Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Андрей Евпланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Продали, значит, имущество,– сказала Степанида, делая вид, будто ищет чего-то в коробке.– Хорошо, что не передумали ахвицеры наши, а то я уж сомневалась. Давеча в конторе сказывали – выйдет указ: дома, которые пустые, сносить под огороды. Овощеводство хотят развивать, потому что луку не хватает. Приходится его из этой... как его... привозить... Гущин говорит: "Кто бы мою конуру купил, я б за бутылку отдал"... Шуткует, а все-таки хорошо, что дело сделано. Все-таки полтыщи деньги хорошие, что ни говори...

– Деньги-то хорошие, да вот хорошо ли вы их пристроите,– не выдержала Клавдия.– Вот в чем вопрос.

– А никакого вопроса тут нету,– приняла вызов Степанида.– Дом был отписан Геннадию, стало быть, и деньги его.

– Он же не хочет их брать,– сорвалась Клавдия.– Понимает, что все одно пропьет. А вы, мамаша, ему их силком впихиваете, только чтобы нам назло.

– Клава,– сказал Николай как можно строже, но прозвучало довольно-таки вяло.

Жена это восприняла по-своему, как нежелание мужа вмешиваться в бабские дела, и пошла в новое наступление:

– У Васятки вон из пальто вата полезла, ботинки – одна видимость. Николай двадцать лет в одном костюме ходит, от соседей стыд, а вы все Генке норовите отдать. Он пьет, подзаборничает, а вы на него молиться готовы...

– Так Генка, значит, подзаборник, пьянь? Ладно, сношенька, спасибо тебе, что глаза нам открыла,– зло усмехнулась Степанида.

– Пожалуйста! А молчать больше я не намерена. Вы у нас ни в чем недостатка не знаете, живете как у себя дома, так будьте любезны... А то как чего нужно, так Николай купи, а денежки Геночке на книжку...

– Клавдия,– Николай саданул рукой по столу так, что его папироски попрыгали на пол.– Придержи язык. Дом братов и деньги братовы, что он захочет, то с ними и сделает. А перед мамашей извинись. Не она должна нам спасибо говорить, а мы ей. Кабы не она, так все наше хозяйство пошло бы прахом. Какие мы с тобой хозяева.

Клавдия замолчала, но извиняться не стала. Собрала свое шитье и пошла стелить постель.

"Чтоб вас всех Чупровых...– думала она, ворочаясь под одеялом,– До чего несуразные люди. Черт меня с ними связал".

А в это время Глеб уже почти подъезжал к Москве. Все шоссе впереди чего и позади напоминало гигантский эскалатор, сплошь уставленный легковыми автомобилями.

Казалось, они не катятся вовсе, а плывут в ночи, нанизанные на невидимый трос. Так и хотелось бросить баранку, вытянуть ноги и прищурить глаза, чтобы из каждого огонька, как в детстве, выросли лучики.

"А славно все получилось с этим домом... И хозяева славные люди... И начальство... И этот эстонец...– думал Глеб в такт плавному движению автомобильной кавалькады.– Такой домина, впору клуб оборудовать, и всего за пятьсот рублей. Вот что значит далеко от Москвы... А в общем-то не так уж и далеко, еще нет двенадцати, а вот уж и окружная... Зато какой воздуху какая река... Слава богу, что все так устроилось. Теперь можно и докторской заняться".

Настроение у Глеба от самого Синюхино было приподнятое. Он чувствовал себя чуть ли не врачом, который только что спас жизнь человеку. Хотя, конечно, врач – это уж чересчур, и насчет жизни тоже, пожалуй, слишком резко. Но никто же не станет спорить, что он выполнил сыновний долг, позаботившись о здоровье отца.

Естественно, то, что сделал для него отец, нельзя оплатить никакой заботой, а только всей своей жизнью, которая ему, Глебу, как человеку семейному, принадлежит уже не вполне. Но не стремиться отдать долг порядочный человек не может. Иначе можно ли его назвать порядочным? Вот он и стремится, вот и пытается. И первая попытка вроде бы удалась: человек, который всю свою жизнь добровольно отдал на общее благо, наконец-то обретет заслуженный покой.

"Дорогой мой старик,– радовался Глеб почти вслух.– Проснется завтра, а в окно сирень заглядывает, петухи орут из конца в конец деревни... Благодать".

Тамара тоже обрадовалась, когда Глеб рассказал ей, что все устроилось наилучшим образом. Она только спросила:

– Как отец с тобой прощался?

– Чуть слезу не пустил, скупую мужскую,– признался Глеб.– Весь день улыбался как ребенок, а тут что-то на него нашло. Видимо, нервное напряжение...

– Да, конечно,– согласилась Тамара.– Отец последнее время весь издергался и нас издергал.

– Но теперь-то ему нечего волноваться,– сказал Глеб.

– А как ты думаешь,– спросила вдруг Тамара,– он не сбежит оттуда в первую же неделю?

– Чего ради? – удивился Глеб.– Он же сам хотел...

– Конечно, сам, но нужно учитывать, что он не привык один. Затоскует вдруг по тебе, по Женьке и прикатит...

– Не должен,– возразил Глеб, но не совсем решительно.– На неделю у него есть работа. Дом осел на один бок, и его нужно выправить, потом сменить рамы... Там один эстонец вызвался помогать. А на выходные я обещал приехать.

– Хорошо,– сказала Тамара.– Но на всякий случай нам нужно поторопиться с отпуском. Он очень обрадуется, когда мы заявимся к нему все вместе. А там, глядишь, он привыкнет к месту, появятся новые знакомые, его оттуда и калачом не выманишь.

– Ты у меня умница, Томка, что бы я без тебя делал,– сказал Глеб и нежно дотронулся губами до ее носа.– Завтра пишу заявление на отпуск.

На следующий день Федор Христофорович проснулся чуть свет. Чей-то петух бесстыдно исходил криком под самыми его окнами. Простыня, одеяло, надувной матрас, на котором Федор Христофорович спал,– все отсырело. Его била дрожь, он никак не мог согреться под одеялом. Пришлось вставать, махать руками и приседать. Таким образом он малость согрелся, но уснуть уже не смог. Чтобы как-то скоротать время до прихода Пиккуса, с которым накануне договорился осмотреть дом на предмет ремонта, Федор Христофорович попробовал читать. Но получалось как-то глупо: один в сыром доме, лежа на полу ни свет ни заря с книгой...

Тогда он решил позавтракать, достал из рюкзака колбасу, хлеб и стал жевать. Но хлеб всухую не лез в горло. "Вот бы чаю сейчас",– подумал новоиспеченный домовладелец и попробовал поискать в своем владении какую-нибудь посудину, куда можно было бы набрать воды, но ничего похожего не нашел. В сенях, на стене, висело коромысло, а емкостей в доме не имелось. Тогда он взял свою алюминиевую кружку и пошел к колодцу. Там он встретил Клавдию.

– Чего это вы, товарищ полковник, в такую рань встали? – удивилась она.

– Попить,– смутился Федор Христофорович, как будто его уличили в чем-то непристойном.

– Ах, ты господи,– всплеснула руками женщина.– Да пошлите к нам, чайку выпьете.

Он хотел было отказаться, но представил себе, как горячий чай согреет его изнутри, и пошел к Чупровым.

Степанида встретила его как будто не столь радушно, как прежде, но все же вдобавок к чаю и хлебу с маслом, которым его угощала Клавдия, поставила на стол еще тарелку с толсто нарезанной финской колбасой, его же вчерашним презентом. Разговор как-то не клеился.

Из мужчин в доме был один Васятка. Отец его уже ушел на работу, а Геннадий дома и не ночевал.

– Дядя, а ты правда полковник? – спросил Васятка.

– Неправда,– признался Федор Христофорович.

– -Вот и я говорю бабе Степе – не похож он на полковника, а она заладила: "Половник, половник..." А ты огород копать будешь?

– Буду.

– А нельзя тебе. Сельсовет сказал: пусть живет, а копать тебе не разрешается, потому что земля совхозная.

– Значит, не буду,– сказал Федор Христофорович, поблагодарил хозяев и пошел к себе, дожидаться Пиккуса.

Эйно Карлович пришел все в той же вязаной шапке, но в белой рубашке, поверх которой была надета вязаная жилетка. И весь он был какой-то выстиранный, приятный, выходной и немного праздничный. Федор Христофорович даже позавидовал и подумал, не надеть ли и ему свежую рубашку, но потом решил, что не в рубашке дело. Должно быть, чистый воздух и размеренный образ жизни так благотворно действует на человека.

По-хозяйски, без всякой спешки, Пиккус обошел дом снаружи, обстучал каждое подозрительное бревно, поковырял ногтем паклю в щелях, потом поднялся на чердак и долго там пробыл, затем спустился в подпол, после чего осмотрел помещение изнутри. Все это он делал молча, то и дело цокая языком и покачивая головой, так что трудно было понять: одобряет он или не одобряет. Время от времени он доставал из кармана засаленный блокнот и что-то заносил в него огрызком карандаша, медлил и еще добавлял. "Так, должно быть, стихи сочиняют",– думал Федор Христофорович, пряча улыбку. Ему хотелось заглянуть в книжечку, узнать поскорей, что же все-таки нашел эстонец в его доме такого, достойного быть отмеченным в стихах. Или, может, он рецепты выписывал? Но подступиться к хозяину блокнота он не решался. Больно уж важничал Пиккус.

Наконец осмотр дома был закончен, и Эйно Карлович сам снизошел до Федора Христофоровича. Он пролистал свои записи и заговорил каменным голосом:

– Теперь можно делать смета. Смотреть перспектива, как говорится, и тихо-тихо начинать забивать гвозди.

– Много работы? – спросил Варваричев неуверенно.

– Есть немного,– сказал, нет, произнес Пиккус.– Начнем от печки, как это говорится. Старую печку нужно разобрать, она вся прогорела, и сложить новую. Плита, решетка, задвижка – все это есть возможность купить в районном центре. Кирпичи в основном будут старые, но некоторые придется заменить. У меня есть, я дам. За работу, я думаю, возьмут не меньше пятидесяти рублей.

– Кто возьмет?

– Есть тут такой Хренков. Он и плотник, и печник, а то и Степанида может сложить печку. Она это делает даже лучше Хренкова. Я когда-то тоже пробовал, но они все-таки лучше.

– Значит, за все про все, считай, рублей восемьдесят,– прикинул Федор Христофорович.

– Шестьдесят пять,– отрезал Пиккус.– Кирпич я даю бесплатно.

– Спасибо,– сказал. Варваричев.– Спасибо.

– Не стоит благодарность,– сказал эстонец.– Вам еще придется выложить порядочный сумма. Все рамы нужно менять, потому что старые, прогнили. Шесть окон – шесть рам по двадцать рублей каждая. Итого: сто двадцать рублей.

– Вместе с работой? – спросил Федор Христофорович.

– Само собой,– ответил Пиккус.– Наличники – это особая статья... Затем два бревна спереди... Их съел жук, а стало быть, нужно менять. Бревен у меня не имеется, но можно попросить в совхозе, а за работу я возьму двадцать рублей. Теперь крыльцо... Того и гляди провалится и можно сломать нога или даже шея... Нужно колотить новое. С перилами хотите или так?

– С перилами, если можно, как положено...

– Тогда тридцать рублей с моим материалом. А перекрыть крыша будет стоить – сотню. Лучше крыть шифер, но его у нас в районе нет. Есть рубероид, но нужно заплатить шофер, чтобы привез.

– Итого? – бодро подхватил Федор Христофорович.

– Не будем забегать перед, но как минимум – двести,– сказал Пиккус и, заглянув в свою записную книжицу, продолжал:– В сенях нужно перестилать пол. Это будет стоить двенадцать рублей, но за доски придется давать дорого. Тут один продает... Жилые комнаты тоже станут в копейка...

– Это потом. Не все сразу,– замахал руками Федор Христофорович.

– Потом, может, не будет Пиккус или деньги, или хозяин,-глубокомысленно подметил эстонец.– Все равно, как говорится, один черт платить. Значит, сто пятьдесят – работа. Плюс обои и краска. Значит, готовь хозяин за все шестьсот пятьдесят пять рублей.

– Ну что ж,– вздохнул хозяин,– раз уж взялся за гуж...

– Правильно,– подтвердил эстонец.– И вот еще какая штука... Вы, наверно, захотите мне помогать. Это пожалуйста. Я человек не молодой, и мне нужен помощник, но предупреждаю, что больше десяти рублей в день я вам платить не смогу.

– Как это? -не понял Федор Христофорович.

– Если не согласны на эту сумму, то я найму другой человек.

– Согласен, согласен,– поспешил ответить Варваричев, хотя так и не понял, о чем идет речь.

– Вот и хорошо,– Пиккус был, кажется, доволен.– Работать будете на себя и еще получать денежки.

Федор Христофорович никак не мог настроиться на хозяйственный лад. Но Пиккус настоял на том, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, а начинать ремонт немедленно. Для начала хотя бы поднять осевший угол дома. Он все обдумал и взвесил, и теперь ему нужны были камни и домкрат. Домкрат позаимствовали у Генки Чупрова, который как раз заявился домой, чтобы перекусить, а заодно и отдохнуть после бессонной ночи. Он даже вызвался помочь старикам и предоставил в их распоряжение свой ЗИЛ

Хуже обстояло дело с камнями.

– Хорошо бы иметь дикий камень, раппакиви, как у нас говорят,-рассуждал эстонец.

Все соглашались, но никто не знал, где найти такой камень.

– В Эстонии этого добра хоть пруд пруди,– вздыхал Пиккус.– Плюнуть нельзя, чтобы на него не попасть. Прежде чем огород вскопать, тонну камней выгребешь, а тут совсем нету...

– А почему называется дикий? – полюбопытствовал Васятка, который увязался помогать своему дяде Гене.– Разве бывает еще и домашний?

– Домашний не бывает, а искусственный есть – кирпич, например. А этот природный...

– Бульник, что ли?

– Может, и так, только побольше...

– Так ведь этих бульников на речке, у моста, дополна,– обрадовался мальчуган.

Геннадий завел свой ЗИЛ и повез всех к мосту. Там, на быстрине, действительно, было полным-полно валунов разного калибра. Пиккус выбрал несколько средних и приказал Генке и Федору Христофоровичу погрузить их в кузов. Они промокли до нитки, продрогли, пока выковыривали камни со дна реки и волокли их к машине, но с заданием справились. Васятка все время вертелся у них под ногами, так что Геннадию пришлось пару раз даже прикрикнуть на него.

– Надо же, дом, как машину, поднимают,– восхищался мальчишка, когда Пиккус подсунул домкрат под дом и велел Геннадию качать.

Это и впрямь было забавно. Все соседи собрались смотреть, как Эйно и старый полковник курочат столетний чупровский дом. Кто посмеивался, кто качал головой, дескать, чудаки да и только, а кто и плечами пожимал, мол, зря затеяли, все равно толку не будет, это как новый кафтан со старыми дырами. Но Пиккус держался уверенно, и Геннадий старался на совесть. Ему было любопытно, что из этого выйдет.

А вышло все, как задумал эстонец. Когда дом выровнялся, он подложил под угол камни и вынул домкрат. Зеваки были разочарованы: ничего не обвалилось, не треснуло, не рухнуло. Они еще немного постояли и разошлись по домам. А неутомимый Пиккус стал мастерить возле крыльца нечто вроде верстака или козел. Геннадий хотел было ему помочь, но тут пришла Степанида и позвала сына, а заодно и внука обедать.

– Ты, Генаша, не больно на них ломайся,– сказала старуха, когда они сели за стол.– Люди скажут, обвели Чупровы старого человека вокруг пальца, развалюху ему всучили, а теперь к нему подмазываются, чтобы деньги назад не потребовал.

– С каких это пор, мать, тебя интересует, что там кто скажет,-усмехнулся Генка.– Прежде ты всегда своим умом жила.

– Вот и дожила до того, что всяк, кому не лень, куском да углом попрекает.

– Скажешь тоже, мать... У кого язык повернется попрекнуть тебя.

– Язык, он без костей. Мне не привыкать – какая старуха не в тягость. А вот за тебя сердечко болит. Все-то у тебя мараным наверх получается. Подумай, Геннадий, кабы тебе боком не вылезло твое гулянье. Подумай.

– Ладно, маманя, уговорила,– попытался перевести разговор на шуточный лад Генка.

Но Степанида не знала и знать не хотела шуток. Она открыла гардероб, выдвинула ящик, достала из-под белья пачку червонцев и положила ее на стол перед Генкой.

– Вот, Гена, положи на книжку. Это твои... За дом. Пригодится на черный день.

Генка глянул на пачку, но не притронулся к ней.

– На кой они мне? Не требуется... Возьми себе.

– Деньги твои по закону. Мне они не нужны, я старая...

– Брату отдай. Ему нужнее.

– Деньги твои – ты и отдай,– отрезала Степанида.

Она взяла пачку со стола и засунула ее в карман Генкиной телогрейки, дескать, знать ничего не знаю, бери и все тут.

С этими самыми деньгами он и поехал в мастерские. Подкатил к воротам и с ходу просигналил три раза. Так он всегда приветствовал брата, когда видел где-нибудь его трактор.

Николай не спеша подошел к машине, сплюнул под колеса окурок:

– Здорово, братан. У тебя патрубок метра на полтора найдется?

– Вечером привезу. И вот еще что...– Генка замялся, достал из кармана деньги и протянул их Николаю.– Возьми эти башли себе... Купи там чего нужно Ваське, Клавдии...

– Перебьется Клавдия,– сказал Николай и заложил руки за спину, чтобы ненароком не взять денег,– а тебе жениться нужно, хозяйством обрастать.

– Бери, все одно спущу. Ты меня знаешь.

Николай неодобрительно покачал головой, потом зачем-то поднял капот Генкиного ЗИЛа, глянул в мотор, как будто хотел там найти ответ на вопрос "как быть с деньгами?", наконец опустил капот и сказал:

– Давай сюда свои капиталы. Пусть у меня хранится до поры до времени приданое твое, вроде как в сберкассе.

Он взял деньги, послюнявил палец, пересчитал бумажки и уже собрался уходить, но Генка сказал вдруг:

– Постой. Дай мне червонец. В Калинники на танцы сегодня едем...

– Обойдешься,– сказал Николай и пошел туда, откуда появился. И уже у самых ворот он обернулся и крикнул Генке:

– Патрубок не забудь привезти, чертяга.

Тем временем Пиккус успел намахаться топором да молотком так, что уж руки у него не поднимались. Все-таки возраст. Федор Христофорович только гвозди ему подавал и то уморился. Солнце шпарило, как в середине лета, и негде было от него укрыться. Хотелось пить, да и голод давал о себе знать.

– Шабаш,– сказал наконец Пиккус. Он вогнал топор в стену дома, стащил с головы свою шапку с помпоном и отер ею пот с лица.– Давай, хозяин, обед.

Федор Христофорович часто заморгал, метнулся в дом, но эстонец остановил его:

– Куда вы? Там ведь нет обед.

– Нет обед,– признался Варваричев. От общения с Пиккусом он и сам теперь заговорил, с акцентом.– И как это я так опростоволосился...

– Нет беда,– улыбнулся эстонец.– Вы человек городской и не знаете деревенский обычай кормить работник. В городе не принято кормить сантехник или телевизионный мастер. Я это понимаю, но с другими так нельзя будет. Это ведь не просто еда, а такое правило, можно сказать уважение. Человек может обидеться, если его не пригласить за свой стол. Нужно хоть чем, но непременно угостить: пусть даже килька в томате, если другой еды нет. Он не станет обижаться, своего еще принесет, но за стол посадить надо.

– Конечно, Эйно Карлович... Вы уж меня извините... Может, все-таки чего-нибудь сообразим,– засуетился Федор Христофорович.– Там у меня есть колбаса, консервы...

– Пошли в столовая,– сказал Пиккус.

Столовая помещалась в том же здании, что и магазин. В общем-то она ничем почти не отличалась от городских столовых, только на каждом столике стояли в банках из-под маринованных огурцов огромные букеты сирени, и запах от этого был такой, как будто здесь сиренью кормили.

Пиккус взял себе борщ и котлеты, то есть все, что значилось в меню. Федор Христофорович последовал его примеру. Он хотел заплатить за Эйно Карловича, но тот как-то холодно взглянул на него и сказал, как отрезал:

– Не тот случай.

Они сели за столик у окна. Под окном стоял мотоцикл; Возле него бродили куры и выклевывали что-то у него из-под колес.

"Что я здесь делаю,– пронеслось вдруг в голове у Федора Христофоровича.– Каким ветром меня сюда занесло? Просто наваждение какое-то... Вот вскочить на этот мотоцикл и..." Но сейчас же он подумал, что уже понедельник, а в пятницу вечером приедет Глеб, а там, может быть, и внука Женю привезут. Он увидит деревянный дом, как в книжке на картинках, речку, лес, вот этих кур и, наверно, обрадуется. Это успокоило Федора Христофоровича, он надломил хлеб и стал есть борщ.

– А вы, собственно, каким образом попали в Синюхино? – спросил он Пиккуса между первым и вторым.

– Определен на жительство,– совершенно бесстрастно ответил тот,-соответствующими органами.

– Это как? За что? – выпалил Федор Христофорович и тут же спохватился, что поступил опрометчиво.

У всякого человека есть такое, о чем он не любит вспоминать.

– За бандитизм,– сказал Пиккус и как ни в чем не бывало продолжал есть.

– То есть... Вы шутите? – опешил Федор Христофорович.

– Не пугайтесь, я никого не убивал и даже не стрелял, у меня не было никакой ружье.

– Как же так получилось? – спросил. Федор Христофорович, видя, что Пиккус не прочь поговорить на эту тему.

– Старая история,– начал эстонец так, как будто собирался рассказать легенду.– Сразу после войны. Некоторым людям Советская власть, как говорится, встала поперек горло. У нас тоже такой был по фамилии Кунст. Нельзя сказать, чтобы он был богачом, но хутор имел неплохой. Только ему этого показалось мало, и он связался с немцами, чтобы попользоваться от них. Кое-что ему перепадало, и он вообразил себя большой человек. Так что, когда пришла Советская власть, ему ничего не оставалось, как уходить в лес. Он так и сделал. Ушел в лес и взял с собой кое-кого из своих батраков и соседей. Они ничего не делали, только сидели в лес и все оттуда показывали фига, выжидали время, пока из района уйдет отряд, присланный для борьбы с бандитами. Но изредка они все-таки нас навещали, требовали хлеб, яйца, сыр. Мы, конечно, давали и помалкивали, потому что никто не хотел, чтобы его хутор сжигали, а его самого убивали. Однажды они заявились к нам с матерью и потребовали продукты. Мать отдала кое-чего, но им показалось мало, и они ее обругали. Я сказал, что они не правы, и они выбили мне два зуба и приказали идти с ними. И мне ничего не оставалось делать, как идти, потому что с меня мертвого никакой толк не было бы. Они как будто одурели. Раньше это были нормальные мужики, которые много работали, но любили и поговорить, и посмеяться. А тут их словно кто подменил: сидят и смотрят исподлобья, и даже разговаривать не желают. Десять дней мы отсиживались в лесу, все чего-то ждали. Почти все время шел дождь, а крыша над головой не было, ничего не строили, потому что каждую минуту ждали перемены. Там я заработал себе радикулит. Кунст то уходил, то опять появлялся, он очень нервничал, а потом сказал, что наше дело – табак и нужно уходить за границу. "Ты тоже можешь идти с нами,– сказал он мне.– Все равно красные тебя расстреляют, когда узнают, что ты был в нашем отряде". Я не боялся красных, потому что ничего плохого сделать не успел, но побоялся сказать "нет", чтобы их не разозлить. Для начала решили перебраться на какой-нибудь остров. Оттуда легче было уйти за кордон.

На острове мы сидели голодные в старой коптильня, ждали, когда тронемся дальше, и ругались между собой. Кунст с двумя дружками ушел на лодке в море, чтобы вернуться за нами на шхуна. Но она так и не появилась, а пришел милицейский катер и забрал нас всех в город. Там начальство разобралось, конечно, кто бандит, а кто просто дурак, но все ж решило, услать нас от греха подальше. Мне досталось Синюхино, и с тех пор я здесь.

– И наказание до сих пор в силе? – спросил Федор Христофорович после недолгого молчания.

– Я уже давно мог бы уехать назад, но, думаю, это ни к чему. Мать моя умерла, и я похоронил ее здесь на кладбище. Здесь я нужен. Здесь мой дом. Где ты нужен, там и дом твой. Я без этого Синюхино уже не совсем я, но и Синюхино будет уже немного не таким без Эйно Пиккуса.

Федор Христофорович ничего не мог сказать на это, но про себя подумал, что эстонец, должно быть, прав. А Пиккус как будто стряхнул с себя годы, оживился, повеселел и стал рассказывать про то, какие смешные истории происходили с ним в первое время после приезда в Синюхино, а потом поднялся и сказал:

– Ладно, надо идти строгать доска, чтобы поскорей делать вам квартира.

– У вас найдется рубанок для меня? – спросил Федор Христофорович.

– Найдется,– сказал мастер, и они вышли на улицу. Куры шарахнулись в разные стороны у них из-под ног. От неожиданности Федор Христофорович отскочил в сторону, налетел на мотоцикл и свалил его в пыль. И тут из распахнутого настежь окна парикмахерской, которая помещалась в доме, напротив столовой, послышался такой пронзительный смех, что могло показаться, будто на улице на полную мощность включили громкоговоритель. Там в единственном кресле у единственного зеркала сидела женщина в бигудях и покатывалась со смеху. Другая женщина, в белом халате, наверно парикмахерша, что-то сердито говорила ей, видимо пыталась пристыдить, но та никак не могла взять себя в руки и остановиться. Федор Христофорович опустил глаза, чтобы не смотреть туда. Ему было как-то неловко видеть женщину в парикмахерской да еще в бигудях. Он хотел побыстрей уйти с этого места, но вдруг услышал, как женщина, едва сдерживая новый приступ смеха, поздоровалась с ним, назвав его по имени-отчеству. Это была секретарь сельсовета Светка Рябыкина.

– Вот дура,– говорила ей парикмахерша, когда Федор Христофорович ушел,-и что это тебя разбирает. Пожилой человек оступился, а ты гогочешь. Да он тебе в деды годится...

Светка и сама понимала, что поступила некрасиво, но ничего с собой поделать не могла. Со вчерашнего вечера у нее было такое настроение, что она готова была смеяться и вовсе без причины. А тут этот полковник свалил мотоцикл...

Вчера вечером, когда она сидела за столом у Чупровых вместе со всеми, кто был причастен к купле-продаже старого дома, Чупров-младший с нее глаз не спускал, а потом пошел ее провожать. Он был почти трезвый и потому не такой смелый, как тогда, возле клуба, даже целоваться не лез, а улыбался и рассказывал про то, как служил в армии. Выходило у него очень смешно, не служба, а сплошной анекдот. Особенно ей понравилась история про то, как он однажды приехал в какой-то город и захотел поесть, а в столовском меню ничего нет, кроме каких-то калиток. Он подумал, что там приторговывают стройматериалами, и уже собрался уходить, но тут пришел гражданин и спросил калитки, а ему дали пироги. Тогда Генка осмелел и тоже спросил калитки, а буфетчица ему и говорит: "Тебе с мясом или с белугой?" У него было с собой всего тридцать копеек, и потому он спросил что почем. "С мясом – десять копеек, а с белугой – пять",– объяснила буфетчица. Он удивился, что с белугой даже дешевле, чем с мясом, и взял на все с белугой, пока не передумали. А когда он надкусил эту самую калитку, то там никакой рыбы не обнаружил, один рис. Он надкусывал один пирог за другим, и везде был рис. Тогда он разозлился и пошел к директору столовой жаловаться, что его надули. Директор посмеялся, дал ему три пирожка с мясом и сказал, что все правильно: у них, оказывается, рис называют белугой. Умора.

Хорошо рассказывал Геннадий, и притом ни разу не выругался матерно, как другие парни, и рукам воли не давал, хотя мог бы и поцеловать.

Она, в свою очередь, говорила ему разные умные вещи про свою работу, к месту вставляя такие слова, как процедура, документация, протокол, директива. Она видела, что Геннадий поглядывает на нее с уважением, и еще больше старалась. Дошло до того, что на прощание он пожал ей руку и пригласил на танцы в Калинники.

Этот новый Геннадий нравился ей не меньше прежнего. И она перед тем, как уснуть, окончательно решила выйти за него замуж.

А Генка катил в это время в Красновидово, где его ждала весовщица Галя, косенькая малость, но зато без претензий, и думал о том, как это он раньше не замечал Светлану. "Серьезная деваха, елки-моталки,– улыбался он про себя.– И откуда только взялась такая. От горшка два вершка, а уже секретарь. Бусы ей подарить, что ли, или такую штуку в виде лезвия, на котором по-иностранному написано. На шее носить. Надо будет мужикам сказать, чтобы привезли, когда в Москву поедут. Там такие штуковины в каждом табачном киоске продаются. И Гальке заодно. Во, удивится... Хотя нет, еще подумает, что намекаю. А Светке обязательно, она не как другие, такую, брат, на хромой козе не объедешь. Тут нужен деликатный подход. А если намекнуть, что женюсь... Эх, жалко мать дом загнала..."

Генка еще не догадывался, какую роль суждено сыграть Светлане в его судьбе, но уже начинал что-то чувствовать. И это новое чувство, а вернее, предчувствие было столь необычным, что никак не желало умещаться в прежнее его понятие о жизни. У него даже для себя не находилось слов, чтобы обозначить свое отношение к Светлане. Но какая-то почка в душе его лопнула и из нее неминуемо должен был появиться росток.

Столь же необычные чувства, но только другого рода, испытывал и Федор Христофорович. Первая неделя его пребывания в Синюхино стала испытанием не столько его духовных сил, как он ожидал, сколько физических. С тех пор, как он в восемнадцатилетнем возрасте ушел с завода, ему не приходилось таскать столько тяжестей. На первый взгляд, вроде ничего особенного: там – принеси, здесь – подержи, но за целый день он так выматывался, что насилу добредал до своего матраса.

Быть подручным у Пиккуса оказалось нелегким делом. Мастер старался его использовать на полную катушку, как говорится. Эйно Карлович, конечно, и сам не бездельничал, но, то ли из уважения к своему ремеслу, то ли из опасения избаловать подручного даровыми деньгами, он просто-таки загнал Федора Христофоровича. Правда, в этом были и свои плюсы: куда делись все его сомнения и дурные предчувствия, даже помечтать о близких сердцу сыне и внуке ему некогда было. Весь день на ногах, как заводной, а вечером едва хватало сил, чтобы сходить на речку умыться. После речки он приходил домой, буквально падал на свое ложе и тут же засыпал. И снились ему доски, гвозди, двуручная пила, ножовка и стамеска. Пиккус был доволен, когда Федор Христофорович рассказал ему о своих снах.

– Если так дело дальше пойдет, то я, может быть, подряжу вас поправлять и мой дом,– шутил эстонец.

Федору Христофоровичу нравилось наблюдать за тем, как тот всматривается в доску, прежде чем пустить ее в дело, как рассчитывает каждое свое движение, когда орудует рубанком или же топором. Пиккус представлялся ему, привыкшему ко всякого рода механизмам, то станочником, то станком, что в его глазах было одинаково почетно.

Федор Христофорович так погружался в созерцание самого процесса плотницкой работы, что ее результат становился для него неожиданностью. Пока он глядел, как Пиккус пилит и строгает, появлялось вдруг крыльцо с перильцами, пока удивлялся тому, как легко Эйно Карлович управляется с неуклюжим топором, дом засиял новой оконной рамой.

Охваченный каким-то детским восторгом, Федор Христофорович выбегал на середину улицы, чтобы поглядеть на обновку издали, качал головой и потирал руки.

– Ну, вы колдун, Эйно Карлович.

Так радуется ребенок, когда находит под елкой новогодний подарок, хотя он и знает, что подарок непременно там должен быть, потому что с вечера подглядел, как родители его туда клали.