ненавидящая свое отражение. Позади нее, в глубине зеркала тревожно сопит мужеподобная Евдокия, единственная преданная поклонница. А между ними на стуле с безразличным лицом сидит похожая на тень Соня.

– Мне нужны деньги, – таким же безучастным голосом произнесла Соня.

Евдокия, ведающая всеми финансами, ринулась к гардеробу. Ида встрепенулась от своих дум, повернулась к дочери и смущенно сложила на груди руки.

– Что у тебя случилось? Неужели ты не можешь поделиться?

Соня не ответила.

– Сколько нужно? – засуетилась Евдокия, вытряхивая карманы плаща и роясь в сумочках.

– На такси. Туда и обратно.

– Куда ты едешь, деточка?

– Я устала. Я еду за город. Не говорите никому.

Торопливо считая купюры, Евдокия украдкой поглядывала то на мать, то на дочь.

– Тут мало, – с опаской сообщила она.

Ида склонилась над Соней и неловко поцеловала в макушку.

– Возьми мою карточку, там хватит. Код ты помнишь. Пойду прилягу, голова болит.

Когда за ней закрылась дверь, Евдокия подошла к Соне и положила свои руки ей на плечи. Сильные пальцы начали делать привычный с детства массаж шеи. Соня выгнула спину от удовольствия и опустила голову.

– Она сдала в последнее время, – извиняющимся голосом зашептала Евдокия. – Часто плачет, врачей зовет, потом гонит. Я возила ее в Павловск, ну, туда, на ее аллею. Так она не смогла по ней идти, разревелась. Спит плохо и уже месяц совсем не пишет. Ты пожалей ее.

Соня поднялась со стула и ошарашенно уставилась на Евдокию.

– Да-да, – еще тише зашептала напуганная ее реакцией Евдокия. – Говорит, что всю жизнь прожила без любви, всем приносила одни несчастья и тебя, деточка, лишила семьи и детства. Совета просила, да только что я могу посоветовать, сама знаешь, а она вчера впервые в церковь пошла, а к вечеру опять слезы…

Громко и трескуче под ногами заскрипел старинный паркет. Пробраться в спальню матери без шума невозможно. Соня медленно и осторожно ступала по дубовым шашкам, и ее лицо отражалось в десятках застекленных фотографий, полностью заполнивших все свободные места на стенах кабинета.

Ида лежала на софе, укутавшись в похожий на рыбацкую сеть рукодельный платок, и, казалось, спала. Соня тихо присела рядом.

– Ида.

Вместо ответа рука матери взяла Соню за локоть.

Задыхаясь от волнения, Соня склонилась и уже хотела ее обнять, но холодные пальцы матери как-то ослабли, рука сползла вниз, и Соне показалось, что их секундная, подобная вспышке света, духовная связь опять оборвалась. Поджав губы, Соня угрюмо смотрела на неподвижный силуэт ее лица, разглядывала тоненькую синюю жилочку под ухом и еле заметные темные усики, появившиеся у Иды после пятидесяти. О том, что мать жива и дышит, свидетельствовали лишь нервно вздрагивающие ноздри. Бледное, покрытое бесчисленными морщинками лицо напоминало потрескавшуюся при обжиге фарфоровую маску.

– Ида, почему мой отец тебя бросил?

Ида, не открывая глаз, устало поморщилась и медленно зашептала:

– Мне в последнее время часто снится летящий белый платок, который с меня когда-то сорвало ветром. Ты была еще совсем крохой и не помнишь тот случай, мне же он перечеркнул всю нашу жизнь. Шелковый китайский платок уносится вдаль, ветер крутит его, несет, несет… эта картина так и стоит у меня перед глазами. Его сорвало у меня с плеч, когда мы переходили Кировский мост. Твой отец тогда накричал на меня с досады, порыв ветра уносил его подарок, я же безразлично хохотала. В конце концов мы так ужасно поссорились, что я дала ему пощечину и заплакала. Тебе было года три, а мы к тому времени уже прожили с ним около пяти лет и, как мне тогда казалось, очень устали друг от друга. Но мои слезы это еще не конец всей истории. Твой отец пришел в такую ярость, что бросил нас на мосту, а сам перелез через перила и прыгнул в Неву. Нет, он не утонул, он вынырнул и как сумасшедший поплыл за той тряпицей. Тогда был май, и плыть ему пришлось в ледяной воде, а течение было настолько сильным, что, едва живой, он выбрался на берег только у Васильевского острова. Конец истории наступил тогда, когда твой отец вернул мне тот злосчастный платок. Вернув его, он не сказал о нем больше ни слова, но очень скоро сам исчез из моей жизни, так же внезапно, как улетел от меня его подарок. Тебе сейчас двадцать два, и с того случая прошло почти двадцать лет, ты уже взрослая, и теперь я могу сказать тебе, почему он ушел: я была жестока к нему, жестока и нетерпима. Я не прощала ему его слабостей, физическое несовершенство, была равнодушна к его скучной работе и невнимательна к привычкам. А он… он был много старше меня, обыкновенный, но хороший, надежный и совершенно безобидный человек, который терпел меня, сколько мог, дал жизнь тебе, по-своему любил, страдал и был единственным мужчиной в моей жизни, который ревновал меня по-настоящему. Он так хотел сына, что, когда родилась девочка, я в отместку стала доводить его своими фокусами до умоисступления. Тогда меня это забавляло. Ну, а когда его не стало рядом, меняться было уже поздно.

>

Желая скрыть подступившие рыдания, Соня уткнулась лицом в свои руки.

– Почему ты спросила? Что с тобой, Сонечка? Ты вся дрожишь.

Ида энергично поднялась, села рядом и, взяв дочь за плечи, постаралась заглянуть ей в лицо.

– Что случилось? Не рви мне сердце. Ты плачешь? Боже мой! У меня давно уже нет своей жизни, я живу только воспоминаниями и тобой! Что произошло? Это Лыжница, дура, тебе наговорила?..

– Я ушла от Тимура.

– Ка-а-ак? – изумленно воскликнула Ида.

Потрясение от услышанного было так велико, что она даже вскочила на ноги.

– Вот это новость! Вы же были так счастливы!

– Я разочаровалась, – глотая слезы, тихо прошептала Соня.

– Но что он натворил? – теряясь от нахлынувшего волнения, спросила Ида.

Она забегала по комнате, подскочила к комоду, извлекла из него пару носовых платков, в один высморкалась сама, другой протянула дочери.

– Он перестал быть художником, – утирая лицо и тихо всхлипывая, горестно сообщила Соня. – Утром я думала удавиться, а сейчас думаю, что он того не стоит. Он предал меня, и я не люблю его, я его ненавижу.

– Он что? – тут Ида сделала театральную паузу и понизила голос. – Изменил тебе?

– Хуже.

– Тогда что же?

– Он изменил себе.

Взглянув на дочь, Ида наконец-то поняла, что так неуловимо изменилось в ней за последнее время – в Соне появилась невиданная ранее решимость. Глаза дочери сверкали, как горящие угли. Ида испуганно отшатнулась.

– Вот те раз, – растерянно прошептала она. – А ну пойдем на кухню, ты нам все подробно расскажешь.

Буквально силой она потащила Соню за собой, и ровно через пять минут три женщины уже сидели вокруг круглого стола, плотно заставленного чайным сервизом.

Рассказ Сони был сбивчив и неясен. Слова вязли в горле, и говорить их не хотелось. Соня чувствовала себя как на медицинском осмотре, когда нужно раздеться догола и дать ощупать свое покрытое мурашками тело брезгливой докторше с холодными руками. Когда слезы высохли, она и вовсе пожалела о том, что разревелась и вынуждена теперь отчитываться. Выпив два стакана сладкого чая и немного успокоившись, она захотела отделаться от надоедливых расспросов. Сделать это было не просто. Ида сверлила свое дитя гипнотическим взглядом, гладила по руке и вообще проявляла признаки повышенного интереса и возбужденности. Драма любви была ее любимой темой, стихией, в которой она чувствовала себя как рыба в воде, в которой черпала все восторги и вдохновения. Лыжница подливала чай, когда надо, охала, когда надо, громко причитала или хватала себя за щеки и начинала сокрушенно мотать головой. Толкая друг друга под столом ногами, они засыпали девушку горячими вопросами, требовали откровенности, строили догадки и сахарно-певучими голосами тешили надежду на лучшее. Этот бабий совет показался Соне настолько унизительным, что она еле сдерживалась, чтобы не вскочить и не сбежать. С гадким чувством участницы глупейшего ток-шоу, где главная тема – ее несчастная любовь, она мучилась с ними до тех пор, пока в квартире не раздался звонок.

Чтобы не разрушить хрупкую атмосферу редкого семейного единения, Евдокия постаралась как можно тише выбраться из-за стола и на цыпочках метнулась в прихожую. Обратно она прибежала, топая как слониха. Картинно появившись в дверях, перевела дух и выпалила:

– Тимур!

– Вот те раз! – ошарашенно повторила Ида свое любимое восклицание.

В ее увлажнившихся от удовольствия глазах сверкнул тот огонь, который всегда появляется у бодрой легавой перед тем, как она стрелой полетит по кровавому следу.

– Что будем делать? – заговорщицки воскликнула мать, как будто все услышанное за столом уже объединило их в одну надежную команду.

Соня поникла головой, а энергичная Лыжница сразу восприняла ее позу как мольбу о заступничестве.

– Я его в шею! Он на лестнице стоит, я сказала, чтобы подождал, так я его…

Ида торопливо схватила дочь за плечи и затрясла ее изо всех сил.

– Тебе нужно что-то решать! Чего ты ждешь? Скорее!

Соня встала из-за стола и произвела пальцами сухой щелчок. Не медля ни секунды, из глубины коридора примчался Перро. Огромная собака в покрытом шипами ошейнике уселась в дверном проходе и вопросительно уставилась на хозяйку.

От тяжелого предчувствия у Иды похолодело внутри, и она с ужасом посмотрела на разинутую пасть собаки.

– Ты не можешь, это бесчеловечно, – тихо прошептала она. – Что бы там ни случилось, он такого не заслужил, одумайся!

– Кто и чего не заслужил? Не понимаю, о чем ты?

– Собираешься натравить на него собаку?

– Ты, мама, совсем тут с ума сошла, я собираюсь уйти через черную лестницу. Если хотите, можете сами с ним общаться, обо мне ничего не говорите. Сегодня у меня выставка в Манеже, а вечером уеду в Павловск. Оттуда позвоню. Вот, собственно, и все. Ты что-то говорила про деньги?

Стараясь двигаться как можно тише, Евдокия выскочила из кухни и на цыпочках прокралась в прихожую. Через минуту она вернулась с кредитной карточкой. Загремели засовы, и в спешке Едокия опрокинула стоявшие между дверей мусорные ведра. Стали прощаться.

– Сонечка, солнышко, девочка моя, – переходя от волнения и суеты на тон торжественной декламации, начала Ида.

Она протянула к дочери руки.

– Как же все это решится?

– Все, Ида, я пошла. Решится.

– Деточка, ни о чем не думай, мы с ним разберемся, – бодро пообещала Лыжница.

– Все, все. Пошла.

– Постой!

– Стою.

– Подожди, не уходи, – упавшим голосом попросила Ида. – Я сейчас.

Она отсутствовала несколько минут, а когда вернулась, бросилась Соне на шею.

– Вот, возьми, теперь он твой.

Ида вложила дочери в ладонь что-то мягкое. Соня взглянула на подарок и непонимающе подняла брови.

– Это тот самый платок твоего отца.

Мятая белая тряпица пахла старыми вещами. Раздумывать было некогда, сунув платок в карман, Соня поцеловала мать и Евдокию и, перепрыгивая через ступеньки, понеслась с собакой вниз. Ида расправила плечи и вельможно молвила Лыжнице:

– Приведи его.

6

Придя на Мойку, Тимур долго разглядывал фронтон нужного дома. Ему пришлось собрать всю свою храбрость, прежде чем он заставил себя войти в парадную. Лифт напоминал гильотину с обратным ходом, и он пошел пешком. Этаж, еще один, еще, – запыхавшись, он добрел до самого верха: вот она, коричневая дверь с эмалированным номерком, привешенный к перилам горшок с засохшей геранью и все тот же коврик с дурацким «Welcome».

Открыла Евдокия. Тимуру даже говорить ничего не пришлось – странная женщина выскочила на площадку, что-то пробормотала и сразу исчезла.

Прошло несколько минут мучительного ожидания. Наконец его пригласили войти.

– Тимур, какой приятный сюрприз! – воскликнула мать Сони, протягивая к нему руки.

Несмотря на жаркий день, Ида была закутана в платок. Ее глаза так и впились в него.

– Вот так встреча. А где моя дочь?

Обострившиеся чувства позволили ему разобрать в том, как было произнесено «моя дочь», скрытый сигнал. Понимая, что стоять и молчать глупо, Тимур глухо выдавил из себя:

– Я потерял ее.

– То есть как потерял? – издевательски спокойно спросила Ида, насмешливо приподнимая брови. – Она что, вещь? Где ты ее потерял? Забыл на улице? Да что с тобой, ты нездоров? Пройди сюда, на свет, дай-ка на тебя взглянуть. Да, хорош гусь, ничего не скажешь. Тебя как будто поездом переехало.

Ида потянула гостя на кухню, усадила на стул, а Евдокия суетно застучала чашками, убирая со стола следы недавнего чаепития.

– Да говори же, ты заставляешь меня трепетать, что случилось?

Тимур открыл было рот, но, подняв глаза, не смог выдержать взгляда двух женщин, прекрасно выучивших свои роли. Смутившись, он глухо забормотал:

– Она ушла, ее нигде нет. Вот я и подумал, может, она дома. Мне нужно ее увидеть…

– Стой, остановись, пожалуйста! – решительно прервала его бормотания Ида. – Вы поссорились?

Тимур уставился в пол, он был противен сам себе. Невыносима была сама мысль о том, что он вынужден объяснять свое унизительное положение и, неуклюже подбирая слова, молить о помощи. Уныло шаря глазами по крашеному паркету, он медлил с ответом и вдруг увидел то, что заинтересовало его свыше всякой меры. Тимур пригнул голову, дотянулся до пола и, подняв ладонь к свету, задрожал от волнения: к пальцу прилипло несколько светлых волосков. Перро! Да ведь это шерсть собаки!

Тимур вскочил и побледнел.

– Соня здесь? – упавшим голосом взмолился он.

Ида не стала разыгрывать комедию и холодно ответила:

– Была.

Тимур сделал умоляющие глаза, но Ида хладнокровно загородилась от него вытянутой ладонью.

– Ты больше не услышишь от меня ни слова, пока не объяснишь, что происходит. Я требую ответа, слышишь? Честного ответа. Я всегда считала тебя порядочным молодым человеком. Соня – моя единственная дочь, но она ничего не говорит мне, так что говори ты! Что у вас случилось, отвечай сейчас же, или ты больше ее не увидишь!

– Я, мне трудно все объяснить, – испуганно забормотал Тимур. – В общем… я, ну выпил. Все вышло так плохо, Соня обиделась на меня, я повел себя… ну, как бы это объяснить…

– Ну перестань же ты мямлить! – неожиданно гаркнула Евдокия. – Нашкодил, так отвечай, и нечего тут сопли жевать, а то я сейчас еще заплаґчу.

Тимур и сам уже был готов пустить слезу, однако собрался и, часто заморгав, кратко прояснил свое положение:

– Я поступил ужасно и хочу найти ее, чтобы извиниться.

Услышав это неожиданное признание, Ида услала Евдокию за своими сигаретами, и пока та ходила, поэтесса нервно выстукивала пальцами по столу. В этом цоканье ногтей по пластику Тимуру даже почудилась какая-то развеселая мазурка, но игривая музыка так не шла к этому невообразимо глупому моменту, что он предпочел молчать и подавленно созерцал пятна кетчупа на сахарнице.

– Значит, ты напился и вы поругались? – закурив сигарету, задумчиво переспросила Ида.

– Ну, можно и так сказать…

– Говори как есть! – неожиданно взвизгнула Ида. – Мне не нужны твои одолжения.

Тимур весь сжался, но промолчал.

– Я знаю свою дочь, Чтобы такую, как она, вывести из терпения, ее нужно по-настоящему обидеть. Подозреваю, что ты чего-то недоговариваешь. Ты же даже не смотришь мне в глаза!

Тимур стушевался еще больше и промямлил почти шепотом:

– Ну, нет, я это, в общем, нехорошо получилось…

Не слушая больше его лепет, Ида взволнованно встала, выпустила тоненькую струйку дыма и подошла к окну.

– Я почему-то уверена, что ты просто забыл о ней. Так ведь? Верно?

Вместо ответа Тимур неопределенно пожал плечами.

– Да, скорее всего, так и было, – горестно прошептала Ида. – Ты перестал о ней думать, и она оставила тебя. Как это похоже на Соню. Это у нее от отца.

Нервно взмахнув руками, отчего крылья платка смахнули со стола серебряную ложечку, Ида стряхнула пепел в чайное блюдце.

– Не знаю, как все у вас сложится, никто не может этого знать, но ты пришел за помощью, а чем же, интересно, я могу тебе помочь? Даже не представляю. Где она сейчас, я тебе не скажу, потому что и сама не знаю, ищи ее, она не иголка, захочешь – найдешь. Жалеть я тебя тоже не буду, терпеть не могу мужчин-пьяниц, но чтобы ты не ушел с пустыми руками, могу рассказать одну поучительную историю. Думаю, тебе будет полезно послушать. Это наша семейная притча про шестилетнюю Соню, она о многом говорит, потому что после семи лет характер людей уже не меняется и дальше они взрослеют только телами. Тебе интересно? Так вот слушай. Это было пятнадцать лет назад, когда Соня только закончила свой первый класс. Наша компания, как бы тебе сказать, чем-то была похожа на вашу сегодняшнюю. Только тогда, в конце восьмидесятых, вокруг меня вместо художников были поэты. У нас в квартире почти ежедневно собиралось шумное общество молодых сочинителей, все курили, иногда пили вино и читали, читали. Все жадно увлекались литературой и стихами, а больше всех я. Крохотная куколка Сонечка росла посреди нашей компании, и всякий гость считал своим долгом позабавить ее. Кто-то показывал ей «козу», кто-то качал на колене, кто-то щекотал до слез, но был один юноша, которого она любила больше всех. Уж он и ласкал ее, и потешал, и гостинцы ей приносил, и по головке гладил, даже портфель они собирали вместе. Она была в него просто влюблена и не слезала с его рук. То был один из моих кавалеров, и он очень хотел мне понравиться. Время шло, и Соня настолько к нему привыкла, что очень загрустила, когда он перестал у нас бывать. Она даже плакала, так ждала его. И вот однажды ее любимый молодой человек появился снова. Он был навеселе и вел себя со мной вызывающе, между нами состоялся откровенный разговор, после которого он, не зная, чем мне еще досадить, попросил у «своей Сони» прочитать ему на прощанье «мамин стишок», и знаешь, что получил в ответ?

Тимур затаил дыхание.

– Не догадываешься?

– Н-нет.

– Ласковая девочка согласилась. Она объявила, чтобы все приготовились, вышла на середину комнаты, после повернулась к зрителям спиной, нагнулась и, сняв трусы, показала своему другу голый зад.

Ида помолчала минуту. Затем, потушив сигарету, добавила ледяным голосом:

– Соня выросла без отца и поэтому может простить мужчине все что угодно, кроме того, что ее забывают. Вот так вот, Тимур.

– Ищи-свищи теперь ее, как ветра в поле! – восторженно глядя на Иду, поддакнула Евдокия. – Эх ты, прозевал свое счастье.

«Ида права, – оглушенный переживаниями, подумал он. – Да, права. Вместо привычной лестной патоки мне поднесли чашу с горькой правдой. Пей, Тимур, угощайся. Теперь можешь напиться ею допьяна».

Минуту назад у него еще теплилась слабая надежда разжалобить этих женщин, но сейчас он с ужасом понял всю несостоятельность этих надежд. Ида и ее наперсница смотрели на него с нескрываемым презрением. Оставалось поскорее выбраться из-за стола и вновь потеряться в этом пыльном городе.

Тимур вышел на залитую солнцем улицу и, остекленело глядя перед собой, поплелся прочь. Выглядел он теперь еще хуже прежнего. Какой-то сгорбившийся, осунувшийся, он как будто сжался и стал меньше ростом. Щеки горели, лоб был бледен, волосы всклокочены. Желая рассмотреть себя, Тимур остановился перед витриной, и страх покрыл лоб горячей испариной – на лице отражавшегося в стекле человека застыла маска безумия.

– Чего это меня так скривило, как будто я на самом деле из ума выжил?

Затравленно оглянувшись по сторонам, он принялся выискивать в уличной толпе ехидно наблюдающих за его позорной паникой чертовски успешных знакомых, но, к счастью, никого не высмотрел и стал приглаживать торчащие во все стороны волосы.

«Боже, что со мной, во что я превратился? Модник, красавец, который всегда нравился женщинам? Как же так получилось? – горестно подумал он. – Теперь ведь никому не скажешь: „Знаете, друзья, я оказался невероятным подлецом, меня бросила любимая девушка, и оттого я теперь самое полное ничтожество…“ Никто ведь не ответит. Не то чтобы смутятся или постесняются, скорее всего – никому не будет дела, все это глупо и неинтересно. Люди хотят общаться только с успешными и счастливыми, а от несчастных и страдающих бегут. Душевные болезни и нравственные падения пугают, как зараза».

Никогда еще за годы своей пестрой и богатой событиями жизни Тимур не был так подавлен и не терзался такими мучениями. Что-то разъехалось в его красивой и легкой жизни, треснуло и лопнуло по швам. Растерянность, охватившую его после ухода Сони, не с чем было сравнивать. За два года, прожитых с этой молоденькой, диковато красивой и гордо замкнутой девушкой, он настолько привык к ее постоянному присутствию, что совершенно утратил чувство реальности и теперь был просто раздавлен ее уходом. В пустых развлечениях была потрачена масса времени, а питаясь все эти годы ее терпением, он превратился в полного бездельника, только по привычке рядящегося в удобный для собственной лени костюм художника.

– Да и какой он теперь художник?

Последний год он почти не рисовал и нигде не выставлялся, а только задирал нос и ревниво посмеивался, когда перепачканная красками Соня доверчиво показывала свои новые работы. О чем он думал, глядя на эти яркие, кричащие цветом абстракции, одному Богу известно, но Тимур никогда ее не хвалил. Поначалу Соня очень страдала от его надменного равнодушия, даже плакала, но потом привыкла и больше ничего не показывала. Но это злило его еще больше, и, желая утвердиться, он принимался насмехаться над ее картинами уже без всякого спросу.

Наверно, тогда Соня впервые поняла, что милый друг эгоист, что он жив лишь мыслями о своем вымышленном величии, что он лелеет эти фантазии и, только говоря о них, по-настоящему расцветает и интересуется собеседником. Тимур, ее любимый Тимур, душа компании и модный художник, обленился и превратился в перебинтованного собственными амбициями мумифицированного божка.

Многих волновала его судьба, но неизбежные в общих компаниях разговоры об искусстве приводили Тимура в сильнейшее раздражение. Больше всего раздражали разговоры о творческих планах. Однако он скоро приучился сочинять различные фантасмагории про торжество подлинного искусства и рассказывал о своих несуществующих планах с таким запалом, что друзья снова стали верить в его грядущие успехи. Вооруженный вымыслами, Тимур уже не боялся расспросов, но в глубине души его по-прежнему терзала никому не ведомая правда: тайный страх возможной неудачи ледяными руками держал за сердце, и только этот прогрессирующий страх не позволял Амурову приблизиться к давно начатому холсту.

Время шло. Продолжая жить в привычном духе, он незаметно для себя перешел тот предел, за которым само творчество стало ему уже почти безразлично. Еще долго в центре мастерской, как памятник, стоял этот огромный холст – мутный подмалевок, начало новой живописи, стоял, пока Соня шаг за шагом не задвинула его картину в угол. Повернутая там к стене, она больше не страшила своей неопределенностью, а со временем Амуров и вовсе перестал о ней вспоминать.

Единственное, что еще напоминало о брошенной живописи, так это ящики с масляными красками да множество банок на полках, в которых засохшими цветами стояли его старые кисти.

Тимур вдруг отчетливо понял, что он опустился на дно, настоящее дно, то самое жуткое место, откуда уже нет возврата, где нет времени, нет модных художников, где обитают только спившиеся бомжи и где, скорей всего, он умрет от несчастья, после чего в настоящем мире никто даже не вспомнит его имени.

Представив во всех красках картину предстоящей смерти и ужасного забвения, он в ужасе отшатнулся от витрины и, понурив голову, побрел по улице. Двигаясь посреди гудящего жизнью людского потока и продолжая машинально приглаживать волосы, он начал приходить в себя и, окончательно стряхнув остатки наваждения, попытался проанализировать положение.