355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Лазарчук » Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов » Текст книги (страница 27)
Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 18:41

Текст книги "Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов"


Автор книги: Андрей Лазарчук


Соавторы: Михаил Успенский,Ирина Андронати
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Золотая дверь. (Конго (Киншаса), 1968, 1 апреля)

– Вот вроде и тварь безмозглая, – сказал Коломиец, обгладывая косточку, – а кушать все равно неловко…

– Не любо, не кушай, – проверещал я, не разжимая губ.

Коломиец уронил косточку и уставился на обезьянью голову.

– С первым апреля, Евген Тодосович, – сказал я.

– Шутки у тебя, Степаныч, как у того боцмана…

Я ухмыльнулся, а сам подумал, что, пожалуй, лучшего, чем Коломиец, напарника для зимовок, робинзонад и прочих полетов на Марс найти сложно. Мы были вместе два месяца в пути и вторую неделю в безнадежной ситуации, но до сих пор друг другу не осточертели.

Сегодня по плану нам следовало покопаться в районе «казарм» – так мы условились называть эти низкие П-образные строения у самого болота. За проведенные здесь дни мы составили достаточно подробный план храмового комплекса и нашли много интересного – кроме следов ночной мистерии. Все кануло без следа: Причем не только вещественные тела: и атмосфера вдруг очистилась от того напряжения, которое до этого неосознанно ощущалось и угнетало, подобно печному угару. Несколько дней мы провели в состоянии почти идиотической веселости, ничего больше не боясь и радуясь, что остались живы.

Надолго ли – об этом мысль не приходила.

Впрочем, мы вполне могли и выжить – если не постигнет нас какое-то неожиданное несчастье. Обезьяны являли собой неиссякаемый мясной резерв, два хлебных дерева мы уже обнаружили, роща масличных пальм росла неподалеку: Угроза могла исходить разве что от всякого рода кровососов, но не зря же нас изнуряли прививками (без чего я-то мог обойтись, а вот Коломиец – вряд ли).

Итак, мы вскинули на плечи легкие рюкзачки, ружья – и бодро потопали к воротам. Вот колодец, из которого вознесся в небо дракон. Коломиец лазил туда на следующий же день, но ничего не обнаружил – только следы когтей на каменных стенах. Вот башня, куда я поднимался. Таких башен здесь семь.

Коломиец побывал на всех. Он продолжает искать что-то свое, притом вполне понимая, что его секреты в этих местах выглядят игрой в казаки-разбойники. ГРУ против ЦРУ. Я спрятал, ты нашел. Раз-два-три-четыре-пять, всем шпионам надо спать.

А вот то, что мы условно назвали «дворцом» : Похоже, что проход туда есть, но имея всего лишь пару саперных лопаток, можно ковыряться в плотной грязи, забившей туннель, до морковкина заговенья. Даже толовая шашка в этой грязи способна проделать лишь небольшую выемку, которая затянется через два-три дня. «Некрополь». Название еще более условное. Разбросанные в странном порядке стелы и полукруглые плиты, испещренные совершенно неведомыми и ни на что не похожими знаками. Я потихоньку делал кальки и зарисовки, хотя уже ясно: алфавит этот нам не по зубам. Здешнего же Розеттского камня не нашлось – да и не могло найтись. Не было в те времена современных алфавитов…

Не люди это строили, сказал как-то, поеживаясь, Коломиец, и я с ним молчаливо согласился. И не для людей: «Базар». Правильные ряды очень маленьких построек. Мы расчистили одну и добыли на гора пригоршню стеклянных шариков, похожих на «богемские слезки», но очень прочных. Возможно, мы еще покопаемся здесь.

И возможно, что эти раскопки нам еще осточертеют…

– Давай покорим какое-нибудь племя, – предложил я. – Я буду царем, а ты парторгом. Расчистим здесь все. Потом объявим войну Мобуте – какого дьявола он сгубил нашего Лумумбу?

– Мобуте, – мечтательно сказал Коломиец. – Сволочь еще та. Сколько он наших кровных долларов спалил! Знешь, как его полное имя?

– Жозеф Дезире, – сказал я.

– А вот и ландыш тебе в окошко! – обрадовался Коломиец моему невежеству. -

Мобуту Сесе Секо Куку Нгвенду Ва За Банга. Понял?

– Самое шаманское имя, – сказал я. – И, наверное, неспроста…

Я хотел что-то сказать, но тут же все забыл, потому что неподалеку ударил выстрел.

Коломиец свалил меня на землю, придавил слегка – и направил штуцер в ту сторону.

Долго было тихо.

– Пойдем, Женя, посмотрим, – сказал я. – Мне кажется, живых там нет.

Живых действительно не было. Пять разложившихся трупов под стеной и один свежий у алюминиевого трапа вертолета.

– Куда ж я смотрел! – казнил себя Коломиец. – Сто раз мимо этого места проходил!

И я его понимал, потому что принимать маскировочную сеть за свежую растительность можно было только или с пьяных глаз, или по преступной халатности.

Итак, перед нами был лагерь еще одной экспедиции. Только этим ребятам повезло куда меньше, чем нам. Тех пятерых перекололи копьями, а шестой, застрелившийся, умирал от гангрены. Правая его нога напоминала синее бревно.

Рядом с телом лежал отлетевший при выстреле армейский кольт и зеленоватая бутылка из-под виски «Джонни Уокер». В бутылке виднелся скрученный лист бумаги.

– Степаныч, – сказал Коломиец, – ты тут не топчись, ладно? Дай я все осмотрю.

Я не стал спорить. Разбил бутылку о камень и углубился в чтение.

Современный иврит я вообще знал плохо, а разбирать написанное умирающим было нечеловечески трудно. "Директору Службы. Перес и Розуотер предатели. Нас использовали, сами ушли.

Я был ранен, прятался в кустах, все видел сам. Из разговора понял, что монтаж GJYR всего лишь предлог. Капитан был убит первым и оживлен. Допрошен и убит повторно. Я не сумасшедший. Мое имя Ицхак Файбусович, лейтенант, личный номер 60005873. Мы высадились в пункте «Мем», и американцы приступили к монтажу GJYR. Ночью пришли негры и убили всех, кроме Переса и Розуотера, которые переоделись колдунами. Меня ранили в ногу и оглушили, бросили, посчитав мертвым. Началась гангрена. Вчера кончился морфий.

Сообщите родителям: Пейсах-Тиква, улица Жаботинского, 9. Розуотер где-то бродит неподалеку. Я видел его и слышал выстрелы. Здесь происходит что-то страшное. Перес и Розуотер нас предали, они работают на кого-то еще. Здесь ужас, ужас. Сюда нужно бомбу, а не экспедиции. Прощайте."

– Посмотри-ка, Степаныч…

Коломиец стоял передо мной. В руке у него блестело зеркальце. Маленькое такое зеркальце для бритья.

Потаенный первохристианский крест был выгравирован в верхнем правом углу его.

– Это же получается – неофашистская база…

Я покачал головой.

– Нет, Женя. Знак этот применяется для личной защиты адептами оккультных организаций Нового Света…

Пятый Рим использовал Римский крест. «Гугеноты Свободы» – как раз этот, Потаенный.

Посвященным всегда приходилось опасаться зеркал, но в последние несколько лет эта угроза возросла. Только из моих знакомцев четверо расстались с жизнью при весьма странных обстоятельствах – но всегда перед зеркалом. Один, бреясь, нечаянно перерезал себе сонную артерию, другой задохнулся, проглотив язык – рассматривал болячку на нёбе: и так далее.

Что-то слишком самостоятельны сделались господа гугеноты. Не пора ли сделать им окорот?..

Так я подумал, а сам спросил…

– Что еще интересного?

– Там приборчик бритвенный, – сказал Коломиец. – К дереву прибит. Пена совсем свежая. Утром кто-то брился.

Я посмотрел на лейтенанта Файбусовича. У него была честная густая щетина. Да и не мог он в таком состоянии бриться, стоя перед деревом…

– На еврейских знаках читать можешь? – я показал ему записку.

– Не-ет…

– Тогда слушай, – я перевел. – Так что этот Розуотер где-то здесь и шляется.

– GJYR, – повторил медленно Коломиец. – Куда же они ее засунули: – Он огляделся. – Так: значит, значит, значит: Степаныч, ты за мной не ходи. Я, кажется, понял кое-что.

– Я тоже, – сказал я. – Если кого увидишь, кроме меня – стреляй первым. Лучше в голову.

– Учи, учи, – как бы обиделся он. – Не мартыш, понимаю.

– Я присмотрю за твоей спиной, – сказал я.

Он усмехнулся.

– Лучше не надо. Кроме шуток, Степаныч: тебе этого знать не положено. Ни что, ни где: А глаз на жопе я себе давно отрастил. Трудно ко мне подкрасться.

Он ушел, а я сам занялся осмотром мертвого лагеря. Даже не то чтобы осмотром: После той ночи и мои способности серьезно ослабли, но не иссякли совсем. Я закрыл глаза. Никого живого не было вокруг – кроме, понятно, Коломийца. Вот он идет, идет: Я сосредоточился на том, что было под ногами.

Как бы из тумана проступали фигуры людей: немое старое кино. Быстро– быстро разбивали упаковку и вололи куда-то ажурные металлические конструкции (чем-то неуловимо напоминающие того человека-змею, которого я видел в мистерии) и тяжелые ящики. Потом люди сидели вокруг стола, а один, отойдя и став странно большим, высыпал в котел щепоть светящегося порошка, отчего котел тут же заполыхал. Дальше было сияние, будто в аппарате оборвалась пленка, и уже сквозь это сияние я видел как бы снятые снизу фигуры великанов с копьями, пролетающих надо мной. Потом тела свалили под стену, и безголовый великан ушел куда-то и канул в бездну. И опять снизу я видел, как голый человек ходит бесцельно туда и сюда, подходит ко мне, лежащему и ничего не чувствующему, берет за руку, задает какие-то вопросы…

Меня вернул к действительности далекий глухой взрыв. Я тут же нащупал Коломийца: жив и не напуган. Лучше всего ощущается страх…

Зеркальце хранило именно страх. Застарелый, как табачный дым в курилке. Я постарался настроиться на хозяина зеркальца: странная пустота. Такое бывает рядом с некоторыми памятниками.

Коломиец вернулся. Он выглядел очень довольным, как юнкер, только что совращенный супругой полковника.

– Что, еще одного дракона прикончил? – спросил я.

– Вроде того, – сказал он. – Очень вредный для дела мира и социализма был дракон.

– Орден-то хоть дадут? – спросил я.

– Лучше бы квартиру, – сказал практичный Коломиец. – А еще лучше и то, и другое.

– И очередное звание, – добавил я.

– Не трави душу, Степаныч, – вздохнул он.

Рюкзак он снял легко, и только по тому, как взбугрились мускулы на руке, я понял, что весил груз килограммов шестьдесят.

– Все в дом, все в дом, – пробормотал он. – Этот: живой и бритый: не объявлялся?

– Нет его нигде.

– А следы свежие: Ты в вертолет не лазил?

– Только заглянул.

– Это хорошо, это ты правильно. Вдруг там мины или чего похуже…

С этими словами он скрылся в чреве «сикорского». Я ждал. Через некоторое время раздался голос…

– Здесь порядок. Давай в мотор заглянем…

И мы заглянули в мотор. Собственно, я был нужен только как подставка.

– И здесь порядок, – Коломиец легко спрыгнул. – Ну что, полетим?

– А ты умеешь?

– Обижаешь, Степаныч…

– Тогда пойдем, нашу добычу притащим.

Но сначала мы похоронили мертвых. Правда, девяти иудейских мужей, потребных для чтения кадеша, поблизости не было…

Оказалось, что с похоронами мы поторопились. В воротах висел, вывалив черный язык, голый белый человек.

– О, ёлы, – вздохнул Коломиец. – А это-то еще откуда взялось?

– Видно, одиноко ему стало, – сказал я.

Коломиец залез на ящик и обрезал веревку. Тело тяжело упало на влажную землю.

Покойник был лет тридцати. Все волосы с его тела были сбриты – грубо, с порезами. На плече горела алая татуировка: орел, терзающий змею. А на животе чем-то белым, вроде зубной пасты, был начертан древнетуранский знак «сломанная лестница».

– Сам он – или кто постарался?.. – пробормотал Коломиец неуверенно.

– Сам, бедняга, – сказал я. – Тяжела доля его…

– А нарисовано это для чего?

– Чтобы душа землю не покидала.

– З-зачем?

– Страшно, наверное, стало. Видишь ли, в аду есть как бы особое отделение: карцер, что ли: А так – душа не попадет в ад и здесь, наверху, потихоньку истлеет.

– Значит, с его характеристикой и в ад не возьмут? – Коломиец посмотрел на удавленника. – З-зараза: возись с тобой…

Он поплевал на ладони и взялся за лопату. И мы упокоили предполагаемого Розуотера по-людски.

Ящик, на который он поднимался, чтобы сделать последний шаг, был из нашего лагеря.

– Кто у тебя в этой коробке возится? – спросил Коломиец, встряхивая перевязанный проволокой стерилизатор.

– Зверя поймал, – сказал я.

– Не сдохнет?

– Раз до сих пор не сдох: Ты лучше скажи, зачем ты сахар погрузил?

– А чего добру пропадать? Ребята в Браззавиле бражку поставят…

Он плавно двинул сектор газа, и разговаривать стало трудно.

Промедление смерти (Москва, 1953, март)

Генерал-полковник медицинской службы Семен Павлович Великий то и дело засыпал, роняя голову на стол. Весь день к нему в госпиталь везли раздавленных и покалеченных на Трубной, и весь день он провел на ногах за операционным столом, подбодряя себя единственно спиртом.

– Я, сударики мои, – сказал он, в очередной раз придя в себя, – скольких уж царей перехоронил, а такого бардака никогда не было. Народ к смерти спокойно относился, и всякий мужик твердо знал, что никакому государю от курносой не отвертеться. Помер – ну и царствие небесное. А тут – словно взаправду отца родного хоронят. Хера ли на него любоваться? Взбесился народ… Да и то сказать – Эрлика без жертв не погрести.

Мы сидели в просторной горнице небольшого домика в Марьиной Роще. За окнами стояла мертвая тишина, словно весь город притих от невыносимого ужаса. Эхо неслыханной мощи инкантаментума, прогремевшего наизвестно из каких сфер в ночь на третье марта, все еще витало над Москвой, вызывая кровавые закаты и кружение облаков. И бандитам, и чекистам, и милиционерам было страшно выходить из дому в эту ночь.

Посреди стола возвышался объемистый хрустальный графин, свет свечи играл на его гранях.

– Разлей, сыне, – приказал мне инок Софроний. – Помянем невинно убиенных в сей скорбный день.

Меня нисколько не смущала и не унижала роль кравчего – в конце концов я был здесь самым младшим. И на капитуле Пятого Рима мог присутствовать лишь с правом совещательного голоса, как принято нынче выражаться, да и то лишь, когда позовут. Я все еще оставался в чине малого таинника, и на звание таинника великого мог претендовать самое малое лет через пятьдесят после первого посвящения – стало быть, лишь в тысяча девятьсот семьдесят первом году. В Пятом Риме продвижение по службе шло медленно.

Мы выслушали заупокойную молитву, встали, перекрестились и осушили по простой граненой стопке.

– А теперь, дети мои, к делу, – сказал инок Софроний, отерев уста. – Итак, кто из вас, аспиды и василиски, помог вождю российскому покинуть обитель слез и юдоль скорби?

Он обвел всех сидящих в горнице пронзительными черными глазами так, что поежились даже самые бесстрашные.

Конспирация в Пятом Риме всегда была но высоте, но замаскироваться так, как Софроний, не удалось никому. Глава самого могущественного тайного ордена в мире жил в коммунальной квартире на Сивцевом Вражке, и даже там своей комнаты не имел, а ютился на антресолях, именуемых иногда полатями. Но и этого бывало недостаточно злонравным соседям, прав был покойный Михаил Афанасьевич. Они то и дело пытались выпихнуть живучего старичка в дом престарелых. Для пресечения подобных попыток в коммуналку прибывал обычно Семен Павлович, а то и сам воевода Фархад. Однажды за недосугом послали и меня, и тогда я понял, что куда легче утихомирить взбесившегося элементала, нежели смертного, возжелавшего чужих полатей. Несколько месяцев охранительные чары действовали, а потом начиналось все сначала. В конце концов я догадался хорошенько угостить и щедро вознаградить тамошнего участкового и даже положил ему небольшое жалованье – тут все и прекратилось…

– Говори, воевода! – потребовал старец.

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, он же Фархад, был мрачен. Два дня назад он послал особого курьера к маршалу Жукову, и если курьер не вернулся до полуночи, то не вернется уже никогда. Курьером этим мог стать и я…

– Ты меня, отче, знаешь, – сказал Фархад. – Никогда не действовал я ни заговором, ни ядом – ведаешь ведь, что меня самого Васька Шуйский ладился отравить. Ну а уж подушкой спящего старика душить – обижаешь, отче.

И развел руками. Ладони у него были такие широкие и крепкие, что никакой подушки и не понадобилось бы.

– А ты, лекарь, смерти помощник? – воззрился старец на Великого. Семен Павлович молча поглядел на него, потом налил стопку, выпил, зажевал парниковым огурцом и только тогда сказал…

– Клятву Иппократову даже и по твоему, отче, приказу не нарушил бы.

– Да? – сказал Софроний. – А кто на правительственных дачах озорничал, живоходящего покойника сотворил? С юнца, – он поглядел на меня, которому исполниться должно было через месяц пятьдесят девять годочков, – с юнца спрос невелик, ибо сущеглуп и зелен еси…

– Сказал же – нет! – чуть не сорвался на крик Семен Павлович. – Хоть я и выблядок, а все же царский сын, и неприлично мне врать… («Выблядков отдавать в художники» – вспомнился мне указ Петра Великого).

– Добро, – махнул рукой Софроний. – Еще неизвестно, чей твой батюшка-то сын был… Верю. А ты что скажешь, ляше гордоустый?

Пан Ежи Твардовский в пиджачной паре и вышитой по вороту рубашке выглядел как подгулявший председатель колхоза из фильма «Богатая невеста». Вот у него-то было множество оснований прикончить Усатого Батьку.

Пан Ежи был единственным уцелевшим из небольшого польского филиала Пятого Рима и вообще единственным уцелевшим после расстрела в Катыни.

Перед казнью пожилой вахмистр Войска Польского успел раскусить ампулу с ударной дозой ксериона, да и палач попался неопытный. После нескольких дней, проведенных в подземном аду на трупах соратников, он кое-как оклемался и сумел выкопаться с помощью то ли ложки, то ли пряжки. Но с этого часа он навсегда утратил обычную польскую «йовяльность». Он признался мне, что даже когда пережил посажение на кол в Бахчисарае, то уже через месяц вполне мог пировать с татарами (правда, крещеными). Теперь же…

– То бздура, пане Софронию, – сказал он. – Кабы Сталин был немец – а то ведь ни то ни сё.

Помимо всего остального, пребывание на Капитулах доставляло мне и чисто лингвистическое удовольствие, поскольку многоживущие изъяснялись на такой поразительной смеси всех временных и географических пластов русского и прочих языков Европы и Азии, что от нее у Бодуэна де Куртенэ случился бы приступ ипохондрии, а у Фердинанда де Соссюра просто вышибло бы днище. А ведь здесь еще не было Брюса с его петровскими пассажами…

– Софрон Иванович, – подал голос из угла, где тихо и незаметно сидел все это время, сухой костистый человек с лицом индусского йога: Трофим Денисович Лысенко. – Не будет ли логичнее предположить, что мы имеем дело не с изменой внутри нашего блока, а с хорошо спланированной и проведенной диверсией внешнего врага? А то наша встреча начинает походить на партийную чистку.

– Или на сессию ВАСХНИЛ, – буркнул Великий.

– Я попрошу! – вспыхнул Лысенко.

Подвиг академина Лысенко.

Судьба этого человека была трагична. Единственному из всех, ему пришлось пожертвовать не только близкими, творчеством, в конце концов, жизнью – это я еще мог принять, – но и добрым именем.

Союз Девяти все еще продолжал свою деятельность, хотя уже было ясно, что всяческие железки, колесики, проводочки и лампочки отделились от человека и начали самостоятельное существование. Машина для производства машин для производства машин для производства машин: Царь Ашока напоминал сейчас голландского мальчика, которому уже не хватало пальцев для затыкания дырок в плотине. Его агенты, сидевшие в государственных патентных бюро, за три последних века почти изничтожили такое забавное явление, как изобретатель– одиночка (последним пал Рудольф Дизель) – но в ответ на это изобретательством стали заниматься целые фирмы, корпорации и концерны, которым было начхать на резолюции наподобие «Бред», «В желтый дом», «Делириум тременс», «Нарушение второго закона термодинамики карается штрафом»: Удавались лишь отдельные операции – и не исключено, что благодаря этим маленьким победам человечество все еще продолжало существовать и на что-то рассчитывать.

Таков полуанекдотический случай с профессором Ивановым, который воспламенил Совнарком идеей скрестить человека с обезьяной и заменить этим богомерзким гибридом строптивое крестьянство, получил крупную сумму казенных денег, но послушался совета старичка-индолога и отправился за обезьяньим материалом не куда-нибудь, а на Мадагаскар, где его, естественно, поджидали... После он пытался объяснить, что деньги были израсходованы по прямому назначению, но неудачно – однако все прочие Ивановы в стране понимающе подмигивали друг другу. Потому что на Мадагаскаре и сам Антон Павлович оскоромился…

Миссия Лысенки была не в пример сложнее и опаснее. Молодой агроном, теоретически раскрывший сущность наследственной плазмы, пришел в ужас от ближайших перспектив развития советской молодой, страшно талантливой и абсолютно беспринципной генетики. Он знал и понимал, как просто будет скоро создавать любые гибриды от самых невинных – вроде картофеля и томатов – до самых свирепых: гриппа и оспы: Причем вероятность создания последнего стократ вероятнее, чем первого – ибо страна перманентно готовилась к войне. И в этом состоянии он – может быть, случайно – познакомился все с тем же старичком-индологом…

Несколько несложных секретов скоростного выращивания растений позволили Трофиму Денисовичу обратить на себя внимание партийного руководства.

Карьера его развивалась стремительно.

Вскоре Вавилов открыл ему двери в Большую Науку.

Лично Вавилова можно было без труда похитить где-нибудь в горах Гиндукуша и отправить в какой-нибудь монастырь под мягкий, но неумолимый присмотр бритоголовых монахов. Но это ничего не решало, поскольку за Вавиловым стояли институты и лаборатории. Следовало дискредитировать само направление.

Трофиму Денисовичу пришлось выдумать мичуринскую агробиологию.

Несуществующую науку создать так же трудно, как несуществующую страну. Но полтавскому хлопчику это удалось.

Помогло ему, конечно, то, что советское начальство знало толк и в балете, и в кузнечном деле, и в самолетостроении, и когда сеять, и кого сажать. Так что сказочно простые и светлые до идиотизма идеи Трофима Денисовича оно всосало, как сладкий чай с блюдца. «Когда ви обещали мне вивести такую пшеницу, чтобы росла в Заполярье?»– спросил Сталин Вавилова, и на этом генетика прекратила течение свое.

Спасти самого Вавилова было уже невозможно; спасать нужно было остальных.

К ним отнеслись с небывалой для тех времен гуманностью: тех, кто считал ниже своего достоинства заниматься безобидным абсурдом, отправлялся считать яйца гагарам, поскольку сами гагары считать не умели; но кое-кто работал и над этой проблемой. Опять же и посадка лесов предпочтительнее лесоповала…

Как подсчитали прогностики Союза Девяти, абсолютное бактериологическое оружие должно было быть создано в СССР где-то между тридцать шестым и тридцать девятым годами: Трофиму же Денисовичу предстояло уйти в небытие с титулами шарлатана, мракобеса и обскуранта.

– Не будем ссориться, господа, – медленно произнес начальник контрразведки Ордена. – Понятно, что эта смерть невыгодна нам всем, поскольку преждевременна – но Лаврентий, думаю, остается в достаточной силе, чтобы удержать ситуацию. Авторства же инкантаментума мы можем никогда не узнать по той хотя бы причине, что авторов могло быть множество…

Все ненадолго замолчали, обдумывая эту мысль.

Эрлику обычные проклятия «чтобы ты сдох!» только прибавляют сил. Равно как и здравицы. Он как бы прикрыт щитами спереди и сзади. Теоретически невозможно создать инкантаментум, смертельный для него. Однако же – случилось…

– Прошу заметить, господа, – продолжал он, – что мы рассматриваем вопрос не «кто виноват?», а – «что делать?»

Звали контрразведчика Иван Леонидович Сидериди, орденское имя «Кузнец», и был он жандармским штабс-ротмистром, начинавшим службу еще при Бенкендорфе. Во время похорон Пушкина он совершенно неожиданно и случайно напал на след Пятого Рима, пошел по этому следу: Кончилось тем, что пять лет спустя он принес примерное описание структуры и достаточно полный список агентуры Ордена не своему начальнику Леонтию Ивановичу Дубельту, а воеводе Фархаду, и предложил свои услуги. Интересно, что для расследования он пользовался методами не оккультными, а исключительно полицейскими – хотя бабка его была известная среди цебельдинских греков знахарка…

– Что делать? – переспросил пан Твардовский. – Взять Лаврентия за манишку, и пусть остановит переселение евреев.

– Лаврентий не носит манишек, – возразил Кузнец.

– Переселение народов – дело мирское и нас некасаемо, – сказал Софроний.

– Ошибаешься, отче, – мрачно сказал Великий. – Не мирское то дело. Духом Якова Сауловича ни с того ни с сего повеяло. Скажи, Тихий.

Тихий – это был я. (Когда я сидел на премьере «Бега» и вдруг нашел в программке контрразведчика Тихого – кстати, оказавшегося редкостным мерзавцем – я понял, что Михаил Афанасьевич совсем не прост:)

– Почтенный Капитул, – сказал я. – Преемник рабби Лёва получил от некоего товарища Голованова предложение, аналогичное тому, что сам рабби Лёв получил от барона Зеботтендорфа. Вернее, уже не от барона, а от Гиммлера.

– Сразу, значит, к грабежу, без торговли? – кивнул Кузнец. – Да, это по– большевистски.

– Меня смутила реакция преемника. В узком кругу он сказал, что теперь в любом случае Росии конец. Отдаст он тетраграмматон или не отдаст – это в высшем смысле одно и то же…

– А правда ли это? – поднял брови Софроний. – Может, они тебе очи прельстили?

– Меня там не было. Но мой человек там в охране стоял и все слышал.

Преемника зовут рабби Борух, ему двадцать шесть лет, в прошлом он служка рабби Лёва. Он и в сорок втором произвел на меня впечатление фанатика.

А особенно в сорок четвертом, подумал я, вспомнив подвал пиццерии кривого Джакопо. Не от немцев я там прятался…

– Отрок, – сказал мне Софроний, – дело ты сделал хорошее, а теперь поди-ка пройди вокруг избы, отжени беси. Ночь плохая стоит…

Я встал, накинул пальто и открыл дверь. Позади пан Твардовский прокряхтел: «Враг внутрений суть жиды, поляки и студенты:» – и заскрипел половицами. «Стояла тихая ночь святого Варфоломея», – припомнилась мне чья-то – Эмиля Кроткого? – шутка. Низкие над городом тучи отливали багровым. Сыпалось что– то мелкое и очень холодное: то ли мокрый снег, то ли замерзающий на лету дождь.

– Шухера нет, – негромко сказал из темноты телефонный вор Женя Ашхабадский, официальный квартиросъемщик. Три года назад за умение подражать чужим голосам Кузнец вытащил его из Таганки. С тех пор Женя искренне считал Пятый Рим самой крутой бандой в стране. На Кузнеца же имел зуб, поскольку тот, выписывая Жене свидетельство о смерти, в графе «причина» указал: «мертворожденность» . Несмотря на неандертальскую внешность, Женя был начитан, толковал Писание, любил рассказывать истории о воре-подрывнике по кличке Завгар, писал недурные стихи и исполнял их под гитару. На груди у него была татуировка «Нет жизни без Кришны»: – Даже снегири кочумают…

– Погрейся, Женя, – сказал я. – Только в комнаты не ходи – на кухню…

Он скрылся в дверях.

Вышел пан Твардовский, доставая из нагрудного кармана пиджака длиннейший чубук. Потом он долго возился с кисетом. Я поднес ему огонек.

– Тихо вшендзе, смутно вшендзе, – сказал он. – Цо то бендзе, цо то бендзе?..

– Ниц не бендзе, пан Ежи, – сказал я. – Рассосется.

– Ох, не знаю: Все, как в тридцать девятом. В августе. Числа этак двадцать четвертого.

– Именно двадцать четвертого?

– Или двадцать пятого: Ах, Николай Степанович! Я первый раз после своей Ксантиппы – двести лет прошло, пан Бог! – сделал предложение молоденькой паненке, и она согласилась: Хелена Навроцкая, дочка врача Навроцкого, который: впрочем, это неважно. Свадьбу назначили на октябрь. Вот и все.

Мы долго молчали.

– Пан Ежи, – сказал я, не вынеся тишины. – Пшепрашем пана – но кто же все-таки устроил бойню в Катыни? Почему концы с концами не сходятся?

– Тайна сия велика, ибо проста: – сказал пан Ежи и затянулся так, что искры полетели из чубука. – Еще сто лет паны магистры, бакалавры и доктора с вот такенными головами будут решать этот вопрос и все равно не решат. А ответ тривиален, он на виду, как украденное письмо: У гестаповцев еще не было опыта в акциях массового уничтожения, а у ваших его было с лихвой. Вот гестаповцы и приехали поучиться у своих русских собратьев ремеслу ката…

Отсюда и немецкие пули. Что же касается остального, – он махнул рукой. Потом наклонился ко мне и шепотом запел: – Войско польске Берлин брало…

– А россыйске помогало, – так же шепотом подтянул я.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю