Текст книги "Убийство на улице Чехова"
Автор книги: Андрей Гуляшки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
У меня не было оснований не верить ему – с бай Трифоном я работал около десяти лет и относился к нему с почтением.
И у Петра пошло хорошо. Но… но – вспять от «полезного эффекта», как теперь говорят.
На мой вопрос о том, имел ли он дело в последнее время или раньше – имел ли он вообще дело со шкатулкой марки «Буржев», бай Петр поднял очки (они напоминали очки врача) над поседевшими бровями, подкрутил торчащие усы, обесцвеченные хной (признак бывалого охотника), и с хитрой улыбкой спросил:
– Угостишь, если я тебе скажу?
– О чем говорить! – обрадовался я, слегка окрыленный.
– Чем ты, например, угостишь?
– Как всегда, бай Петр, коробка рахат-лукума!
Он, слегка наклонив голову к левому плечу, сказал:
– Эту шкатулку марки «Буржев» привез три дня тому назад один профессор, по имени Иван Астарджиев. Ее принес его шофер, потому что профессор выглядел так, что не смог бы поднять даже кошку.
Я присел на единственный стул в мастерской и начал растирать себе голову, потому что я вдруг почувствовал что-то вроде головокружения.
– Дальше? – сказал я не своим голосом.
– Профессор потерял свой ключ и принес мне шкатулку, чтобы я ее открыл. А секрет замка был чертовски замысловатым, и я долго бился над ним и под конец вынужден был применить силу. Открыл, но секрет повредил. Тогда я сказал профессору: «Если вы хотите, ваша милость, чтобы я снова наладил эту чертовщину, то это будет стоить вам довольно дорого: надо будет купить на черном рынке кое-какие детали». – «Сколько это будет стоить?» – спросил профессор. Я ему сказал, а он покраснел и захлопал ресницами, будто перед ним гасла и вспыхивала лампа в пятьсот ватт. И представь себе, молодой мой друг, он, ни слова не говоря, указал на шкатулку своему шоферу и сделал знак взять ее обратно. Потом, когда шофер унес шкатулку, его милость кинул мне на верстак десятилевовую бумажку и испарился через дверь как дух, выскочивший из какой-нибудь заброшенной могилы. Такого скупердяя я еще не видел и вряд ли увижу скоро… Что с тобой, молодой друг, у тебя не болит ли зуб?
– У меня болит душа, старый приятель! – просипел я и так же, как это сделал профессор три дня назад, потащился к двери, но не «испарился», как он, потому что я был далеко не таким худым, а выскользнул наружу правым плечом вперед – пока я слушал занятные сказки моего слесаря, делающего ключи, дверь показалась мне узкой, как игольное ушко. Я нырнул в снежный туман, и моя голова тут же перестала кружиться.
– Куда? – спросил меня водитель служебной машины.
Я пожал плечами.
– Никуда! – сказал я.
Я дал ему деньги, чтобы он купил коробку рахат-лукума и отвез моему другу, а сам отправился домой пешком.
В кухне на столе я нашел записку. «Митечка! – подлизывалась моя жена. – Я иду к маме, потому что у меня болит горло: я, кажется, схватила грипп. На обратном пути зайду ненадолго к Кате, в кафе. Цыпленочек в холодильнике, поставь его в печь разогреть…» Она нацарапала еще строчку, но мне осточертело, я скомкал записку и бросил ее на пол.
Потом я завел будильник на четыре часа тридцать минут, снял с вешалки в коридоре форменную шинель, лег на миндер[7]7
Миндер – лавка вдоль стены.
[Закрыть], не раздеваясь, и закрыл глаза. Кажется, я сразу заснул.
1
Со мной бывало и раньше, когда я проводил всю ночь на ногах, а утром принимался за работу, словно я только что встал, хорошо выспавшись. И на этот раз я был в форме, но меня охватило нервное возбуждение, подобное тому, какое испытывает пассажир, серьезно рискующий опоздать на свой самолет. Представьте себе этого пассажира: остаются считанные минуты до отлета, а светофоры, будь они прокляты, останавливают такси, на котором он едет в аэропорт, на каждом перекрестке! Такой пассажир сидит как на иголках, в его душе бушуют гнев, проклятия, страстное желание схватить за горло свою неудачу и безмолвное, но горячее обращение к судьбе – быть терпеливой… Подобные чувства испытывал и я.
Судьба должна была войти в мое положение, черт возьми! Это была моя большая игра, я впервые бросал кости против ставки из чистого золота!
Да я и не просил у нее так уж много, ибо САМ решил теоретическую часть следствия. Она должна была помочь мне в практических делах, в завершении обработки материалов. А это означало предоставить Манчеву время для того, чтобы он смог доказать, что доктор Беровский «попался»; это означало помочь и мне, обеспечив «зеленую улицу» на пути, который мне предстояло пройти, чтобы припереть Краси Кодова к стенке и заставить Дору Басмаджиеву заговорить со мной более уважительно.
Манчев располагал достаточным временем, и у меня (хотя я и ходатайствовал перед судьбой, чтобы она предоставила ему еще какое-то время) было обнадеживающее предчувствие, что он успешно справится с задачей. Этому человеку до сих пор везло, он каждый год передавал в руки судебных органов одного-двух грабителей. Он принадлежал к той категории инспекторов, которые родились, как говорится, под счастливой звездой. Природа не дала им много ума, но одарила счастьем! Сейчас, – думал я, – он хотел сцапать (или уже сцапал) доктора Беровского en flagrant délit[8]8
На месте преступления (франц.).
[Закрыть], как говорят французские юристы. Счастье счастьем, но очень важно для инспектора и то, каким ориентиром он руководствуется. Я дал Манчеву такой ориентир, что, будь он слепым и хромым, все равно придет к одному из двух возможных убийц.
Да, моя гипотеза зиждется на реальных предположениях, на глубоком знании человеческих слабостей. Каким бы я был криминалистом, если бы не умел читать в сердцах и умах людей? Любителя отельной жизни и картежника Краси вилла могла ошарашить. У честолюбивого ученого доктора Беровского мог помутиться рассудок под влиянием эйфорического состояния, а известно, что в таком состоянии человек может убить даже своего самого близкого друга. Примеров сколько угодно! Разве Александр Македонский, охваченный сумасбродными амбициями о мировой славе, не поднимает руку на своего самого близкого боевого товарища и не отправляет на тот свет сына великого Аристотеля, своего недавнего учителя и наставника?
Истина была такова: я глубоко верил в свою гипотезу, но чувствовал смущение в связи с тем, что располагал слишком малым отрезком времени, чтобы доказать свою правоту. А правоту можно было доказать одним-единственным путем – приперев к стенке Краси Кодова, Беровского и Басмаджиеву разоблачениями – настолько сильно, чтобы они сами подняли руки. И если Манчев уже положил руку на плечо доктора Беровского, то я должен был одолеть и двух других участников аферы и установить, действовал ли Кодов самостоятельно или в компании с парочкой Беровский – Басмаджиева.
Сама по себе задача меня не смущала, она мне казалась не такой уж и сложной, только бы не пронизывало мои нервы как током отвратительное чувство, что я упущу «самолет»… Это чувство возникло не случайно, оно было вызвано угрожающе поднятым указательным пальцем генерала. Генерал хотел, чтобы я доложил ему окончательный результат предварительного следствия в восемь часов вечера… Подумайте сами – уже приближался второй час дня. А на пять я назначил совещание со своими сотрудниками, чтобы подвести итоги достигнутых результатов и обобщить ПОЛОЖЕНИЕ.
Мне оставались какие-то три часа!
Как не просить судьбу быть более терпеливой? Снисходительно улыбаться и обвинять меня в суеверии будут лишь те, кто и понятия не имеет о том костре, на котором жарится инспектор. В сущности, таких костров много, и не знаешь, какой из них сожжет тебя раньше: служебная ли ответственность, честолюбие ли, надежды ли самого различного характера, которые затаились в душе, или та зловещая страсть, которая гонит охотника за зверем и не дает ему покоя до тех пор, пока он его не схватит.
Я признаюсь: до этого момента мои ноги жгли самые горячие угли честолюбия и надежд самого различного характера, которые я затаил в своей душе. Сейчас у меня под ногами заискрились, если можно так выразиться, «угольки ответственности». Ах, этот поднятый указательный палец нашего старого, нашего опасного генерала! И еще другое чувство начало жечь душу – чувство, которого я до сих пор не испытывал в своей работе следователя: во мне начало расти озлобление (сохрани меня бог!) против трех негодяев, которые подстроили мерзкий номер с профессором. Я начал испытывать злобу и против Кодова, и против Беровского, да и против Басмаджиевой тоже, хотя она и была на вид такой хрупкой и беспомощной. Я злился не потому, что эта шайка лишила жизни крупного ученого. В криминалистике известно, что страсть людей к собственности и славе затащили половину рода человеческого в царство Сатаны. Просто эта моя проклятая тропка, хитря и путая следы, мешала мне на двух основных направлениях. Во-первых, они компрометировали меня перед начальством, расшатывали веру начальства в инспектора, в его «детективные» способности. Во-вторых, компрометируя меня перед шефами, они превращали надежды, которые я таил в своей душе, в мыльные пузыри. А ведь я, как и любой человек, жил какими-то надеждами, я о них не раз упоминал. Тот, кто бьет себя в грудь, уверяет мир, что работает только за «идею», не откровенный человек. Идея идеей, но я стал следователем не так просто. Идейные побуждения нацелили меня на этот путь. Но это частности более высокой категории. В обычной жизни человек, включая и следователя милиции, инспектора, живет надеждами более практического характера. Ведь и у инспектора есть семья, о которой он должен заботиться, дети, которым он обеспечивает будущее, жена с прихотями, а сверх всего этого ведь и у него есть свое честолюбие.
А эти типы, которые сводили счеты с профессором, они скрывали, хитрили, делали все, что им приходило в голову, чтобы выскользнуть у меня из рук, и это, разумеется, озлобляло меня, потому что, ускользни они действительно из моих рук, от моих маленьких житейских надежд не останется и следа. То есть след останется, но такой, какой оставляют, например, птицы в воздухе, когда порхают с одного места на другое… Не дай-то бог, как говорится.
Теоретически инспектору, разумеется, нельзя озлобляться против своего клиента. Он должен преследовать его вплоть до тюрьмы, но озлобляться – ему нельзя. Озлобление может помутить его разум, повести его по ложному следу. Я совершенно ничего не ел в обед, но мне и не хотелось есть. Позвонил по телефону Любенову, «нашему» человеку, лаборанту, который был вчера вечером в гостях у профессора, и попросил его прийти сегодня вечером без четверти пять в квартиру на улице Чехова.
2
Ко мне в кабинет ввели Красимира Кодова. Директор современного отеля выглядел теперь довольно жалко: в мятом костюме, без галстука, зарос бородой, а волосы он не считал нужным причесать. Глаза у него горели – но не злобно, а с какой-то вызывающей и, я бы сказал, высокомерной насмешливостью. Я учтиво поздоровался, пригласил его сесть на единственный в моем кабинете стул.
Кодов повернул стул спинкой вперед и сел на него, как на коня. Облокотился руками на спинку и безмолвно уставился мне в лицо. На мое учтивое приветствие ответил молчанием.
Я протянул ему сигареты.
– Закурите!
Он не соблаговолил даже взглянуть на них. Достал пачку «Лорда», выбрал, не торопясь, сигарету и щелкнул своей позолоченной зажигалкой. Может быть, зажигалка была и золотой, кто знает. Глубоко вдохнул, но затянулся неглубоко и выпустил дым над моей головой. Его глаза продолжали язвительно насмехаться надо мной.
– Как себя чувствуете, гражданин Кодов, нет ли у вас жалоб? – спросил я совершенно непринужденно, несмотря на то что сердце у меня трепетало от возбуждения.
– Так себе! – пожал плечами Кодов. – Необычно. Но после двенадцати, когда истечет срок моего задержания, я буду – вы это себе запишите! – я буду чувствовать себя по крайней мере в десять раз лучше вашей милости.
– Похвально быть таким оптимистом!
– Да!
– А откуда у вас такая уверенность, что вы будете чувствовать себя лучше меня? – спросил я. – Прежде всего вы не знаете, не попрошу ли я разрешения продлить срок вашего задержания.
– Я посмотрел свои карты, и карты показали, что вы распорядитесь выпустить меня еще до того, как наступит двенадцать часов.
– Хорошо, если б карты знали! – сказал я. – Но я не уверен, что вы будете чувствовать себя лучше меня!
– О, непременно! – улыбнулся Кодов, осклабившись. – Я буду себя чувствовать лучше вас – это дело в шляпе! А вы? Ох, после того, как вы поймете, что напрасно подозревали меня, и после того, как ваше начальство надерет вам уши, потому что вы не выполнили работу как следует, – после всего этого вы вернетесь домой с опущенным хвостом, словно побитая собака, и даже не удостоите внимания картофельную яхнию[9]9
Овощное кушанье с соусом.
[Закрыть], которой ваша благоверная захочет порадовать измученную вашу душонку… Я же, э-хе! Я же, дружище… хотя какой же вы мне друг! Сказать вам, как я проведу свой вечер?
– Что ж, расскажите. Я из терпеливых.
– Прежде всего выкупаюсь, и знаете ли, в какой ванне? В какой ванной, облицованной мраморными плитками, категории суперлюкс! Потом меня завернут в нагретые простыни, в белоснежные… Потом побреюсь перед хрустальным зеркалом и ополосну лицо одеколоном «Нина Риччи». Слышали такую фирму? Париж, улица Риволи, налево от Шанз-Элизе, когда идешь к садам Тюильри. Да, да… После этого я надену вечерний костюм, рубашку с крахмальным воротничком, завяжу светлый галстук. И приглашу своих друзей на ужин, чтобы рассказать им о вас, и мы посмеемся от души… А после виски начнем ужин – раки, и форель, и белый мускат!..
– Не пригласите ли вы свою жену на этот торжественный ужин? – спросил я.
– Мою жену? Как вы догадливы! Она же ведь в трауре, товарищ, как можно?
– А доктора Беровского?
– Он не по части веселья… Кроме того, верный друг моего покойного тестя, он будет в мрачном настроении. А когда доктор в мрачном настроении, он способен сделать из вас салат, не люблю таких!
– Я вижу, вы сибарит. Как выражались в свое время простолюдины, любитель пожить… – Взглянув на справку, которую мне прислали из управления, я спросил: – Между прочим, какую зарплату вы получаете?
– Согласно штатному расписанию, товарищ.
– Скажем, ее вам хватит на раков и форель. А на виски, на «Нину Риччи» с улицы Риволи и на прочие любимые удовольствия где вы берете?
Он оглядел меня насмешливо, пожал плечами.
– Есть источники!
– Например?
– Финансовых начетов, товарищ, на меня не делали, за кражу под суд не отдавали. Остальное – мое дело.
Я вновь посмотрел в справку.
– По моим личным сведениям, товарищ Кодов, – сказал я, – вы должны заведующему отелем, где вы работаете, и его главному бармену в целом около десяти тысяч левов. По другим сведениям, у меня сложилось впечатление, что вы еще столько же должны разным лицам за проигранные партии в кошар. Всего получается до двадцати тысяч левов долгу. Я не ошибаюсь – или у вас есть возражения?
– Зачем терять время на возражения! Подсчет денежного долга – так сказать, долга чести – в целом приблизительно точен…
– Я рад, что по этому вопросу между нами нет существенных разногласий. Любопытно узнать, как вы предполагаете возвратить своим должникам эти двадцать тысяч? Немалые ведь деньги.
Он снова засмеялся – так же весело, широко растянув губы.
– Все в этом мире относительно, товарищ… как ваше имя? Канделаров. Да, товарищ Канделаров, все относительно. Двадцать тысяч – это и много, и мало. Зависит от обстоятельств. Обстоятельства, шанс или отсутствие шанса – от этого зависит, какого цвета будет жизнь: розового или черного.
– Все равно, – сказал я, – двадцать тысяч левов – довольно большие деньги. Столько стоит вилла покойного профессора Астарджиева в Бояне.
Я ожидал, что при упоминании о вилле в Бояне по лицу Краси Кодова непременно пройдет дрожь. Ничего подобного! Он рассмеялся еще более весело.
– Что вы говорите, товарищ… Канделаров! Вилла в Бояне стоит самое меньшее тридцать тысяч!
– Может быть! Я не специалист в этих делах… Но думаю, – продолжил я после короткой паузы, – думаю, что тридцать тысяч сослужили бы вам хорошую службу.
– О, разумеется! Но только в том случае, если бы я продал эту виллу.
– А почему же вам ее не продать?
– Хм! – Кодов склонил голову. – Стоит мне только заикнуться о продаже – и моя супруга вырвет мне глаза!.. Да и зачем мне продавать дачу, леший ее возьми! Пусть будет место на земле, где моя драгоценная станет отдыхать в субботу и воскресенье.
– Кодов, – сказал я, наклонясь вперед и пристально глядя ему в глаза, – вы говорите так, будто эта вилла уже у вас в кармане.
– Ну да! – воскликнул тот и развел руками. – С виллой, слава богу, дело решенное!
В голове у меня торжественно зазвонили колокола – совсем как в большой праздник.
– Я рад, – сказал я, – очень рад. Но как удалось вам положить виллу к себе в карман? Просто не верится. А ну-ка, расскажите!
– Да нечего рассказывать! Все произошло очень просто.
– Как это – просто? Я слышал, профессор намеревался перевести ее на имя своего сына Радоя.
– Намеревался. Но не перевел!
– Потому что ты ему помешал?.. – Впившись взглядом в его глаза, я повторил еще медленнее: – Потому что ты ему помешал, не так ли?
Кодов, в свою очередь пристально посмотрев мне в лицо, секунду молчал, а потом разразился хохотом.
– Прекрати смеяться! Рассказывай, что ты можешь рассказать, – сказал я строго. Наступил психологический перелом, и я бесцеремонно перешел на «ты». – Рассказывай, ну?! – и стукнул ладонью по столу.
Кодов достал новую сигарету, щелкнул золотой зажигалкой и опять пустил пышное облако дыма поверх моей головы.
– Нет проблем, – сказал он. – Я по природе кроткий. Разъяряюсь только в том случае, когда три раза подряд плохо бросаю игральные кости.
– Я надеюсь услышать, гражданин Кодов, каким образом ты обеспечил себе виллу в Бояне!
– Послушай! – сказал он, и его насмешливый взгляд с неприязнью остановился на мне. – Послушай! Если ты думаешь, что из-за какой-то паршивой виллы я способен убить человека, причем своего тестя, то тебя надо тут же уволить и отправить на лечение в психбольницу.
– Я надеюсь услышать, гражданин Кодов, КАК и КАКИМ ОБРАЗОМ ты обеспечил себе виллу в Бояне! – сказал я в третий раз. И, поскольку он продолжал молчать, предупредил: – Ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока не ответишь мне на этот вопрос. Говори!
– Профессор заявил это вчера вечером при всех, при ВСЕЙ компании, – ответил раздраженно Кодов.
Я помолчал. Прислушался к тому, что происходит в моей душе, – там оставались лишь слабые отзвуки колокольного звона.
– Когда он это сказал?
– После первого тоста. Мы все сидели за столом, только моей жены еще не было.
– В котором часу?
– Около десяти.
– Ты говоришь, все сидели за столом. Кто?
– Я, доктор Беровский, доктор Анастасий Буков, Веселин Любенов и профессор, разумеется. В тот час он был еще жив, с ним еще ничего не случилось…
Я закурил. В душе воцарилась такая мертвая тишина, что я даже испугался. Помолчав некоторое время, я спросил:
– Значит, Веселин Любенов и доктор Анастасий Буков были за столом, когда профессор Астарджиев заявил, что виллу в Бояне он переведет на свою дочь?
– Да сколько вам раз повторять: все были за столом, кроме моей благоверной!
– Ты когда явился на ужин?
– Беровский, Буков, Любенов и я – мы вчетвером, все вместе пришли. Кажется, в начале восьмого.
– И кого вы застали в квартире?
– Только профессора. Он хлопотал, накрывал на стол.
– А его экономка Дора Басмаджиева?
– Она обычно уходит в пять.
– По какому поводу профессор завел разговор о своей вилле в Бояне?
– Он был в приподнятом, торжественном настроении, но и немного грустном – из-за болезни. У него с сердцем хуже стало в последнее время. Но вообще настроение у него в тот вечер было приподнятым.
– Могли быть личные причины для такой приподнятости?
– Да. Все знали об этом и раньше, а я узнал, когда он поднял первый тост. «Дорогие мои, – говорит, – сегодня я передал в министерство заявку на свое открытие – вакцину против гриппа. Эта вакцина не сможет, как я думал первоначально, бороться против всех видов гриппа, но все равно… Она, – сказал старик, – абсолютно точно защитит людей от заболевания такими-то и такими-то гриппами! – Он перечислил их. Поэтому, – говорит, – сегодня я встречаю свои именины, окрыленный большой радостью!» И выпил, бедный, одним махом целую рюмку вина. Это было невероятно, и по одному этому я делаю вывод, что в тот вечер профессор был просто в удивительно приподнятом настроении. Обычно-то он отопьет несколько глотков – и все.
– Значит, он сказал, что уже подал свою заявку? Не так ли?
– Ну да, это мы все слышали. После я понял, что Беровский и Буков знали, но он еще раз сказал, потому что ему это приятно было.
Я, вздохнув, замолчал. Моя гипотеза о том, что Беровский убил профессора (или участвовал в убийстве), чтобы украсть его открытие, разбилась вдребезги, как стеклянная рюмка, уроненная на камень. Какую «тайну» мог «украсть» Беровский, если она была уже зарегистрирована Астарджиевым? На кой черт было его убивать?
– Как держался доктор Беровский?
– Поцеловал руку профессору! А тот заявил, что без его помощи не достиг бы своей цели.
– Расскажи теперь о вилле! – сказал я.
С Беровским я провалился, но сейчас у меня была хоть маленькая надежда на Кодова. Что профессор обещал ему виллу, что другие гости слышали это его обещание – эти вещи были еще в сфере сказок. Может быть, Кодов их сам сочинял?
– Профессору было неприятно, что его сына Радоя нет на торжестве, – начал Кодов. – Он вспомнил вдруг о каком-то письме, которое недавно получил, и словно кто нажужжал ему в уши – прочесть нам это сыновнее письмо. Он и говорит доктору Беровскому: «Иди в кладовую, пожалуйста, и вынь из шкатулки то письмо от Радоя!» Беровский был не только первым его помощником на работе, но и одновременно его домашним секретарем, и любовником его экономки – в общем, хорошо знал каждый уголок в квартире. Он принес письмо Радоя, и профессор прочел его вслух. Откровенно говоря, я просто-таки ошалел от благородного жеста Радоя! Этот парень не испытывал братских чувств к своей сестре. Поэтому, услышав, что он написал, я просто ошалел. И крикнул: «Слушай, а не написал ли он все это в пьяном состоянии?» А мой тесть вздохнул, покачал головой и говорит: «Радой стал большим человеком в Ливии, директором смешанной компании по добыче нефти, женился на богатой ливийке и поэтому ни в грош не ставит свои наследственные права. Он отказался от боянской виллы в пользу своей сестры, отказался от участия в дележе этой квартиры и, когда приедет на днях в Софию, откажется, вероятно, и от моего имущества в селе. Насколько я понял, он – миллионер, для него эти вещи теперь – мелочь!» Я, не сдержав радости, воскликнул: «Да здравствует мой шурин, я всегда считал его благороднейшим человеком на свете!» – и вылил себе в горло половину кувшина. Мой тесть хмуро посмотрел на меня, но, поскольку он тоже выпил сверх меры, он простил мне сие расточительство и продолжал: «Я полагаю, ты и Надя откажетесь от своей части квартиры, ведь у вас уже есть своя, а теперь и вилла в Бояне. Я думаю, – говорит, – что доктор Беровский выплатит ту часть, которая вам причитается, а он – продолжатель моего дела – унаследует эту квартиру!» Я крикнул: «Ура!», а доктор Беровский встал и второй раз поцеловал ему руку… Это было около десяти часов вечера, приятель… Как вас зовут? Канделаров, да. Около десяти часов. Моя жена пришла около четверти одиннадцатого. У нее в магазине ревизию проводили, а я был уже довольно пьян, чтобы осведомлять ее о вещах, которые написал Радой в своем письме. Да и она не осталась с нами, а поспешила на кухню приготовить пандишпан – традиционное пирожное, которым мой тесть позволял себе угощать гостей раз в год, в день своих именин. Незадолго до одиннадцати мы пошли в гостиную, ожидая, пока остынет пандишпан. Тогда мой тесть послал меня в подвал за вином, а пока я цедил его в подвале, позвонил проклятый телефон…
Я сказал Кодову, что, если свидетели подтвердят его слова, он будет освобожден не позже восьми часов. Перед тем как попрощаться, я спросил:
– По-твоему, у профессора были враги?
– Кроме этих его гриппов – не было, – ответил Кодов.
Я чувствовал себя растерянным, смущенным, отчаявшимся. Как те несчастные собаки, которых хозяева теряют на самых оживленных улицах города.
3
Любенов ждал меня в гостиной покойного профессора Астарджиева.
– Любенов, – спросил я, – профессор Астарджиев прочел вчера вечером письмо от сына Радоя?
– Прочел!
– Заявил ли профессор Астарджиев, что он переводит свою виллу в Бояне на имя дочери?
– Заявил.
– Сообщил ли он о своем намерении перевести свою квартиру на доктора Беровского?
– Сообщил.
– В котором часу он прочел письмо и сделал это сообщение?
– Было около десяти часов.
– В таком случае Кодов и Беровский являются людьми, которые были кровно заинтересованы в том, чтобы профессор остался в живых – по крайней мере до того дня, когда он сможет уладить законно их наследственные права. Это люди, которые были меньше всего заинтересованы в его преждевременной смерти. Не так ли?
– Хм… Наверное! – пожал плечами Любенов.
– Доктор Анастасий Буков подтвердит твои показания?
– Еще бы ему не подтвердить! – улыбнулся Любенов.
Я поблагодарил его и проводил к выходу.
4
Дора Басмаджиева ожидала меня в спальне Радоя. Она была в пальто, готовая уйти, стояла посреди комнаты и смотрела на меня с нескрываемым озлоблением.
– Вы не имеете никакого права злоупотреблять моим терпением! – сказала она.
– Пожалуйста! – развел я руками. – Вы можете идти, когда пожелаете! Если хотите – идите хоть сейчас.
Она пошла к двери.
– Только я попросил бы вас ответить на один вопрос – в отношении ключа от черного хода. Как так случилось, что вы забыли запереть дверь на ключ?
Взявшись за ручку двери, она обернулась ко мне, и злобное выражение ее лица тут же исчезло. Теперь она, может быть, больше всего была похожа на себя: приятная, но холодная, чувствительная, но и расчетливая.
– Когда я вчера услышала, что профессор возвращается домой, мне показалось, он разговаривал с женщиной. Я подумала, что это его дочь Надя. А с Надей я не хотела видеться, да и он не желал, чтобы такая встреча между нами состоялась именно в день его именин. Я убежала в кладовую. Услышав, что наружная дверь закрывается, я незаметно ушла через черный ход и спустилась по лестнице. Ключ остался у меня.
Она вынула из своей сумочки два ключа и подала их мне.
– Один от главного входа, другой, поменьше, от черного. Час тому назад принесли срочную телеграмму от Радоя, он завтра прибывает самолетом. Передайте ему, пожалуйста, эти ключи – он ведь прямой наследник своего отца.
Не открывала ли эта хитрая красавица шкатулку профессора, не успела ли она прочесть письмо Радоя? Если судить по ее агрессивному поведению в это утро, письмо она прочла. Впрочем, прочла или нет – это уже не имело значения, представление, режиссером которого был я, заканчивалось.
– Благодарю! – кивнул я, забирая оба ключа.
Она взялась за ручки двери, но медлила. На лице ее появилось смущенное выражение.
– Ведь вы не будете уличать моего брата из-за… этой электрической плитки? – спросила она.
Я с досадой махнул рукой.
– Он такой болезненный… И нуждается в дополнительных средствах, чтобы приобретать кое-какие вещи! – сказала она.
– Спокойной ночи! – попрощался я и, снова махнув рукой, отвернулся.
Потом, когда я вышел в коридор, сержант Наум подал мне запечатанный конверт. Служба, занимающаяся почтой, телеграфом и телефоном (ПТТ), сообщала мне, что с седьмого на восьмое января с. г. в одиннадцать часов вечера по телефону профессора звонил кмет[10]10
Кмет – сельский староста.
[Закрыть] из его родного села. Разговор продолжался три-четыре минуты. Потом профессор положил трубку, а через минуту телефонная станция связь прервала. Телефон Астарджиева продолжал показывать «занято» еще довольно длительное время.
Итак, все постепенно становилось на свои места. Перед моими глазами разворачивалась картина полного провала. Я был в отчаянии.
5
Мы начали заключительное совещание ровно в пять часов вечера. Прежде всего я предоставил слово инспектору Манчеву.
Конечно, я тут же заметил, что он был не в настроении, точно страдал от зубной боли, и ему явно не хотелось говорить.
– Я так же, как и вы, товарищ майор, считал, – начал он, – что доктор Беровский – один из участников убийства. Проведенные мной розыски, к сожалению, доказали обратное. То есть, – попытался он исправить ошибку, – не к сожалению, а к его счастью – я не знаю, как точнее выразиться.
– К его счастью! – сказал Данчев.
– Хорошо, к его счастью. Человек с красным шарфом и в серой шляпе, который подъезжал вчера на такси к дому профессора в десять часов утра, не доктор Беровский, а брат Доры Басмаджиевой. Дора не передавала ему никакой шкатулки, чтобы он открыл ее, а мы возложили на эту шкатулку все свои надежды. Она ему отдала просто-напросто электрическую плитку, чтобы он ее исправил – «частным образом», как говорится. Значит, не Беровский, а сам профессор отвез шкатулку слесарю бай Петру, чтобы он ее открыл. Бай Петр открыл шкатулку, но не закрыл ее снова на ключ, потому что Астарджиеву было жаль денег. То обстоятельство, что профессор оставил шкатулку не закрытой на ключ, свидетельствует о том, что он не особенно дорожил бумагами, находящимися в ней. Доктор Беровский и Дора Басмаджиева прочли письмо Радоя. Это письмо внушило им надежду на то, что профессор перепишет на них если не всю квартиру, то по крайней мере часть ее. Так что только сумасшедшие могут убить человека, от которого ждут наследства. А Беровский и Басмаджиева, как раз наоборот, не из тех людей, которые не знают, где раки зимуют. По-моему, они оба – и доктор, и Дора, – к сожалению (пардон, к счастью!), не замешаны в убийстве профессора.
Манчев замолчал, закурил сигарету и, откинувшись на спинку стула, глубоко затянулся.
– Поскольку моя гипотеза сходна с гипотезой товарища Манчева, отчасти или полностью, – сказал я, – я предлагаю дать мне слово сразу после него. Вы не против, товарищ Данчев?
– О, пожалуйста! – ответил Данчев. – Я ведь веду свое расследование совершенно по иному пути.
– Ну, может, хотя бы вы удивите нас какой-нибудь приятной новостью, – сказал я.
Потом я рассказал все, что я услышал от Кодова.
Сказал им, что Веселин Любенов подтвердил слова Кодова.
И в завершение рассказа прочел им справку, которую я получил из службы, занимающейся ПТТ.
После короткого молчания Данчев сказал:
– Что делать, случается, что жизнь переворачивает с ног на голову наши гипотезы. Мы как будто ищем обстоятельства, которые должны подтвердить наши подозрения, а получается наоборот – обнаруживаем обстоятельства, которые разбивают в пух и прах наши первоначальные подозрения. Нечто подобное случилось и с вами.
