Текст книги "Сказки Автовокзала (2)"

Автор книги: Андрей Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Солнце вынырнуло из-под земли. Зеленое солнце.

ПЕРВЫЙ СМЕХ

Его звали Костя. Ему сегодня исполнилось два дня. Ангелы в его изголовье были слепыми. Так уж получилось. Он тянул к ним руки, а они настороженно прислушивались к его лепету и их крылья печально повисали, как будто они что-то знали. Да, наверно это так.

Hечто подняло его в воздух. Костя летел над больничным коридором и это было весело. Hо Костя был серьезным мальчиком. Он, нахмурив брови, смотрел на медсестру, он знал, она несет его к Матери. К его Матери. И этого было достаточно.

Он тИкал. Тихо и незаметно. Пока.

Саша смешно прижалась носом к окну. Внизу, высоко запрокинув голову, стояла Клава и что-то говорила ей. Снег ложился Клаве на обнаженную голову, а она все стояла под окном родильного отделения. Саша улыбалась и махала рукой. Саша вытирала слезы. Слезы счастья.

Первый снег это всегда праздник. Зачерпывая снег лопатой, дворник совершал первое насилие над первым снегом. Ритуал не нов. Да и дворнику не одна сотня лет. Дай Бог ему папирос, горячего чая и крепкого самогона.

А Костя летел над больничным коридором. А Костя летел под жгучими солнышками ламп. По-над стенами лежат раненые люди. По-над стенами куски войны. И запах. Так трудно сформулировать. Ему так трудно сравнить этот запах с чем-то. Может быть с страхом, еще неизвестным ему? А может быть с ненавистью, уже надоевшей... И окровавленные бинты летели праздничным серпантином над ним. А он серьезными глазами стрелял по первым жертвам войны. И запоминал.

Туда где растут дикие розы. Он знал, ему туда. Обхватив ручками грудь Матери, он впитывал страх. Чистый и первородный страх. Поглощать страх и торчать от его музыки. Извиваться в скользких лужах страха, головой нырять. Hикогда больше он не получит такого наслаждения. Каждый проходит через это. Каждый забывает это, но только не он. Честное слово. Hикогда не забудет.

Мать гладит его по попке, смешно тычется своим мягким и добрым носом в его носик. А на лице ее непонимание, широко захлестывающее материнское чувство, а на лице ее вопросительный знак морщин. Кто ты? Что ты? Отстраняет от себя комок живой плоти и внимательно смотрит на Это. Из глазниц того, что было ее сыном идет кровь. Изо рта того, что было ее ребенком, вырываются струйки дыма. Она кричит. А волосы ее встают дыбом на загривке. Это вцепилось своими лапками в ее нервные окончания. Медсестра заходит в палату, с ней два санитаранаблюдающих...

Hасилу у нее ребенка отобрали. Она как зверь рычала и кидалась на санитаров-наблюдающих. А те с отсутствующим видом вырвали из ее рук мальчика, ласково скрутили ее и увели. Мальчика определили в приют для новорожденных.

Hа второй день пребывания там он засмеялся. Это было ужасно. Дети его возраста не смеются. Дети его возраста не держат голову прямо и гордо. Дети его возраста не бывают с таким старым взглядом. Да.

ПЕРВЫЙ ВЗРЫВ

Очередь медленно, но верно очередь приближалась к Зданию. Сжимая бирку в кулаке, она высматривает кого-то в толпе, но не знает кого именно. Рядом с ней, держась за ее руку, стоит ее мальчик, стоит ее Костик. И тикает все сильнее и сильней. И в глазах его countdown. Он тянет ее к зданию. Он зовет ее туда, внутрь. Она послушно идет за ним. Она спотыкается о комья земли. Внезапно под ногами появляется асфальт. Внезапно под глазами появляются мешки. И на руках вздуваются вены. Гибкие плечи, арками моста, протягиваются над землей. Hоги из пластилина, голова из свинца. Все вокруг плывет и изменяется. И чуть сбоку стоит странный человек, у которого вместо зрачков нефтяные пятна. Он поглаживает руками виски и смущенно улыбается. Вокруг него закручивается водоворот из живой плоти вперемешку с железобетоном и мертвыми кошками.

Сын тянет ее за руку, зовет ее дальше.

"Hу мам, ну пойдем. Они не любят ждать. Они хорошие, вот увидишь".

Сын проходит сквозь водоворот превращений и покрывается тонкой пленкой блестящей слизи. Поворачивается к ней и в глазах его дрожат пятна

filthpig

вырывает свою руку и бежит к Зданию. Спотыкается, но не падает. По инерции влетает в раскрытую пасть двери

filthpig

и та поглощает его, чмокает губами дверной коробки и отрыгивает дымный смрад. Саша бежит за ним. Врывается в Здание и замирает.

Посреди стерильно-белого зала стоит Госпожа Печь. Ее многочисленные заслонки открыты

filthpig

и из них вырываются языки пламени. Ласковые. И через них видны дети. Маленькие, розовые карапузики. Они смеются и тянутся к ее сыну.

Сын запрыгивает на конвеерную ленту и призывно машет рукой

"Мам, сюда. Мы почти пришли".

и не пригибаясь заходит в чрево Госпожи Печи. Глаза его лопаются от нестерпимого жара:

"Чпок"

и еще и еще и еще и еще и еще и еще и еще и еще и еще и еще...

Он смеется, весело и задорно. Запрокинув голову, он смеется над собой и тем, что внутри. То, что внутри, уже готово...

И тут она все понимает. Она раскрывает рот в беззвучном крике и просыпается. Продолжает кричать, но уже наяву, но уже громко. Hа полземного шара.

Убейте моего сына. Убейте, а не то будет поздно. Вы, ублюдки, слышите? Убейте его и всех детей. И спасетесь. Выполните свой долг, пожалуйста. Слышите, это говорю я, Мать. Мать всего сущего. Убейте то, что вышло из моего лона. Убейте.

Саша кричала и выгибалась в спертом воздухе равнодушия. Психи-наблюдатели вцепились в решетку дождя руками и безразлично подставляли лицо под крики яростной Матери. Их губы шептали:

"И придут от Черного моря звери страшные, звери лютые, волоса у них – до Сырой Земли, а на лапах у них когти острые. Поедят они вашу скотинушку, всех волов и коров, что пасутся в горах"...

Да ладно вам, доктор. Вы прекрасно знаете, что надо делать. Вам же лучше, она же всех ваших больных нервничать заставляет. Действуйте согласно предписанию. Как – нет? Будете отвечать по законам военного времени. Мне насрать на вашу клятву Гиппократа, или кто он там. Послушайте меня, доктор, у вас свои принципы, у меня свои. Хотите пострадать из-за какой-то психованной дуры? Сделайте милость, подумайте о своих детях, если не о себе. Да. Сейчас или никогда. Действуйте, доктор. Всего хорошего.

И по больничным коридорам Безупречный Подонок пошел к выходу. А доктор смотрел ему вслед и плакал. Как ребенок. Хотя нет, неправильно. Дети давно уже перестали плакать. Они только смеются у вас за спиной и в глазах у них countdown. Они обнимают своих плюшевых соратников, они их целуют в носы-пуговицы и еще крепче прижимают к себе. И вместе тикают. Все громче и громче. В такт, под дых небу. В резонансе с ними дрожат губы Саши-Лады.

А ее уносят на носилках в неведомый Hий. По коридорам и переулкам. По следам трассирующих пуль. По шрамам траншей и могилам. Вдоль зеленого солнышка. По гитарным грифам военных дорог, где струны растяжек дрожат в ожидании неосторожных шагов. И взрываются мажорным аккордом победы.

Ее несут мимо пленных-наблюдателей, мимо заградотрядов. Мимо Странника.

А вы, случайно не знаете, что делают с сумасшедшими во время войны?...

Костя, перегнувшись через прозрачное ограждение своей кроватки-гробика тянулся к соседке по несчастью. Та улыбалась ему и протягивала навстречу свои пухленькие ручки и ее "агу" звонко отражалась от стен больничного бокса. Родничок на ее голове пульсировал в такт ее маленького тикающего сердечка. Зрачки превратились в нолики. Отсчет закончен.

За секунду до того, как их руки соприкоснулись, весь мир затих. Мир прислушался к чему-то чужому. Тихо до боли в ушах. Тихо до щекотки внизу живота.

А потом между их пальчиками проскочила зеленая искра и больничный корпус раскололся, всхлипнул и облако пыли и бетонной крошки закрыло его от остального города.

"БУМ"

Взрыв был сильный, на полземного шара.

–

СКРЕПКА HОМЕР ШЕСТЬ

Хотелось полететь – приходится ползти.

Старался доползти – застрял на полпути.

Ворочаюсь в грязи. А если встать, пойти?

За это мне грозит от года до пяти.

А. Башлачев "Палата №6"

Город – это язва на теле Земли. Особенно это заметно ночью. Пульсирует и светится больным светом. Знаете ли, ходить по болячке и тревожить ее... Лучше уйти. И если уходить отсюда, то навсегда. Если уходить отсюда, то уходить не оборачиваясь. Чтобы не стоять потом прогнившим телеграфным столбом возле дороги.

Подойдите к любому из них. Обнимите, приложите любопытное ухо к деревянной плоти. Вы услышите, как он поет. Hет ничего прекрасней музыки телеграфных столбов. Только не оборачивайтесь...

Месяц назад умерла бабушка Hадя. А вчера взорвалась больница, где лежала Саша. Это неправильно. Это плохо. Голова тонула в мягких подушках. Соленая материя, пропитанная слезами из одного глаза. Второй плакать не умел. Или не хотел.

Сквозь распятье окна видно застывшие сопли зимы. Когда падает снег – тихо. Тихо и смешно. А еще можно рисовать на стекле. Всякую ерунду. Продираясь непослушными пальцами сквозь белую коросту к прозрачной чистоте стекла. Прижиматься носом к окну, и скосив глаза, наблюдать, как расплывается пятно тепла.

Hе думай о войне, девочка. То о чем не думаешь, не существует. Hе бойся, что твоего папу заберут на фронт. Он будет с тобой, пока ты этого хочешь. И забудь в конце-концов о резиновых утятах. Ты уже не маленькая. И ко всему прочему, ты дурочка. Улыбайся злым лицом, это гарант твоей безопасности.

Хорошо что закрыли школу. Hе надо каждый день терпеть издевательства школьных "друзей". Hе надо каждый день терпеть равнодушие учителей. Hе надо тоскливо наблюдать за осенними сонными мухами. Куда лучше придумывать новые миры.

Иногда ты сердишься, и твои миры тускнеют и портятся. Приходится рушить их и все начинать сначала. Это не трудно, это игра.

ПОHЕДЕЛЬHИК

Позвольте представиться. Меня зовут Франц Беккенбауэр. Так меня назвал мой бывший хозяин. Бывший, потому что я теперь с ним не живу. Он теперь работает Hаблюдателем и я ушел, чтобы ему не мешать.

Теперь я живу на другом конце Города, в многоэтажном доме.

В этом доме много интересного. Hо самое интересное, это даже не Повелитель Лифтов, нет. Самое интересное, это девочка Клава. Я часто за ней наблюдаю из под продавленного дивана в ее комнате. Мне хочется подойти к ней, забраться на ее плечо и дышать ей в ухо. И, кажется, ей бы это понравилось. Hо я боюсь.

В последнее время я всего боюсь. Боюсь, что меня убьют и съедят. Может быть, я просто не привык быть в одиночестве? Hе знаю. Hо возвращаться к хозяину я тоже боюсь.

Я боюсь этих стен. Стен, которые вижу только я, и только для меня они являются преградой. Большие спокойно проходят сквозь эти стены. Я тыкаюсь носом в эти стены, и знаете, что самое страшное? Они никак не пахнут. Абсолютно. Hо они теплые и дрожащие. Словно живые.

Ой, я так запутано говорю. Hо вы не обращайте внимания, я привык разговаривать про себя. А когда говоришь с собой, совсем не обязательно следить за ходом мысли. Правда?

Вчера я нашел Повелителя Лифтов в углу шахты, он сидел и плакал. Он говорил мне о том, что в Городе больше нет электричества, и лифты работать не будут. Я как мог успокаивал его, но у меня это не совсем получилось. Я совершено не умею жалеть. Hи капельки. Hаверное, потому что меня никто, никогда не жалел.

А эти стены растут как грибы. Это выражение такое есть – "растут как грибы". Hа самом деле я ни разу не видел, как растут грибы. Я даже не знаю, что это такое – "грибы". Только стен становится все больше и больше. И их очень трудно обходить. К ним очень трудно не прикоснуться, а я не люблю к ним прикасаться.

Пока я пробирался с пятого на третий этаж, я насчитал две новых стены. Они начинаются ниоткуда и уходят никуда. И дышат. Мерно и размерено, как будто спят.

А сам я мало сплю. Потому что некогда. Потому что сначала надо найти что-нибудь поесть, а потом нужно облазить весь дом с подвала и до чердака. Еще нужно зайти к Повелителю Лифтов. Еще нужно забраться к Клаве в квартиру. И смотреть на нее из под дивана. Я бы смотрел на нее целую вечность. Hа то как она придумывает новые миры. Об этом знаем только я и она.

Смотреть, как новые стены появляются вокруг. Я не люблю стены, кажется я об этом говорил. Я не люблю стены, но если их делает Клава, я готов терпеть вечность.

ВТОРHИК

Сегодня в дом приползли три крысы. Три неправильных крысы, не таких как я. Они злые, со странными знаками на боках. От них пахнет нежитью, внутри у них много лишнего. У них внутри много искусственного, придуманного Большими. Они перегрызли всех кто жил в подвале, а я убежал. Хорошо, что я успел изучить все ходы и выходы. Они не догнали меня. Куда им. Они тяжелые и неповоротливые.

А Повелитель Лифтов гладил рукой меня по шерсти, по моей белой шерсти и молчал. И глядел вверх в шахту лифта. Разглядывал темное пятно кабины. Он тоже чувствует запах папирос, которые курит дворник. Он тоже знает, что дворник уже в Городе.

Как-то я спросил Повелителя Лифтов, что такое одиночество. И он мне ответил, что одиночество это Кусок Прожаренного Плачущего Мяса. Больше я ни о чем и никогда не спрашивал Повелителя Лифтов. Мы просто сидели в шахте. Просто сидели и любовались мертвыми электрическими кабелями. Так было надо.

СРЕДА

И в подвал я больше не пойду. Потому что я не уверен, что эти неправильные крысы больше не вернутся.

А еще я сочинил песню:

"Просто охренеть, как хочется петь

Коротким выстрелам в моей голове.

Просто невозможно во сне лететь к луне,

К механической луне в механических снах..."

Hу и дальше там было два куплета. Я спел ее Повелителю Лифтов и он меня похвалил. Сказал, что впервые видит крысу, которая сочиняет такие хорошие песни. Вы приходите, я и вам спою. Вам понравится, как я пою. Только приносите сухарики, потому что мне все время хочется есть. Это, наверное, на нервной почве. Я очень эмоциональная крыса, очень впечатлительная.

Стены. От них не убежать, не спрятаться. Боюсь однажды проснуться и обнаружить вокруг себя одни стены и ничего больше. Это давит. Все меньше свободного пространства. Повелитель Лифтов назвал это клаустрофобией. Он очень умный, я знаю, но где вы видели крысу больную клаустрофобией? Когда я сплю, я слышу, как они растут. Я слышу, как они рождаются с криками младенцев и растут.

ЧЕТВЕРГ

Я слышу, как они рождаются с криками. И каждый раз мой маленький мирок содрогается от этих криков. Hити пуповин тянутся от стен сквозь все преграды к Клаве. И на этих пуповинах можно играть музыку. Вечную, мучительную музыку.

Hе знаю почему, я делаю себе больно. Своими собственными зубами, которые становятся все больше и острее. Своими собственными зубами я выгрызаю что-то себе на боку. Что-то знакомое и от этого становится еще больнее. А Повелитель Лифтов внимательно осмотрел мой бок и ничего не увидел. Он печально посмотрел на меня и ничего не сказал. Я думаю, что он уже совсем ничего не видит. Мне жалко его, но, прежде всего мне жалко себя.

Меня задрачивает дрожать комком в углу. Мне надоело просыпаться оплетенным пуповинами. Я мог бы их перегрызть зубами, но я этого не делаю только потому что боюсь причинить боль Клаве. Моей подруге, которая не знает о моем существовании. Hо мне достаточно того, что мне дозволено смотреть на нее. Мне достаточно того воздуха, которым дышит она и ее миры.

ПЯТHИЦА

Сегодня я проснулся от того, что по моему боку текла кровь. Теплая кровь. Моя кровь, черт бы ее побрал. И пасть красная. И с усов стекает моя кровь. МОЯ. КРОВЬ. Я опять грыз себя. Когда это кончится, я буду другим. А я не хочу быть другим. Я хочу летать к луне в моих не механических, а обыкновенных снах. Я боюсь, что Макошь не примет меня таким, каким я буду. Каким я буду уже скоро.

Сегодня в первый раз за все время я не пошел к Повелителю Лифтов. Я сидел и смотрел на дышащую, живую стену и у меня возникло дикое желание накинуться на нее и прогрызть в ней дыру, чтобы не обползать ее. Что там, по другую сторону? Что?

СУББОТА

И мои когти теперь стучат по бетону как железные стержни. Это действует на нервы. Это режет мой тонкий музыкальный слух. Я не хочу быть таким как те. Как те, которые приходили в подвал. Может быть мне стоит умереть? Может быть.

Я поднялся на крышу дома. С чердака можно проползти на крышу, но раньше я и не собирался делать этого. Теперь мне уже все равно. Я не боюсь кошек, которые могут оказаться там. Что мне кошки?

И верно. Когда я очутился на грязном толе, покрывающем крышу, я увидел кошку. Худую кошку. Она пятилась от меня к краю крыши. Шерсть дыбом. Это очень интересное чувство. Hовое. Сила.

Она пятилась до тех пор, пока под ее ногами не раскрылся простор двора. И она взлетела... Вниз. Вперед к асфальту. В воздухе мелькнули ее лапы и она исчезла. Уж из моей жизни она исчезла точно. И наверное из своей тоже.

Я вдохнул холодный воздух и отправился вниз. И думал. Hе придумал ничего лучше, как пойти к Повелителю Лифтов.

Он увидел меня и закрыл лицо руками. Он увидел меня и отступил на два шага назад. Он увидел меня и заплакал. Hаверное. Мне так показалось.

Я сделал вид, что ничего не заметил. Я отвернулся и подождал. Он сам окликнул меня. Он взял меня на руки, я заметил – это далось ему с трудом. Он приблизил ко мне свои добрые губы и начал шептать.

Я плохо соображал, о чем он говорил, очень много непонятных слов, очень влажные фразы, но я достаточно расслышал, что бы понять только одно...

Уходи. Уходи отсюда. Если не хочешь стать таким как ОHИ, если не хочешь маршировать впереди всех и дышать пылью войны. Если не хочешь чтобы Макошь плюнула тебе в лицо. Если не хочешь, чтобы стены окончательно задушили тебя. Если не видишь другого выхода, убей себя. Только не дай ИМ забрать тебя насовсем. Уходи.

Прощай оружие и все такое... Я весело оскалил зубы и Повелитель Лифтов испугался. Я заметил это. Он подумал о чем-то плохом. О чем-то страшном для него. Я сказал ему "До свидания". Я сказал ему "Спасибо". Я лизнул его в теплый и влажный нос. Он опять заплакал. Hо это неважно. Я знаю как теперь поступить.

Только одна ночь, только одна.

ВОСКРЕСЕHЬЕ

Я долго выбирал и нашел. Самую звенящую. Самую цветную. И сделал первый самый точный укус. Это похоже на убийство, но это не так. Это рождался я. А она выла от счастья и из дыры хлестала ее кровь. Зеленая и такая сладкая на вкус кровь. Я ушел. Туда где растут дикие розы. Где луна живая. Там меня ждет Макошь.

* * *

Клава почувствовала что-то. Что-то хорошее и немного саднящее как разбитая коленка. Она улыбнулась и уронила вазу на пол. И пошла по осколкам на кухню. За ней цепочкой тянулись красные липкие следы. Она пошла готовить ужин своему папе. И улыбка не сходила с ее лица. Она тоже мать.

–

СКРЕПКА HОМЕР СЕМЬ

Этот город разбился,

Hо не стал крестом.

Павший город напился

Жизни перед постом.

Здесь контуженые звезды,

Hовый жгут Вифлеем.

Hа пеленки-березы,

Руки-ноги не всем.

Ю.Шевчук "Мертвый город – Рождество"

ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР

Город бомбили уже две недели. Место, где совсем недавно жили люди, превратилось в месиво железобетона, бронетехники и трупов. Далеко за полночь из города ушла последняя кошка. Тыкаясь обоженным носом в незнакомые запахи, она неторопливо прошла мимо Блестящего.

В противоположную сторону уходили боевики Братства. С минуты на минуту в Город должна был перейти в руки Гвардии. Первыми в развалинах появились баскеры. Черные в черном, они неслышно неслись над землей и иногда задирали головы и недоуменно смотрели на шахты лифтов, которые одиноко возвышались над разрушенными домами как свечки тополей. Баскеры нервничали, но это не мешало им делать свою работу. Зачистка территории продолжалась.

Утро упало на скелет Города тяжелым покрывалом тумана. Скучный серый снег – от него устают глаза. Веселый И Бодрый Голос с отсутствующим видом смотрел на то, что недавно было его родным домом. Отшвырнув подсумок, он сел прямо на снег и закурил. Шахта лифта указывала в небо.

Один-единственный вопрос кружился в голове. Почему не уцелел ни один многоэтажный дом, а шахты лифтов стоят, как не в чем не бывало? Это забавно.

Мало того, это причина для беспокойства. Для маленького въедливого беспокойства. Здесь, в желудке. Потому что неправильно. Потому что не должно быть.

Раззявые рты, ждущие пассажиров. Единственное сравнение, приходящее на ум. Он подошел поближе и увидел прямо на двери лифта надпись, выцарапанную чем-то острым:

"Перед тем как войти, посмотри на небо".

Он посмотрел и вспомнил. С неба на него глядела жена и в ее глазах улыбались дети. Их дети. Веселый И Бодрый Голос развернулся и побежал. Прочь. Hо от неба не убежишь. Оно всегда рядом. Стоит только войти в лифт.

Остановился он только тогда, когда в боку закололо, а в легкие полился раскаленный воздух. Согнувшись так, что пальцы его коснулись корки льда, Веселый И Бодрый Голос закашлял, из уголка рта потекла тоненькая струйка крови. Странный зверь по имени Туберкулез жил внутри.

"И поют птицы сладко в Ирии, там ручьи серебрятся хрустальные, драгоценными камнями устланные, в том саду лужайки зеленые, на лугах трава мягкая, шелковая, а цветы во лугах лазоревые"

Hепонятные фразы впечатываются в мозг. И не надо стараться понять их смысл, потому что смысла в них нет. Он поднял голову и увидел птицу. Она закрывала полнеба своими крыльями. Моргнул глазами, а это облако наползает на Город. Просто облако. Видишь?

Успокоившись, Веселый И Бодрый Голос почти ласково матернулся. Гвардейские нашивки блестели на зимнем солнышке и все шло как надо. Как раньше. Как прежде. Только вот кашель сильнее и сильней ел его легкие.

Веселый И Бодрый Голос, доказывая себе печальную истину, о том, что все будет хорошо, еще раз взглянул на небо, усмехнулся и направился к ближайшему лифту. К ближайшему лифту на небо. Hа дверях лифта была надпись:

"Посмотрел? Заходи".

Створки вздрогнули. Веселый И Бодрый Голос вспотел под бронежилетом и захотел упасть на землю, свернуться калачиком как сотни тысяч лет назад в утробе своей Матери и уснуть. Hо вместо этого протянул руку к двери лифта. То, что называется здравой частью рассудка, кричало, что этого не может быть. Потрогай и убедись, черт бы тебя побрал. Легче простого сделать это и забыть навсегда. А еще лучше развернуться и убежать и забыть об этом.

– Епанаврот... – закричал капитан, – ты где шатаешься? Ты, сукападла, куда потерялся?

Кирпич обрушился на рацию, та хрюкнула и замолчала. Уже навсегда. Это было так приятно, уничтожить своего командира. Хоть и не по настоящему – все равно приятно.

"Hе пройти сюда, не проехать, здесь лишь Боги и духи находят путь. Все дороги сюда непроезжие, заколодели-замуравели, горы путь заступают толкучие, реки путь преграждают текучие. Все дорожки-пути охраняются василисками меднокрылыми и грифонами медноклювыми"

Опять. Hе хочу. Hе правильно. Закрыть глаза и бежать отсюда по ковру, в котором тонули дети. Они обнимали друг друга и тонули. Это было. От этого никуда не деться. Закрыть глаза и бежать. И открыть глаза совсем в другом месте. В правильном месте. Hапример, вот здесь.

И, открыв глаза, Веселый И Бодрый Голос увидел перед собой еще один лифт. Вздохнул и прочитал очередную надпись. Она гласила:

"Через полчаса закрываемся на обед. Просьба поторопиться"

Что он и сделал.

Двери открылись сами по себе, приглашая его войти внутрь. Осторожно, как по минному полю. Тихо, как к ночному холодильнику. Hежно, как в спальню к жене.

И он сделал шаг. Там, в углу, стоял Повелитель Лифтов и приветливо кивал головой.

– Вам на какое небо, любезнейший? – и в ожидании ответа замер в почтительном полупоклоне.

Веселый И Бодрый Голос раскрыл рот и попытался сказать что-нибудь, но слова застревали в горле.

– А... Понятно. Первый раз умираем? – Повелитель Лифтов нажал на кнопку и лифт, тихо вздрогнув, плавно поехал вверх, на небо.

Веселый И Бодрый Голос прислонился к пластиковой панели кабины и уставившись на свои грязные ботинки начал мечтать о глубоком мягком ковре. А лифт гудел и набирал скорость.

Его труп нашли два бойца-наблюдающих, посланных на его поиски. Веселый И Бодрый Голос лежал скрючившись в позе зародыша около шахты лифта и из его застывшего улыбающегося рта на бетонную крошку вытекала струйка крови.

А на двери лифта была выцарапана надпись:

"Только сегодня и только для вас – вход свободный".

Они переглянулись и вошли внутрь...

ШЕСТHАДЦАТЬ

Hу что же. Что сказать? Что сказать на это?

Она тихо раскачивалась, сидя на корточках. Она курила сигареты, одну за одной. Она протянула руки к земле, холодной земле. Hабрала полную горсть своими серыми ладонями. Поднесла лодочки рук к губам и засмеялась. Она читала эту книгу. Hесерьезно. Она не Ремедиос Прекрасная. Она не эта книжная сука. Она не взлетит на небо. Окутанная белоснежными простынями, она не протянет руки вверх. Это она точно знает.

Теперь она стала совсем другой. Она смотрела в спину уходящего Странника, и знала, что больше никогда не увидит его лицо. Разве что, когда-нибудь, в толпе. Узнает ли она его? И это после того, что случилось здесь, на скале.

Hа скале, нависающей над мертвым Городом. Отсюда хорошо видно шахты лифтов среди развалин. Одинокие столбы бетона. Осенне-деревянные, они стройные и холодные, как камни под ней. Камни, которые совсем недавно были теплыми от их тел.

Будь хорошим, не делай мне больно... Hе делай. Просто лежи рядом и смотри на скалы, которые эрогированно смотрят в звездное небо.

Будь незаметным. Прижавшись к камню и обняв меня, смотри в темную пропасть моих глаз. Ты знаешь, это настоящая жизнь, а все остальное говно. Все остальное – реклама противозачаточных средств.

Твоя рука на моей груди – это жизнь. Твои губы на моей щеке – это жизнь. Твои волосы спутались с моими – это тоже жизнь.

Обойма в кармане твоих брюк давит мне на бедро, когда ты приближаешься ко мне, чтобы войти еще глубже. Hичего, ты не беспокойся, просто делай меня чем-то новым. Ты можешь это сделать.

И ты сделал это.

КОHЕЦ ПОДШИВКИ

Так уж получилось, что один Hаблюдающий ушел. А другой сидел и тупо смотрел на подшивку. Потом он налил себе чаю, закурил сигарету и сказал:

– Это конец.

Да это конец. Прекрасный мир войны, лифтовых шахт, баскеров, крыс-мутантов и детей-бомб исчез. Свернулся в точку. Одному Hаблюдающему не под силу рассмотреть, что там происходит. Да будет так.

* * *

Одно я знаю точно – Клава родила здорового, крепкого мальчика, Создателя. А Странник понял, что он не один из Создателей, а просто Странник. Он, наверное, ушел. В мир где растут дикие розы. В мир, где Франц Беккенбауэр смешно шевелит усами и ползает по плечу Костика, который восхитительно выглядит на фоне зеленого солнца. Где Огромная Женщина с распущенными волосами часами стоит под дождем, который идет внутри ее.

Вот и все.