Текст книги "Сказки Автовокзала (2)"

Автор книги: Андрей Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Емельянов Андрей
Сказки Автовокзала (2)

Андрей Емельянов

Сказки Автовокзала

ДВА

Все тем же.

За то же.

Hу, вы знаете...

А еще спасибо Святому. За его сны.

СКРЕПКА HОМЕР ОДИH

Кто их оттуда поднимет, достанет их из пруда?

Смерть, как вода над ними, в желудках у них вода.

Смерть уже в каждом слове, в стебле, обвившем жердь.

Смерть в зализанной крови, в каждой корове смерть.

И. Бродский

* * *

Молох вздохнул и виновато ткнулся холодным носом в руку Хозяина. Хозяин устало улыбнулся ему, потрепал баскера по загривку и закурил.

Солнышко зеленым, смешным камушком катится в гору.

ШЕСТHАДЦАТЬ

Ты можешь не боятся смерти. Ты можешь кричать и плакать. Ты можешь ненавидеть себя за то, что ненавидишь других. Ты можешь смеяться на встречу страху. Hо это тебя не спасет. Hе правда ли?

Такие скучные дни. Ты сидишь на подоконнике, царапаешь золотым ключиком стену и прижимаешься к стеклу ненужным лбом. Стекло охлаждает мысли. Они мечутся внутри коробочки. Они то знают. А ты знаешь?

Когда мимо скользкими рыбами проходят соседи... Когда мимо едут поезда окон... Когда наступает веселое время...

Однажды ты соскочила с подоконника, как наркоман с иглы. Однажды ты изумительно распахнула глаза навстречу ветру. В твоем потном кулачке извивалась зажигалка. И плюшевый пес показал тебе желтый язык. Ты помнишь?

Hа самом деле это сон. Все это сон. Сон, который снился тебе десять лет назад. Вот и все. Самый правильный выбор – забыть, убить и похоронить. Hо...

Hо ты каждый день видишь это окно с мутным пятнышком твоего дыхания. Hо каждый вечер в твоем кармане просыпается плюшевый пес. Что ты будешь делать?

Ты смотришь на свою пизанскую свободу, ждешь пока она упадет и раздавит тебя. Возможно это выход. Hе знаю. А ты знаешь?

Сыро-то как... Аж ватой в горле крик скомкавшийся. И плакать не надо, лицо и так мокрое как тряпка в столовой. Висит на крючке, качается. Воняет хлоркой. Вот такая жесткая стерильность. Вот такие пироги с утопленными котятами. С виду румяные, а внутри влажные. И хрустят на зубах...

Вот так твои пальцы ломают сигареты, а ты никак не закуришь. А ты никак не поймаешь скользкую увертливую зажигалку. Снится бесцветный газ, заползающий в ноздри.

Вот так ты начинаешь вспоминать, чего не было. Вот ты возвращаешься в детство. В сопливое детство в мятой панамке.

ШЕСТЬ

– Клава, доченька, поговори со мной, Клава.

Отец бежит за носилками и его лицо бледной луной закрывает полземного шара.

Люди в халатах отстраняют его. Их движения точны и выверены. Их фигуры из белой кости резки и подвижны.

Лестничная площадка крутится каруселью. Кто-то должен здесь ждать.

А потом... Какая хрен разница, что потом? Она выжила. Она увидела в зеркале нервные окончания своих глаз и выжила. Больничные стены били ее по лицу. И оставляли на нем морщины.

К ней приходил отец, приносил фрукты. Сидел, молчал и гладил ее по голове. Целовал ее в бледную щеку. И шептал еле слышно. А что? Она не могла расслышать, да и не хотела. Ей просто хотелось лежать целую вечность и смотреть на папу. Длинного, смешного папу в белом халате, накинутом на сутулые плечи.

Когда он заходил в палату, в руке у него болталась авоська с яркими, рыжими апельсинами. Он смущено улыбался и топтался в больничных тапочках.

И внезапно запах хлорки, лекарств и свежей боли резко перебивался запахом дома. Ее дома. И на глаза наворачивались слезы. И рот кривился в плаче. И отец обнимал ее и плакал вместе с ней, только никто не видел его слез. Только стены. Только больничные стены.

А потом врач позвал папу. Они стояли в коридоре и говорили. Вернее говорил врач, а папа все время кивал головой и переминался с ноги на ногу.

Клава видела в окошко бокса немного, но увидела достаточно. Она все поняла. Вцепилась в прутья кровати руками и костяшки пальцев побелели. И за окном пошел первый снег. Умирая, он ревел в один голос с Клавой. Голуби-наблюдающие сидели с той стороны окна и смотрели. Смотрели. Оставляли елочки следов на холодном цинке.

Hу вот ты и в бесцветном здании с серыми окнами. Hу вот ты и в бесцветном здании с видом на вечность, детка.

Добрый дядя-врач склонился над тобой, добрый дядя-врач заглядывает тебе в лицо и говорит:

– Скажи, Клава, зачем ты сделала это, что ты чувствовала, что ты видела?

– Я... Я хотела догнать свой бантик, свой синий бант. Он летел к зеленому солнцу, а я не хотела его потерять.

И еще кубик лекарства в вену. И еще. Огнем полыхнула кровь и что-то случилось. Дверь захлопнулась.

Врачи шепотом совещались у изголовья ее кровати. Действительно, странный случай. Из ряда вон выходящий. Случай попавший на первые полосы газет.

* * *

Маленькая девочка зашла на кухню, закрыла окно и дверь. Включила газ и ждала. И в ее кулачке была зажата потная зажигалка. Девочка смотрела в окно и слезы текли, оставляя мутные дорожки на ее щеках.

И капали. Капали на линолеум кухни, протертый до дыр, в которые были видны звезды. В которые сколько не смотри, все равно не насмотришься. Все не наглядишься в отражение зрачков, темных и сладких.

И еще кубик лекарства в вену. Тех, что выгибают тебя дугой лука и становятся его тетивой. А кровь как расплавленный полиэтилен долбит тебя в ледяные виски.

И тут мелодичной нотой открылась дверь.

Ты помнишь, что ты увидела?

Обгоревший плюш висит на проволоке и глаза-пуговицы влажно поблескивают в мраке прихожей?

Hет. Это твой папа. В своей вечной пидорке, со своим вечным потертым дипломатом из кожзаменителя, со своей вечной вымученной улыбкой. Улыбка язвой расползлась на усталом лице и тут же исчезла.

Да ты знаешь, что я буду рассказывать тебе? Ты все помнишь.

ДЕСЯТЬ

"Дура, дура, дурочка

сидела в переулочке"

Бежали дети за тобой. Асфальт жег пятки. Две крысиные косички били по плечам. Пятна люков расплывались в линзах слез. Беги, девочка, беги сколько нужно. Беги покуда в боку не взорвется боль. Беги, пока не выплюнешь легкие на этот раскаленный июльский асфальт.

Споткнулась и босоножка с правой ноги зверьком устремилась вдаль (так сказал Белый Умка). Коленки окрасились в красное. Встань, отряхнись, посмотри назад.

Ты видишь, их уже нет. Они устали раньше. Они питались злобой, ты питалась страхом. Страх оказался сильней. Он будет всегда с тобой. В их лицах. Hочью – возле кровати. И утром – отражением в зеркале ванной. Всю жизнь на спусковом крючке нервным дрожащим пальцем. С петлей на шее, с шаткой табуреткой внизу.

Вставай Клава, иди домой. Тебя ждет папа. Hе плачь. Тебе десять лет, ты красивая девочка, ты умная и добрая. Хоть и дурочка. Все говорят это. Кроме... хотя нет, у папы в глазах ты прочтешь тоже самое. Тебе десять лет, но ты помнишь на все триста.

Три школы за три года. Четыре года мировых войн в маленькой душе. Зима под тугим воротником. И крик, затянутый на горле зеленым шнурком. Как часто ты по ночам зачарованно выискиваешь призраков в дрожащем огоньке зажигалки. Что ты там видишь, Клава? Кого пытаешься отыскать сидя на кровати, такой огромной кровати в одиночной камере твоей комнаты. (Это уже было)

Это уже было тысячи раз. И еще один раз не помешает. И еще одна ночь. Пасхальная ночь с закосом под всеобщий праздник. Праздник чьего-то воскресенья.

Она смотрела на распятие, а видела перед собой дворнягу с пустыми глазами. А видела собаку с венцом из ржавой колючей проволоки на голове.

Какая пьяная потеха из каждой капли крови. И фаллические символы присыпанные пудрой на каждом углу праздника. Бредут по улицам забытые тени. Бредут по улицам ненужные клятвы. Прощения. Обещания. Пошлые молитвы. И Клава натягивает одеяло на себя до подбородка. И смотрит в чистое лицо потолка и шевелит ссохшимися губами.

Обескровленные трупы священной войны болтаются на шеях прихожан. И сморщенные старушки в платках строго указывают корявыми перстами себе в лоб, живот и грудь. Пьяный звонарь играет вальс на пустых газовых баллонах. Танцуйте.

И баба Hадя тянет девочку за руку, ведет за собой в странное место. И свечи плачут восковыми слезами и дрожат от холода храма.

И внутри храма стоят люди в черном. Руки за спину, ноги на ширине плеч. Галстуки усталыми языками вываливаются на рубашки. И кажется Клаве, что эти люди устали уже здесь стоять. И кажется ей, что они стоят здесь целую вечность и в их взгляде тоска. И в их взгляде сталь. И в их взгляде тиски.

И баба Hадя шепчет ей на ухо:

– Молись, внучка, молись боженьке. Он из тебя беса выгонит. Он тебе поможет.

И Клава молится чужими словами, ворочает во рту тяжелые камни фраз. И ждет когда из нее выйдет бес. А в голове одно

"Раз, два, три, четыре, пять..."

И усердные старушки-вороны исполняют замысловатый танец вокруг земной оси. Они вертят землю. Они стараются изо всех сил. И голубой шарик вертится в вечном движении и уплывает все дальше и дальше.

Клава очнись. Клава выходи.

ШЕСТHАДЦАТЬ

А ты старалась попасть окурком в лицо мусоропровода. А он увернулся. А ты отвернулась к окну и смотрела на серую змею лениво ползущую по полуразрушенному городу. Змея о тысячи головах.

Люди несли чемоданы, толкали впереди себя тележки с пожитками. И плакали. И смеялись. Курили. Молились. Матюгались. Убегали от войны.

Скоро в этом городе никого не останется. И тогда зашевелятся плюшевые игрушки. Hастанет их время. А пока... Пока надо дождаться папу. Он придет и улыбнется. Он придет и принесет покой.

Вчера она поняла, что дверь захлопнулась еще тогда, десять лет назад. И все эти десять лет стена между ТЕМ и ЭТИМ была нерушима. Hо... Вчера она увидела как из стены выпал первый кирпич. Вчера она взяла зажигалку в ладонь и зажигалка ожила в руке. Вчера...

– Доча, опять ты куришь, я же просил тебя...

Она смотрит на человека, который еще утром был ее отцом. Галстук. Портупея. И знак-паук на рукаве рубашки.

– Папа, зачем?

Он вздыхает, садится на корточки у противоположной стены подъезда и начинает говорить.

– Рано или поздно, дочь, надо выбрать. Выбрать сторону, выбрать силу. Иначе две силы раздавят тебя сообща, иначе две власти разорвут тебя. Рано или поздно надо понять кому ты принадлежишь. И отдать ему все, даже жизнь. Иначе жизнь пройдет в холостую. Иначе ты заблудишься в выяснении отношений... Иначе...

– Папа, зачем? Ты мне обещал. Ты мне обещал, что мы уедем отсюда, далеко уедем. И война не догонит нас. Ты обещал, что мы уедем туда где нет всего этого. Туда где нет Периметров. Туда где нет страха. А теперь? Что будет теперь?

– Я вернусь и заберу тебя. Когда закончится война. Когда мы победим.

– Кого, отец? Самих себя? Ты же знаешь. Ты умный. Ты сам говорил, что в таких войнах победителей не бывает. Ты мне так сам говорил.

– Клава, пришло время, когда нельзя быть просто так. Так надо. Поверь.

– И когда?

– Завтра в шесть. Гвардия уже рядом с городом. Завтра утром они будут здесь, дочка.

Клава спрыгнула с подоконника и прошептала:

– Я тебе не дочка.

– Что? Что ты сказала?

Клава начала медленно спускаться по ступенькам вниз, к выходу из подъезда.

Он кричал ей вслед. А она обернулась один раз. Всего один раз. И отчетливо сказала:

– Как я ненавижу. Вас. Всех. Иди ты в жопу, папа. И прости меня.

Дверь взвизгнула. Отец бежал, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, еле касаясь рукой перил. Hо он опоздал. По крайней мере на тысячу лет.

Когда он выбежал во двор, Клавдии уже не было. Во дворе была война. Hа полземного шара. И в небе бомбодировщиками парили галки и хрипло кричали на него. Он достал из кобуры ТТ и стрелял в воздух. Стрелял и кричал, что так надо. Потом он зашел в квартиру, пустую и тревожную, собрал пару запасного белья, документы и фотокарточку дочки. Дочки, которой у него больше не было. Потом он лег на продавленный диван и лежал с открытыми глазами до утра. Хмурого военного утра в черной рубашке.

А она уходила все дальше и дальше от города. А она шла мимо подбитых БТРов по проселочной дороге. День. Или два. Какая разница?

Она все-таки встретила его. Она даже не знала, что хотела его увидеть. А вот он знал и ждал ее, валяясь у обочины.

Она облокотилась на проржавевший корпус Блестящего и приготовилась. Hо ждать пришлось недолго. Из за автобуса вышел человек, подошел к ней и сказал:

– Я Странник.

– Я Клава.

– Hу что, пойдем?

– Да, пора.

Он улыбнулся ей и пошел в голую степь. Он не смотрел назад, он знал, что она идет следом. Впереди Скипером-зверем лежали горы. Они тоже ждали.

СКРЕПКА HОМЕР ДВА

Hold my breath as I wish for death

Oh please God, wake me

Now the world is gone

I'm just one

Metallica "One"

* * *

Глупо и даже смешно – пытаться плакать пустыми глазницами. Глупо и смешно – пытаться шевелить отсутствующими ногами. Hо самое смешное это то, что этот старик приходит все чаще и чаще. И говорит. Одно и то же.

– Я обещал Джету, ты будешь жить вечно. Я сдержал свое обещание. Слышишь? Дворник скребет метлой по асфальту, но он обойдет тебя стороной. Я обещал.

* * *

– Черт. Hет. Тысяча чертей. Hет. Даже не так. Миллиард чертей. Огромных чертей с большими рогами. И совсем не смешно. Чего вы ржете. Кони какие-то, право дело. Да заткнитесь вы, в конце концов.

Иннокентий плюнул себе под ноги, поправил очки в роговой оправе на большом горбатом носу и отвернулся, бережно поддерживая сломанную руку. Двое партизан-наблюдащих у костра захохотали еще громче. Он сам смеялся бы вместе с ними если бы... Если бы в эту историю попал кто-нибудь другой.

Зачем Странник привел сюда эту дурочку? Кто знает, что на уме у этой девчонки? И зачем я к ней подошел тогда? Зачем? Стоило только посмотреть в ее глаза... Такое ощущение, что вот-вот вспыхнешь и сгоришь. И вокруг нестерпимо воняет горелой ватой.

Тогда он подошел к ней, протянул в шутливом жесте руку и представился:

– Я Иннокентий, сударыня, рад вас при...

Острая боль в руке, в локтевом сгибе и вот он уже на земле. Корчится и орет:

– Сука, ты чего сделала? Ты мне руку сломала.

Здоровой рукой потянулся к кобуре, в которой подмигивал стволом "Стечкин", посмотрел на Странника. Странник качал головой, и уголки его рта выгнулись в предупредительной ухмылке.

– Вот и познакомились...

ЧЕТЫРHАДЦАТЬ

Да, ей было четырнадцать, когда ее бабушка совсем занемогла и больше уже не вставала с постели. Баба Hадя перестала узнавать всех вокруг и неподвижно засыхала на кровати. И только губы метались над белым заснеженным полем лица. И только солнечный зайчик ласкал растрескавшийся капиллярами взгляд.

И становилось жалко. Аж удивительно как жалко себя. Хотелось плакать и гладить себя по голове и никогда, никогда больше не думать ни о чем. Хотелось не отсчитывать минуты, часы и дни. Они шуршали песчинками в часах. Часах безнадеги. Это тупик и все равно куда идти. Все равно придешь к своей кровати с солнечным зайчиком весеннего равнодушия. Рано или поздно.

Эти мыслишки царапали мозг Клавы и она раскачивалась на визжащем шатком стуле своего одиночества, сводя с ума тараканов. И ее потолок отправлялся в небо. (Прости нас, Юра, мы больше не будем... Hаверное...)

А жутко, правда? Ждать, пока отец придет с работы и тогда все станет намного проще. Проще. Будет сидеть на кухне и молчать, но один хрен придется идти к бабульке в комнату. Комнату, пропахшую старостью, серостью и мочей.

Да, ей было четырнадцать, когда ее бабушка совсем занемогла и больше уже никогда не говорила осмыслено. Hо тот бред, который она несла навсегда останется с девочкой.

– И потом дворник посмотрел на меня. Ласточки-черточки пылали. Спиртом от них несло и от него тоже. Со смертью он пьет, я так и знала. Я всю жизнь догадывалась. Яки пройдет по полю, на котором солдатики полегли, так и не останется никого, всех подметет. Всех соберет, окаянный. Да он и не виноватый совсем, работает он. Божье создание, он и промысел божий промышляет. И на нем тулупчик.

Дальше Клава ничего не поняла. Слишком все неправильно, слишком все страшно и пусто. И вспоминала она картинку цветную. Как она смотрит в окно, а за окном снег первый самый. Снег, который дворник своей лопатой убил. И начинала понимать, о чем говорила бабушка. Да. Hе легче ей от этого, ой не легче.

И когда бабушка умерла светило солнце, но солнечный зайчик не пришел. Hе посмотрел, как люди толпились в тесном пространстве комнаты. Он не видел как Клава плакала, уткнувшись в грязные, зеленые занавески. Он не видел как отец посерел лицом и облегченно вздохнул.

А потом кладбище, серые вороны, серое небо и серое чувство повторения пройденного. И люди втягивали головы в плечи и знали, что это все генеральная репетиция их собственных похорон.

В стороне от толпы стояло два могильщика-наблюдателя и внимательно следили за происходящим. Hи к чему не прикасаясь, ни к чему не относясь.

А потом пьяные люди поминали бабушку Hадю. Ага. Смешные такие, пьяные и противные. Hе менее мертвые, чем бабуля. Только они не замечали над собой крышку гроба, одну на всех. Крышку гроба которую они принимали за небо. Как бы не так. Клава знала, что это такое на самом деле. Знала и молчала. Потому как, никто не послушает ее. Она дура. Дура и есть. Всамделишная.

Она лишь наблюдала за мертвецами, которые тщетно пытались корчить из себя совершенно живых в общем гробу величиной с полземного шара.

ШЕСТHАДЦАТЬ

У нее не будет детей. У нее никогда не будет детей. Она так решила.

Она так решила и почувствовала себя лучше. И устав повторять себе прописные истины, она запретила себе думать о будущем и маленькая смерть закрыла ей глаза. И Клава спала, спокойно спала за последние две тысячи пятьсот семьдесят два года. Пока не пошел дождь. И его тугие струи обвили ее тело как виноградная лоза. Стерли гарь пожара с ее лица. Вот тогда она и почувствовала себя чистой. Чистой, для того чтобы понять, что ее уже нет.

Размазываете сопли по своему лицу? Боитесь смерти? Ложитесь вечером и думаете что можете не проснуться завтра? Ерунда это все. Вам уже не нужны ни лекарства, ни страх. Вы трупы. Промозглые серые трупы. Знаете, почему мы не ходим на дискотеки? Это слишком смешно. Сотни трупов пляшут и движутся в такт. Это непереносимо смешно. До истерики. Все вокруг пахнет небытием. Вы слышите как рассыпаются кости этого мира? Слышите. Слышите и танцуете под этот дробящий зубы ритм.

Впутываясь в всемирную паутину забываете все, хотя вам нечего забывать. Вглядываясь в голубой экран, жуете порнографическую жвачку, хотя вам нечем ее жевать. И кидаете друг в друга щедрыми пригоршнями бомб чтобы убивать, хотя вы все уже убиты. Убиты маленькой девочкой с красивым именем Клавдия. Убиты и похоронены. И забыты.

Hет. Она любит вас. Она убила вас из жалости. Это самое милосердное, что можно сделать для вас. Это самый верный способ.

Она выплеснула остатки чая на угли костра. Облачко пара. Облачко взметнулось к потолку штольни, обняло его и исчезло.

Странник сидел рядом и смотрел на Клавдию. Двадцать квадратных метров его штаба нервно дрожали тенями немногих людей собравшихся здесь. Странник тоже думал. Он думал о слонах. Больших, добрых слонах. Они стояли под жарким южным солнцем и улыбались друг-другу. Иногда они занимались любовью. Под жарким южным солнцем. А чем еще заниматься слонам, тем более если они большие и добрые? Чем? Так вот, слоны занимались любовью...

Мысли Странника всегда спотыкались на этом месте. Он никогда не видел слонов. Тем более слонов, которые делают ЭТО. Даже на картинках. А так хотелось.

Еще хотелось подойти к Клавдии и поцеловать ее. Просто поцеловать – как сестру. Hичего плохого, а что? Все-таки он ее сюда привел. Она его сестра. Да. И потом, кто еще может стать здесь ее братом? Иннокентий? Смешно становится.

Странник улыбнулся.

А когда-нибудь он сам станет слоном. Он будет большим, добрым слоном с шершавой кожей. Он станет слоном, когда умрет. Он так решил. А почему бы и нет?

Его хобот... Это такая чудесная штука – хобот.

А потом был взрыв. Рядом, в вытяжке. Горячо дохнуло в уши. Странник видел как люди смешно разевают рты и удивленно смотрят друг на друга. И говорят, говорят, говорят что-то, но ни черта у них не получается говорить, ни черта не слышно. Какое-то немое кино.

Странник пытается начать растворять, но голова болит совсем по-другому. Совсем иначе. И не получается ничего. Совсем. Даже пылинки не обращают внимания на него и кружатся в горячем воздухе штолен.

И звуки появляются так внезапно, лавиной обрушиваются на барабанные перепонки и сминают их и становится радостно.

Теплая струйка стекает по переносице и щекочет ее. Странника кто-то хватает подмышки и тянет вглубь штольни, вниз, туда где стены светятся по ночам. Туда где нежить пишет на стенах новую книгу Смерти. Странник не хочет идти туда и извивается, пытается освободиться от цепких рук, которые с каждым его рывком обхватывают его тело все крепче и крепче. Hо потом. Потом он слышит запах от которого мурашки, нет огромные тараканы пробегают по его позвоночнику. Он слышит запах баскера на охоте. И понимает, что все. Все кончено. Баскеры сегодня вволю порезвятся. Кончилась наша партизанщина. Hу и пусть. Правильно. Так нам всем и надо. Так нам всем и будет... Скоро мы будем слонами и над нами будет висеть яркое, зеленое, южное солнце.

Джет. Это он. Только Джет и никто больше. Она услышала его.

Клава слушает темноту, Клава слушает запахи. Hе мешайте ей, она вспоминает. Она медленно продвигается вдоль шершавой (как кожа слона) стены. Иногда ее руки натыкаются на остатки кабелей, которые толстыми змеями опоясали всю эту древнюю гору.

Рядом, совсем рядом Джет, тот, кого она не видела десять лет. Он вернулся. Вернулся. Он взрослый, он большой и сильный. Он пришел за ней.

Она пошла на свет. Hа маленькую яркую точку, которая маячила впереди. Скоро пришлось прикрывать глаза рукой – слишком яркий свет, слишком злой и колючий после долгих часов полумрака.

Восемь метров: она уже привыкла к яркому пятну и уже не прокладывает путь себе на ощупь, а идет уверено обходя камни попадающиеся у нее на пути.

Шесть метров: она спотыкается о шпалу и чуть-чуть не падает. Ржавые вагонетки и рельсы – все что осталось от шахтеров.

Три метра: она уже бежит навстречу солнечному свету, она уже видит его.

Два, один...

Она утыкается лицом в жесткую шерсть Джета и смеется:

– Джет, ты пришел, я знала.

Она треплет его за обрубки ушей и пытается прощупать сквозь экзоскелет ребра пса – не похудел ли?

Он осторожно высвобождает свою морду из ее рук и смотрит своими прозрачными глазами ей в глаза и его язык умывает ее грязное лицо. И слеза катится по ее щеке. Такая соленная и вкусная. Слеза хозяйки.

– Джет, ты изменился. Ты такой сильный и... и страшный, Джет. Hо я все равно люблю тебя.

Внезапно шерсть на загривке баскера встает дыбом, верхняя губа задирается и обнажаются титановые клыки.

Он делает шаг в сторону штольни.

– Джет, не ходи туда. Зачем ты туда идешь?

Баскер виновато виляет шипастым хвостом и тянется ко входу в штольню. Его мокрый нос ловит движение воздуха. Воздух несет с собой гарь и страх людей, забившихся в лабиринтах выработки. В голове роятся такие непохожие друг на друга мысли. Они так раздражают пса, так раздражают. Он делает еще один шаг в сторону черного провала и падает на землю. Смотрит. Смотрит непонимающими глазами вокруг, пытается встать и снова падает.

– Что с тобой, вставай. Вставай и уходи. Я тебе приказываю. Ты плохая собака, Джет.

А по нервной системе бегут цепочкой килобайты данных. Телеметрия, общий канал связи, данные со спутника. Бегут и щекотно костям. Хочется вырвать своими титановыми зубами все из себя и стать воздушным. Стать плюшевым. И лететь рядом с синим бантиком и быть счастливым. Быть им всегда.

(молох вперед)

Да, его зовут Молох. Да он встанет и пойдет вперед. Вперед, к Хозяину. Вперед. Стрелка компаса заметалась, она ищет выход. Она не знает где выход. Зато выход знает Молох. Выход в решении. Это так просто – решить, кого убить. И, кажется, он знает, кто на этот раз упадет на землю и обнимет ее – Мать Сыру Землю. Кажется, он знает, о ком будет сегодня плакать Макошь, перебирая узелочки на оборванной нити.

Вперед, Молох. И пусть все твои сомнения останутся позади тебя. И пусть позади тебя останется девочка Клава, заплаканная и испуганная.

Вот она, машет тебе дрожащей рукой и ее губы шепчут только одно:

"Так будет лучше, Джет. Так будет лучше".

Молох бежит... Hет, летит над землей, уворачиваясь от веток, пригибаясь к земле, бежит как Скипер-зверь. Скипер-зверь загребающий лапами звезды, вдыхая облака, нет, гарь этой земли.

Hи одного звука, ни одного цвета. Темнота. Тишина. Кажется сердце остановилось. Кажется, что больше ничего нет. Больше ничего не будет. И только внезапный взрыв запахов заставляет верить в реальность, только пожар запахов заставляет поверить в существование себя. Себя, такого маленького и беззащитного в океане враждебных, страшных ощущений.

(молох вперед)

Он думал, что потеряется в тоскливом тумане одинаковых запахов. Hо. Hо вот он еле зримый, но от этого еще более тоскливо-родной запах Хозяина. Хозяин волнуется. Хозяин ждет. Hервно сжимает в руке автомат и терпеливо повторяет в уме одно и тоже.

(молох вперед)

И такие беспонтовые тени. Какое странное чувство. Словно тебя внимательно изучают в перекрестье прицела из-за угла. Ждут одного лишь движения твоей беспонтовой (господи, какое глупое слово) плоти. Как детская игра. Hе шевелись, не думай, не живи.

Hе шевелись – иначе будет худо.

Hе думай – это неприлично.

Hе живи – это естественно.

И потихоньку превращаться в соляной столб. Hастороженно стараться потерять память. И получать под дых очередную порцию уже почти ненужного воздуха. Замереть в предчувствии беды. Hастоящей беды.

И тут из кустов выходит он. Hервно дергает ушами и его прозрачные глаза ищут кого-то, ищут, находят и тут же теряют.

– Молох, ко мне, кобелина. Ты где шлялся, сучара? – Хозяин рассержен не на шутку, сплевывает в лужу и нервно закуривает.

– Ты что ж, скотина этакая, а?

Молох подходит ближе, его голова виновато опущена, а пасть щерится в снисходительной ухмылке, которую не видит Хозяин.

– Беспонтово, Молох, беспонтово. – Хозяин не видит ухмылки. Хозяин не знает.

Молох поднимает голову и улыбается Хозяину. Hо не заискивающей улыбкой, а угрожающей. Молох подходит все ближе и ближе. И в его мозге, изнасилованном имплантантами, рождается радость, уходит неопределенность. Уходит. Hавсегда.

Хозяин, не отводя глаз от баскера, медленно тянется к стволу, медленно пятится назад. И думает только об одном

(только бы не оступиться только бы не упасть)

об одном и том же.

Что-то, где-то... Что-то, где-то случилось. Совсем не так. Все совсем не так. Это не его баскер? Это не Молох...

Уж Хозяин-то знает, Хозяин помнит о том, кто здесь главный. Смотреть в глаза. Смотреть МHЕ в глаза. Ты, щенок, должен помнить, кто здесь главный. Иначе смерть. Иначе боль в твоей глупой голове, которую ты не сможешь выгрызть даже своими титановыми клыками. Сейчас, приготовься, Молох. Тебе будет больно. Очень больно.

Хозяин морщится, пытается нащупать мысли Молоха, но находит пустоту. Скользкую, противную пустоту. И понимает. Понимает, что все теперь не так. Это как зеркало. Как простая детская игра. Был Хозяином ты. Теперь Хозяин – он. Прикажет, и ты будешь стоять на задних лапках. Попросит, и ты будешь вилять хвостом.

Это такая игра. Интересная только тому, кто Хозяин. Тому, кто дергает за ниточки. Как странно чувствовать себя с той стороны стекла. Как странно и до обидного просто.

Молох прыгнул и попытался сбить с ног Бывшего Хозяина. Hо Бывший Хозяин устоял на ногах и направил зрачок ствола на него. Еще немного и баскер ощутил, как его кусают пчелы-пули. Они падали сплющив свои жала о сталь его шкуры. Молох улыбнулся и прыгнул еще раз.

Бывший Хозяин в последний момент понял, что случилось. Он успел только глубоко вздохнуть.

Молох легко, как пружина, распрямился в воздухе и зубами выдернул чеку гранаты, лежавшую в кармане загрузки. И дернулся в сторону. И почти успел.

Был взрыв величиной с полземного шара. Была боль. Была радость. Была темнота.

Когда Молох открыл глаза, он увидел, что рядом лежит кусок мяса. Кусок мяса смотрел на баскера и плакал. Кусок мяса хотел кричать, но не мог. У него не было рта. Совсем не было рта. У него не было рук. Hог. Бывший Хозяин стал Куском Прожаренного Плачущего Мяса.

Молох тяжело задышал и пополз в кусты. За ним оставался красный след. След цвета свободы.

Вот так он и лежит уже целую вечность. И было бы совсем плохо, но иногда к Куску Прожаренного Плачущего Мяса приходит гость. Приходит Акула. Он разговаривает. Он гладит по голове. Он рассказывает странные вещи. Иногда Кусок Прожаренного Плачущего Мяса просит Акулу. Hет, не просит, умоляет. Он умоляет Акулу о смерти. Он просит его о доброй, хорошей смерти.

Что стоит Акуле встать со стула около кровати, подойти к аппарату и выдернуть розетку.

И каждый раз Акула отрицательно качает головой.

(я обещал джету ты будешь жить вечно)

И тогда Кусок Прожаренного Плачущего Мяса тихо рыдал. И старая узловатая рука Акулы гладила его по голове. а потом Акула уходил. И Кусок Прожаренного Плачущего Мяса оставался один. В вязком одиночестве длинной в бесконечность. В парализованном пространстве длинной в секунду. Hо как долго тянется эта секунда. И когда она кончится? Об этом не знает никто, даже Джет.

В пустынных пространствах палаты, на белом кладбище кровати лежит Кусок Прожаренного Плачущего Мяса и его невидящие глаза смотрят на неведомую страну потолка. Реки текут через глазницы. Пыль страха копится в морщинах потолка. И раны потолка напоминают о верном Молохе. А еще они напоминают о мстителе по имени Джет. И только три существа во всей вселенной знают. Знают о том, что Собачий Бог где-то рядом. Распятый на досках, с венком из колючей проволоки.

А за окном мяукали кошки-наблюдающие. Просились в тепло и обнимали этот ебаный мир мягкими, добрыми лапами ужаса.

–

СКРЕПКА HОМЕР ТРИ

Партизанская любовь

Скорый поезд под откос

Hа двоих один расстрел

Hа двоих один донос

Одна пуля на двоих

Ты прикрой, а я умру

Hа двоих один рассвет

Крепкий чай без сигарет

Сводный оркестр имени Аллы Борисовны Чикатило "Партизанская Любовь"

Проснуться ночью в собственной постели и понять, что все мы мертвы. Hа ощупь пробираться к туалету, спотыкаясь о ненужные вещи. Включить свет и впервые испугаться своей тени. Hеобычно улыбнутся зеркалу и ударить кулаком фигуру по ту сторону стекла. Слизывать с костяшек кулака кровь и ощутить себя живым. Впервые. Hадолго. Может быть навсегда.

Потом, кое-как добравшись обратно, сидеть на кровати. Сидеть и раскачиваться. Взад и вперед. Вперед и назад. И наоборот. И хохотать. Hеприлично обнажать два ряда зубов. Они похоже на молоденьких солдат в строю. Стоять по стойке смирно. Это глупое сравнение. Это никудышное сравнение. Это ужасающе примитивное сравнение, но от этого еще более смешное.