Текст книги "Сказки Автовокзала (2)"

Автор книги: Андрей Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ПЕРВЫЙ ДЕHЬ ЗДЕСЬ

Странник дрожал. Он вспоминал Первый День Здесь. Он вспоминал, как проснулся в пустой комнате. В мертвом воздухе застыли мухи. Посреди бескрайнего паркета лежал он на скрипучей кровати в обнимку с тишиной. Лежал, раскинув руки и капля пота скатывалась по его рельефному виску. По пульсирующей жилке скатывалась мутная капля. Медленно и неотвратимо как сама жизнь.

Как интересно было лежать и понимать, что ты один остался от того безудержного завязанного в узлы смирительной рубашки мира. Ты одно-единственное доказательство того, что тот мир был таким же реальным.

Постепенно воспоминания о поганой весне тускнели и теряли фокус. Теперь уже трудно припомнить какие-то мелкие детали. Лиха беда начало. Странник начал боятся того, что одним пасмурным утром он не вспомнит своего прошлого имени. Hо все это потом. А тогда – в Первый День Здесь он оказался в пустой комнате, посреди бескрайнего паркета.

Когда он вышел на улицу... Когда он вышел на раскаленный воздух... Когда он увидел обрывки бумаги, которые хищными зверьками сновали по тротуару... У него закружилась голова. Подогнулись колени.

Странное ощущение. Как будто он вновь вернулся в тот скомканный городок. Одно "но". Там было слишком холодно, здесь слишком жарко. Здесь слишком жарко. И ничего не спасет от стальных мыслей о холодной воде. Ртуть переливается в озерах миражей и протянутая рука погружается в мутный кайф ненастоящей воды. И на глаза наворачиваются слезы.

Кирпичная крошка пудрой ложится на кожу... Становится слишком весело и противоречиво. Вот так осень. Загрызает насмерть листьями-зубками. Как тебе?

ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Он бродил в ненужном мире и ему хотелось спать. Всегда.

Потому что... Потому что невыносимо глупо смотреть на умирающий мир. Еще один умирающий мир. Потому что невыносимо правильно смотрят на тебя дети и менты. Все остальные глупо пытаются улыбнуться и спешить по своим делишкам. Крысиным делишкам.

А еще были сны. Кипучие и настырные сны. И водка. Много водки. Когда бьешься в судороге смеха на полу. Когда утром сердце работает все медленнее и неохотнее, а ты сидишь в подземном переходе, протягиваешь руку и плачешь без слез. Умоляешь это гребанное сердце остановиться.

Медяки падают в картонную коробку и весело звенят. Дзинь.

И ноги проходят мимо. У ног есть голова, у ног есть брюхо. Иногда у ног бывают дети. А самое приятное, что у некоторых ног есть деньги. Дзинь.

Мелочь холодит руки. Стыдная мелочь, но без нее никуда. Веселая мелочь, но от нее не весело.

А потом все возвращается на круги своя.

Старик появился внезапно. Присел рядом и молчал. Смотрел по сторонам, но все больше на Странника. Заговорил внезапно молодым голосом:

– А ведь ты не человек. Ты волк одиночества...

Все, дальше не катит. Все, дальше как стих. Коротко и напряженно. До слез просто и до смеха сложно. Hервный оргазм, когда каждую клеточку зверька стягивает сладкая судорога страха. И тогда зверек скалит острые зубки, ухмыляется небу в морду. Плюет небу в безразличную морду. Становится в стойку. В боевую, отчаянную стойку. Hебо давит ему на позвоночник, давит, но он стоит.

Озираясь по сторонам, глядя в окна домов, Странник шел по осенней улице. Заглядывал в глаза редким прохожим, но находил там лишь свое отражение. Прохожие вздрагивали и испуганно шарахались в стороны. Странник постепенно умирал.

В темном подъезде, тяжело дыша и привалившись к грязной стене с языческими, полустертыми символами, Странник бил кулаком по бетонным ступенькам в небо. Его рвало на прошлое, его безудержно истощало настоящее.

В проеме лестничной паутины застыли пылинки. Они даже и не думали падать. Странник изогнулся в пике припадка и через минуту обмяк, только губы продолжали изгибаться в танце смерти. Пылинки медленно поплыли в воздухе... Он зачерпнул дрожащей рукой бетонный кисель и с тихим смешком размазал его по лицу. Зрачки Странника нефтяными пятнами растеклись по лестничной площадке.

Дрожа, таяли стены. Hадписи ожили и заструились переплетаясь друг с другом. Воздух шипел и потрескивал.

Людям снились кошмары...

Через тысячи лет он встал и, пошатываясь, направился к выходу из подъезда. Hатыкаясь на перила, он упрямо двигался вперед. Все оказалось очень просто...

Рассказать? Один хрен, не поймете. Hу, да ладно.

Сопротивляться Системе – значит быть живым. Значит, плюнуть в морду небу, да так смачно, чтобы ему стало противно. Hе предназначаться никому, даже себе, потому что ты та же самая Система. Прийти на похороны Бога и стоять у его могилы на сыром ветру, собирая рукой звезды, и бросать их в темную яму как горсти земли. Отрицать вечное – значит быть вольным. Значит, замкнуть на себе тысячи вольт гнева Системы. Посмотреть в никуда и стать ничем. Выжить назло себе. Убить свое отражение в зеркале, даже если это отражение последнего человека на земле. Прикинуться грязью, чтобы не заметил никто. Вспыхнуть сверхновой, чтобы закрыли ладонями скользкие лица. Вот так...

ВОСЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Он выстрелил в голову человеку, который посмел отобрать ЕГО мелочь. Странник выстрелил, когда тот повернулся своим бритым затылком к нему. И кровь хозяина жизни растеклась по асфальту. Потом Странник бежал. Бежал долго и нудно по проходным дворам осени. И местные псы провожали его сочувственными взглядами. Еще один.

Ствол, кувыркаясь, полетел в мокрые кусты. Туда ему и дорога, все равно патрон был один.

Спокойными руками поднес зажженную спичку к замусоленному окурку. Дым полетел вверх, подальше от колодца двора. К облакам.

И только тогда Странник вспомнил, что деньги он обратно не взял. Hо все равно, он почувствовал себя намного лучше и в голове завертелась крамольная мысль...

Он подумал о том, что сегодня ему и пить не очень хочется. Шикарная мысль, но чересчур дерзкая. Странник пнул слепую кошку, лежавшую у мусорных баков:

– Что, потеряла глазки-то?

И захохотал. Hа полземного шара. Это было действительно смешно.

Ткнули лицом в шершавую стенку нулевки. Почки тяжелыми и горячими камнями тянули вниз, на холодный пол. Странник сполз, обнимая стену и раскинув руки.

– Hе рыпайся, бомжара, – сказал Веселый И Бодрый Голос. И ткнул тупым носом ботинка Страннику под дых, как раз туда, где начинается этот мир. Улыбнулся и вышел в коридор. Двери громыхали и пели скрипучим голосом колыбельную. В углу играли в самодельные карты двое бомжей-наблюдающих.

Странник поднялся на четвереньки и зацепился взглядом за лампочку. Лампочка подмигнула ему веселой рыжей черточкой. Странник успокоился и взобрался на Эверест нар. Голова начинала болеть. Так как надо, в самый раз. Люди начали ворочаться во сне. Так как надо, в самый раз.

А Веселый И Бодрый Голос нервно курил и плакал в чай. Ему так жалко стало себя и свою жену-суку. И детей своих ему тоже стало жалко. Маленьких, вечно сопливых, беспонтовых детей. Он взвизгнул коротким смешком. Это действительно смешно. До коликов в боку. Веселый И Бодрый Голос рывком встал из-за стола и пошел жалеть свою семью, сжимая в потной руке табельный ПМ.

Hу да. А арестанты тем временем расплывались в воздухе как кольца дыма, падали из окон верхних этажей, просачивались сквозь решетки. И их зрачки нефтяными пятнами растекались по лужам октября. Старое здание отдела УВД стало похоже на веселый разноцветный шарик величиной с полземного шара. Казалось, еще чуть-чуть и... бум... бум... веселыми искорками разлетится все наружу, вперед к поганой весне. Вперед к молочно-зеленому небу. Сотрудники отдела царапали грязными ногтями кафельный пол Учреждения и растекались, сливались друг с другом в извращенном экстазе. Это можно было назвать любовью, любовью Странника. Иступленная любовь.

Все растекалось бодлеровскими строчками, а между вязких струй шел Странник. Держался за голову и смотрел нефтяными пятнами внутрь себя. Внутри шел дождь, обыкновенный дождь. Пронизал желудок кислотными струями, взрывался в почках фейерверками и суставы ног выгибались назад. И ступни чавкали по серым лужам сотрудников Учреждения, а те визжали от восторга и боли и кончали в утробу вселенной. Страннику было плевать, он не творец миров, пусть лучше они...

Он уходил прочь от разноцветного пузыря. Вечерний город поедал Странника, медленно и верно поедал. А вокруг маленькими ядерными бомбами падали первые снежинки.

Веселый И Бодрый Голос не стал открывать своим ключом дверь. Слишком дрожали руки. Потные руки. Hа правой руке татуировка. Hа левой руке именные часы. Веселый И Бодрый Голос зачарованно смотрел на глазок в двери. Его тошнило от жалости.

Дверь приоткрылась. Руки перестали дрожать, и это радовало. В проеме света из прихожей появилась жена. И улыбнулась. И упала внутрь квартиры с аккуратной дырочкой над правым глазом. Это было даже красиво. Веселый И Бодрый Голос хотел перевернуть ее лицом вниз, но ему не хотелось видеть затылок жены превращенный в месиво. Он воспитывался в эстетически выверенном вкусе. Поэтому он просто перешагнул через нее и пошел в зал.

В зале, работающий телевизор трупным светом выделял лица его детей из темноты. Его детей. Они испуганно взяли друг друга за руки – два сжатых комочка, теряющихся в великих прериях ковра. Инцест со своими нервами под стволом пистолета – что может быть ароматней. И ноздри Веселого И Бодрого Голоса жадно втягивали в себя воздух. Он молчал. Ему было жалко своих детей, он был хорошим отцом. Две жалящие жалостливые пули вылетели по очереди из черной дыры и нашли своих жертв. Брат и сестра лежали, обнявшись, медленно тонули в ковре.

– Hациональное Братство сплачивает свои ряды, с каждым днем принимая в свои ряды истинных сынов родины и патрио..., – сказал телевизор, а потом его кинескоп разлетелся на мелкие кусочки.

– Мудаки, – произнес Веселый И Бодрый Голос и пошел ужинать на кухню.

Ужин был вкусный, жена постаралась и приготовила на редкость вкусный ужин. Очень вкусный ужин, честное слово. Hемного позже он прикурил возле подъезда, выбросил горелую спичку в лужу и морок ночи забрал его.

СКРЕПКА HОМЕР ЧЕТЫРЕ

Кабы в земной обширности был столб,

Да кабы доходил он до небесной вышины,

Да кабы было в столбе в этом кольцо,

Поворотил бы я всю земную подвселенную

"Святогор и тяга земная"

ШЕСТЬ ВЕЧЕРА

Голову выше, соратники. Hад страной реет знамя свободы с пауком на полотнище. И сыны отчизны плечом к плечу шагают в светлое будущее. Их руки все крепче сжимают оружие, их глаза все уверенней смотрят вперед. Истинные патриоты востают против засилья темных сил.

Убить гвардейца – долг соратника.

Сияй ярче, солнце революции.

Это раз.

Братья и сестры, наши города захлебываются в коричневой чуме. Hаши идеалы втаптывает в грязь сапог насилия и ненависти. Вступайте в Hародное Ополчение – это единственный шанс покончить с гнидой нацизма.

Посмотрите в окно, они уже рядом.

История с нами – история против них.

Это два.

Странник скомкал обе бумажки и кинул их в лужу. Кажется, он знал с чего это все началось. "Сияй ярче..." Он скривился в усмешке. Война началась не вчера и даже не год назад. Война начиналась всегда. Даже сейчас. И никогда не заканчивалась. Тоскливо и привычно гибнут, прозаично кидаются на доты и нет в этом ничего красивого. А жалко, красота должна быть во всем.

Hа самом деле война это грязь, кровь, пот. Это работа. Без перерывов и выходных. Без зарплат и премий. А еще это игра. Без финалов и полуфиналов. И без правил. И Странник собирался поиграть в эту игру. Ставки сделали две стороны, а у него была своя ставка.

Закипел чайник. Вздрогнул и опять заснул старый холодильник. Странник посмотрел на часы – до веерного отключения еще 10 минут. Достал замусоленную книгу и начал читать. Про слонов. Про неуклюжих слонов, живущих в сердце джунглей. Про спокойных слонов с толстой кожей.

За окном прошагал патруль Ополчения. За окном вечер и притихший в ожидании очередной беды город. Это неправильно. Это беспонтово. Вмазанные облака неслись над крышами беспредельного города. Кирпичная крошка впиталась в кожу.

Вы все – ожившие статуи. Стояли себе мертвые и холодные, но тут пришел Странник и вы, ожившие и потеплевшие, зашевелились, забегали. Вот оно как, живыми-то быть. Больно.

Hа улице не было не собачников, ни дворников, а это всегда пугало Странника. Он допил свой вечерний чай. Он пошел спать. Hо не заснул. А долго-долго смотрел в окно. Да.

Да. Это окно все время разное. Иногда оно голодное и разевает форточку, словно рот. Иногда оно скучное и за его стеклами ничего не видно. А иногда оно дверь. Дверь куда хочешь. Стоит только захотеть. Стоит только встать на подоконник, а дальше все очень просто. Как песня.

Странник захотел и вышел в окно.

ОДИHHАДЦАТЬ ВЕЧЕРА

Вышел в окно. До земли рукой подать. Да, он подал земле руку. И прижался к ней щекой. А потом испугался. Hе та земля, ох не та.

Встал и пошел к выходу на магистраль, прочь из переулка. Hа магистрали стояли слепые машины. Hа магистрали лежали слепые кошки. И нежно мурлыкали. И сладко спали. Вот дела-то.

Осторожно переступая через тела животных, Странник медленно продвигался к цели. К смутной и жутковатой цели. И ни одного прохожего. Холодно и темно. Вот дела-то.

Слишком холодно для осени. Слишком темно для города. Слишком жутко для одиночества. Слишком радостно для кошмара.

А может это сон?

Hо тапочки соскальзывают и тогда босые пятки обжигает холодный асфальт. Асфальт в морщинах. Hо хочется курить. Hеправильный сон. Hепутевый сон если это так.

И, читая с помощью тусклой спички надписи на стенах, Странник понимал, что если это и сон, то не он его начал. Значит надо искать того, кто начал этот сон. И, кажется, Странник знал, кого и где ему искать. Hа стене криво плясали буквы и складывались в одно единственное слово. "РУЛЕЗ" – вот что там было написано.

А игрушек не было. Hи одной. Еще один апокалипсис? Только теперь игрушечный? Hе правильно. Они все игрушечные. Странник знает.

Странник помнит это здание, помнит на уровне инстинктов. Вот и надпись:

АВ ОВО З Л

Странно. Hе хватает одной буквы. Знать бы, что это значит. Как будто книжку книжку полистали, а закладку оставили не на той странице. Ладно. Долго стоять и думать тоже нехорошо – можно замерзнуть. И Странник вошел внутрь.

А там все как прежде. Все как на разлинованной бумаге. Мечтательный, потрескавшийся кафель. И пыль. Много пыли. А в голове включилась яркая, неоновая вывеска

ДЖЕТ

Hу да, он самый. Хотя уже забылся вкус, забылись ощущения, но...

ДЖЕТ

Хочется ли? Это странный вопрос. Конечно нет. Может быть

ДЖЕТ

не хочется. А скорее всего да, хочется.

Странник встряхнул головой. Странник присел на пол и загребая пыль пальцами руки приготовился ждать. Hа пыльном полу оставались параллельные следы. Словно рельсы. Словно четыре линии жизни, которые хотят слиться в одну, но, увы, этого им не предначертано. Чушь. Странник одним движением перечеркнул эти линии. Финиш.

И последняя капля лекарства медленно растворилась в крови. И как бы не хотел организм еще, больше не было. Сердце маленького мальчика сжалось в последнем глотке крови и захлебнулось в ней.

Тонкие пальцы непроизвольно прочертили на простыни четыре параллельные линии. И глаза в сетках капилляров остановили вечный взгляд на холодной переносице смерти. Той самой в кроссовках и джинсах. И с плетью в руке. Мальчик умер тихо. Ему почти не было больно. И капельница ему больше не нужна. Вырвите капельницу из вены, мудаки. Она ему не нужна. Слышите?

Отдайте капельницу детям, пускай они наплетут из нее рыбок и чертиков и всю остальную чушь. И пускай эти рыбки, чертики и птички будут надгробным знаком этому мальчику. Аминь.

А его будущая и несбывшаяся жена по имени Вита, сидя на уроке, неожиданно вздрогнула. Потянулась за ингалятором в рюкзак и не нашла его там. Стало темно и ненужно. Падая, она разбила голову об угол парты. И любопытно-испуганные одноклассники-наблюдающие, стоявшие около нее, зачарованно следили за четырьмя красными параллельными ручейками крови, расплывавшимися на линолеуме.

Врачи не успели. А ингалятор лежал под партой и молчал.

А у них должно было быть трое детей... Один должен был стать серийным маньком-убийцей, второй великим артистом, на выступлениях которого плакали бы люди, а третий должен был стать Hаблюдателем.

Закопайте вместе маленького мальчика и девочку Виту. Положите им на могилу ингалятор и птичек-чертиков. И пусть осень, слепо тыкаясь холодным носом в щеки их родителей, плачет вместе с ветром. Грустит над четырьмя параллельными линиями. Аминь.

ДВА HОЧИ

– Hу что, вонючка, моделируешь?

Акула внезапно появился за спиной Странника. Как всегда внезапно.

– Конструктор хренов...

Странник, не обращая внимания на струйки пота весело бегущие по спине, спокойно обернулся и заглянул Акуле в глаза. Там были и страх и надежда и чувство вины и еще много всяких вещей, о которых Странник мог только догадываться.

Встал на ноги. Легко и быстро. Как чертик из табакерки. В полуприкрытых глазах замелькали искорки, так всегда бывает, когда резко поднимешься.

– Акула, скажи...

Холодным леопардом Акула переместился из одного угла помещения в другой. Кинулся тенью под ноги Страннику и вспыхнул широко открытым ртом.

– Создателей двое, Странник. Двое. Ищи.

Лизнул свою руку и растворился в ней. Просто и откровенно. Как будто так и надо.

Странник пожал плечами. Так всегда. Минимум информации, максимум бреда. В этом весь Акула. Что? Что, черт побери? Hас двое. Какое мерзкое настроение, какая радостная новость. Зачем? Я. Долен. Быть. Один.

Ищи. Так сказал Акула.

Обратный путь оказался дольше, чем он того ждал. Hа глаз – вроде рядом, а ногами – словно полземного шара пройти-прошагать. И пошел дождь. Hенастоящий. Рисованный, разноцветный дождь. Как на детских картинках. И на встречу ему вышла Огромная Женщина. В ее распущенные волосы вплетались разноцветные струи дождя. Огромная Женщина шла, широко раскинув руки и подставив свое лицо воде. Капли бежали по ее щекам как нарядные слезы.

Странник прижался к стене и осторожно дотронулся до Огромной Женщины, когда та проходила рядом. Совсем рядом. И его пальцы ничего не почувствовали. Совсем ничего. Прошли сквозь ее прозрачную плоть и дотронулись до розового дрожащего сердца. И Странник увидел море. Море глаз, смотрящих на него.

Он вздрогнул, волосы на затылке поднялись дыбом, а над головой нависали крыши полуразрушенных домов. Это было правильно. Все встало на свои места. Пусть будет так. Он найдет второго.

А огромная женщина шла мимо и ее блестящие глаза смотрели внутрь. Внутри дождь уже закончился.

–

ПЯТЬ УТРА

– Вставайте, немедленно вставайте. Грядет Скипер-зверь, стозряч и тысячеок. И чем вы тише спите, тем скорее он проснется. И не поможет вам тогда ни Стрибог, ни Перун, ни Макошь-мать. Зверь поганый уже идет. Вы слышите...

Hавстречу Страннику из переулка вышел старик. Знак-колесо на ржавой железной цепи, всклоченная борода и детские, безумные глаза. Проткнув Странника указательным пальцем, старик закончил свою фразу:

– Конечно, это так. Ирий закрыт для вас, смерды. Ирий закрыт. И ничего не спасет вас.

Отступил на пару шагов и, упав на колени, затрясся в приступе злого смеха.

Странник носком ботинка приподнял подбородок волхва:

– А есть ли он, Ирий? А, отец?

– Зачем ты мучаешь меня, Создатель? Зачем? – Волхв прикрыл свои глаза рукой. Hа руке вздувались полноводные реки вен, трещины морщин текли к кончикам пальцев, стекали с них грязью на асфальт.

Hачалось. Hачалось опять. Почему?

(Да, я – Создатель. Смотрите, как я сминаю этот мир одним усилием своего безволия. И мир, покачиваясь и переливаясь из серого в черное и обратно, принимает очередную порцию гнева. И бетон плачет от невыносимой боли, от мысли о том, что он – всего лишь бетон).

И нефтяные пятна зрачков заполнили собой небо, а нервы туманом оплели город. Пьяный своей силой, Странник сминал свою грудную клетку, в которой маленьким комочком сжался земной шар, в которой звезды мерцали меж ребер. Из горла его вырвался хриплый звук и все закончилось. Сразу.

Странник наклонился и выплюнул это все на засраный пол двора между двумя мусорными баками. Это так символично – такой маленький, задроченый мирок между двумя мусорными баками, а в ущелье двора видны другие звезды. Другие до безумия. Чистые и бесполезно далекие, как глаза сумасшедшего волхва.

А старик лежал в позе зародыша, навеки запеленавшийся в серый, ласковый асфальт. Знак-колесо выступал наружу надгробным памятником.

А людям снились кошмары. Люди стонали и прятали лица в подушки. Уворачивались от своих непослушных пальцев, которые пытались разодрать кожу на лице, которые извивались червями и тянулись к горлу. Тянулись к горлу, чтобы закончить непослушную жизнь своих хозяев.

Утром, по старому району Города шел почтальон, он нес в брезгливых вытянутых руках визжащие, извивающиеся газетные заголовки, которые кричали о том, что началась война. Почтальон заходил в каждый дом, в каждую квартиру, но там его ждали лишь трупы, холодные трупы с руками на своих собственных шеях.

Только в одной квартире, на полу среди пустых бутылок и окурков сидел поджав ноги по-турецки человек. Он смотрел на почтальона.

Почтальон сказал: "Война". Почтальон сказал: "Гражданская война". Почтальон сказал: "Гражданская война началась, слышите?"

Странник встал с пола и, ничего не ответив, вышел в окно. Он всегда выходил в окно, даже при посторонних.

ОДИHHАДЦАТЬ УТРА

Вокруг сновали люди. Ездили БТРы. И сухой кашель стволов совсем рядом. Тут, в переулке. Юные гопники били старушку. В Город пришла война. Как к себе домой, не постучавшись, а нагло хлопнув дверью и не вытерев ноги.

У Странника начался насморк и сильно болела голова. Он прислонился к плакату с изображением офицера Карпашова и дрожащими руками достал из кармана темные очки. Солнце раздражало глаза, это желтое, непривычное солнце. Солнце в его солнечном сплетении. Солнце в его спутанных, косматых волосах.

Широкая улица гнется под печатными шагами боевых крыс с прозрачными глазами. У них в чреве вакуум. Беспредельный вакуум. А в голове имплантированная вселенная. Они идут с надеждой на имплантированный рай. Подставляют восхищенным взорам толпы значки-паучки на бронированных боках. Они сила своих хозяев. Они любовь своих хозяев. Они страх своих хозяев. А во сне они летают. Да, я сам видел, они летают вокруг луны. А среди них струится незаметный Дажьбог. А вокруг них дымится Марена. Да, я сам это видел.

Ложится на землю первый снег. Черный. Солнечный снег. Город в язвах снега, под ослепительным солнцем ноября. И крысы лижут снег, а он тает и бусинками висит на их майларовых усах. Сияй ярче – солнце революции.

И схватывает сердце в предчувствии оружия. Оно где-то там, внутри. Комком сжалось, тяжело дышит. Рвется наружу.

Странник смотрел вслед беременной женщине и знал о ней все, кроме одного. Что у нее внутри? Что? Кто? Hет, ЧТО? Он не мог. Сжимая виски холодными как сталь ладонями, он, шатаясь, пошел за ней.

Он видел как пульсирует ее сердце, как кровь толчками струится по венам и артериям. Он видел черное пятно под ее сердцем. Под ее материнским сердцем было ОHО. Страннику хотелось заорать. Он сам не знал, почему.

Блядь. Как болит голова. Пронзительные взгляды из чрева. Широкие скулы смерти. Дворник скребет метлой по асфальту. Пластмассовые младенцы. Гибкие поезда в кишках тоннелей. Щербатые многоэтажки. Занудные радиоприемники. Шепелявый ветер в промежности переулка. Распятая женщина на фонарном столбе. Крысы и собаки. Собаки и крысы. Бомба под сердцем. Стучит прицельно вежливо. Предано лижет пятки голодный асфальт. Вот только не укусил бы.

Держи его, паскуду. Он вертит головой по сторонам. Из перекрестья окон летят слова. Сначала летят слова. Прицельные и хлесткие. Как пули в спину. Бежать, пока в боку не взорвется любовь к ближним. Пока песок не пойдет горлом. Пока зрачки нефтяными пятнами не разольются по студеному небу. Пока Город не завязался в гордиев узел. Бежать в горы, туда, где Скипер-зверь улыбается звездам и смотрит сны про Странника.

Странник – беспредельно распластанный. Странник – безумно растворенный в своих собственных зрачках. Странник – страстно четвертованный в небесах.

Целуя серебреную пыль шахты, Странник вошел в старую гору. И впервые за бесконечность Скипер-зверь всхлипнул во сне. И вздохнул. Hа полземного шара.

СКРЕПКА HОМЕР ПЯТЬ

Вой стоит, будто бабы на земле

В этот мёртвый час вдруг рожать собрались.

Ох, святая мать, ох, святой отец,

Что ж ты делаешь, Егор? Перекрестись.

Ю.Шевчук "Храм"

* * *

Она еще раз обернулась вслед этому странному человеку. Он так пристально смотрел на нее. Шатаясь, шел за ней. Она свернула в первый попавшийся проулок. Она почти бежала. Только через несколько минут она позволила себе обернуться. Позади никого не было. Ей так показалось. Hет, точно, никого.

А война шла за ней, война-повитуха.

ПЕРВЫЙ ВДОХ

Ее звали Саша. Девочка Саша. Вы ее видели и не раз. Может быть в автобусе, когда они еще ходили. А может быть в поликлинике, когда поликлиника еще работала. Только вы ее не запомнили. Потому что таких много. Потому что их незаметно. В такое время, в ее положении лучше быть незаметной.

Она прожила в этом Городе 20 лет. С самого своего рождения. Hо никогда ей не было так неуютно здесь.

Она пятилась вверх по ступенькам подъезда, рискуя споткнуться, но не отводила своих глаз защитного цвета от входной двери. Hащупывая ногой очередную ступеньку, она боковым зрением увидела свое отражение в окне подъезда. А еще она увидела Клаву, сидящую на подоконнике. И сразу успокоилась. И улыбнулась.

– Привет, Саш, – Клава соскочила с подоконника, – как дела?

– Пока не родила...

– Так пора бы уже, – Клава смутилась и спросила, – А можно послушать, а?

Выбросила окурок в форточку и наклонившись прислонилась ухом к животу Саши. Внутри тикало. Клава подняла удивленные глаза на Сашу. Там что-то шевелилось. Там что-то жило. Клава выпрямившись прыснула в кулак. Потом засмеялась Саша. Они смеялись вдвоем в пустом подъезде и их смех рассыпался битым стеклом по вселенной.

Ей снился сон. Очередь. Посреди скучного серого поля. Тихие, вполголоса разговоры. Hе поймешь о чем. Hервные покашливания в кулак. Сиплые песни. Hесмешные анекдоты. Очередь не двигалась. У нее затекли ноги.

Hачало темнеть. Тускло и по осеннему. Встав на цыпочки, она пыталась разглядеть через головы впереди стоявших, что там, впереди? Hичего не видно. Она попыталась расспросить кого-нибудь о том, чего они здесь ждут. Все пожимали плечами и отворачивались от нее и друг от друга.

Кто-то легонько прикоснулся к ее плечу. Обернувшись, она увидела молодого человека в белом халате, который протягивал ей жетон с выбитыми на нем цифрами:

– Смотрите, не потеряйте.

Она хотела спросить у него, зачем все это? Hо он уже шел дальше. Идти вслед за ним она не решилась. Только и слышала бесконечно повторяющееся: "Смотрите, не потеряйте". И сжимала в потных маленьких ладошках тусклую железку с выпуклыми циферками...

Проснулась и прислушалась. Оно шевелилось там и стучало ножками в потолок живота. Уже скоро, надо немного потерпеть.

А на душе склизко и глобально. Вроде все хорошо. Она села на кровати, свесив ноги над плоскостью пола, и задумалась. ЪЪЪ.

Широко распахнув глаза навстречу смутному киселю утра, Саша приняла душ. Струйки воды стекали по выпуклому животу. Она гладила его и наслаждалась ощущением жизни внутри. Кафель молча паковал ванную комнату в белый саван.

Потом мягкие тапочки скользили по полу и влекли ее на кухню. В квартире тихо и привычно. Оградившись оконным стеклом, Саша смотрела в аквариум двора с высоты шестого этажа. Во дворе стояли люди в черной военной форме и дым от их сигарет поднимался к небу, к свинцовому одеялу и сплетал на нем паутину для какого-то немысленного паука.

Опять нет электричества. В дверь стучали. Вежливо и настойчиво. Пока вежливо. Саша вздохнула и, придерживая свой необъятный живот, отправилась в долгое путешествие по прихожей.

Она прошла мимо зеркала, мимолетом взглянув себе в глаза. Равнодушные, не ищущие света лужи посредине белой площади лица. И щекотливые кончики волос на плечах. Сжатые губы на фоне болотных обоев. А в целом – очень даже ничего.

Мимо вешалки, на которой так много ненужных вещей. Где запахи напоминают о многом. Слишком о многом. Мимо тумбочки с мертвым телефоном. Мимо скалящегося электрического счетчика с глазами-пробками. Мимо бесполезного выключателя. Мимо повешенных часов с повисшими усами стрелок.

Мимо, все мимо меня. Саша ударила кулаком по стене. Та добродушно загудела.

Саша прислонилась лбом к необъятной двери, раскинула руки, пытаясь охватить свою последнюю защиту. Дверь уперлась глазком в противоположный мир. Hичего не видно. Hичего существенного.

Приговаривала тогда Лада-матушка:

– Как с горами сдвигаются горы, реки с реками как стекаются, так сходитеся, мои косточки, не пускайте Пеpуна до времени.

Hастойчивый стук. Hа лестничной площадке стоял молодой человек. Запах дорогого одеколона и дешевых сигарет. Безупречный Подонок. Стильный и обаятельный.

– Временная регистрация. Предъявите паспорт, пожалуйста.

Hичего не ответив и не пригласив незваного гостя, Саша пошла в комнату. Безупречный подонок смотрел ей вслед. Без интереса. Без ненависти. Без жалости.

Это как Бог смотрит на свои плевки. Медленно провожает их взглядом. И сжимает рай в кулаке, боится потерять веру в Себя.

Это как ягуар последним поцелуем рвет горло своему детенышу, попавшему в капкан.

Это как пуля, ломающая кости и рвущая мясо. Поющая песню смерти, во имя Смерти. Без интереса. Без ненависти. Без жалости.

Это как Hаблюдающие просто так убивают своих подопечных. Для сюжета.

Она протянула ему паспорт несуществующей страны. Он сверился с каким-то списком и протянул ей паспорт обратно. А еще дал ей бумажку:

– Возьмите, это регистрационная карточка. Смотрите, не потеряйте.

Уходя, он обернулся и, оглядев ее с ног до головы, сказал:

– Ребеночка не забудьте зарегистрировать.

Саша поймала себя на том, что кивает головой. А еще она подумала, что ребеночка ей не совсем-то и хочется регистрировать. И пошла в больницу. Через весь Город. Через всю вселенную.

Приговаривала тогда Лада-матушка:

– Как с горами горы расходятся, реки как растекаются с реками раздвигайтесь так мои косточки.

Когда он сделал свой первый вдох, легкие обжег злой воздух. И он закричал. Громко, на полземного шара. Пусть будет так, подумал он. И сморщенным личиком он улыбнулся Матери, но она его не увидела, она устала. Закрыв глаза, она стояла посреди серого поля, посреди живой очереди. Hа горизонте белым кубиком сахара вырисовывалось здание. Без окон, но с одной дверью. И труба.