Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Андрей Евпланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Он выбрал Клавдию. То есть эта женщина должна была стать по его замыслу чем-то вроде камня на шею для человека, смертельно уставшего плыть в безбрежном океане и потерявшего всякую надежду на спасение. Но Клавдия не спешила его утешать. Она сперва подошла к начальникам, поулыбалась им как положено, потом получила деньги с "туристов" и только тогда обратилась к Сереге. Однако она то ли не признала его, то ли по какой-то причине сделала вид, что не узнает. Только сказала, как будто прочитала накладную:

– Салат "Весна", битки, коньяк "Дойна", водка "Русская", вино "Лидия", первого по вечерам не подаем.

– Здравствуйте, Клава,– сказал Серега тихо, словно боялся, что она его услышит.

– А, старый знакомый,– без всякого энтузиазма ответила Клавдия.– Если при деньгах – возьми' лучше двойные битки, а то не наешься. Фарш такой привезли, заразы, одни жилы...

Серега заказал бутылку коньяку и битки. Клавдия принесла все это и хотела уйти, но Серега, собравшись с духом, попросил ее остаться.

– Не положено,– отрезала она сухо, но, глядя на вытянувшуюся Серегину физиономию, сказала уже просто, по-человечески: – Директор у нас новый. Строго-настрого запретил к гостям подсаживаться. Правда, он вроде домой собрался...

Оставшись один, Серега налил себе коньяку, выпил, еще выпил и подумал, что Клавдия все-таки придет. И она действительно пришла, да еще и с бутылкой вина.

– Подарок фирмы,– сказала она, разливая темную, синеватую жидкость по бокалам.– Свалил, наконец, наш руководитель. Теперь можно с устатку...

Выпитого коньяка было уже достаточно, чтобы у Сереги развязался язык.

– Да,– сказал он, прихлебывая сладкое винцо.– У вас трудная работа. Вы, наверное, очень устаете. Другие по вечерам ходят в кино, сидят у телевизоров, отдыхают, а вы должны тут всем угождать да еще и выслушивать всякое...

– Вот оно что, пожалел, значит...– Клавдия расхохоталась, да так громко, что даже начальники перестали на некоторое время работать челюстями и уставились в ее сторону. Судя по всему, она выпила за вечер не один бокал, несмотря на строгость директора.– Работа как работа, не хуже других,-продолжала Клавдия, вдруг посерьезнев.– Вот я три года на швейной фабрике работала, так там действительно вкалывать приходилось. После смены свалишься на койку, а перед глазами манжеты, обшлага, проймы... И хотя бы один хрен пожалел. А теперь вас, болельщиков, как собак нерезаных. Только и смотрите, как бы на холяву выпить да пожрать.

– У меня есть деньги,– сказал Серега и выложил на стол пятьдесят рублей.

– Да я не про тебя,– сказала Клавдия.– Ты мякиш. А есть такие, которые совсем совесть потеряли. Думают, если женщина одинокая, так можно ее заместо коровы доить... А ведь это гадство?..

– Гадство,– подтвердил Серега, который почти допил бутылку коньяку и теперь никак не мог поймать нить разговора.

– Да ты закусывай, а то еще развезет,– сказала она.

Серега послушно придвинул к себе битки и стал жевать холодную невкусную жвачку.

– Эх, парень,– вздохнула Клавдия, глядя, как он пытается есть.– На кой ляд эти трояки, пятерки, червонцы, которые я здесь сшибаю, если кругом одна шантрапа...

И тут Серега отставил тарелку и положил руку на колено официантке.

– И этот туда же,– усмехнулась Клавдия, но руки его не убрала.-Серединка сыта, и кончики зашевелились. Ты хоть знаешь, сколько мне лет?

– Я думал о тебе,– произнес Серега, тяжело ворочая языком.

– Ладно,– сказала Клавдия.– Иди вниз и подожди меня где-нибудь поблизости, только на виду не околачивайся, а то скажут – Клавка со школьником связалась.

На улице вроде бы потеплело. А может быть, это только показалось Сереге из-за того, что звездное небо заволокло и на земле стало уютнее или он настолько разогрелся, что холод ему был нипочем.

Окна домов погасли, и вся жизнь городка, казалось, сосредоточилась возле фонаря, который висел над входом в ресторан.

Серега отошел в темноту, на другую сторону улицы, и стал прохаживаться взад-вперед, не спуская глаз с дверей ресторана.

Сначала появились "туристы". Они деловито осмотрели со всех сторон машину, как по команде хлопнули дверцами и укатили.

"В сторону Синюхино",– отметил про себя Серега и вдруг почувствовал какое-то беспокойство.

Правда, оно тут же рассеялось, когда на улицу выкатились начальники. Прежде чем разойтись в разные стороны, они долго и смешно похлопывала друг друга по плечам, жали руки, глядели в глаза и даже пробовали затянуть: "Мы с тобой два берега у одной реки..."

Наконец, появилась Клавдия. В пуховом платке и с хозяйственной сумкой она выглядела точь-в-точь как деревенская, но только накрашенная, да так, что даже в темноте это было заметно.

Серега догнал ее и обнял за талию.

– А, это ты,– сказала Клавдия, оглядывая его, как будто в первый раз.-Что так легко одет-то? У меня валенки есть, может, будут тебе впору...

Возле своего дома Клавдия приложила палец к губам. Тише, мол, надо подняться наверх незаметно. Затаив дыхание, Серега на цыпочках стал подниматься по лестнице, но возле самой двери стукнулся головой обо что-то, кажется о корыто, подвешенное к стене, и мощный гул прокатился по всему дому. С досады Клавдия аж ущипнула Серегу за руку.

Даже у себя в квартире она разговаривала шепотом. Провела Серегу в уже знакомую ему комнату, включила торшер, а сама ушла куда-то, видимо на кухню, потому что вскоре послышалось позвякивание посуды и шум льющейся воды. Время от времени она появлялась в комнате, чтобы что-то достать из серванта, и, даже не глядя в сторону Сереги, уходила опять на кухню.

Ему стало скучно, от нечего делать он потрогал чеканку на стене русалку с необыкновенно большим бюстом, потом подошел к окну и раздвинул шторы. Окно выходило на площадь, там стоял автобус, освещенный изнутри, как какой-нибудь корабль.

"Зачем я здесь? – подумал вдруг Серега и, кажется, даже сказал вслух, и сразу же поймал себя на мысли, что этот вопрос давно уже не дает ему покоя.-Антонина уж, верно, все Синюхино на ноги поставила. Она ведь такая, сложа руки сидеть не станет. И дочурка не спит. Она беспокоится. Что к чему еще не понимает, а сердечко чует... Сейчас, сейчас..." Серега выскочил в прихожую, схватил пальто, шапку и кинулся на улицу. Ни сложного замка, ни темной лестницы, на которой и днем-то немудрено поломать ноги, Серега даже не заметил. На одном дыхании выбежал он на площадь, но автобуса там уже не было. Да его и в расписании не значилось: последний автобус уходил на Синюхино в половине двенадцатого, а сейчас пошел уже первый час. Вникать в это дело Серега не стал, на нет, как говорится, и суда нет, да и спросить было не у кого, вокруг ни души. И он, не долго думая, отправился в Синюхино пешком.

Он шел сначала не спеша, радуясь тому, что каждый шаг приближает его к селу, которое уже не было для него чужим хотя бы потому, что у него там жена и дочь. Но за городом, где подул пронизывающий ветер, Серега заспешил, не для того чтобы как-то согреться, а затем, чтобы поскорее снять с Антонины тяжесть неизвестности, которая, как ему казалось, нарастала с каждой минутой.

Он не знал и не думал о том, какие слова скажет ей при встрече, но почему-то полагал, что никаких слов и не понадобится. Все и так обойдется, если он поспешит.

Мысль о том, что все разрешится наилучшим образом, настолько овладела Серегой, что он даже не заметил, когда посыпалась снежная крупа, которая слепила глаза так, что приходилось все время отворачиваться от ветра.

Вот и Красновидово. Дальше поворот на Калинники, а там... Прошла, наверное, часа три, прежде чем Серега добрался до своих мест, но за все это время ни одна машина не проехала по шоссе ни в ту, ни в другую сторону. Теперь он уже почти бежал.

Постепенно, невидимые ранее за черной завесой ночи, стали как бы просачиваться сначала ближние предметы: телеграфные столбы, ящики и железяки, которых полно возле любой дороги, затем проступили контуры отдельных деревьев, кустов... Из всего этого Серега сделал вывод, что ночь пошла на убыль. К тому же и места пошли совсем знакомые. Вон поле, где в сентябре убирали свеклу, а там дальше болото и сосны на юру...

Вот-вот за поворотом должна была показаться силосная башня дальней синюхинской фермы, и тут Серега услышал или скорее почувствовал за спиной нечто похожее на шум двигателя. Серега остановился, чтобы получше прислушаться, и сразу же увидел автомобиль. Это был тот самый межколхозстроевский "уазик", на котором Гуляй приезжал в Дерюгино. Даже в очень еще густых сумерках можно было разглядеть яркую желтую полосу вокруг всего кузова. По своему опыту Серега знал, что водители неохотно подбирают попутчиков на дороге, да еще мужчин. Всякие люди по ночам шляются. Но на всякий случай "проголосовал". Оказалось, что не зря, шофер признал его и остановил машину.

– Домой топаешь? – спросил знакомый водитель, имя которого Серега, как ни силился, вспомнить не мог.

– Ага,– кивнул Серега, решив на всякий случай никак не называть своего благодетеля.

– Как ты думаешь – вскрывать будут? – спросил шофер явно в надежде обсудить с Серегой какую-то потрясающую новость.

– Что такое? – у Сереги вдруг перехватило дыхание. Он крепко сжал зубы и кулаки.

Первое, что пришло в голову: "Антонина!.." Видя, что пассажир не в курсе, шофер не спешил всего выкладывать. Он для большего эффекта держал паузу. И эта пауза становилась невыносимой, но у Сереги не хватало духу спросить, в чем дело. Ему почему-то казалось, что своим вопросом он может накликать беду.

Так они и ехали в молчании до самого синюхинского поворота. И тут шофер не выдержал и сказал:

– Гуляй разбился.

"Значит, с Антониной все в порядке",– подумал Серега, еще не совсем вникнув в сказанное. Но затем до него, как из дальней дали, постепенно стал доходить смысл слов шофера.

– Как разбился? – переспросил Серега, еще не понимая до конца, о чем идет речь.– Ушибся?

– Насмерть разбился,– сказал шофер так, как будто гордился этим.-Хороший был мужик, душа нараспашку, только как выпьет – дурак дураком. Сейчас в первую попавшуюся машину и – за водкой, а потом уж с хозяином разбирается. Правда, чтобы кто в обиде оставался, такого не бывало. Ну и в нашем деле толк знал. Какой ни на есть пьяный, а машину вернет в лучшем виде. Некоторые на него обижались, начальству жаловались, а я никогда, потому как работа не волк, а человеку, может, позарез надо...

– Как это случилось?– перебил рассказчика Серега.

– Обычное дело,– ничуть не обиделся тот.– Не хватило выпивки, а время позднее, вот он и намылился в Калинники, там у него знакомая ларечница дома ящик портвейна держит на всякий случай. А у соседа мотоцикл во дворе и ворота нараспашку, ну, он его и позаимствовал. А дорога, сам видишь, какая на коньках бегать можно. Тут и тверезый-то, того гляди, сковырнется, а он, говорят, лыка не вязал. На мост выскочил, а там колдобина. Его подкинуло и... Мотоциклетка на мосту осталась, а Гуляй через перила, и капец... Шею, говорят, свернул, а то бы, может, и ничего... Тебе возле конторы остановить?..

– Милиция приезжала? – спросил Серега, сам не зная зачем.-Фотографировали?

– А на кой,– пожал плечами шофер.– Это что тебе, Штирлиц?.. И так все ясно. Приедут днем разберутся, составят протокол... Кому нужно, небось уже знает.

– Слышь, Филя,– Серега вдруг вспомнил, как Гуляй называл водителя "уазика",– будь другом, подбрось меня к нему, то есть туда, где он теперь. Мне глянуть надо...

– Постой,– задумался Филя.– Вспомнил. Ты же из его бригады... Новосел... Вот штука... А заводной мужик был, одним словом – Гуляй.

Филя подвез Серегу к самому дому погибшего. Дверь в сени была распахнута настежь. Филя вышел из машины вместе с Серегой, но в дом входить не стал.

– Ты уж извини,– сказал он виновато,– только я не пойду. Не могу смотреть на мертвяков... Это у меня с детства.

Серега кивнул молча. Вошел в горницу. Гуляй лежал на столе, где еще недавно стояли бутылки и тарелки с закусками. Он был накрыт старым пальто поверх простыни. Казалось, человек решил соснуть, а разбирать постель поленился. И, только подойдя совсем близко, можно было определить, что это и не человек вовсе, а все, что от него осталось.

"Не может быть,– все-таки подумал Серега, глядя в лицо, похожее на лицо человека, с которым его теперь уже навсегда связала судьба.– Вроде он и не он".

Серега хотел повернуться и. уйти, но почувствовал на своем плече чью-то руку. И тут он только заметил, что в горнице полно людей. Возле него стоял Матвей Хренков, у стены на лавке сидели Ерофеич, Соус и другие мужчины, знакомые и малознакомые. Здесь же были и женщины в наспех повязанных черных косынках. Они то выходили куда-то, то снова появлялись возле покойника. А в углу, у окна, сидела сухонькая старенькая бабушка и темными пальцами разглаживала на коленках свою юбку в цветочек.

– Мужики,– сказал Хренков почти шепотом, но все его услышали,– все вы знаете, какой человек был наш Степан Иванович. А был он человек простой и мог последний грош отнять от себя и дать другому не задумываясь. Так что уж, конечно, никаких сбережений не оставил...

– Понятное дело...– раздались голоса.– Само собой разумеется...

Хренков достал трояк и сунул его под салфетку на комоде. Для почина. Народ потянулся к комоду, а потом уже к выходу. Кто клал трояк, кто пятерку... Соус сделал вид, будто шарит по карманам, но так ничего и не положил. Ерофеич, зареванный, с трясущимися щеками, извлек откуда-то, чуть ли не из-за подкладки, два полтинника.

Серега выгреб из кармана горсть разноцветных бумажек, все, что осталось у него от аванса, не глядя положил под салфетку и выскочил на улицу. Светало, но как-то лениво, как бы нехотя. Ветер стих, и колючая ледяная крупа сменилась мягкими хлопьями снега. Природа как будто старалась прикрыть безобразно изрытую глубокими колеями дорогу.

ИНДОНЕЗИЯ

(Рассказ)

Моя бабушка и Маняша были знакомы еще по Киржачу. Маняша там родилась, выросла и работала на шелкоткацкой фабрике. А бабушка приехала туда к мужу, то есть к моему деду, который, после того как ушел с военной службы, пожелал непременно поселиться в родных местах.

Киржач, известно, городок маленький, там все друг друга знали, если не но имени, то в лицо уж точно, и чужаков примечали сразу. Но отношение к ним было двойственное. С одной стороны, местные жители АЛИ от любопытства: кто такие? зачем приехали?

А с другой стороны, как знать, кого принесла нелегкая, не приведи господь – лиходея... В Москве или, скажем, в ближайшем Владимире, где народу тьма-тьмущая, даже самый что ни на есть дрянной человек растворится и вроде ничего, а в маленьком городе простой сплетник может перевернуть всю жизнь с ног на голову.

Вот и бабушку мою встретили здесь далеко не с распростертыми объятиями. Соседки, правда, первое время по несколько раз на день забегали к ней то за спичками, то за наперстком – все любопытствовали насчет обстановки, но ближе сходиться не спешили. "Здравствуйте", "спасибочки", "досвиданьице" и весь разговор.

Те же, кто не имел предлога заглянуть в дом к новоселам, всем своим видом показывали неодобрение, дескать, видали мы таких столичных штучек. Когда бабушка проходила по улице в своей московской шляпке с перышком и в жакете с ватными плечами по тогдашней моде, они провожали ее такими взглядами, от которых впору синякам на теле появиться.

В общем, бабушка чувствовала себя на новом месте так, словно ее поместили на витрину и цену повесили. Деду хоть бы что, во-первых, он все-таки кержацкий, а во-вторых – мужчина: устроился на фабрику механиком и тут же прирос к своим станкам. А бабушка сидела дома с детьми, как в осажденной крепости, все переживала и вздыхала.

Была она тогда молодой и, судя по старым фотографиям, миловидной, любила пофорсить, пойти на вечеринку, с мужем конечно, потанцевать под патефон и, чего там греха таить, перемыть косточки знакомым за чашкой чая с домашним вареньем. А тут ничего этого не было, только шепотки и косые взгляды. Бабушка досадовала на "кержацких дикарей" и сильно тосковала. По вечерам она приходила к деду, садилась к нему на колени, склоняла голову на его плечо и шептала ему на ухо:

– Вася, давай уедем отсюда. Меня здесь никто не любит.

– Глупости,– отмахивался дед.– Что нам с ними, детей крестить...

– Поедем на Украину, там люди разговорчивые,– просила бабушка.

– Глупости,– говорил дед и целовал ее в губы, чтобы не слушать бабского вздора.

Прошло несколько месяцев, и бабушка совершенно пала духом. Она даже на улицу перестала выходить, погуляет в огороде между грядок и домой. Тут уж даже дед, который все это время делал вид, будто дела идут как нельзя лучше, спохватился и решил, во что бы то ни стало, познакомить жену с кем-нибудь из местных женщин, чтобы она смогла, наконец, отвести душу. Для этого он даже поступился своей гордостью, напросившись в гости к одному семейному рабочему из своего цеха.

Бабушка обрадовалась этому, словно какая-нибудь Наташа Ростова приглашению на первый бал. Она пришивала новые пуговицы к своему любимому крепдешиновому платью, протирала молоком лаковые туфли, подвивала волосы горячими щипцами и даже испекла пирог, чтобы идти в гости не с пустыми руками...

И вот они пришли в гости и уселись за стол, выпили, закусили, похвалили хозяев и опять выпили. Потом мужчины вышли на крыльцо, поговорить о международном положении, а женщины стали помогать хозяйке убирать со стола посуду и ставить самовар. Бабушка, по простоте душевной, тоже было кинулась помогать, но для нее, как для почетной гостьи, дела не нашлось, и ей ничего не оставалось, как только сидеть на краешке кушетки и дожидаться мужа. Так она и сидела: расфуфыренная в пух и в прах, нелепая, как пальма на огороде, никому не нужная и неинтересная. Женщины говорили о какой-то Серафиме, у которой не взошли огурцы, и встрять в их разговор не представлялось никакой возможности. При этом хозяйка все время подливала бабушке чаю и приговаривала: "Кушайте, не стесняйтесь. Вода дырочку найдет". А муж все не возвращался. И так ей вдруг стало муторно за этим столом, что захотелось бежать. Но тут, откуда ни возьмись, появилась долговязая и конопатая племянница хозяйки дома, взяла бабушку под руку и повела в другую комнату. Это и была Маняша.

Говорила она много и взахлеб, из чего бабушка заключила, что ей, видимо, не часто доводилось встречать терпеливых слушателей. Вначале Маняша поведала ей историю о некоей Савостиковой, которая поехала в Архангельск, вышла замуж за капитана, родила от него ребенка, развелась, вернулась домой, чтобы выйти замуж за парня, который давно ей нравился, и жить с ним на капитанские средства, но парень, не будь дурак, послал ее куда подальше. Потом Маняша рассказала об одном человеке, которому вдруг понадобились деньги, и ему ничего не оставалось, как только просить их у жены. А так как с женой он уже несколько лет не жил, хотя разведен и не был, то она в залог потребовала у него паспорт. Он отдал ей паспорт, взял деньги и очень обрадовался. Однако вернуть долг он смог только через год, а когда получил назад свой паспорт, то обнаружил в нем запись о рождении сына.

Бабушка расхохоталась до слез, а Маняша почему-то обиделась.

– Нечто смешно. Да за такие фокусы в тюрьму сажать нужно.

– Ну уж и в тюрьму...

– А что вы думаете. Вот из-за таких прохиндеек мужчины от нашей сестры скоро шарахаться станут, как от огня.

– Думаю, еще не скоро,– возразила бабушка игриво. Но Маняше, видимо, не до шуток было. Ее этот вопрос занимал всерьез.

– Вам хорошо так говорить,– сказала Маняша,– вы замужем. Василий Петрович у вас чистое золото: видный, зарабатывает хорошо и не дерется. А мне бы хоть какого завалящего. Так нет же...

– Ты еще молодая, зачем тебе хомут на шею раньше времени надевать,-. сказала бабушка слова, которые полагалось говорить в таких случаях, взяла Маняшу за локоть и добавила загадочно: – Чего девка не знает, то ее и красит.

– Вам легко говорить, вы красивая,– шмыгнула носом Маняша.– А меня никто не берет, потому что я нескладеха и лицо у меня, как кукушечье яйцо, все в конопушках. Хотя некоторые как раз таких и любят... Эх, мне бы росту поубавить... Был тут один, с нашей же фабрики, махонький такой. И фамилия ему досталась самая подходящая – Мизин. Так мы его Мизинцем звали. Он мне все свидания назначал на кладбище. Ох, и страху я натерпелась... А когда я его спросила, почему мы не встречаемся как все: на речке или в клубе, он сказал, что не желает людей смешить.

– Неужто у вас тут высоких нет? – спросила бабушка.

– Высокие мужчины маленьких женщин любят,– сказала Маняша упавшим голосом.

– Правда,– согласилась бабушка. Ее ступня спокойно умещалась у деда на ладони.– Маленькая собачка – до старости щенок... Но есть же в конце концов и умные мужчины, для которых не имеет значения, какого размера туфли ты носишь.

– Умные не женятся,– вздохнула Маняша.– А если и решаются на это, то только заради выгоды. С меня-то им какая выгода...

– Пусть даже так,– согласилась бабушка.– Но мне кажется, ты рано на себе крест ставишь. В жизни бывает всякое. И никто не может знать, что случится с ним завтра, если, конечно, на то не будет особого знака судьбы.

И тут бабушка рассказала Маняше историю про то, как она узнала имя своего суженого задолго до того, как познакомилась с Василием Петровичем. Это была замечательная история, которую я потом слышал раз сто. Бабушка любила ее рассказывать по любому поводу. А тут она пришлась как раз к месту. Надо же было как-то поддержать несчастную Маняшу, вселить в нее хоть какую надежду.

Оказывается, есть простой способ узнать имя будущего мужа. Надо только в Крещение, выходя из дому, отщипнуть с дерева почку и положить ее за щеку, а как только встретится мужчина, тут же эту почку разжевать и проглотить. Хочешь – не хочешь, а твоего будущего супруга будут звать так же, как того первого встречного. А если выплюнешь почку, то пеняй на себя – век в девках станешь вековать.

Вот, значит, бабушка идет по улице с почкой за щекой и мечтает, чтобы ей встретился какой-нибудь Константин, потому что так звали очень красивого соседского мальчика, а навстречу ей идет дворник Хабибулла, хромой и с бельмом. Тут бабушка крепко засомневалась: глотать ли ей почку, уж больно страховит был дворник, да еще имя у него какое-то чудное.

Но делать нечего, пришлось проглотить, чтобы не накликать беды, красота красотой, а судьбу лучше не испытывать.

Вот бабушка съела почку и такая тоска на нее нашла, что весь свет не мил.– Все ей мерещится старый Хабибулла со своим бельмастым глазом. И за что бы она ни бралась, все у нее валилось из рук. И так продолжалось до тех пор, пока ее мать, то есть моя прабабушка, не выведала у нее все, как было. Бабушка ей выложила свои страхи, а она расхохоталась: "Дура,– говорит,– ты набитая. Это по-ихнему, по-татарскому, он Хабибулла, а по-нашему – Василий. Он на Василия завсегда откликается".

– Значит, вам так хорошо на роду написано,– еще больше расстроилась Маняша.– А у меня все не как у людей. И знаки такие, что стыдно сказать.

И она рассказала историю, которую бабушка потом не могла вспоминать без смеха.

У них, оказывается, девушки тоже гадали на святках. Но довольно странным образом. В полночь шли они поодиночке к нетопленой бане и задирали юбки перед открытой дверью. Считалось, что если погладит баннушко рукой по голому заду – обязательно быть девке замужем, а нет – надо ждать до следующих святок. Мало того, баннушко давал знать и о благосостоянии суженого. Если погладит мохнатой рукой – так, значит, идти в богатый дом, а коли голой рукой погладит – за бедного выходить.

Вот как-то девушки сговорились и пошли гадать к Маняше. На дворе темно и жутко, со страху казалось, будто из бани доносятся голоса. Долго никто не решался туда пойти. Наконец, нашлась одна бойкая, а остальные сгрудились у крыльца и ждут, что будет. Вдруг бойкая как взвизгнет и – деру от бани. "Погладил,– говорит, едва переводя дух.– Три раза... Сначала лохматой рукой, а потом уж просто так". Девчата стали обсуждать, что бы это значило, и решили, что их подруга три раза выйдет замуж, сначала за богатого, а потом за бедных, но зато еще два раза.

Лиха беда начало. Остальных баннушко тоже не обидел. И, странное дело, у всех получалось, что они будут выходить замуж не единожды.

Но вот пришла очередь Маняши. Заголилась она и ждет своего жребия, а ей коленом под зад, да так, что она чуть не угодила носом в снег. Подруги спрашивают: "Ну, как?" Она им, конечно: "Мохнатой...", а сама как в воду опущенная.

– Да,– сказала бабушка, едва сдерживая смех.– Это ж надо... Не иначе кто подшутил...

– Нет,– покачала головой Маняша.– Мы тайком сговаривались, братик, правда, мой мог подслушать, но он еще несмышленый был, пятый год ему только шел. Нет, видать, так написано на роду.

– Ну вот еще,– сказала бабушка.– Стоит ли на такие глупости обращать внимание. Мне кажется, что все у тебя образуется. Непременно выйдешь замуж, если уж так тебе приспичило. Я сама тебя научу, как приваживать женихов. Я знаю одно такое средство... Оно тебе обязательно поможет, потому что ты не вредная, не то что некоторые тут... Только скажи, не страшно тебе будет выходить замуж?

– А чего бояться-то? – удивилась Маняша.

– Сейчас ты сама себе хозяйка,– разоткровенничалась бабушка,– а замужество, пусть самое что ни на есть счастливое, все равно тюрьма. И даже, может быть, чем оно счастливее, тем эта тюрьма крепче. Так стоит ли... Я вот уж на что душа в душу живу с Василием Петровичем, а нет-нет да и задумаюсь... Захочется, к примеру, мне на лодке покататься или пойти на спевку в клуб, а не тут-то было: белье замочено, капусту надо шинковать...

– А хоть бы и шинковать,– возразила Маняша.– Не для чужого ведь... Вот вы говорите "свобода". А я так не знаю, куда ее девать. По мне свободная баба, все одно что никому не нужная. Вон бродячая собака по помойкам шастает... Куда хочет, туда и бежит, а вздумается пьяному, к примеру, покуражиться – он в нее каменюкой, и никому до этого нет дела... Так что по мне "тюрьма", как вы говорите, лучше. Какой-никакой, а все-таки дом.

Так бабушка познакомилась с Маняшей. Они даже, можно сказать, подружились, хотя их дружба продолжалась всего один вечер. После той встречи последовали события, которые разлучили их на долгие годы.

Деда неожиданно снова призвали на военную службу и перевели в другой город. Бабушка последовала за ним. Там у них родился еще один ребенок – моя мать. Потом началась одна война, затем другая.

Василий Петрович все время воевал, а бабушка работала в госпитале и растила детей. Наконец, дед победил всех врагов и сказал бабушке, что желает поселиться в своем Киржаче.

И снова они приехали в маленький городок, где никто их не ждал.

Бабушка попыталась разыскать Маняшу, но ей сказали, что та куда-то уехала еще до войны. Но теперь бабушке уже не приходилось скучать, времена настали иные. Надо было все время думать, как накормить, обшить, обстирать семью. Да и годы ее уже были не те: к тому времени она стала настоящей бабушкой, такой маленькой старушкой с пучком седых волос на затылке, какой я запомнил ее на всю жизнь.

И дед мой переменился. Полысел, конечно, обрюзг, но главное, характер у него стал портиться. Особенно после того, как дети подросли и разъехались кто куда.

Дед всегда умел настоять на своем и очень гордился этим. Он был тверд, как булыжник, но стремился к твердости алмаза и в стремлении своем порой не замечал, как переступал границу между принципиальностью и слепым упрямством. На старости лет он дошел до того, что месяцами мог не разговаривать с бабушкой только потому, что она, по его мнению, слабо разбиралась в международной обстановке, или же навсегда отказаться от чая из-за того, что он стал дороже на несколько копеек.

Тяжко было бабушке видеть деда в таком жалком состоянии. Будь на его месте чужой, тогда еще куда ни шло, а тут самый близкий человек на глазах превращался в корягу и ничего нельзя было с этим поделать. До того жутко становилось порой, что бабушка даже несколько раз сбегала из дому, хотя никто никогда об этом не знал, даже сама бабушка.

Просто она тайком собирала узелок, ночью уходила на станцию и сидела там, в зале ожидания, с узелком на коленях час или два, а потом возвращалась домой, так что дед и не замечал ее отсутствия. О чем думала она тогда, по ночам, на станции, среди людей, которые ели и спали, пристроившись кое-как на чемоданах и узлах, на обшарпанных скамьях, а то и просто на полу среди шелухи от семечек... О многом, наверно. И может быть, даже о странном разговоре со странной девушкой Маняшей, которая невесть откуда взялась и канула неведомо куда.

Умер Василий Петрович, как доказал, то есть заперся в спальне и никого туда не впускал, пока не умер. Непонятно, правда, что он этим доказал и кому, зато перед самой кончиной он был великодушен, как человек, уверенный в своей правоте, и даже простил бабушке ее политическую не подкованность.

Она отдала должное великодушию деда, соорудив ему памятник почти на все деньги, вырученные от продажи дома, села в поезд и через каких-нибудь четыре часа была уже у нас в Москве.

Мы тогда жили в Марьиной Роще. Родители у меня работали на заводе, а я целыми днями просиживал у окна и смотрел, как играют во дворе другие мальчишки.

В детском саду пока что для меня не находилось места, а во двор меня одного не выпускали, потому что считалось, что район у нас бандитский.

И вот к нам приехала бабушка, чтобы подарить мне, а заодно и себе, весь мир, то есть все, что я видел из окна, и даже больше. Каждое утро она брала меня за руку, прихватывала клеенчатую сумку и шла покупать продукты. В то время это было не таким уж простым делом. Тогда люди стояли в очередях не за какой-нибудь икрой или осетриной, от этого добра в магазинах полки ломились, а за молоком и мылом, за мясом и мукой, то есть за самым необходимым.

Товар обычно отпускали со двора, подальше от лишних глаз. Многие приходили сюда с детьми. Мы тут же затевали какие-нибудь игры и, бывало, так заигрывались, что и уходить не желали ни в какую.

Взрослые выстаивали в очередях часами, но не мучились, как это бывает теперь, потому что, во-первых, никуда не спешили, зная, что хорошо только там, где их нет, а во-вторых, у каждого в очереди находились знакомые, с которыми можно было обстоятельно обсудить местные новости.

Бабушка быстро перезнакомилась с очень многими женщинами. Здесь люди как-то легко сходились друг с другом. Не потому ли, что на окраине жило много новоселов?

И вот однажды в очереди к ней подошла высокая женщина в плюшевом жакете и цветастом платке и прямо так спросила: