Текст книги "Тень"
Автор книги: Андрей Глазков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Кажется, я воспринял все чересчур близко к сердцу.
Где-то внутри кресла скрипела странная музыка лейбла warp.
Я попытался переключиться и осмотрел комнату, в которую попал.
В комнате повисла тишина – это все что я сначала увидел. Я встал с кресла, с удовольствием прошелся по упругому ворсу персидско-китайского ковролина, попытался стряхнуть тишину с абажура третьего из четырех медных подвесных светильников Тостарп, создающих уют в небольшой квартире Сэма. Кто же был тут дизайнером, мелькнула мысль, и возникло желание постебаться… Как светильник из дешевого суперрынка попал в эту квартиру?
– Их не производят уже некоторое время. Еще через лет пять их будут продавать с аукциона, как предмет искусства. Ты, Кот, никогда не мог смотреть на несколько шагов вперед. Тебя всегда интересовал лишь результат действий здесь-и-сейчас…
Еще один намек на ту ситуацию. Еще один удар из прошлого. Манипуляция чувством вины за содеянное однажды – лучший способ управления людьми. Любой член длительного брачного союза сможет подтвердить этот вывод. Сэм выкашлял свою фразу и затих. Затяжка. Выдох. Прошлое висело в комнате густым табачным дымом.
Тишина была вязкой, даже липкой, ее запах… запах свежевыпеченного хлеба, что так прекрасен со стаканом холодного молока жарким летним утром, ммм… молоко… молоко из глиняного кувшина, день был суббота, Шабат… я дернулся и очнулся в кресле. Я исчез на мгновение в нигде. Затем появился через мгновение из ниоткуда. Сэм курил, медленно выдыхая дым в мою сторону. Сладкий аромат табака и привел меня в чувство.
– В связи с тем, что я рассказал, тебе будет задание, Кот. Возможно… самое важное в твоей… – пауза, дымный выдох в мою сторону, – жалкой жизни.
Я не стал реагировать на столь хамский эпитет. В конце концов, откуда ему знать какие еще задания у меня впереди… Я просто ощутил напряжение, сковавшее мышцы плечевого пояса, а именно m. deltoideus, m. supraspinatus, и немного m. infraspinatus…
Сквозь открытую створку в окно подул свежий морозный ветер, разгоняя сизые клубы табачного дыма, даря моим легким призрачную надежду на дежду. Я обратил внимание на колыхающиеся занавески, отчаянно желая провалиться в картинку, во внезапно созданную тантру занавеси, с секретной мантрой пох-пох…
– Ты будешь искать для меня… Кот, блять, ну послушай меня немного!!!
пох-пох… пох-пох…
Мне показалось кто-то нежно трогал мои щеки. Потом сильней, еще сильней… Черт, да он же бьет меня!!
– Больно!!! Ты что делаешь?? Отвали!!!!
Сэм обмяк, тяжело, словно мешок с мукой, плюхнулся на кресло Поэнг, с дубовым каркасом, светло-бежевая обивка Робуст, раздался громкий хруст…
– Я устал, Кот, – устало сказал Сэм, – сильно устал… Не донимай меня своими прогонами!
Сигара дымилась на столике, все вокруг было в пепле, ковролин он прожег в нескольких местах, тоже самое совершил с обивкой кресел. Я вдруг обратил внимание на древний коллекционный телевизор, висевший на стене. В него стреляли. В центре кинескопа зияла дырка. Вспомнилось шальное криминальное детство…
– Ты пойдешь туда, куда посчитаешь нужным, будешь делать что угодно, когда и как тебе будет угодно. Мне все равно. Но… Ты должен дойти и должен будешь найти мне…
– Я не совсем понимаю. Найти что?
Он ухмыльнулся.
– Все ты понимаешь. Хотя я же еще не сказал…
Пыхнул сигарой. Вдруг покраснел, выпучил глаза, потом посинел, парик съехал набок, растрепался. Сэм явно терял сознание. Я секунду сомневался, потом любопытство взяло верх над неприязнью, и я бросился к нему.
– Теперь ты сам все видишь, Кот. Времени совсем мало.
– Что тебе нужно?
– Персональное форматирование на низком уровне. Хотя на самом деле… Кстати, скорей всего придется тебе брутфорсить.
Я устал. Мне надоело. Чересчур долго меня готовили. За стеной сменилась пластинка и заиграла новая музыка, перебив хриплый скрип кресла Сэма. Lou Reed, Perfect day.
– Ты должен будешь найти… – он снова начал синеть и закатывать глаза, резко схватил лист бумаги и что-то быстро на нем написал. Всего 2 строчки. Капли белой пены выступили по краям неожиданно высохших губ, он шумно выдохнул и медленно сполз на пол.
– Ты мне должен… – прохрипел Сэм. – Найди….
Он замолчал, ржавый насос вяло работал в его груди, прорываясь наружу глухим скрежещущим звуком. Сэм растянул губы в неприятной улыбке, словно приветствуя неотвратимое. Верхняя губа треснулась в сухой агонии, потекла вяло кровь. Сэм продолжал растягивать губы, теперь уже нижняя сочилась жидким красным. Щелкнул затвор пистолета – он взялся из ниоткуда, еще мгновение назад никакого оружия в руках Сэма не было, но вот все изменилось, время полетело вперед скоростью света, дуло пистолета уперлось Сэму в висок, его рука дрожала, он посмотрел на меня.
– Чтобы тебе было действительно интересно это дело… На стволе твои отпечатки – не добудешь, что я сказал – тебя закроют за мое убийство. – И немедленно выстрелил.
Я оторопел. Я ждал чего угодно, но не подставной смерти с бредовым шантажом ради принуждения к дебильному поиску ответа на незаданный вопрос. Жесть забытой музыки дочери Гундмунда ворвалась в окно. Армия Меня. Деформированный бас причудливыми бетонными пассами проникал в аккуратную атмосферу необычности, так тщательно созданную Сэмом. И стих в один момент, растянувшийся в вечности.
Нагрянула новая тишина, в этот раз – тишина сознания, я слышал, как капает вода на кухне, как еле слышно жужжит кондиционер за занавеской (пох-пох), как стучит взволнованно мое сердце. В этой тишине отсутствовал лишь звук дыхания Сэма, столь шумный ранее.
Воняла потушенная сигара. И снова ее запах помог мне вернуться в обыденную реальность.
Пальцы разжались, и лист выпал на ковер. Я поднял его – номер телефона и имя – и торопливо покинул квартиру. Тяжелая входная дверь создала непредвиденную трудность – я никак не мог вынуть никелированный замочек на почему-то черной чугунной цепочке, потом долго толкал дверь, вместо того чтобы тянуть на себя…
Наконец я в коридоре. Долгий путь к лифту. Сильно кружилась голова, я боялся потерять сознание, мир кусачим ритмом брейкбита крутился вокруг меня, розово-багровые цвета лампочек, встроенных в стальные кнопки управления, пронзали разум своим полыхающим непостоянством. Японские фильмы ужасов… манго…сериалы о сексе с большим городом…
Долгая дорога вниз. Цифры номера на мятом листке. Отчество, без имени и фамилии. Михалыч. 220-20-20. Прикольный номер подумал я, и Красные Глаза с сетками лопнувших сосудов перестали глядеть на меня – дверь открылась – холл.
Я вышел из квартиры Сэма через 202 минуты. Медленный лифт, мятый пидор Паша, тоскливо отметивший время моего ухода в журнале посещений, рваный новогодний город.
Вышел наружу, снег на голову, мокрые следы на асфальте, убегающие тени в полночь, отчаянное желание рыдать от тоски, потерянные билеты в кармане, поезд стынет вечером на вокзале, тривиальные вещи дней моих прекрасных… безмолвная суета проводного телефона, душеприказчик Михалыч, приехавший на стрелку в доисторическом и таком смешном стосороковом мерсе, говорил об ответственности перед Сэмом, о благородстве заказа, о тишине. Только не слышал он заупокойного трека от доброй исландской старушки, не понимал моей нелюбви к жужжанию кондиционеров…
– Ну что, Кот… Будем разговаривать о деталях? – Строго спросил Михалыч, аккуратно тронув меня твердым предметом под столом. Недвусмысленное касание. – Только попробуй дернуться, сука…
Странное решение
Встреча кабинета министров в темном третьем подъезде тридцатого дома по улице ольшой ородской седьмого микрорайона. Пахло борщом и старыми сигаретами из залитой краской и слюной разорванной пополам жестяной банки из-под отечественной газировки. Стояли нюхали воздух. Кто-то сопел. Кто-то покашливал. Решали. Надо было уже ехать, но еще не все собрали. Не хватало. Нервничали.
Несколькими этажами выше скрипнула дверь, выпустив в подъезд пучок желтого света из коридора и Тамару Васильевну.
Тамара Васильевна, нарядившаяся в этот вечер сутулой старушкой с обвислыми волосатыми щеками, отправилась погулять собаку. Она тщательно закрыла свет в квартире и, убедившись, что в подъезде снова темно, стала осторожно, ступенька за ступенькой, спускаться вниз.
Несколькими этажами и минутами ниже случилось неминуемое столкновение собравшихся и Тамары Васильевны.
– Опять собрались… – закудахтала Тамара Васильевна. – Что ж вам дома-то не сидится, ироды…
– Добрый вечер, Тмрвсильевна… – хором отреагировали собравшиеся, виновато спрятавшись взглядами в закрашенное зеленой краской окно лестничного пролёта. На подоконнике перед окном стояла та самая жестяная банка и предательски воняла сигаретами. Тамара Васильевна громко шмыгнула носом.
– Курили опять… – устало вздохнула она безнадежным старушечьим околоподъездным вздохом, выражающим максимально широкий спектр неверия в будущее этой страны при такой-то молодежи…
Ступала вниз. Глаза слезились, больные чем-то старческим некорректным. Острота зрения терялась во многих сферах, кроме порядка в подъезде. Ступала вниз. Не видела ступенек. Оступилась. Долгое падение в раскрытую пасть спуска. Провалилась в самое нутро длинного, практически бесконечного, отчаянно чёрного лестничного проема. Пасть захлопнулась. Тамара Васильевна исчезла.
– Дюсексмакина, ты понял? – выдохнул один из собравшихся серое облако случайных мыслей.
Случайные мысли жужжащим роем выпорхнули было на улицу сквозь зарешеченное окно двери подъезда, но холод вечернего Большого города немедленно сковал их тяжелыми кандалами льда. Мысли падали на грязный старый снег, выпавший еще в прошлом месяце. Твёрдые, промерзшие насквозь, они звонко хрустели под подошвами возвращавшихся с работы мужчин, уставших после третьей смены подряд, после тяжелого физического труда по добыванию добавленной стоимости для реализации новых планов хозяина производства. Мысли становились нечаянными жертвами чужих стремлений к отказу от простоты жизни. Кто-то достал свободных радикалов из кармана и присыпал ими сверху разбитые, раздавленные мысли. Радикалы зашипели, соприкоснувшись с мыслями, запенились густой зеленой пеной, пена расползлась по тротуару, захватив кроме мыслей еще двух случайных щеночков и старуху-процентщицу. Потом пришёл дворник и вымел всё как сор. Ничего не осталось от внезапной зеленой пузырящейся мандалы мгновения. Ничего кроме следов веника. Да и их унёс прочь предатель-ветер, вырвавшись из подворотни грубым жестким порывом пивного небритого мужика в мешковатом спортивном костюме с национальной символикой Странной страны.
– Ну чо – едем? Возьмём на сколько есть. – Начал терять терпение один из присутствующих.
– А если не дадут? – Вдруг забеспокоился его товарищ по присутствию.
– Ну будем решать на месте. – Сказал кто-то, кто выдохнул мысли, выдохнув теперь намерение и готовность, сплюнув ими смачно на пол. В сплюнутом виднелись сгустки желания, кроваво-ясные, багровые желания, местами переходящие в коричневый одержимости достижением цели. Цели не остаться без веществ к утру. Не сдохнуть на кумарах к утру. Выжить.
Вороны
… черным водопадом сверху планируют вороны – так неистово красиво в немой серости небес, потом взымаются стеной вверх, и рассыпаются, исчезают в бездонной пропасти январского неба… Голые ветви деревьев хорошо контрастируют с этой серостью… кажется за мной пришли… спасибо вам, но… битый асфальт зовет в дорогу… Сонное состояние близится трансперсональностью снов. Станция Сонная близилась криками пристанционных торговцев грибами, вяленой рыбой, вареной кукурузой.
–
Мне сказали, что парень в поношенной синей рясе женщины-почтальона будет проводником. Он подкрался сзади и закрыл мне глаза ладонями, теплыми и влажными.
– Привет, угадай кто…
Секундная пауза, чтобы я максимально растерялся.
– Я знаю хорошую гостиницу в центре Таллина. На будущее. Никогда не знаешь, когда окажешься в центре Таллина.
– Все там будем. – Кивнул я.
Взявшись за руки, мы отправились навстречу приключениям. В билетную кассу.
–
Станция Сонная. Взрослая женщина в новой с иголочки гимнастерке встретила нас мечтой о солнце в глазах – восьмую неделю на площади семнадцати разрушенных вокзалов сыпал мелкий дождь. Оранжевые когда-то ламы ютились в грязном вонючем зале ожидания, жалко жались друг к дружке как брошенные котята. Ламы пугали своей удивительной осознанностью – нервно инакомыслящие умы, невероятно чужие лица, недобрые морщины на лбу. Четки перебирались очень быстро в те дни, четно и нечетно. Fluxion – «Stations».
–
Поезд две недели в коматозном состоянии первородных слов нечистоты полустанков обрывки туалетной бумаги колдовство сырой воды память предков вонь реальности. Безрассудные попытки рассуждать как перестать пытаться рассуждать. Выбраться на свободу от ума. Ума – палата. Шестая. Аллюзия на ровные, приглаженные, аккуратные тексты прошлого. Когда еще можно было высказываться прямо, без пируэтов, без сложных постановочных трюков, без словесного каскадерства, когда были лишь ты и твой блокнот, когда можно было нарядиться ребенком-артистом, встать на улице и продекламировать громко и даже вслух что-то либо из своего, либо из классического, даже иностранного, без боязни, что черно-синие люди с твердыми пластиковыми, обернутыми в подобие джинсовой ткани, прямоугольниками на плечах не утащат тебя прочь, не заставят проливать слезы на публике по невинно подавленным рифмам.
Кто-то сказал, что американцы снимают чересчур много социально-ориентированных сериалов. Кто-то еще будет иметь возможность проявить свою смекалку – вредная скотина, вечно лезет в мой и без того рваный рассказ!
Давай еще чаю, старый. Надо пить. Надо. Иначе уже нет сил – каждый раз, когда окунаюсь в те дни мысленно либо вот так на словах, готов сломаться, готов вырвать все свое нутро из себя и превратиться в того, кем никогда не хотел стать, кого всегда считал самыми последними из своих клиентов. Чтобы проснувшись и выйдя в ванную, смотреть там на себя в зеркало и мычать словами правды прямо в небритое утреннее лицо:
– Да никако ты писака…
–
– Отцы… – я вежливо начал разговор, но тут же сорвался и двинул с размаху кулаком в левое ухо сидящему ближе ко мне ламе. Лама немедленно пробудился. Его просветленный взгляд выражал сияющую простоту недоступной мне истины. Лицо ламы надело едва заметную улыбку трудноуловимого сарказма – знак понимания моей ограниченности. Понимание этого факта было мне доступно, и я двинул ламе еще раз, постаравшись приложиться сильней. Сила удара выбила ламу прочь в никуда, разорвав тонкие связи с соседними телами. Улыбка слетела с лица, зазвенела на промерзшем насквозь бетонном полу станции, попала под каблук проходившей мимо сотрудницы городской управы и противно захрустела ломаемым выражением.
– У меня вопрос, отцы… – сообщил я причину моего беспокойства.
Двенадцать глаз смотрели на меня – девять лам сидели полукругом напротив, ожидая возможности не дать мне ответ. Они знали все, еще не услышав – так была сильна их уверенность в собственном знании. Они молчали. Не собирались делиться им с проходимцем. Твари. Ублюдки. По какой-то неведомой причине я видел их самую суть. Смотрел им в нутро. Не мог отвести взгляд. Ненавидел их еще сильней от этого. Шум вокзала дополнялся гулом дыхания лам – вдох-выдох, вдох-выдох – они пытались медитировать на происходящее, спрятавшись таким образом от острой бритвы настоящего момента, но я был настойчив. Я был упорен в своем желании получить ответ. Мудрая женщина за прилавком ярко-желтой прессы осторожно выглядывала из-за ста классических сканвордов. Трое стоявших в кассу молодоженов пытались отвлечься от созданной левым ухом ламы ситуации пересчитыванием друг друга – у них был свой коан.
– Мне не нужно знание, отцы. – Я попробовал вывести разговор сразу в правильное русло – туда, где течение не было особенно предопределенным. Ошибся. Забыл древнюю формулу провала – не проси и не откажут, не рискуй и не проиграешь. Не рискнул. Не выиграл.
– Зачем ты так? – опасливо спросил меня мой спутник.
– Не знаю, – внезапно очнулся я. – Наверно просто захотел использовать слово “отцы”… Что мы тут?
– Ничего. Ждем.
Много позже я сообразил, что количество глаз и количество лам не совпадали, но это уже не имело значения. Кто-то, как всегда, умничал и замечал, что количество и других органов не совпадало, что вообще вся история с вокзалом выглядела шитой белыми нитками, но я лишь усмехался, отводил на секунду взгляд в сторону, затем двигал с размаху в ухо Кому-то. На какое-то время это помогало. Кто-то уходил на диету. Отказывался от мясного. Делал разгрузочные недели. Извинялся действием.
Тем временем вокзал гудел – обыкновенные, простые, человеческие мысли роем носились по станции, громко лузгая семечками и обжигаясь китайской лапшой. Держались в рамках, заданных предками. Чтили историческую память о правилах складывания букв. Станция Сонная, ламы на бетонном полу, мир на заезженной орбите вокруг старой потасканной звезды – ничего нового не происходило уже миллиарды лет в этом захолустье… Ждать свежих слов от уставших оранжевых призраков не приходилось. Новых снов – тем более. Я спросил, зная, что ответа не будет. Я все знал заранее. Я видел это будущее сто тысяч раз ночью в темноте моих век. Уверенность в неотвратимости отвратимости отвращала тотально. И удар кулаком в лицо был самым верным решением.
Я остановил пробегающую мимо обыкновенную мысль и взял у нее семечек. Немного. Примерно шестьдесят восемь. Сплюнул. Шелуха вылетела из моего рта, энтропия была небольшой, кучность выстрела оказалась высокой, шелуха неслась к полу, разрывая воздух на части, медленно ударилась о пол, коснулась шероховатой поверхности загаженного сотнями тысяч ног вокзального бетона, разлетелась в стороны, поднимая в воздух клубы микроскопических частиц пыли. Где-то между ними таился ответ – на этой планете много миллиардов людей, которых я никогда не встречал, да и дай бог не встречу, сотни тысяч городов, где я никогда не был, да и даст бог не буду, но я застрял на этой вонючей станции в этом затхлом городе (а город ли это?), под давлением странных неопрятных пожилых теток-билетерш, вынужденный принимать решения всей моей жизни под влиянием подсолнечного масла протухших давным-давно семечек, даже не понимая при этом кто я. Я, принимающий решения. Два раза в день после еды, запивая полным стаканом воды. Теплой. Дай бог не из под крана.
– Напомни, зачем ты уходишь? – Робко интересовался мой спутник, пока мы ждали выдачи нам билетов. – Кстати я же не представился толком. – он взял секундную паузу и закончил. – Спутник.
Звали ли его как-то иначе – не готов утверждать.
– Кот. – отреагировал я. Короткое крепкое рукопожатие. Уверенная сухая хватка. Глаза в глаза. Надо было продолжать отвечать на вопросы – иначе продолжение битвы глаза в глаза, а я не умел в это играть. Я привык сразу начинать работать руками – бить. А что? На улице разве можно иначе?
– По уходу же… – попробовал собраться с мыслями я. – Долгая история. Если коротко – мне надо найти.
– Найти?
– Да. Я ищу.
– Зачем ты ищешь, если надо искать? Что тебе даст твоё отражение, если ты не знаешь кто отражается? Что…
– Что может показать зеркало, если никто не отражается? – Перебил я.
Услышав это, Спутник замолк. Я хотел было использовать удобство паузы, чтобы раскрыть этому новопроявленному ошоисту реальную суть любых поисков, как сделал это только что с ламами, но потом я подумал, что молчание было вызвано тем, что Спутник пытался понять истинные причины, что ему и правда было неясно, а те вопросы являлись лишь прощупыванием почвы, не сарказмом или умничанием. Я подумал, что можно дать ему шанс. Это явилось новацией для меня, бро. Примерно такой же как сочетать “новация” и “бро” в одном предложении.
Давай еще чаю, старик. Как-то затхло тут у тебя в пещере. Ты вообще пробовал её проветривать? Ну там в конце пещеры тоже дверь открывать. Или форточку на крайняк. Надо дышать свежим воздухом. Живешь, блин, в горах, а сам не дышишь ни хрена.
– Ищешь для Сэма? – Догадался Спутник некоторое время спустя.
– Да.
– Зачем тебе для кого-то такое искать? Таскать потом чужое на себе? – Начал сопереживать Спутник. – Возиться с этим. Бояться, что потеряешь или что украдут. Что выскочит на улицу и попадет под машину… Или упадет и разобьется… Странное намерение.
– Да я и не хотел. – Признался я. – Меня бы тут и не было если бы…
– Если бы что?
– Меня заставили идти. Угрозы там… шантаж. Я, конечно, поддался на это все. – Честно признался я. Ну а что – мы уже находились вдвоем достаточное время. Продолжать скрывать от своего спутника истину было на тот момент более чем странно – как никак две недели мы куда-то уже ехали. Это и было “некоторое время спустя”. Две недели в одном купе поезда мне и сейчас кажется достаточным поводом, чтобы решиться рассказать соседу о том, куда я еду.
– Не удивлён. Почти все такие. Кто-то кого-то заставил. Что-то как-то сказал. Чем-то соблазнил. Или напугал. Или подкупил.
– А ты чего вдруг решил в этот путь? – Не понимал я чужих причин оставить холодный зимний Большой город.
– Ну у меня нашлись тоже свои причины оставить холодный зимний бэгхэ.
– Думаешь я не пойму твои причины?
– Думаю, что не поймешь.
Ладони моих рук уже не ждали, пока я рассмотрю с разных точек зрения все поводы для неприкрытой наглости Спутника, они уверенно сжимались в кулаки, и одна рука, кажется правая, я их всегда путал, поэтому никогда не был уверен, как и откуда я нанесу первый удар по противнику, что давало мне преимущество в кулачных схватках, успех в которых в свою очередь заставлял меня вновь и вновь обращаться к ним, как к правильному способу решения вопросов, так вот кажется правая рука двигалась в боевую позицию, чтобы…
– Я объясню, что и как, но позже – я боюсь надо будет много времени, а его нет – мы же скоро уже укатим прочь, в ту туманную даль, где не менее холодно, где такая же зима, где мерзкие морозы, а вонючие мужики таскают песок не для того, чтобы посыпать дорожки для безопасности пешеходов, а чтобы согреться. – Не факт, что Спутник именно так говорил в тот момент – когда я в боевом состоянии, то я практически ничего не слышу, однако мое внутреннее рождает поэзию. Я мог бы быть странствующим самураем, а то и ронином, если бы жил лет на триста раньше и в другом месте. Короче был бы бродячим воином-поэтом, вот что я хочу сказать. Не знаю зачем. Не факт, что это относится к сути. Не факт, что это вообще к чему-то относится. Не факт, что не факт.
Кулаки разжались. Рука, кажется, правая, опять же – я не был уверен какая, вернулась на исходную. В жилах воцарилась тишина, обычная, утренняя, не звенящая перед предстоящей битвой, но расслабленная, как вокруг расслабляющегося тела, только что откинувшегося на подушку после любовной схватки с тобой.
– Пожалуйста, два билета. Сонная – Конченная. – Взорвала билетерша вселенную, где я шел тернистым путем клинка и пера, убивая врагов и рождая трехстешия им в память.
– Простите, какая?
– Конечная. Вы чем там слушаете, мужчина? Станция Конечная. Поезд отправляется с третьего пути, второй платформы, через сорок девять минут. Следущий!
Надо было идти на перрон. Мы делали все по правилам – сначала отметились на вокзале, выложив поблекшие от послеполуденного солнца фотографии в социальные сети – Быстрограмм и Книгулиц. Отметили в том числе лам-отцов, подтвердив еще раз свое существование – ибо нет без лайков жизни, жизни без проекции в несуществующую реальность. Одна иллюзия транслируется в другую, имея потребностью стать хоть отдаленно похожей на что-то настоящее. Веря в миф совместно, мы дарим жизнь ему. Когда дежурный по Быстрограмму вокзала залайкал наши посты, мы пустили в вагон. Тогда уже ввели регистрацию на транспорт через лайк. Все лайкали друг друга и друг у друга. Если контролёр в автобусе не пролайкал тебя, то тебя банят на какое-то время. Ну ты понял суть – это социальная ответственность в её идеальном воплощении.
Ламы что-то беззубо мямлили нам вслед. Но мы этого уже не видели. Мы были готовы двигаться дальше. Никуда ждало нас где-то за горизонтом.
Добрая женщина в серой пуховой шали закинула нам в окно вагона завернутые в газетную бумагу пирожки. Они приятно грели горячим маслом ладони. Баба Ваня благодарно кивала нам вслед – мы покупали не торгуясь. Пятна на штанах обещали хранить память о станции. Несмываемые ничем воспоминания о неродных пенатах мест, где неизвестно каким образом живут привокзальные люди. Дома и стены между нами разрушают сознание. Дома и стены между нами мы возводим сами, чтобы потом слагать баллады о преодолении преград. Чтобы покорять ими наших возможных партнеров. Мы рождаем сны, чтобы различать реальность. Мы говорим мы, чтобы спрятать индивидуальность, ибо нам страшно, ведь индивидуальность неконтролируема, а невозможность контроля… рождает нестабильность, а нестабильность пугает, ведь так?
Мир полон счастья, когда ему не позволяется страдать. Спасибо заботливым чиновникам – они успели запретить страдание раньше, чем оно случилось. Будда не догнал до гораздо более эффективного способа работать со страданием – запрет на государственном уровне. Ну так и жил он в доисторические времена, задолго до Странной страны.
Мир полон скрежета зубов, когда я говорю правду. Официальные уполномоченные дантисты стучат рано утром в окна, требуя пустить их внутрь, дать доступ к еще не вырванным зубам – нет скрежета – нет правды. Мир полон, когда в нем нет меня. Старуха процентщица гулким голосом воет на пустом полустанке. Кто-то выкинул свои сухожилия – увидел их ненужность в современных условиях бытовой цветопередачи. Сон наяву закончился дремой. Мы выступили на край подноса, мы стояли на нем, цепляясь ногтями за эмалированный край истории. Что в этих словах кроме сумрачной правды междометий? Выдохни друг, хватит уже держать в себе дым. Пока не надо больше чая, старый. Твой чай проявляет мою другую сущность. Не ту, которую я так тщательно взращивал в себе все эти долгие годы.
Спутник уже был в походном. В синих чиносах, черных слипонах, белой хлопковой рубашке. Простое. Походное. Сменил лицо. Сменил волосы и жанр. Нарядился в бороду и очки. Фотокамера средний формат, производства древних. Холщовый рюкзак со шнурком подзарядки для умнозвука.
– А что тебе надо в этой жизни было для себя? Что твоё тебя привело на этот вокзал? – решил узнать поближе своего напарника по пути я.
– Моё? Да вроде и нет ничего. Мне и не надо было ничего особенно никогда. – оказался внезапно закрытым мой напарник.
– А что же ты в жизни искал? – не унимался я.
– Да не искал ничего никогда особо я. – буркал в ответ Спутник.
– А чего же действительно ты в этой жизни хотел для себя? Вот на самом деле. Если прям в глубину заглянуть. – допытывался я.
– Реально? Ничего. Дома быть. Может умнозвук новой модели. Или даже просто сидеть. Чего ещё надо если есть где сидеть?
Спутник оказался совсем другим. Непохожим на меня. Слишком. Как можно ничего не искать в жизни? Как можно быть довольным жизнью? Как можно быть таким похожим уже в молодости на родителей? Да, кстати, Спутник – еще и моложе меня. Намного. Не важно насколько. Ну да, я уже того… пожил. Разве не видно? Я еще расскажу, ты не переживай. А вот следовать правилам и отмечаться в социальных сетях по мере движения оказалось неверным решением. Впоследствии это привело нас к проблемам. Серьезным проблемам.
Вороны летали над составом темной стаей. Мысли в голове кружились черным роем. Внешнее отражалось внутри, преломлялось, искривлялось. Поезд тронулся, мы поехали. Ламы на вокзале тем временем вышли в паутину, быстро нашли нас по геотегу станции Сонная. Старший лама давал указания младшему собрату по осознанному использованию социальных сетей в рамках операции по вычислению нашего маршрута. Лама, который получил от меня в ухо, поосознавал опции поиска и осознал иной путь. Он встал, прошел к кассе, заглянул в окно.
– Что у вас? – Резко и строго спросила кассирша.
Лама вместо ответа показал свое левое ухо. Уже сильно опухшее, нездорово синее. Кассирша вспомнила момент. Застыдилась – она тогда засмеялась немного громче положенного.
– Не положено предоставлять информацию о пути следования других пассажиров. – попыталась уйти от ответственности она.
Лама продолжал показывать на ухо. Ухо, казалось, даже принимало участие в процессе уговаривания кассирши тем, что разбухало все сильней и сильней. Вина и стыд кассирши росли пропорционально увеличению размеров уха. Кассирша была женщиной достаточно опытной в вине и стыде, чтобы понять – это не приведет ни к чему хорошему. Даже не подумав повымогать взятку за сведения, она взяла бумагу, ручку, торопливо написала куда мы купили билет, протянула ламе. Ухо прекратило разбухать. Лама посмотрел название станции и рванул к своим делиться обретенным знанием.
– Станция Конечная. – Без какого-либо выражения в голосе сказал старший лама, показывая на экране умнозвука наш пост подошедшему коллеге.
– Станция Конечная! – Запоздало сообщил подошедший коллега, протягивая старшему кусок бумаги – иногда инерция ума заставляет что-то делать, даже несмотря на очевидную ненужность этих поступков. Ламы вышли из вокзала, сели на перроне и затянули хором старую народную мантру. Глубокий бас горлового пения дымом горелых осенних листьев тянулся над станцией, железной дорогой, догонял наш состав, проникал в наше сознание, резонировал с нами.
Нам было похуй. А зря…
На вокзал
Я очнулся через неделю. В левой руке я сжимал револьвер, в правой – саквояж с наличными – 1 000 000 $ – вроде ничего особенного – сколько людей ежедневно приходят в себя в таком виде?!
Сколько еще подобных вещей мы делаем ради привлечения внимания других? Валяться где попало – достаточно слабый способ – уже никто и не обратит внимание, не нажмет заветную кнопку “понравилось”, не передаст другим весточку о том, что кто-то где-то снова повалялся с деньгами…
вокруг были люди, они что-то делали, куда-то ходили, я слышал громкий голос, покореженный прогоном сквозь дешевый усилитель, старые динамики, рупорные, но совсем другого качества.. Голос кричал:
"поезд двестишестьсятьыый Магадан – Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!".. В конце фразы – голос задергался, усилилось искажение, последние два слога "формы" повторились многократным делэем, медленно из середины переходя в правый канал, затем стереокартина выровнялась вступлением тонкой высокой скрипки, одна нота, еще медленней и протяжней, чем эффект перехода "формы", вдруг резкий бит, твердый, необузданный басовой обрезкой, но четкий, не дабовый, а строго четыре на четыре, потом рычащая басовая линия, и еще более внезапно вступление звонких и неземных в своей мягкости тарелок… Бумс-бумс-бумс-бумсссс-бумс-бумс-бумс-бумсссц-бум-бум-бум-бум…
