Текст книги "Рыцари пятого океана"

Автор книги: Андрей Рытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Помню, некоторые товарищи пытались вызвать сочувствие к Приписнову. Не личные, мол, интересы преследовал человек, а общие, одинаково с другими подвергался опасности. В бою же все возможно. Бой – задача со многими неизвестными. А потери – явление естественное: на то и война...

Пришлось убеждать этих товарищей, что они глубоко заблуждаются. Да, бой действительно задача со многими неизвестными, и ее решение без жертв редко обходится. Но на то и командир, чтобы добиться победы малой кровью, свести жертвы к минимуму. У Приписнова же на это разума не хватило. Он бросился в пекло очертя голову, чем нанес невосполнимый урон всей части.

Когда боевое напряжение несколько спало, я решил проверить состояние санитарной службы. Я знал, как трудно приходилось врачам, как внимательно относились они к каждому раненому и заболевшему, следили за качеством приготовления пищи, гигиеной быта. Однако контроль быта нужен всегда и во всем, тем более что в политотдел поступило донесение: в 34-м бомбардировочном полку техник Антонов болен сыпным тифом.

Вызываю корпусного врача Платонова.

– Константин Константинович, вам известно о болезни Антонова?

– Известно, Андрей Герасимович. Меры приняты.

– А сами вы там были?

– Завтра поеду.

– И я туда же собираюсь.

Наутро мы выехали. Антонова и еще одного человека, тоже подозреваемого в заболевании тифом, успели отправить в госпиталь. Жилые помещения продезинфицировали.

– А где спят люди? – спрашиваем командира полка.

– Временно перевели вон в тот сарай, – показал подполковник Парфенюк на окраину аэродрома, где стояло деревянное строение.

Поговорив с командиром, его заместителем Цибульским п врачом части о бытовых нуждах, мы спросили:

– Так что же тут у вас произошло?

– Техник Антонов летал получать запасные части,– начал рассказывать командир. – Вернулся. Его полагалось бы определить вначале в карантин, как положено по приказу командира корпуса, а он пришел в общую землянку, потому что помещения для карантина у нас нет.

– Стало быть, это ваша вина, – заметил Платонов. – Чего же тут искать причину?

– Я ни на кого не пытаюсь переложить ответственность за свою вину, сказал командир.

– Об ответственности потом, – сказал я Парфенюку. – Продолжайте об Антонове.

– Ночью Антонова бросило в жар. Начал метаться, бредить. Пришел врач и определил: сыпняк. Звонит мне: "Как поступить? Надо всех, кто вместе с Антоновым ночевал, перевести в отдельную землянку, а самого Антонова отправить в госпиталь". Я согласился с его решением. А через десять минут он снова позвонил: "Техники не хотят идти в карантинную землянку". Ну, раз начался бунт против медицины, – усмехнулся Парфенюк, – пришлось лично вмешаться. В общем, техники сидят в карантине, а работа стоит, некому самолеты ремонтировать.

– Но вы же понимаете, что это дело серьезное. С тифом не шутят, – вмешался Платонов.

– Понимаю, – согласился Парфенюк. – Только Пут-кип не будет за техников ремонтировать машины. Пришлось вмешаться мне:

– Шутки плохи, товарищ Парфенюк. Вы, видимо, до сих пор не поняли последствий случившегося. В гражданскую войну тиф сильнее пулемета косил людей. Но тогда другое дело. Скученность, грязь, нехватка врачей и медикаментов. Теперь же допускать такую вещь – позор. Нужны крутые меры. А виновников мы накажем. И в первую очередь вас, товарищ Парфепюк.

На другой день пригласили в корпус на совещание начальников политических отделов дивизий и всех врачей. Район, где дислоцировались полки, был небезопасен в санитарном отношении. Немцы в период оккупации занимали лучшие помещения, а местных жителей выгоняли на улицу. Что людям оставалось? Ютиться в землянках, в грязи, тесноте. Отсюда – тиф.

Договорились: разъяснить людям всю опасность антисанитарии, предупредить, чтобы остерегались контактов с гражданским населением, соблюдали все меры предосторожности.

– Нельзя же отгородиться китайской стеной от местного населения, – вставил кто-то из участников совещания. – Люди так ждали нашего прихода, и вдруг мы им говорим: не подходите.

– Надо помочь и в селах провести противотифозную профилактику, – сказал Платонов.

– Правильно. Мы не можем остаться безучастными к местным жителям, одобрил начальник политотдела 241-й бомбардировочной дивизии Шибанов. – Это тоже наши, советские люди, и мы должны оказать им помощь.

Совещание вылилось в большой разговор о насущных нуждах, которые ставила перед нами сама жизнь.

Вскоре после этого я снова поехал в один из полков, чтобы убедиться, какие приняты меры по улучшению быта и медицинского обслуживания личного состава.

Зашел в первую попавшуюся на глаза землянку. На нарах лежала измятая, ничем не прикрытая солома.

– Чья землянка? – спрашиваю одного из техников.

– Первой эскадрильи. – Так и спите?

– А чем ее прикроешь, солому? Обращались в БАО – там говорят: на войне никто гостиниц для вас не приготовил. Солдаты в пехоте хуже живут и то не жалуются.

– И в других землянках так же?

– Есть и похуже.

Я терпеливо обошел все землянки, потом вызвал заместителя командира по политической части и полкового врача.

– Вы были на совещании?

– Были.

– Знаете, как живут ваши техники?

– А как же? Они у нас каждый час на глазах. Если вы о простынях, то ведь для всех простынь не припасено. Батальон не дает.

– Своему начальнику политотдела докладывали?

– Нет.

Из полка сразу же направился в штаб дивизии. Командира на месте не оказалось, и я рассказал начальнику политотдела Горбунову обо всем, что видел и слышал в полку.

Горбунов был старым солдатом и опытным политработником и потому как должное воспринял в свой адрес справедливое нарекание. Он лично пошел в БАО и договорился обо всем, что было необходимо для наведения должной санитарии в полку и предотвращения тифозной эпидемии.

Я подробно говорю об этом потому, что забота о здоровом быте военнослужащих была важнейшей обязанностью политработников, она способствовала повышению морально-политического состояния и боеспособности личного состава подразделений и частей.

Рассуждения о неизбежности тягот войны и связанных с нею лишений вызывали порой апатию, безразличие, порождали безответственность. Вот один из примеров бездушного отношения к людям.

Однажды штурман Терехов выбросился с парашютом из подбитого самолета. Экипажи видели, что приземлился он на своей территории, доложили об этом в полку. Однако никто не позаботился о том, чтобы немедленно организовать поиск.

– Ваш же человек, – сказал я тогда начальнику санитарной службы 301-й бомбардировочной дивизии Фрейдесу. – Неужели у вас сердце не болит? Может, он ранен, не в силах передвигаться. Немедленно примите меры к поискам штурмана.

Этот случай заставил нас издать специальный приказ по корпусу. Командирам частей, их заместителям по политической части, врачебному персоналу вменялось в обязанность производить поиски подбитых в бою экипажей, принимать все меры к тому, чтобы люди быстро возвращались в свои части.

В каждом батальоне аэродромного обслуживания создали поисковые команды, обеспечили их необходимыми средствами передвижения. Летный состав предупредили:

в случае попадания в госпиталь сразу же ставить командиров в известность и после выздоровления непременно возвращаться в свой полк.

Политработники навещали больных и раненых в лазаретах, рассказывали им полковые новости, приносили газеты, письма, подарки от товарищей.

Конец зимы 1942/43 года и начало весны прошли в сколачивании частей и подразделений, в напряженной боевой учебе. Среди летчиков и штурманов было немало молодых, необстрелянных людей, которые еще не успели познать искусство борьбы с противником и на первых порах допускали немало тактических ошибок. Учеба чередовалась с боевыми вылетами на разведку и бомбометание.

Помню, командир корпуса поставил 241-й бомбардировочной авиационной дивизии задачу нанести удар по скоплению войск противника, а также по колонне машин и танков, двигавшихся по одной из дорог. На задание ушли девять самолетов. Опасаясь огня зенитной артиллерии, ведущий поднял экипажи на высоту три тысячи пятьсот метров. Никаких тактических приемов, обеспечивавших внезапность удара, не применялось. Сделав один заход, экипажи сбросили бомбы с горизонтального полета и вернулись домой. Эффект получился никудышный: большинство бомб взорвалось в стороне от цели.

В боевых вылетах других групп также допускалась элементарная тактическая неграмотность. Экипажи ходили на задания по одним и тем же маршрутам, и противнику не составляло особого труда перехватывать наши бомбардировщики. Редко кто из летчиков отваживался производить бомбометание с пикирования, а обстрел целей пулеметным огнем поначалу вообще не практиковался.

Приезжает как-то из этой дивизии главный инженер корпуса Иван Степанович Гудков и возмущается:

– Безобразие. Так все моторы можно вывести из строя.

– Что случилось? – спрашиваю его.

– Судите сами, – продолжает Гудков, – где это видано, чтобы за час полета бомбардировщик сжигал пятьсот семьдесят килограммов горючего? А у Токарева это отнюдь не исключение. Экипажи летают на максимальном режиме. Никто не думает о том, что надо беречь горючее и моторесурс.

Выслушав Гудкова, генерал Каравацкий снял телефонную трубку и вызвал командира дивизии Токарева.

Комдив не заставил себя ждать. Это был молодой, невысокого роста, стройный и симпатичный авиатор.

– Вы что это цирк там устраиваете, вперегонки друг за другом гоняетесь? меряя шагами свой маленький кабинет, спросил Каравацкий.

– Какой цирк, товарищ генерал? Не понимаю, – пожал плечами Токарев.

– А такой, что ваши летчики включают форсаж, чтобы быстрее проскочить цель и на максимальном режиме вернуться домой. Трусят, что ли?

– В трусости вы зря их обвиняете, – обиделся Токарев.

– А как же прикажете понимать, что они на цель приходят чуть ли не на стратосферной высоте и предельной скорости и бросают бомбы куда попало? Может, вы так распорядились?

Токарев замялся:

– Это в интересах безопасности.

– Ах вот оно что! – вспылил Каравацкий. – О безопасности думаете, а чтобы точнее поразить цель – вам до этого дела нет?

– Ну почему же, – оправдывался Токарев. – Стараемся.

– Что-то не видно в вашем старании проку. С одного захода бомбите, лишь бы побыстрее сбросить груз... Что это за работа? – Каравацкий остановился перед командиром дивизии. – Самолеты готовятся в полет безобразно. Из двенадцати вылетевших на задание четыре сели на вынужденную. У одного мотор отказал, у второго приборы, у третьего еще что-то.

Токарев молчал. Слишком уж очевидны были промахи, чтобы пытаться искать какие-то оправдания.

– За слабую тактическую подготовку частей и промахи в боевой работе объявляю вам выговор, – Каравацкий рубанул рукой воздух и отошел к окну.

Немного успокоившись, он снова обернулся к Токареву и сказал примирительно:

– Вы же боевой командир, сами знаете, почем фунт лиха. Неужели не видите, что такими послаблениями делаете экипажам плохую услугу?

После этой беседы мы решили основательно проверить боевую и воспитательную работу в частях дивизии, помочь командирам и политработникам устранить недочеты.

Прежде всего выяснилось, что многие недостатки в боевой работе являются следствием слабого воспитания личного состава. Политотдельцы дивизии целыми днями корпели над составлением всякого рода сводок и донесений, в частях же бывали редко и положение дел на местах знали плохо.

В комиссию мы включили летчика-инспектора штаба корпуса. Он побеседовал с некоторыми политработниками по вопросам боевого применения самолетов, потом приходит ко мне и со смехом рассказывает:

– Хорошие они ребята, но технику не знают. Попросил одного из них рассказать, как устроена авиационная пушка, объяснить, отчего бывают задержки в стрельбе и как они устраняются, тот замялся, смутился, а потом и говорит: "Давайте лучше о текущем моменте потолкуем".

Было ясно, что надо по-настоящему обучать политработников военному делу. Договорились с начальником штаба дивизии, что он составит план учебы и в самое ближайшее время организует занятия.

Проверили состояние агитационно-пропагандистской работы. На бумаге все выглядело как и должно быть, а спросили одного из агитаторов, когда он последний раз беседовал с механиками, и тот ответил:

– Почему именно я должен беседовать?

– Но вы же числитесь агитатором звена.

– Я? – удивился сержант. – Первый раз слышу.

Оказалось, что секретарь комсомольской организации эскадрильи включил этого парня в список агитаторов, даже не посчитав нужным предупредить его об этом. Политработники давно уже не собирали агитаторов, не ставили перед ними задач. Многие из них очень часто не видели газет и вообще не имели представления, как вести агитационную работу.

Поинтересовались стенной печатью. Висят кое-где старые, успевшие выцвести боевые листки.

– А стенные газеты выпускаются? – спросили мы заместителя командира эскадрильи по политчасти.

– Нет. Руки до них не доходят. Народ занят боевой работой.

Странно было слышать такое объяснение.

– Боевая работа не исключает, а, наоборот, предполагает усиление политического воспитания личного состава, – говорим ему.

– Правильно. Но ведь люди с утра до ночи заняты на стоянках, обслуживают старт.

Особенно серьезно пришлось заняться проверкой 24-го бомбардировочного Краснознаменного полка. Эта часть участвовала в боях с финнами, в освобождении Западной Украины и Западной Белоруссии. Половина личного состава имела хороший боевой опыт. Отечественная война застала полк на западных рубежах. Он, как и многие другие части, пережил горечь отступления, понес немалые потери, но сохранил боевой дух, потому что в строю остались старые, опытные кадры. Многие летчики, штурманы и техники с гордостью носили награды.

Но вот за последнее время, когда не стало интенсивной боевой работы, кое-кто начал увлекаться выпивками, проводить свободное время в ближайших деревнях. Иногда люди приходили в часть навеселе, а однажды не успели подготовить самолет, и полк был отстранен от вылета. Все это мотивировалось тем, что никто не занимался организацией досуга личного состава, самодеятельности не было, кинокартины демонстрировались от случая к случаю.

В довершение всего в полку произошло из ряда вон выходящее событие. С разрешения командира дивизии после торжественного митинга, посвященного вручению боевого Знамени части, был устроен товарищеский ужин.

Наутро объявили тревогу. Командир полка подполковник Соколов метался по стоянке, торопил летчиков к вылету, и все-таки бомбардировщики поднялись в небо с опозданием, и задание было выполнено без должной инициативы и боевого эффекта.

Пришлось наказать и командира полка и его заместителя по политчасти майора П. И. Алимова.

Работали мы в дивизии около недели. В заключение собрали совещание политотдельцев, заместителей командиров по политической части, секретарей партийных организаций. Потом провели семинар агитаторов, рассказали людям об обстановке на фронтах, дали ряд практических советов и рекомендаций. Для летчиков, штурманов и техников прочитали лекции и доклады, обстоятельно поговорили с ними о боевых делах, о причинах, мешающих более эффективно использовать самолеты и их вооружение в бою.

Особый разговор состоялся с начальником политотдела дивизии. Он немало ездил по частям, но его визиты носили сугубо хозяйственный характер: там вовремя не подвезли горючее – помог наладить дело, в другом месте выявились неполадки с питанием – принял неотложные меры.

– Поймите, что вы прежде всего политический работник, – сказал я ему. – Не гоняйтесь за каждой мелочью сами, мобилизуйте на устранение недостатков свой аппарат, коммунистов.

В дальнейшем мы не выпускали из поля зрения это соединение, часто навещали его, оказывали практическую помощь, и положение стало выправляться.

Перед решающей битвой

В штаб корпуса по телеграфу сообщили: Указом Президиума Верховного Совета СССР летчикам 128-го бомбардировочного полка старшему лейтенанту Пивнюку Николаю Владимировичу и лейтенанту Мизинову Михаилу Петровичу присвоено звание Героя Советского Союза.

На их счету был не один десяток успешных боевых вылетов, большое количество уничтоженной живой силы и техники противника. Бесстрашных бойцов все хорошо знали. Они сочетали в себе скромность с большой храбростью, товарищескую верность к друзьям по оружию со жгучей ненавистью к врагам.

Мы решили провести митинги во всех частях корпуса и товарищеский вечер в дивизии. Собрались летчики, командиры, начальники штабов, политработники. За центральным столом – Пивнюк и Мизинов.

– В вашем лице, – обращаясь к Героям, сказал генерал Каравацкий, – мы прежде всего чествуем летную гвардию, людей, которые не жалеют ни сил, ни самой жизни в борьбе с врагом.

Вечер прошел тепло, задушевно. Были тосты за партию, за Родину, за Героев, за нашу победу. Эта встреча еще больше укрепила боевую дружбу авиаторов.

Вскоре Пивнюку и Мизинову присвоили очередные воинские звания, назначили командирами звеньев. Своим примером они увлекали молодежь на подвиги.

В моем фронтовом блокноте сохранилась краткая запись об одном из этих летчиков: "М. П. Мизинов совершил 230 боевых вылетов, сбил 3 самолета, сбросил 132 660 кг бомб, уничтожил более 100 вражеских солдат и офицеров. В групповых налетах поджег 60 самолетов, 15 подвод, 6 складов с боеприпасами, 25 железнодорожных вагонов".

Наряду с воспитанием личного состава на примерах героизма мы прививали бойцам ненависть к фашистским захватчикам, используя для этого статьи в газетах и журналах, рассказы очевидцев, местных жителей, свидетелей зверств гитлеровской армии. В частности, один из митингов был проведен в связи с возвращением в свою часть техник-лейтенанта Пошестюка, побывавшего в родных краях – Ростове и Миллерово, недавно освобожденных от гитлеровских захватчиков.

Его рассказы о бесчинствах фашистов производили неизгладимое впечатление.

– На всем пути от Воронежа до Ростова, – говорил он, – я видел множество виселиц. В огромных ямах, вырытых на окраине Ростова самими обреченными, лежали тысячи трупов. Дети, женщины, старики...

Рассказ Пошестюка дополнили другие авиаторы.

– А я видел, как фашистские летчики расстреливали поезд с ранеными советскими бойцами, – сказал механик самолета сержант Самойлов. – На вагонах были отчетливо видны знаки с изображением Красного Креста, но это не остановило врагов. Гитлеровцы – звери, а не люди, для них может быть только один приговор – смерть.

Из строя вышел техник звена Трубочистов.

– Моя семья только один месяц была в фашистском плену, но вынесла столько страданий, что трудно передать... Меньшому братишке фашисты размозжили голову – схватили за ноги и ударили об угол дома. Сестренку изнасиловали и закололи штыками.

Горе моей матери, – закончил свое выступление Трубочистов, – это мое горе, наше с вами общее горе. Месть, и только месть фашистским душегубам. Я заверяю: летчики первого звена, где я работаю, могут быть уверены, что самолеты, подготовленные моими руками, в бою не подведут.

Командир эскадрильи 779-го бомбардировочного полка капитан Анпилов, ставший впоследствии генералом, заявил на митинге:

– Моя родина – Старый Оскол – семь месяцев находилась во власти гитлеровцев. Родные сообщили, что город разрушен, многие жители расстреляны, повешены, угнаны на каторгу в Германию. Я буду люто мстить фашистским извергам.

На второй день он подал секретарю партийной организации заявление. В нем говорилось: "Хочу идти в бой коммунистом".

На митингах не принималось резолюций, не устраивалось голосований. Клятва авиаторов драться с немецкими захватчиками до последнего дыхания была лучшей резолюцией.

Стремление воинов в трудную пору вступить в ряды Коммунистической партии, навсегда связать свою судьбу с ее героической судьбой было очень большим. С именем партии советские люди связывали свои лучшие помыслы и надежды, беззаветно верили ей.

Помнится, 34-й бомбардировочный полк в полном составе совершил боевой вылет. Результаты оказались высокими. Успех окрылил воинов, создал общий подъем. Вечером только и говорили о том, как экипажи прорвались через зенитный заслон и метко сбросили бомбы. Командир полка поздравил авиаторов с боевым крещением, пожелал им дальнейших ратных успехов. Молодые летчики младший лейтенант Григорьев и сержант Никифоров подошли к нему и заявили:

– После сегодняшнею вылета мы твердо верим в свои силы. Просим дать нам возможность летать как можно больше.

А комсомольцы Романов и Никифоров обратились к парторгу эскадрильи:

– Мы сделали по три боевых вылета. В четвертый хотим идти коммунистами.

В интересах улучшения политической работы в армии и на флоте Центральный Комитет партии принял 24 мая 1943 года постановление об изменении структуры армейских партийных организаций. В полку учреждалось бюро во главе с парторгом, в эскадрилье – первичная, а в звене – низовая парторганизации. Парторги, члены партийных бюро не избирались, как ранее, а назначались. К середине 1943 года такие же изменения произошли и в структуре комсомольских организаций.

Вызывалось это условиями войны, когда часто не представлялось возможным проводить выборные партийные и комсомольские собрания, а ослаблять работу среди коммунистов и членов ВЛКСМ ни на один день было нельзя.

Май 1943 года явился для нашего корпуса как бы прелюдией к грандиозному сражению, которое вскоре развернулось на полях Орловщины, Курска, Белгорода. По заданию командования наземных войск экипажи летали на разведку, бомбили штабы противника, железнодорожные узлы, склады. Но это были частные операции. А вскоре корпус передали в оперативное подчинение 16-й воздушной армии, и ее командующий генерал-лейтенант авиации С. И. Руденко отдал приказание: нанести массированный удар по вражеским штабам и войскам, расквартированным в городе Локоть, и железнодорожной станции Брасово.

Генерал Каравацкий и я собрали руководящий состав 301-й бомбардировочной дивизии во главе с полковником Федоренко и начальником политотдела Горбуновым и разъяснили боевую задачу. Вслед за тем состоялись партийные и комсомольские собрания, на которых активисты призвали летчиков и техников отлично подготовить материальную часть к предстоящему вылету, показывать пример храбрости и отваги.

Воздушные разведчики подтвердили, что на станции Брасово противник сосредоточил немалые силы. По схемам и фотопланшетам экипажи изучили наиболее важные объекты, подходы к ним, оценили противодействие, которое может оказать противник.

И вот в воздух поднялись сорок два бомбардировщика. Над аэродромом 283-й истребительной авиационной дивизии к ним присоединилась группа сопровождения.

Удар был настолько неожиданным, что враг не сумел оказать серьезного противодействия ни с земли, ни в воздухе. С высоты тысяча шестьсот – тысяча восемьсот метров по сигналу ведущих девяток дивизия сбросила весь бомбовый груз.

На другой день из штаба 16-й воздушной армии нам сообщили о результатах бомбометания. В городе Локоть взрывы и пожары продолжались в течение нескольких часов. Разрушен бывший дворец князя Михаила, в котором размещался один из немецких штабов. Разбушевавшийся огонь проник в подвал, где хранились боеприпасы. Все это взлетело на воздух. Прямым попаданием бомбы разбило здание немецкой комендатуры, уничтожило помещения, в которых размещались гитлеровская воинская часть, подразделения власовцев из бригады Каминского и группа мадьяр, готовившихся к отправке на фронт.

Не меньший урон противник понес и на станции Брасово. Уничтожен был воинский эшелон, подбито и сожжено несколько бронемашин и танков, убито более пятисот солдат и офицеров. Железнодорожный узел на несколько дней вышел из строя.

С боевого задания не вернулись два наших экипажа. Ко мне зашел расстроенный командир 96-го бомбардировочного полка Александр Юрьевич Якобсон:

– Майора Елагина потеряли – нашего парторга и начальника воздушно-стрелковой службы...

Елагин был честным, принципиальным коммунистом и авторитетным партийным вожаком. Люди доверяли ему, как своей совести, шли к нему и с радостью и с печалью. Он был несколько старше других, опытнее в житейских делах и всегда мог дать добрый совет.

– Как это произошло? – с горечью переспросил я Якобсона.

– Шел он у меня правым ведомым. На подходе к городу Локоть немцы открыли заградительный огонь. Нам ничего не оставалось, как пробиваться. Один из снарядов попал в самолет Елагина, и он но отлогой кривой потянул к земле. Кто-то выпрыгнул из самолета, но проследить до конца я не смог: группа подходила к цели.

– А кто еще был в экипаже?

– Командир звена Репин и стрелок-радист Говоров.

– Возможно, вернутся, – пытался я успокоить Якобсона.

– Вряд ли, – сказал он. – Самолет упал в районе, где немцев как в муравейнике.

Никто из экипажа Елагина не вернулся, и мы считали его погибшим. А двадцать три года спустя я получил письмо от Якобсона.

"Помните Елагина, парторга нашего полка? – писал он. – Оказывается, жив. Работает в городе Каменске-Шахтинском. Пересылаю вам его записки, адресованные мне".

Я тут же развернул густо исписанные тетрадочные листки и прочитал исповедь человека, до конца испившего чашу страданий, которые выпали на его долю.

"Памятный майский день 1943 года, – писал Елагин, – был моим последним днем в родном полку. Прямым попаданием вражеского снаряда разбило хвостовое оперение самолета и левый мотор. Машина стала неуправляемой и начала беспорядочно падать. Саша Репин выбросился с парашютом на высоте примерно 1200 метров, а я почти у самой земли. Радист старшина Говоров, вероятно, был убит в воздухе. Сколько я ни запрашивал его – ответа не получил.

Территория была занята врагом, и нас в конце концов выследили и схватили. Меня посадили в легковую машину и повезли в Локоть, где показали результаты боевой работы нашего полка. Лежали убитые фашисты, догорали склады с горючим и автомашины, дымилось разрушенное здание бывшего горсовета, в котором располагался вражеский штаб.

"Смотри на дело своих рук, – зло сказал мрачный майор в гестаповской форме. – За это не щадят..."

На той же машине меня отвезли на станцию Комаричи, откуда переправили в орловскую тюрьму. Потом – Смоленск, Лодзь, Мосбург, местечко Оттобрун километрах в шестидесяти от Мюнхена. В так называемом "рабочем лагере" были невыносимо тяжелые условия: голод, каторжный труд, издевательства надсмотрщиков. Но больше всего угнетала тоска по Родине.

Меня и моих товарищей ни на минуту не покидала мысль о побеге из фашистского плена. 29 августа 1943 года я, летчик Карабанов, с которым встретился в Лодзи, и еще два советских парня совершили побег. Добрались до Вены. Там на наш след напала полиция. Пришлось разъединиться. Я остался один и ушел километров на тридцать за Вену. Гестаповцы настигли меня и посадили в венскую тюрьму, в которой я пробыл полтора месяца.

И вот я снова в том же лагере. За побег меня зверски избили и бросили на семь суток в одиночный карцер. Потом перевели в барак политически неблагонадежных. Мы убили нескольких предателей. Меня и двенадцать других узников концлагеря снова посадили в одиночные карцеры и перед праздником Октября обещали казнить через повешение.

Что помешало фашистам привести приговор в исполнение – не знаю, но 11 ноября нас вывели из лагеря, посадили в вагон и отправили в штрафную команду в Южную Баварию. Там, в местечке Барных, мы очищали русло реки Фильс. Полураздетые, разутые, голодные и мокрые, военнопленные были на положении каторжников до 1 мая 1945 года. Описывать все – значит заново пережить ужасы фашистского рабства...

1 мая в лагерь пришли американцы, а два дня спустя мы услышали выступление по радио из Люксембурга советского генерал-майора. Он призывал всех пленных и проживающих в Германии русских организоваться в отряды и оказывать всяческое сопротивление фашистам. Мы воспрянули духом. Наша штрафная команда в количестве восьмидесяти шести человек стала центром и штабом организации отряда сопротивления.

22 мая нас отправили в советскую зону оккупации в Берлин, откуда я попал на Родину...

Потом снова служба в армии. Сначала адъютантом эскадрильи в гвардейском авиационном полку, затем начальником воздушно-стрелковой службы этой же части.

В конце 1948 года демобилизовался. Живу в Каменске-Шахтинском".

Прочитав это письмо, полное трагизма и мужества, я мысленно вернулся к давним событиям войны.

На следующий день после гибели самолета Елагина один из полков 241-й авиадивизии нанес по гитлеровцам новый удар. Две девятки бомбили аэродромы в окрестностях Орла, третья совершила налет на аэродром Хмелевая. Фотоснимки подтвердили: уничтожено до пятнадцати самолетов, взорвано пять штабелей боеприпасов, разрушены бетонированные дорожки, выведены из строя взлетно-посадочные полосы.

– Мы отомстили фашистам за Елагина, Репина и Говорова, – заявили экипажи, вернувшиеся с боевого задания.

В мае части корпуса около ста раз летали на предельный радиус действия, нанося бомбардировочные удары по городам Локоть, Красная Слобода, Путивль, по хутору Михайловский и другим тыловым объектам противника. 5, 6 и 17 мая одиночные экипажи бомбили участок железной дороги между Орлом и Брянском, по которому шла переброска вражеских войск.

Эти активные боевые действия явились хорошим экзаменом для наших частей. Мы реально ощутили собственные силы и выявили многие недостатки, которые нельзя было допускать в будущем. Срочно провели партийное собрание управления корпуса. Доклад сделал генерал Каравацкий.

– Сегодня наши бомбардировщики, – начал он без всяких предисловий, держа в руках оперативную сводку, – одиночными экипажами с утра до вечера бомбили железнодорожную станцию Сомарково, перегон Шахово – Хотынец, эшелоны противника западнее Нарышкино, колонну войск на дороге Гнездилово – Львово, скопление живой силы и техники противника в пункте Дмитрий-Орловский.

По всему видно, враг готовится к наступлению. Своими ударами мы дезорганизуем переброску его резервов, наносим ему немалый ущерб. Мы сделали многое, но могли сделать еще больше.

Командир корпуса отметил, что слабая эффективность отдельных бомбометаний объясняется неподготовленностью экипажей. Некоторые ведущие групп, намечая маршрут к цели, не учитывают расположение зенитных средств противника. Это неизбежно приводит к потерям. Так, дня за два до собрания группа самолетов ходила на боевое задание. Ведущий не выдержал намеченного курса, уклонился и вместе с другими экипажами оказался вблизи населенного пункта Комаричи, сильно защищенного зенитным огнем. Один самолет не вернулся с задания, другие получили повреждения.