Текст книги "За три мгновения до свободы. Том 2"

Автор книги: Андрей Эпп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Что касается Лордов Лондли и Файса, то с ними все было значительно приземленней, и в прямом, и в переносном смысле. Они владели обширными землями, на которых выращивали хлеб. Обычный хлеб, из обычного зерна. Такой, какой был каждый день в каждом эссентеррийском доме. Но именно это и делало его таким ценным.

Теперь все они – и Дорнел, и Татли, и Лондли с Файсом – оказались не у дел.

– Как же так? – в отчаянии вопрошал Лорд Дорнел, когда за введение государственной монополии поднялось десять рук из восемнадцати. – Ведь вы же нас убиваете!

– Вы же понимаете, Райз, что это крайне вынужденный шаг, – с показным, искусственно надетым на лицо сочувствием произнес Лорд Сансин. – Мы все знаем, что для вас это серьезный удар. Мы все искренне сочувствуем, но мы прежде всего должны думать о жизни, здоровье и безопасности наших граждан, нашего народа. Другого пути у нас нет. Но мы не можем оставить вас без поддержки в этот непростой период. Тем более, что мы обязаны сохранить ваши великолепные виноградники и винодельни. Раз вы теперь сами не можете их возделывать, Эссентеррия возьмет их у вас в аренду. Пусть они продолжают работать и радовать нас всех своим божественным продуктом. Только теперь под государственным надзором, гарантирующим соблюдение всех стандартов безопасности. Вы же будете иметь постоянный доход в виде арендной платы. Кстати, вам, Лорд Татли, Лорд Лондли и Лорд Файс, мы предлагаем такие же условия.

Пострадавшие Лорды вынуждены были принять предложение Гредли Сансина. Разумеется, размер арендной платы не шел ни в какое сравнение с доходами, получаемыми ими ранее и теперь утекающими мимо их карманов в казну Эссентеррии. Но страх оказаться под жерновами Гвардериона смирил Лордов, удержал их от открытой конфронтации и заставил запрятать кипевшую в них ненависть в потаенные уголки души.

Лорд Сансин, напротив, буквально воспарил, окрыленный очередным успехом. Он начал ощущать себя почти всемогущим. Не так, конечно, как Брайс Амвел. Тот был откровенно дурак. Гредли же был умнее и понимал, что могущество ему придает не канцлерское кресло, а поддержка Тайного Совета, главным образом Термза и Вьера, подкрепленная вездесущим и почти мистическим Гвардерионом. Но все же… Все же в его руках была реальная сила, которая позволила ему замахнуться на то, что раньше было для него недосягаемо.

Следующей его жертвой стал сам Натан Ширл и его ближайший сподвижник Лорд Хоул Мидли.

– Я считаю крайне несправедливым, – заявил Лорд Сансин на одном из последующих заседаний Совета, – даже где-то возмутительным, что некоторые из нас пользуются ресурсами Эссентеррии, принадлежащими всему нашему народу, получают на этом баснословные выгоды, оставляя сам народ и государство ни с чем, – в последнее время Гредли Сансин все чаще и чаще стал апеллировать к «народу Эссентеррии» и «защите его интересов», причем по странному стечению обстоятельств, чем чаще он ратовал за народ, тем хуже последнему в итоге приходилось.

На последних словах Канцлера напряглись все. Каждый понимал, что так или иначе ресурсами страны пользовался каждый из Лордов Совета, но к кому конкретно были обращены претензии Канцлера, понять было невозможно. Только Дред Татли, Мэд Лондли и Берн Файс, которых уже обобрали как липку в ходе последних реформ и которым уже нечего было терять, оставались спокойными и даже позволили себе несколько язвительных ухмылок. Напряглись даже члены Тайного Совета, хоть и понимали, что уж кого-кого, а их бурная активность Лорда Канцлера затронуть не должна. Но после странностей Брайса Амвела ожидать можно было чего угодно.

– Я имею в виду соледобычу, – закончил свою мысль Лорд Сансин, и все облегченно выдохнули. Все, кроме Лорда Мидли, метнувшего в Канцлера исполненный жгучей ненависти взгляд. – Ведь вы же не будете отрицать, Лорд Мидли, что соленые озера, на которых вы ведете свой весьма доходный промысел, являются достоянием Эссентеррии, а значит, и каждого ее гражданина.

– К чему вы клоните? – напряженно спросил Хоул Мидли.

– К тому, что вы, Хоул, умудряетесь втридорога продавать своим согражданам соль, по сути, им же и принадлежащую. Подождите возмущаться, – остановил Лорд-Канцлер Хоула, уже набравшего было в легкие побольше воздуха для последующего гневного его излияния. Хоул выдохнул, Гредли продолжил:

– Я вовсе не призываю к бесплатной раздаче вашего продукта направо и налево. В конце концов, вы организовали добычу соли, ее очистку, сушку, фасовку, отправку по всей стране и за ее пределы. Вы несете все связанные с этим расходы. И вы вправе получать прибыль от того, чем занимаетесь, – Лорд Мидли согласно кивнул, всем своим видом выражая недоумение, к чему тогда нужно было начинать весь этот разговор, если за ним признают право на получение прибыли. Но Лорд Сансин, не обращая внимания на происходившие в чувствах Мидли метаморфозы, продолжал:

– Но согласитесь, соль – это не руда, не золото, не алмазы. Для того, чтобы добыть несколько драгоценных крупиц соли не надо рыть шахты, перелопачивать тонны пустой породы, подвергать работников риску обвалов и взрывов подземных газов. Вы просто черпаете ее ковшами и продаете людям. При этом ваши прибыли не идут ни в какое сравнение с прибылями от добычи той же руды. Поэтому я считаю, нет, я просто убежден, что народ Эссентеррии, которому принадлежат солевые озера, вправе претендовать на часть получаемых вами барышей. И я предлагаю ввести акциз на соль. Скажем, процентов двадцать-двадцать пять от получаемой вами выручки. Я уверен, что эти средства, поступив в казну, позволят нам существенно улучшить жизнь наших граждан.

– Но ведь это грабеж! – возмутился Лорд Мидли.

– Скорее, восстановление справедливости, – в последнее время Лорд Сансин ратовал за восстановление справедливости ничуть не реже, чем за заботу о нуждах народа. – Прошу голосовать, кто за введение акциза? Раз, два, три…пять…десять. Спасибо, большинством голосов решение принято.

Лорд Сансин благодарно кивнул поддержавшим его заговорщикам. Хоул же уперся локтями в стол, обхватил руками взъерошенную голову и тихонько заскулил, осознавая всю свою беспомощность. Его всхлипы и постанывания вызывали сочувствие такого же беспомощного меньшинства Совета и раздражение торжествующего большинства. Меж тем Лорд Сансин перешел к главному вопросу собрания.

– Теперь еще один вопрос, который требует нашего внимания. Я имею в виду оружие. Эссентеррийское оружие неиссякаемым потоком утекает из страны. И это, наверное, совсем неплохо. Неплохо для Лорда Ширла, к которому таким же неиссякаемым потоком обратно возвращаются немалые средства. Но давайте задумаемся, что этими потоками из страны вымываются огромные ресурсы, которые, увы, далеко не безграничны. Когда-нибудь настанет момент, когда нам самим станет недоставать оставшегося у нас металла. Что мы тогда станем делать? Чем заменим иссякшие запасы? Ответьте мне на эти вопросы. Вы не сможете на них ответить, как и на вопрос о том, что сейчас остается стране от продаваемого за ее пределы оружия? А я вам скажу – ровным счетом ничего! С одной стороны – быстро иссякающие ресурсы, а с другой – ничего! Разве это справедливо? И не забывайте еще, что это оружие. Где гарантия, что завтра оно не обернется против нас самих? Вооружая соседей, мы должны заботиться и о собственной безопасности. А на это нужны средства и средства немалые! Кто от этого остается в выгоде? Правильно, при любом раскладе в выгоде остается только Лорд Ширл. Увеличивая продажи за границу, он вынуждает нас покупать больше оружия для обеспечения собственной обороноспособности. Наращивая свою боевую мощь, мы стимулируем соседей к следованию нашему примеру. И они начинают покупать больше. И так до бесконечности по замкнутому кругу. В плюсе всегда только Ширлы. Поэтому я предлагаю ввести пошлину на продаваемое за пределы страны оружие. Вырученные средства мы сможем направить на собственное вооружение. И если мы хотим быть не слабее наших соседей, то и размер пошлины должен быть не менее пятидесяти процентов. Прошу голосовать, кто за?

И снова десять поднятых рук узаконили предложение Лорда-Канцлера.

Через два дня весть о принятых решениях долетела до Ширвудстоуна. Прочитав полученную депешу, Натан Ширл пришел в неописуемое бешенство. Наглость Термза, а именно в нем он видел корень всяческого зла, и его ручного Канцлера переходила все границы. Натан заметался по комнате, как тигр в тесной клетке. Его мозг лихорадочно работал в поисках средств, способных поставить обнаглевших негодяев на место. Весь день он нарезал круги по кабинету, чесал беспокойными руками разлохмаченную шевелюру, что-то бурчал себе под нос, замирал на несколько мгновений с потерянным видом и смотрящими в пустоту глазами, затем встряхивался, махал рукой, будто отбрасывая в сторону неудачную мысль, только отбиравшую его драгоценное время, и снова продолжал свое круговое метание по комнате.

Робкие попытки домочадцев заглянуть в кабинет Натана, чтобы позвать главу семейства сначала на завтрак, потом на обед, мгновенно пресекались истошным воплем: «Вон! Я сказал, все вон!». Обескураженная, обиженная и испуганная таким отношением к себе супруга к середине дня не на шутку забеспокоилась о душевном здоровье своего благоверного и отправила за доктором. Но прибывший лекарь также бесцеремонно был выставлен Ширлом за дверь. Выброшенный вслед за представителем передовой медицины чемоданчик с разлетевшимися шрапнелью пилюлями и микстурами окончательно пресек всяческие попытки дальнейшего вмешательства кого бы то ни было в мыслительный процесс хозяина дома. Врач лишь обиженно развел руками, собрал с пола чудодейственные средства, получил с хозяйки полную плату за несостоявшееся лечение и компенсацию за полученные глубокие моральные и физические переживания и убрался восвояси. Госпожа Ширл, прихватив дюжину чистых платков, закрылась в собственной спальне, чтобы сполна предаться слезному излиянию, и на ужин Натана уже не звала.

Но к ужину Ширл вышел сам. Он вывалился из кабинета с видом уставшим, но полным решимости. Натан источал густой и тяжелый запах виски, видимо выпитого за день в неимоверных количествах. Но глаза его при этом были ясными, а взгляд осознанным и спокойным.

– Дэн, готовь карету! – крикнул он слуге. – Нэсси, дай чего-нибудь пожрать. И собери мне в дорогу пирогов там каких-нибудь, сухарей или еще чего, я не знаю… Что-нибудь из того, что есть на кухне, и что быстро не портится. Пару бутылок виски обязательно еще! Стэсси, положи в мой походный чемодан три смены белья, пару костюмов, тех, которые дорожные. Рубашки не забудь, платков десяток. И еще. Чтобы ни одной живой душе ни слова о том, что я уехал! Кто спросит – я в запое, заболел, умер, с ума сошел. Врите все, что угодно, но чтобы все думали, что я заперся в своем кабинете и никого не допускаю. Даже доктор после сегодняшнего подтвердит. Кстати, как он там, живой? Вот и славно, хорошо, что обиделся. Всем все ясно? Смотрите мне, головы пооткручиваю, если хоть слово кому лишнее! И это не в переносном смысле, это буквально – вот этими самыми ручищами и пооткручиваю. Дэн, чтоб тебя! Что с каретой?

– Через полчаса будет готова!

– Чтоб через пятнадцать минут стояла, иначе пойдешь у меня на рудники киркой махать! Все понятно?

– Да куда уж понятней! Уже бегу.

Натан наспех перекусил куском холодного мяса, запил его кувшином красного сухого вина, и через час, когда на Ширвудстоун опустилась густая, как кисель, и черная, как уголь, безлунная ночь, от особняка Ширлов отъехала карета, через несколько мгновений растворившаяся в кромешной темноте.

Глава 33. Кофе с коньяком.

Блойд шагал по тюремному коридору, закинув цепь за спину. За долгие дни, проведенные в крепости, он практически сросся с ней, привык к ней так, словно она стала неотъемлемой частью его собственного тела. Он перестал ощущать ее тяжесть. Запястья, первое время кровоточившие и воспалявшиеся от постоянного трения грубого металла, уже не причиняли былых страданий. Кожа покрылась грубой нечувствительной коркой, напоминавшей своей рубцеватостью и немного бурым оттенком чешуйчатую шкуру дракона. Блойд научился обращаться с цепями так, что они практически не причиняли ему неудобств. По крайней мере те, что на руках. Короткие ножные оковы все же мешали делать обычные полноразмерные шаги, превращая его походку в старческое шарканье. В тесной камере он этого как-то даже не замечал. Здесь же, в длинном коридоре, Блойд снова сполна ощутил этот недостаток, и это раздражало.

Другое дело длинные и тяжелые цепи на руках. Их тяжесть, поначалу причинявшая массу неудобств, со временем даже пошла на пользу. Блойд разработал целый комплекс упражнений, превращающий немалый вес цепи в дополнительную нагрузку для тренировки мышц.

Однажды, взглянув на себя со стороны, Блойд не без разочарования увидел исхудавшего и ослабшего из-за крайней ограниченности движений узника. Его заточенное в тесный каменный мешок тело бездействовало. В прошлом остались длительные пешие переходы, изнурительные многочасовые поездки верхом, требующая нечеловеческого напряжения каждой жилки борьба с морской стихией во время жестоких бурь и штормов. Все это ушло. Теперь его телу не нужно было столько сил и энергии, чтобы сидеть-лежать-стоять в маленькой камере. Более того, избыток сил и энергии ему только вредил, делал пребывание в темнице еще более невыносимым. Если чего-то много, оно должно как-то проявляться, реализовываться, изливаться вовне. В условиях заточения излишку физических сил не во что было изливаться, и это усугубляло душевные страдания.

Это как с детьми. Есть дети от природы активные и живые. В них словно бьет неиссякаемый фонтан энергии. Они всенепременно должны носиться, сломя голову, по всей округе, залезть на каждое дерево, изучить каждую крышу, каждый потайной уголок в окрестности, они находятся везде и всюду, сразу и одновременно. Они должны все знать, во всем участвовать, со всеми передраться, с каждым затем помириться и снова поссориться, чтобы потом опять подружиться для новой совместной авантюры. Нет для родителей таких детей большего испытания, чем ненастные дни, когда их чадо вынуждено весь день провести в домашнем заточении. Такой мальчишка весь изведется, не зная, куда себя деть. Он будет ныть и стенать, будет цепляться ко всем и к каждому, он обязательно что-нибудь разобьет, сломает или подожжет. Никогда заранее не знаешь, что придумает этот отпрыск, чтобы выплеснуть всю энергию, которую обычно поглощает улица. Но можно быть абсолютно уверенным, пока эта энергия не выплеснется, чадо не уснет. Если же случается так, что «домашний арест» затягивается на несколько дней, такой ребенок просто заболевает.

А есть совсем другие дети, для которых нет большей радости, чем тихое уединение за каким-то нехитрым занятием. Им не нужны ни улица, ни шумная ватага друзей. Их не манят приключения и опасности. Им чужды ветер странствий и пыль неизведанных дорог. Проливной ливень за окном для них не наказание, а прекрасная возможность посидеть дома. Но такие дети обычно более хилые, вялые и болезненные. Им не нужно столько энергии, и их тело приспосабливается к их вялому темпераменту и само становится таким же вялым и аморфным.

Так и Блойд. В Крепость он попал таким, как первый ребенок – деятельным, активным и подвижным. Но чтобы не сойти с ума, ему нужно было стать вторым – апатичным, вялым и безразличным. И организм потихоньку стал приспосабливаться к тем условиям, в которых он оказался. Ненужные ему органы начали незаметно отмирать, мышцы стали слабеть и дряхлеть, энергия иссякать.

Увидев себя таким, Блойд ужаснулся. Он понял, что сам понемногу убивает себя, лишая шансов на спасение. Если даже предположить, что все стоящие у него на пути препятствия исчезнут, если вдруг все удастся, грош всему этому цена, если он просто не сможет преодолеть вплавь расстояние, отделяющее его от спасительного корабля. А он не сможет. Для этого нужны сила и выносливость, которых в его ослабевших членах почти не осталось.

И Блойд заставил себя трудиться над своим телом. Каждый день он изнурял его упражнениями. И тяжесть оков послужила ему во благо. Он тренировал свои руки и плечи, всеми возможными способами поднимая и опуская цепи – то к груди, то к подбородку, то над головой, то одной рукой, то сразу двумя, то спереди, то сзади, за спиной. Он приседал и отжимался, закинув цепи на плечи, качал пресс, держа свои железяки за головой. И это начало приносить плоды. Тело его вновь обретало былую силу и пружинистость, мышцы крепли и становились упругими.

Да, Блойд научился жить со своими цепями, научился обращать их к своей пользе, научился не замечать их, когда это было необходимо. Он научился делать с ними все. Только одной вещи ему никогда с ними не научиться – плавать. А это значит, что от оков надо было избавиться. Избавиться любой ценой, во что бы то ни стало.

Снова и снова прокручивая в голове возможные варианты, Блойд неизменно мыслями возвращался к одному единственному человеку, способному освободить его от осточертевшего металла. Этим человеком был Бен Торн – комендант Крепости. Только его воля могла что-то изменить. Только он мог выдать Блойду билет на свободу. Он же мог и навсегда лишить его этого шанса.

Что может заставить Торна дать спасительный для Гута приказ снять с заключенного цепи? Блойд раз за разом задавал себе этот вопрос и раз за разом не находил достойных аргументов. «Это бесполезно, – в конце концов решил для себя Блойд, – я могу годами сидеть и выдумывать причины, которые заставят Торна снять с меня эти железяки, но так ничего и не придумать. А вдруг и выдумывать ничего не надо? Кто знает, может, он просто в тот раз был не в настроении или просто проверял меня, а теперь пойдет навстречу без всяких причин и условий? А может, он сам в этот раз озвучит условия? Вдруг алчность возьмет-таки верх? Или сострадание? Ведь, не исключено же такое? А может, в ходе разговора появится что-то такое, за что можно зацепиться? Да мало ли что может быть! Или вообще все это зря, и он попросту не захочет меня видеть? Все мои умозаключения тогда вообще яйца выеденного не стоят. Все! Хватит! Хватит терзаться и мучиться! Пора действовать!».

И вот он уже шел по коридору на встречу с комендантом. Великий и ужасный Бен Торн на удивление быстро и легко согласился принять заключенного номер восемьсот двадцать четыре. Стоило Гуту сказать выдававшему еду охраннику: «Мне надо видеть коменданта», – как на следующий же день за ним пришли.

Скорее всего, насчет восемьсот двадцать четвертого у охраны изначально были особые распоряжения, и обо всем происходящем незамедлительно доносилось Торну.

В столь быстром отклике на свою просьбу Блойд снова уловил благосклонную улыбку Фортуны, уже одарившей его встречей с Адальгардом, свиданием с Луи и радостной вестью о близости корабля с верным Морти на борту. Блойд искренне верил, что схватил удачу за хвост и теперь уже не выпустит, покуда не выберется из этой опостылевшей ему тюрьмы. Нет, даже позже – пока не вышибет Деспола Спотлера с императорского трона. Он не выпустит ее ни минутой ранее. А в том, что эта минута непременно настанет, Гут теперь не сомневался.

Памятуя обстоятельства их последней встречи, Торн на этот раз решил оградить себя от неприятных неожиданностей и послал за Блойдом сразу восемь конвоиров. Гута это несколько позабавило, поскольку «неприятные неожиданности» в его планы не входили. Охрана не разделяла с Блойдом веселого расположения духа. Каждый из солдат был хорошо осведомлен о произошедшем в прошлый раз инциденте и его последствиях, поэтому держались они настороже, сжимая потными ладошками снятые с предохранителей ружья. Ружья не понадобились, процессия благополучно и без происшествий добралась до кабинета коменданта.

Но как оказалось, усиленным конвоем меры предосторожности не ограничились. Первое, что сделали конвоиры, заведя заключенного в кабинет, – пристегнули тяжелым амбарным замком его цепи к массивному стальному кольцу, вмонтированному в стену. В прошлый раз кольца не было. Своим появлением оно было обязано ему, Блойду. Гута это еще больше развеселило. По его губам пробежала легкая усмешка.

– Да, Блойд, как видишь, у нас тут небольшие изменения с момента твоего последнего визита, – только сейчас Блойд заметил стоявшего в дальнем темном углу коменданта. – А что прикажешь делать? Сам виноват.

Торн сделал знак закончившим возиться с цепями солдатам, и те поспешно ретировались из кабинета. Оставшись вдвоем с заключенным, Бен продолжил:

– После твоей выходки мне приходится задумываться о мерах предосторожности. Кто знает, какая еще бредовая идея родится в твоей отчаянной голове?

– В ней больше не рождаются бредовые идеи, – ответил Блойд. – Карцер надолго излечил ее от этого.

– Надолго – не значит навсегда. У любого лекарства, если не принимать его регулярно, ослабевает эффект. А у тебя так вообще был лишь разовый прием. Поэтому, ты уж извини, тут одно из двух – либо охрана в кабинете все время, пока мы с тобой болтаем, либо вот как сейчас – цепью к стене. По мне лучше так, чем греть чужие уши.

– А по мне, так лучше вообще какой-нибудь третий вариант, чтобы и без конвоя, и без цепи.

– Да ты, я гляжу, – шутник. Не теряешь чувства юмора. Это хорошо. Хорошо, когда чувства юмора много. Хуже, правда, когда его оказывается больше, чем чувства меры. Тогда можно и дошутиться…

– О, я уверен, что карцер лечит избыточное чувство юмора ничуть не хуже, чем глупость.

– Это правда, – улыбнулся Торн. – Но, надеюсь, ты не держишь на меня зла за прошлую «лечебную процедуру».

– Нисколько! Я ее заслужил, Бен. Хотелось бы и мне надеяться, что и моя дерзкая выходка тоже прощена.

– Я не злюсь на тебя, Блойд. Это был отчаянный и смелый поступок. Настолько же отчаянный, насколько и безумный.

– Да. И моя глупость стоила мне нескольких ужасных дней в карцере и шрама на затылке от приклада.

– Твоя глупость стоила жизни солдату, который меня спас. Я его расстрелял.

– Как расстрелял? – не поверил услышанному Блойд.

– Пулями. Из ружья. А как еще можно расстрелять? Так что ты в следующий раз, как нащупаешь шрам на затылке, вспомни, что тот, кто его тебе сделал, давно кормит рыб на дне моря.

– Но почему? Что он сделал?

– Да ничего особо такого… Он был славным малым. Почти героем, можно так сказать. Просто один не очень умный заключенный приставил нож к горлу коменданта Крепости. А этому парню очень не повезло стать свидетелем позора своего командира. Очень не повезло. Ведь для коменданта стать заложником заключенного – это же позор, как думаешь? Так вот, Блойд, запомни, что у всякой глупости бывают последствия, иной раз непоправимые. И касаться они могут не только тебя самого, но и кого-то еще.

Блойд молчал. В груди невыносимо щемило. Он не знал того солдата. Он успел познакомиться только с прикладом его ружья. Но он ощущал себя виновным в его гибели. Не причастным, а именно виновным. И между этими двумя понятиями непреодолимая пропасть. Вина многотонным прессом обрушилась на его плечи, сжала грудь, не давая вдохнуть, мешая пропихнуть внутрь застрявший в горле комок. Рядом с Блойдом и вокруг него всегда было много смертей. Люди гибли в бою, в заточении, в походе. Гибли за него, иногда даже прикрывая его своим телом. Но всегда это был их осознанный выбор, они всегда знали, на что шли. Поэтому никогда раньше у Блойда не было такого острого и невыносимого чувства вины. Этот мальчишка… Он же просто выполнял свой долг, он спасал своего командира. И за это он умер. Умер только потому, что стал свидетелем его, Гута, безрассудства… Но Торн! Как мог он так поступить с человеком, возможно, спасшим ему жизнь? Блойд смотрел на Бена и силился понять, как в одном человеке одновременно уживаются две совершенно противоположные сущности? В нем, как в котле, кипела сборной солянкой и какая-то искренняя, щемящая тоска, и чувство долга, чувство офицерской чести, и неимоверная, почти бесовская маниакальная жестокость. Блойд смотрел на Торна и физически ощущал его внутренние, никому не ведомые страдания. Оставаясь внешне непоколебимым железным хозяином Крепости, внутри Бен весь кровоточил истерзанными душевными ранами. Каждая смерть, к которой он был причастен, убивала и частичку его самого, уничтожала его душу, ввергала ее в кромешную тьму. А между тем разорванные в лохмотья остатки его души, как и всякой души человеческой, тянулись к свету, к чему-то чистому и неиспачканному грязью предательства и кровью невинных жертв – к тому, чего здесь, в Крепости, почти не осталось, и воплощением чего, в некоторой степени, стал для Бена Блойд. Гут стал для Торна единственным человеком, рядом с которым он мог позволить себе хоть ненадолго быть настоящим и не бояться проявить мягкость или слабость. При других обстоятельствах Блойд мог бы стать его другом. Настоящим другом. Единственным другом. При других обстоятельствах.

А сейчас Бен тоже молчал. Он, как и Блойд, думал об этом парне, которому не повезло. И о себе, ведь ему самому не повезло еще больше. Тот парень умер, а ему самому со всем этим предстояло еще как-то жить. Каждый день жить с этим. И с этим же умирать. И предстать на Суд тоже с этим. С этим и еще с сотнями других смертей.

Бен молча достал из сейфа бутылку коньяка, молча откупорил ее, наполнил два бокала, один из которых он протянул Блойду. Они выпили. Тоже молча.

Терпкая обжигающая жидкость продавила, наконец, застрявший в горле комок и ослабила сжимавшие его тиски. Блойд смог заговорить.

– Зачем ты это сделал, Бен?

Торн не ответил. Он лишь плотнее сжал губы и громко выдохнул раздувшимися ноздрями.

– Почему, Бен? Ведь он спасал твою жизнь!

– Вот именно! – взорвался Торн. – Неужели ты не понимаешь? Если он спас меня, значит, я оказался в ситуации, из которой меня надо было спасать! Значит, я проявил слабость! Комендант Крепости не может проявлять слабости!

– Но почему?

– Да потому, что это Крепость! Крепость! Это чертов ад на земле! И если все здесь еще не полетело в тартарары, то только потому, что здесь есть комендант, в котором нет ни слабости, ни жалости, ни сострадания. Я здесь для всех все! Да, я жесток, я для них кара небесная, но я же для них и Бог, и отец, и мать родная. И если я перестану быть таким, все здесь рухнет в одночасье.

– И ты предпочел перестать быть человеком, чтобы остаться комендантом?

– Заткнись, Блойд! Или я пожалею, что разрешил тебя сюда привести.

– А я о том, что попросил тебя об этом.

Блойд и Бен обменялись тяжелыми взглядами. Блойд изучал осунувшееся и посеревшее лицо коменданта. «Он постарел с момента нашей последней встречи, – подумал Гут. – А ведь так немного времени прошло. Совсем немного, чтобы так постареть!». Мрачные и усталые глаза Торна еще больше провалились внутрь и оттого казались еще более мрачными и еще более усталыми. На лбу обозначились новые борозды морщин, а голову то тут, то там посеребрила предательская седина. Даже его исполинские плечи хоть никуда и не делись, но теперь как-то опали, словно под тяжестью невидимой ноши. Только усы все так же молодились и задорно задирались кверху, что делало их неуместными на фоне обмякшего и осунувшегося облика коменданта. Блойд заглянул в потерянные глаза Торна и ужаснулся открывшейся ему бездне невыносимого внутреннего страдания. Это может показаться странным, но измученному и изможденному узнику вдруг стало неимоверно жаль своего тюремщика.

– Как же тебе хреново, Бен, – с искренним состраданием произнес Блойд. – У тебя хоть получается спать?

Торн залпом опрокинул в себя остатки содержимого бокала и страдальчески взглянул на Гута.

– Когда выпью. Когда нажрусь, как грязная скотина, до беспамятства.

– И часто это бывает?

– Каждую ночь… Каждую сраную ночь, – Бен усмехнулся. – Должен же я хоть как-то засыпать.

– Ты убиваешь себя, Бен.

– Послушай, дружище. Я за свою жизнь убил столько мерзких ублюдков, что еще одним больше или меньше – уже совершенно без разницы… Хотя ты знаешь, – Бен снова ухмыльнулся, – возможно этот мир только скажет мне спасибо за то, что я избавлю его от себя… А, Блойд, как думаешь, скажет мне мир спасибо? Может, такая моя смерть станет единственным оправданием моей никчемной жизни?

– Не станет. Добровольная скотская смерть не оправдает скотской жизни.

– Да? А что тогда оправдает?

– Не знаю. Может, другая, не скотская жизнь?

–О, мне уже поздно начинать жить по-другому!

– Никогда не поздно. Пока мы живы, всегда есть надежда!

– Нет, Блойд, не всегда. Не в моем случае. Мне жить комендантом и умирать комендантом. Сраным комендантом сраной Крепости, а это значит – по-скотски.

– А разве комендант не может жить по-человечески и совершать человеческие поступки?

– Например?

– Не знаю. Поменьше убивать, получше относиться к несчастным узникам. Снять с меня эти чертовы цепи наконец.

Бен задумался, но уже через несколько мгновений совершенно изменился в лице. Его глаза превратились в два ледяных айсберга, взгляд стал непроницаемым и чужим.

– Так вот оно что! Вот зачем ты пожаловал! Решил хитростью взять?

– Я не понимаю тебя, Бен. Ты прав, я действительно хотел просить тебя снять с меня цепи. Но я и не скрывал своих намерений, в чем ты усмотрел хитрость?

– В чем? Ты держишь меня за идиота? Ты, как ночной воришка, пробрался в мою душу. Ты шарил там своими грязными руками, цинично и беспардонно копался в ней. И все для того, чтобы найти больное место, воспользоваться им в своих интересах? Я был с тобой откровенен, я открылся тебе. А сейчас снова ощущаю себя так, словно ты опять приставил нож к моей шее… Ты такая же мразь, как и я, Блойд. Ты ничуть не лучше меня самого. И мне жаль, что я был с тобой откровенен, я снова допустил промах.

– Постой, Бен. Ты не прав. То, что я шел к тебе, чтобы просить о снятии цепей, вовсе не означает того, что я не могу быть искренним с тобой. Я же вижу, как тебе плохо. Я чувствую, что тебе, быть может, тяжелее, чем мне, чем любому из узников Крепости. Я рад, что нам удалось откровенно поговорить. Ни у тебя, ни у меня давно не было такой возможности. А это необходимо. И я действительно хочу тебе помочь!

– Ты – мне? Черта с два! Ты хочешь, чтобы это я помог тебе.

– Да, хочу! Но как ты не поймешь, что, помогая мне, ты можешь помочь и себе! Попробуй сделать что-нибудь по-настоящему хорошее, человеческое, и возможно, это станет первым шагом на пути изменения твоей собственной жизни.

– Все это чушь и демагогия! Все эти разговоры про новую жизнь, про спасение души… Все чушь собачья. Эта тема закрыта.