Текст книги "Ярость"

Автор книги: Андрей Хаас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Однако бесформенные мысли полетели непослушными зигзагами в разные стороны, ничего утешительного на ум не пришло.

«Соня во всем виновата!»

«Нет, не Соня! – эхом ответил внутренний голос. – Это все твои пьяные выходки и та мерзость, в которой ты валялся последнее время. Твой трусливый протест против того, чтобы она стала художницей».

Пока она была молоденькой девчонкой, подругой «самого Амурова», рисовала абстрактные акварельки и выступала в студенческих капустниках, он умилялся. Рядом с ней было приятно ощущать себя большим и значимым. Но когда за вызывающую живопись ее изгнали из Академии художеств, а после по этой же причине без оплаты приняли в частную школу современного искусства – тут он не выдержал. Это был удар по самолюбию, с которым он не справился. Тимур принялся глумиться над ее творчеством с таким размахом, что они стали ссориться почти каждый день. Не имея сил сносить ее растущую веру в себя, он сознательно рушил их счастливую жизнь. Тогда она казалась ему едва ли не предательницей. Он и был уверен, что она предала, изменила их духовному союзу, сама стала художницей и заставила говорить о себе.

Нет, конечно же, по-прежнему Соня души в нем не чаяла, но подчиняться ему как художнику теперь для нее было неинтересно.

– Тимур! – закричал кто-то сзади.

Тимур затравленно обернулся и изумленно округлил глаза – его нагнала воровато оглядывающаяся Лыжница. С высоты своего роста она заговорщицки шепнула:

– Сонька только что отправилась в Манеж, а потом поедет в Павловск, к каким-то друзьям. Но я тебе не говорила.

Не зная, что сотворить в знак своей благодарности: прижать к себе, поцеловать или по-мужски пожать руку, Тимур замешкался и совершил какой-то невнятный поклон.

– Ну иди, иди, – покровительственно улыбаясь, просипела Лыжница. – И перестаньте дурить.

– Да! – радостно закричал Тимур. – Конечно!

7

Звонок Зиновия Геймана застал Горского, когда тот уже садился в свой подержанный «пежо». Взволнованный, что часто с ним случалось, Зиновий начал жаловаться на свалившиеся трудности, умолял помочь и настаивал на срочной встрече. День и без того намечался суетный – открытие выставки в Манеже, – а с этой поспешной встречей все усложнялось еще больше.

От неожиданностей всегда плохо пахнет. Андрей Андреевич пообещал Зиновию приехать, повесил трубку и саркастически улыбнулся.

«Все так внезапно, поспешно и так окутано таинственностью, что возникает ощущение, будто они знают что-то, чего не знаю я».

Тайну и предстояло выяснить. Горский задумчиво почесал свой заросший щетиной подбородок.

«Подозрительно, очень подозрительно».

Вчера днем вот так же неожиданно позвонил Дольф, разыскивал Артемона. Несвойственную ему личную заботу о художниках он туманно объяснил изменением в плане выставки и вскользь поинтересовался о подопечных Горского. Восприимчивый к мельчайшей лжи Андрей Андреевич сразу почувствовал, что Дольф чего-то не договаривает, напрягся, но к определенному выводу так и не пришел.

А теперь вот и Зиновий – темнит и крутится. Просто голова идет кругом от этих хитрецов. Что все это значит, одному Богу известно.

Покрутившись и потолкавшись в потоке транспорта, он мастерски вывернул в нужном для себя направлении и, встав на светофоре, стал разглядывать плавучий музей – стоящий на вечном приколе крейсер «Аврора». В памяти всплыла давняя студенческая пирушка, году этак в семидесятом, когда вместе с шумной компанией университетских первокурсников он случайно попал на крейсер и оказался в офицерской бане. Обилие бронзы, сверкающей меди, иллюминаторы, под которыми плескалась серая Нева, тогда всех чрезвычайно поразили, но непривычные к портвейну и изрядному пару гуманитарии так напились, что после того случая их в революционную святыню больше не пускали.

Встреча, на которую спешил Горский, была назначена в школе современного искусства «Art-On». Школа, более известная в художественной среде как курсы «Картонка», располагалась в новом бизнес-центре у моста Свободы. Пафос этого современного делового Сити, изобилующего дорогими офисами и торговыми представительствами, был настолько велик, что многие молодые слушатели «Картонки» по первости даже робели входить в его сверкающий полированным камнем вестибюль.

Да и могло ли быть иначе? На первом этаже роскошного здания находился салон «Ferrari Masserati», выше обосновался филиал какого-то европейского банка, над ним строительные холдинги, финансовые группы, консорциумы, телевизионная компания, ну и наконец, те самые «кураторские курсы». Венчал весь ковчег удачи стеклянный пентхауз, в котором благоухал деликатесами грандиозный по размерам ресторан «Москва». Всякому, кому после обеда там было не лень спуститься этажом ниже, на глаза попадалась лаконичная табличка «Art-On». Заглянув за стеклянные двери, все, пусть даже самые чванливые визитеры, сразу начинали понимать, что школа искусства – чрезвычайно солидная организация, разрабатывающая свой пласт искусства серьезно и основательно.

Не хуже других понимал это и Андрей Андреевич. Три дня в неделю он читал здесь курс основ кураторской работы и вел несколько факультативов по истории перформанса. Кроме того, у него, как у международного куратора, были в школе еще и свои персональные ученики: художники и молодые искусствоведы.

Оказавшись наконец на месте, Горский привычно раскланялся с коллегами и вошел в кабинет ректора. Зиновий стоял, скрестив по-наполеоновски руки, и смотрел в окно на панораму лежащего под ногами Петербурга.

– Ну наконец-то! – расстроенно воскликнул он. – Андрей Андреевич! Выручай! Тут у нас такая игра начинается, прямо не знаю, за что и хвататься.

– Что за игра, кто начинает? – усаживаясь в кресло и закуривая, поинтересовался Горский.

От одолевавшего его волнения Зиновий растерянно взмахнул руками. Бывший физик-теоретик и душа известной компании шестидесятников, Зиновий ровным счетом ничего не смыслил в искусстве, но, каким-то чудом заполучив себе здесь должность директора, он уже пятый год правил этой маленькой империей, ведя ее работу со значительным размахом и всем положенным представительским блеском. Впрочем, иногда, когда в «Art-On» случались непредвиденные авралы, Гейману начинало казаться, что его трон опасно вибрирует. Теряя голову, он превращался в растерянного и машущего руками истерика. Вот и сейчас его взвинченное состояние говорило о кризисе, – небрит, что для него несвойственно, покрасневшие навыкат глаза. Обуреваемый какой-то тревогой, он нервно прикурил очередную сигарету и принялся ходить по кабинету.

Горский с вежливым равнодушием наблюдал за невротиком и безмолвствовал, хорошо зная – рано или поздно беготня закончится и Зиновий начнет вываливать новости. Наблюдая сегодняшнее смятение директора школы, Горский еще и злорадно любопытствовал – обычно в таких случаях он просто наслаждался его научным невежеством, ну а теперь – и паникой.

Горский и Гейман были примерно одного возраста, немного за пятьдесят, роста чуть выше среднего, оба носили очки и неразумно много курили. Горский был худ, как вобла, и всегда аристократически бледен, а розовощекий Гейман упитан и крепок. Горский не смущался сыплющей пыльцой перхоти плохо чесаной шевелюры, а Гейман заботливо пестовал свои светло-русые волосы. Горский был вечно небрит и, как все интеллигенты, немного неряшлив в одежде, а ухоженный Гейман одевался по моде и педантично следил за собой. Но к тайной радости одного и тихой зависти другого, непрезентабельный ученый сухарь Горский был еще и необыкновенно плодовит детьми от разных жен, а худая, как велосипед, анорексичная подруга Геймана, рядившая его в модные тряпки с миланских распродаж, даже думать не могла о детях. И тем не менее Андрей Андреевич и Зиновий Брониславович были давнишними коллегами, совместная работа сблизила их интересы, и они многое доверяли друг другу в сложных делах крутившегося вокруг них галерейного бизнеса.

Пройдя несколько кругов по кабинету, Гейман достиг нужного самовозбуждения и эмоционально начал:

– Как ты понимаешь, на «Арт-Манеж» высадился целый десант! Коллекционеры, критики, пресса! Народу понаехало, глаза бы мои их не видели, но, к счастью, в этом году вся организация без проколов: галереи собраны, места проданы, реклама висит, приглашения разосланы. Как говорится, все на низком старте. И вот за два дня до открытия – началось! Посыпались очень странные новости, и в буквальном смысле возник необыкновенный ажиотаж! Вообрази себе, что еще вчера утром у нас было всего восемнадцать заявок от прессы, а уже к вечеру, под занавес, на сегодняшнее открытие аккредитовалось еще около сорока новостных агентств и телеканалов! С чего бы это? А? Я такого интереса газетчиков к современному искусству вообще не припомню! Им всю ночь готовили дополнительные беджи, и даже пришлось увеличивать фуршет! Но все это так, пена. Главное в том, что наш Дольф, как только узнал об этом, так мне сразу и заявил, что постарается акцентировать внимание прессы только на окончании своего проекта.

– Что это значит?

– Ну как же! Близнецы закончили «Картину Жизни»! – Зиновий воздел руки к небу и нервно хохотнул. – А ты уже знаешь, что он сделал сегодня утром? Он приказал переделать свой стенд!

– Вот оно что, – раздумывая над услышанным, Горский почесал лоб. – Он звонил мне вчера и что-то странное рассказывал про новые планы, но я был занят и толком его не слушал…

– Ты просто еще не все знаешь!

– А что я должен знать? – Горский встал и взволнованно прошелся по кабинету. – Мне все утро кажется, что все знают больше меня. Это просто наваждение какое-то! Просвети меня, пожалуйста! И что за суматоха вокруг новых художников?

– Это еще не суматоха, – суматоха впереди. Вот, послушай, выясняется, что Дольф раскидывает новичков по своим карманным галереям и собирается завесить весь стенд «Картиной Жизни».

– На радостях окончания проекта?

– Не угадал. Вчера на «Сотбисе» «Среди волн» ушла за сто пятьдесят тысяч евро!

– Вот это новость! – удивленно присвистнул Горский. – И кто купил?

– Пока никто не знает, а Дольф молчит, как мумия. Но это и не важно. Как ты понимаешь, даже анонимная, эта продажа сама по себе небывалый прецедент. Кто бы мог подумать, конец такого сомнительного проекта – и тут такой скачок цен! У меня почтовый ящик просто лопается от писем, информация идет, как цунами. Но и это еще не все! Ночью из Франции прилетел Тропинин, и, против всех ожиданий, вернулся оттуда злой как черт. Не знаю, что у них там произошло, но еще до его приезда Дольф меня просто убил, – выясняется, что Тропинин прилетел требовать от меня отчета. Дольф мне так и сказал с ехидной улыбочкой: «ЧТО прилетает посмотреть на работы ваших выпускников, он хочет знать, на что у тебя тратятся его деньги!» Представляешь? Как будто «Картина Жизни» не наш проект! Гадина неблагодарная! Я в полной растерянности! Что мы будем показывать? Кто из наших участвует в Манеже?

– «ФРАУ», сумасшедший чучельник Голенков, Соня Штейн и «Global Tool».

– И все? – Зиновий, задумавшись, поморщился.

– А что, мало? Это наши лучшие художники за последние три года. Остальное – совсем зеленая молодежь.

– Я как подумаю о приезде ЧТО, мне тошно становится, – заныл Зиновий, хватаясь за щеку, как будто у него заболел зуб.

Горский улыбнулся ему на это ничего не выражающей улыбкой и поинтересовался:

– А когда он появится?

– Дольф пробормотал что-то неопределенное. Медлить нельзя! Срочно отыщи своих художников, а не то он опять выдаст нашу работу за свои успехи.

– А-а! – раздумчиво протянул Горский. – Все ждут очередного разгрома.

– Нет! Подлинная причина шумихи в том, что в Петербург прилетела Руф Кински, – прошипел Зиновий.

Горский изумленно вытаращил глаза.

– Да! Можешь мне поверить, и не одна. Она заявилась с целой свитой функционеров из Гуггенхайма. Сейчас они на Миллионной в Русском музее, а к вечеру приедут в Манеж. Нам нужно срочно принять меры, на Дольфа надеяться нечего, он намерен показывать только «Картину Жизни» и своего ненаглядного Артемона, а на остальное ему плевать.

Горский достал телефонную книжку, навертел нужный номер и долго слушал длинные гудки.

– Соня не отвечает. Ты знаешь номер мастерской Амурова?

– Нет! – нервно взвизгнул Зиновий. – Ничьих я номеров не знаю, разве это мое дело?

Горский набрал следующий номер и прислушался к гудкам.

Художники группы «Global Tool» обитали в огромном боксе разорившегося таксопарка, бывших каретных сараях на канале Грибоедова. Андрей Андреевич, как неофициальный идеолог всех их проектов, сам надоумил амбициозную молодежь погрузиться в малокомфортные условия художественного сквота.

– Главное не прекращать традицию, если хотите – не убивать городской миф о вольных художнических мастерских, многие из которых еще в восьмидесятых составили славу художественного Ленинграда, – втолковывал он своим подопечным. – Пробуйте выживать. На критиков и коллекционеров этот антураж сегодня действует просто неотразимо. Это почти вымершая ветвь, архаическая форма художественного комьюнити, но она невероятно сплачивает участников. Сейчас все могут делать что угодно за деньги, а вы попробуйте выжить без денег! Городская среда – ваше поле для поиска материала. Бесчисленные друзья – ваш источник питания. Активные действия – ваш способ остаться на плаву и привлечь внимание. Ничего не бойтесь, все пойдет вам на пользу.

Подготовив проект, Горский, не афишируя себя, арендовал этот огромный гараж без света и отопления, а после со всей возможной шумихой и крохотным управляемым скандалом молодые техно-скульпторы инсценировали в нем художнический самозахват. Пиарщики «Art-On» так постарались, что «Global Tool» едва не попали в криминальные сводки как нахальные рейдеры и охотники за чужим имуществом. Выбор места был сделан не случайно – рельсовый тельфер под потолком, огромное количество ржавого железа, газовая сварка. Художники с небывалым энтузиазмом ухватились за работу.

В телефонной трубке что-то клацнуло, и заспанный женский голос надменно поинтересовался, кто звонит в такую рань.

– Андрей Андреевич Горский, доктор наук, искусствовед, – ласково сообщил Горский своей неизвестной собеседнице.

На другом конце телефонной линии послышалось трусливое «ой», и уже через секунду участник «Global Tool» Илья Ведищев застенчиво извинялся за подругу.

– Двенадцать часов дня, а вы еще спите, – прохладным голосом пожурил его Горский. – У нас непредвиденные изменения. Срочно вызывайте грузовик и везите «Ложку» со всей механикой в Манеж. Нет денег? Пусть водитель ждет, я расплачусь! Только сразу начинайте монтировать! Собирайте прямо на пандусе у главного входа. Я прибуду к пяти, в шесть открытие для прессы, собери всю группу и будьте готовы.

Горский положил трубку и задумчиво уставился в окно.

– Теперь мне все ясно.

– Что ты имеешь в виду, Андрей?

– Дольф так темнит и суетится, потому что хочет показать этой американской ведьме только своих художников.

– Ты лучше скажи, что нам сейчас делать?

– Нужно действовать!

Дверь кабинета приоткрылась, и внутрь заглянула Анжела – личная секретарша Геймана.

– Я занят! – рявкнул директор.

Анжела распахнула дверь настежь и посторонилась.

– Ну здравствуй, – насмешливо поприветствовал Зиновия Тропинин. – Добрый день, Андрей. Вот и мы. Как у вас тут прохладно, а на улице жуткая духота.

Следом за Виктором в кабинет вошел Дольф. Гейман и Горский пожали руки гостям и заговорщицки переглянулись.

– Рассаживайтесь, – по-хозяйски пригласил всех Тропинин.

Все как по команде придвинули стулья.

Дольф эффектно раскрыл портфель и выложил на стол увесистый каталог «Арт-Манежа».

– Только что из типографии, допечатывали ночью, – с торжествующей улыбкой сообщил он Тропинину.

Пролистав нарядную книгу, Виктор быстро нашел нужные страницы, внимательно изучил иллюстрации и недовольно поморщился.

– Если не ошибаюсь, за основу взят один из последних фрагментов «Картины Жизни»?

– Да, сюжет с «Ночным демоном». Мы скомпоновали его с другими разрозненными частями, в общем, подобрали эту десятку довольно цельно.

– Не годится, – огорошил Виктор присутствующих.

– Вот те раз! – удивился Горский.

Зиновий изумленно выпучил глаза, а побледневший Дольф прошептал упавшим голосом:

– Как не годится?

– Слишком вяло! – весело ответил Виктор. – Скучновато, не вставляет! Цветы, луна, голая негритянка, березки…

Дольф смертельно побледнел.

Тропинин встал из-за стола и, взглянув на свой золотой хронометр, прошелся по кабинету. Голос его утратил демократическую мягкость и требовательно зазвенел:

– Нам нужен мощный резонанс, что-то другое, более эпатирующее и запоминающееся. Нужна насмешка над обществом, скандал! И не следует этого бояться! Близнецы уже переросли соревновательный возраст и не обязаны нравиться трусливым покупателям. Сегодня все захотят увидеть финал проекта! Мы просто обязаны показать нечто шокирующее. Публика всегда лучше запоминает тот бой, который закончился нокаутом. А с таким детсадовским и беззубым сюжетом мы его неубедительно размажем. К черту «Демона»! Поступим так: негритоску оставим на потом и срочно вытащим какую-нибудь другую картину. У Близнецов должно быть что-то порочное и неприличное. Ведь было? Вспоминайте! Переройте все их ранние работы! Переверните все вверх дном, но найдите что-нибудь скандальное! Мне нужно, чтобы пресса выла от ярости!

В кабинете воцарилась тишина.

– Может, взять тот кусочек, где дети подсматривают за мамой в туалете? – предложил Горский.

– Продан! – зло буркнул Дольф.

– А летчики с фотоаппаратом?

– Не то.

– Фрагмент с тонущей подлодкой и Посейдоном?

– Продано!

– Японскую Снегурочку?

– Послушайте! – воскликнул Виктор. – А где ранний фрагмент с Красной площадью? Помните? Мы же его так никогда и не показывали.

Дольф болезненно поморщился, Зиновий запнулся на полуслове, и только Горский как ни в чем не бывало ответил:

– Он у нас в галерее. Если честно, мне он тоже очень нравится: думаю, это их лучшая работа…

– Едем. Нужно посмотреть.

>

Когда рабочие внесли в галерею шесть холстов и расставили вдоль стенки, ЧТО принялся размышлять вслух:

– Н-да, я даже забыл, как они выглядят, впрочем, времени на маневр уже не остается, да и выбирать особо не из чего. Хорошо, хоть это нашлось. Подойдет. В общем и целом – современно и глубоко асоциально, можно сказать, даже гадко. Добавьте справа и слева еще по два холста какой-нибудь лирики и срочно везите в Манеж.

Дольф только руками всплеснул:

– Но как! А каталог? Виктор, у нас через три часа открытие!

Памятуя нерушимое обещание, данное Сидичу, Виктор равнодушно посмотрел на близкого к обмороку друга.

– Плевать на каталог.

– К чему все это? – продолжал ныть раздосадованный Дольф. – Нас же освищут. Это самоубийство.

– Если боишься скандала, можешь остаться дома. Близнецам нужно закрепить взятую планку, а заявленный тобой «Демон» – приличная, скорее даже гламурная и абсолютно неконфликтная живопись, интересная лишь твоим безликим коллекционерам как модное вложение лишних денег. Не будет у нас с «Демоном» ни общественного, ни художественного внимания, слишком понятно, слишком правильно, а в современном искусстве так нельзя. Пусть поругают, плевать, что про нас скажут и напишут, пусть орут что хотят, нам только этого и надо, а чтобы подхлестнуть еще больший ажиотаж, мы на половину этих холстов еще и навесим красные точки «Продано»!

– Правильно, – восторженно подхватил Зиновий, – не нужно стремиться нравиться, нужно конфликтовать!

Дольф попытался уничтожить обычно трусливого Зиновия презрительным взглядом, но тот разбушевался:

– А почему только Близнецы? У Голенкова готово новое чучело «Отец Павла Морозова убивает сына вилами», очень натуралистическое, с волосами и силиконовой кровью!

Услышав слово «кровь», все присутствующие на минуту замолчали.

– Да, – с еле заметной улыбкой согласился ЧТО, – кровь всегда обращает на себя внимание. Это краска, которой можно сделать действительно бессмертное произведение.

8

Оглохшая от стука собственного сердца Соня бесшумной тенью пронеслась по жирной от хозяйственных нечистот вонючей лестнице и, перепрыгивая сразу через несколько ступеней, спустилась на первый этаж. Вот и он, знакомый с детства двор-колодец. За спиной хлопнула дверь. Взбудораженные грохотом, врассыпную кинулись помоечные коты. Соня задрала голову и настороженно прислушалась – на шестом этаже в открытых окнах квартиры матери тишина. Выждав еще минуту, пока Перро помечал крыло старого «опеля», она закинула холщовую сумку за спину и решительно направилась в пылающую светом уличную арку. День разом навалился на нее – жаркий, по-настоящему летний.

Соня осмотрелась и сказала себе:

– День будет хорошим…

Прямо над ее головой по зажатой между домами голубой реке неба лениво проплывали белые облачные кораблики. Невдалеке мирно зеленел сквер, сонный ветерок покачивал ветки лип, пешеходы смеялись, щурились и подставляли солнцу свои бледные щеки. Хорошо! Даже лучше, чем хорошо, – красота! И действительно – ее собственное душевное расстройство как-то сразу померкло. Страх и смятение в такой идиллии вообще неуместны. Когда все вокруг настолько прекрасно, легко верится, что беды кончились, даже пресловутая питерская депрессия отступает, на душе легчает, и к сердцу приливают чувства живые, добрые, жизнеутверждающие. Соня тотчас испытала прилив необыкновенного оптимизма и бодро зашагала по улице. Забавная теперь у нее жизнь! Тимур догоняет, а она удирает. Любовная драма со спортивной составляющей. Неожиданно для себя самой она остановилась и выругалась:

– Да пошел он! Я не бегу, я свободна! Теперь я от него свободна! Я от всего свободна, и мне не нужно больше того, что называют платой за такое странное, ни на что не похожее, счастье «быть вдвоем». И какая же все-таки это глупая теория, что нужно за него платить! А ведь платила, все эти годы платила: слезами, нервами, унижениями, да так, что, добившись его, в конце концов уже перестала что-либо чувствовать. Хватит! Наверное, стоит теперь попробовать быть одной, тем более что это не так уж и страшно. Солнце по-прежнему взойдет, сквер будет зеленеть, и ничто в этом мире не дрогнет, если художница Соня Штейн останется одна. Нет, конечно, физически «быть одной не так и удобно, но чувства! Боже мой, как много ужасного таит в себе жизнь с мужчиной! Хорошо, если он умен и красив, как Тимур, а если жаден, глуп, хамло, нечист бельем? Ну нет, это, конечно, слишком черный портрет, но и Тимур, если призадуматься, удивительная скотина.

Разом в памяти всплыли все его мерзкие привычки – покрытые пыльным пухом разбросанные везде носки, окурки во всех ее любимых чашках, ненасытная пьяная похоть и, гаже всего, поистине скотская манера стричь ногти, после чего складывать их в горсть и разглядывать черные от грязи роговые пружинки. Бр-р-р!

Идя по улице и разговаривая сама с собой, Соня поймала себя на мысли, что ни минуты не может не думать о нем. Выходило что-то очень непонятное, вроде глупых театральных страданий: он со мной, но я без него. Пришлось в сотый раз себе признаться, что Тимур настолько въелся в сердце и овладел всеми мыслями, что, будучи даже на расстоянии, заставлял трепетать душу и думать о себе. От этого нужно срочно избавиться. Но как?

– Знаю! – Соня решительно тряхнула головой.

Да, теперь у нее есть утешитель! Вот чем она вытравит его из своего нутра.

– Искусство!

– О, да!!!

Соня мечтательно улыбнулась, и ноги сами понесли ее быстрее.

На Адмиралтейском проспекте она встретила компанию приятелей, потом еще кое-кого из знакомых художников и постепенно оказалась в плотной толпе, скопившейся перед входом в Конногвардейский Манеж. На фасаде здания красовался гигантский плакат «Арт-Манеж. Ежегодная ярмарка искусства», а под плакатом, пристально глядя в толпу стеклянными глазами, стояли несколько телекамер. Соня впервые попала на такую представительную выставку в качестве выставляемого художника. Смущенно оглядываясь, она стала пробираться в плотной толчее перед входом и раскланиваться со знакомыми. Сердце волнительно застучало, и в ноги холодным ветерком предательски прокралась трусливая дрожь. Еще когда шла к Манежу, думала, что сумеет выделиться, воображала, что ее инсталляцию заметят, станут обсуждать, а как пришла, поняла, что пропала. Ей не пробиться.

У металлического турникета Соню остановили:

– С собаками нельзя, – с интересом осматривая огромного пса, сообщил охранник.

Соня, совсем позабывшая о Перро, всплеснула руками.

– Но я…

– Нельзя, – решительно промычал черный костюм. – Не загораживайте проход, отойдите.

– Пропустите, это участник выставки, – раздался за спиной негромкий, но уверенный голос.

Соня обернулась и с удивлением обнаружила улыбающегося Андрея Андреевича.

– А этого? – нахмурившись, охранник кивнул в сторону грандиозной морды Перро.

– Я о нем и говорю.

– Спасибо вам, – обрадованно зачастила Соня, когда они миновали турникет.

Горский покровительственно посмотрел на молоденькую художницу и задумчиво почесал подбородок. Взяв девушку под руку, он повел ее по ступеням ко входу, справа и слева от которого вставали на дыбы конные статуи.

– Где же вы пропадали, Соня? Я пытался разыскать вас по телефону. Что-то случилось?

Отвечать ужасно не хотелось, Соня засмущалась, а Горский, сообразив, что ответа не добиться, не стал настаивать.

– Вот, полюбуйтесь, – слегка развернув девушку за плечи, указал он рукой на окруженное людьми хитроумное сооружение.

Ржавая металлическая конструкция, чем-то напоминающая гигантскую ложку, была закреплена на устойчивом кронштейне и с помощью механического привода медленно поднималась вверх наподобие ковша экскаватора. Под черпалом размещалась чудовищная по своим размерам тарелка, наполненная чем-то, напоминающим отработанное машинное масло. Достигнув верхней точки своего подъема, ложка с жужжащим звуком низвергнулась вниз и, шлепнувшись в черную жижу, обрызгала всех, кто стоял рядом. Раздались крики возмущения, визги и смех.

– Наша новая скульптура, – довольно шепнул Горский.

Застенчиво оглядываясь, Соня вошла в массивные двери Манежа – выставка навалилась на нее, как штормовой вал. Гул голосов, яркий свет и тысячи людей, заполнившие пространство, – все это ожило и завибрировало. В невообразимой толчее Горский сразу же куда-то исчез, а Соня, ухватив за ошейник присмиревшего Перро, отправилась обозревать выставку на пару с собакой.

Хорошо знакомый Манеж сегодня было трудно узнать. Его перегороженное белыми стенами пространство напоминало лабиринт. Все галерейные секции пестрели разноцветными пятнами картин всевозможных размеров и невообразимых сюжетов, повсюду стояли скульптуры и мерцали видео-экраны. Такого обилия современного искусства Соня даже вообразить себе не могла. На «Арт-Манеж» съехались галереи Парижа, Хельсинки, Лондона, Мюнхена, Риги, Киева, привезшие на эту ярмарку своих лучших художников. Открытие уже состоялось, и в зале было полно прессы. Сотни зрителей неспешно прогуливались по выставочному пространству, разглядывая экспонаты и обмениваясь впечатлениями. Посмотреть было на что: яркие, кричащие, словно выпрыгивающие из плоскости образы, написанные на холстах, ржавом железе, старых дверях, стеклах и прямо на выставочных стенах, фотографии, раскрашенные принты, аппликация на полиэтилене, крашеные доски, поролоновые скульптуры, хитроумные конструкции из оргстекла, автобусные остановки, расчлененные манекены, прозрачные шланги с нефтью, фанерные ящики и витражи. Отдельными секциями, напоминающими безумные городища, стояли инсталляции, собранные из предметов быта: мебели, телевизоров, посуды, одежды, всевозможного сора и рухляди.

Пугая людей своей собакой, Соня медленно двигалась среди этих художественных завалов, оживленно вертела головой и с интересом осматривала экспозиции. Вскоре она оказалась перед стендом, на котором красовался заветный логотип. «Свинья» являла собой эпицентр происходящего события. Ее внушительный стенд был окрашен, в отличие от прочих, в серо-графитовый цвет. Зрителей перед ним было так много, что Соня не смогла ничего разглядеть. Потолкавшись за спинами людей, она усадила Перро, прицепила ему на ошейник бедж «Участник выставки» и стала пробираться вперед. Во всю длину огромного стенда были вывешены десять холстов – часть знаменитой «Картины Жизни» братьев Лобановых. Справа и слева на боковых простенках висели металлические панно «Global Tool» и фотографии Артемона. Ее инсталляции на стенде не было. От неожиданности Соня задержала дыхание.

– Ну что, не понимаешь? – раздался рядом звонкий и издевательски веселый голос.

– Артемон! – Соня растерянно уставилась на возникшего перед ней человека-собаку. Обтягивающий тело серый латексный комбинезон с овальными дырами, обнажающими ягодицы, длинный подпружиненный хвост с кисточкой – Артемон был при полном своем параде. Венчал этот ошеломительный костюм клепаный ошейник на шее и длинная хромовая цепочка, которой он был прикован к стене.

– Артемон, я что-то не понимаю, а где?..

– Тебя, милочка, слили к туалету.

– Что? – задыхающимся шепотом переспросила Соня.

– Во-он Дольф! – указывая куда-то в толпу, сообщил Артемон со змеиной улыбочкой. – У него и спроси.

Он хохотнул, приветливо помахал кому-то в толпе и вдруг, склонившись, быстро шепнул Соне на ухо:

– Я же говорил тебе, чтобы ты ему дала. Вот видишь, как получилось… А теперь, Штейн, извини. Меня фотографируют!

Бодро отпрыгнув в сторону, он принял одну из своих неотразимых поз, и вокруг засверкали фотовспышки.

Момент для того, чтобы дать этому уроду пощечину, был упущен. Чувствуя, что сейчас разрыдается, Соня сделала несколько неуверенных шагов по направлению к представительной компании, в которой маячила лысина Дольфа, но остановилась и, красная от стыда, стала обдумывать случившееся. В памяти всплыл давнишний разговор, имевший место на какой-то вечеринке, где пьяный Артемон хвастался одним решившим его выставочную карьеру минетом и, указывая друзьям-художникам на декольтированную Сонину грудь, с хохотом советовал ей тоже улечься под Дольфа.

– Ради искусства, – заявил тогда Артемон, – не грех и душу заложить, не то что сексом заняться.

Но молоденькая Соня, переживавшая глубочайшую влюбленность в художника Амурова, тогда даже не обиделась. Счастье ослепляет. Нет, она знала, вернее, догадывалась, что нравится многим, что ее тело приковывает взгляды взрослых мужчин. Наверное, и Дольф – не исключение. Все они, Горский, Дольф, Зиновий, при встрече облизывали ее взглядами… Сообразив, кем почитают ее владельцы галереи, друзья-художники и в какой зависимости оказалось ее творчество, Соня тяжело задышала, утерла едва проступившие слезинки и, решительно сдвинув брови, кинулась в атаку.