Текст книги "Комплекс Ромео"

Автор книги: Андрей Донцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

20

Еще сто граммов водки.

– Бежит солдат с поля боя. Для тех, кто остался, он трус? – Я подсел к мужчине с понимающим взглядом.

– Ну, естественно, – с театральным пафосом и наигранно громко воскликнул он, вдохновленный началом разговора.

– А ежели он считает, что война – глупость, а те, кто остались, просто трусят себе в этом признаться? Так ведь тоже можно извернуть. Они что, получается, трусы?

– Безусловно. – Он и с этим согласен. – Диалектика.

Какой он милый, хоть и глаза горят немигающим похотливым светом. Однако на редкость интеллигентное лицо.

Мне стало грустно и горько. Почему я не ответил ей сразу? Почему все умные ответы приходят ко мне после окончания спора? Какая славная вышла метафора. И главное – про войну.

– Я видел, молодой человек, как вы спрятались от женщины. Это была не трусость – это был полноценный мужской маневр.

– Да уж. Спасибо, я уже пьян.

– Нет—нет—нет. Не отказывайтесь. За полноценные мужские маневры. Сергей Геннадьевич.

– Александр Мельков.

Водка на коньяк. Сколько раз зарекался.

– Так если вы к этому, как к войне, относитесь, терпение нужно проявлять, и всегда есть место для героического подвига. Жить со стареющей женщиной, у которой вместе с увяданием ее красоты портится характер, – это война, вы правы здесь на все сто, милый молодой человек. Тут с вами и спорить никто никогда не станет. Только зачем вот лично вам такая война была бы нужна? Лично вам, например?

Они все вооружились чуждой западной идеологией, что ли? Окружает меня Бегбедер со своей философией. Завербовал уже целую армию.

Но ответил я честно. Война должна вестись по правилам.

– Лично мне – не нужна. Никому не нужна.

– Так сбегайте и вы. Что мешает?

Под прицелом его взгляда я чувствовал себя как бандерлог рядом с питоном Каа.

– Что вам мешает? – повторил он свой вопрос.

В голосе послышались учительские интонации.

– Вы кем работаете, преподавателем?

– Я проректор. Проректор по общим вопросам. Медицинский институт.

Последнюю фразу он словно бы пропел, изображая какую—то песню, кажется, Жанны Агузаровой.

– У вас нет ответа, милый.

Он хлопнул мне на колено руку, проректорскую руку, и не думал ее убирать.

Вот уж позвольте. Что—что, а ответ у нас всегда есть. На любые вопросы.

Вспомнить бы, о чем речь. О сбегании с поля боя, где последний символизирует героическое терпение, которое необходимо, чтобы не убегать от любимой бабы. И, судя по высказываниям международного литературного террориста Бегбедера, терпение это настолько невыносимо, что и баба—то через три года уже не может быть любима в принципе.

Вот ведь хрень господня.

– Память.

Я ответил честно, как мог, ибо вопрос затрагивал сферу моих прямых интимных Ромео—интересов.

– Что, простите?

– Мне мешает память…

– Что, плохая память?

– Наоборот. Слишком хорошая.

Звучало немного похоронно.

Все вокруг чокались и вели примерно такие же философские беседы.

Никакого флирта. Никакого блядства. Отличное место. Почти как в «Цинике». Но только «почти».

А что ж я сделаю, если у меня на самом деле память хорошая. Наверное, так и должно быть у актеров. У них с памятью ничего нормального быть не может. Или все забывает быстро и искренне – это актер темпераментный, герой—любовник без претензий на авангардные роли. Бывает, как у меня, – долгая. Я – парень с претензиями.

Речь идет, как вы понимаете, о памяти особенной – чувственной, которая в то же время обычную не отрицает ни в коем случае, а, наоборот, дополняет глубиной и содержанием.

Вы не задумывались, чем актеры в институтах на первом курсе занимаются на уроках мастерства? Они ж не сразу Шекспира играют. Они вдевают невидимую нитку в невидимую иголку. Моют под невидимым напором струи руки горячей, а потом сразу холодной водой. Попробуйте, протяните руки. Горячая вода пошла. Вспоминаете ощущения? Нужно уметь их извлекать точно и быстро, а главное – настолько сильными они должны быть в памяти, чтобы и зритель заметил, что с вами что—то происходит. Это ПФД называется. Память физических действий. А начнете наигрывать эту горячую воду, изображать, показывать – вот это и ляжет в основу наигрыша и фальши на всю оставшуюся жизнь.

И будет не любовь на сцене, а пердячий пар. В истории театра ведь до маразма доходило: бывало, даже ножкой притоптывали. Люблю тебя так сильно, и ножкой топ по сцене – для разгона внутренней динамики.

Без него, без ПФД – никуда на сцене. Не будет малого круга внимания – будет КВН, а не театр. Правда, бытует мнение, что так скоро и случится.

Вот и я. Как только впервые вдел нитку в свою красавицу, так сразу и понял – запомню этот момент. Ох, запомню… Глаза эти, принявшие меня таким, какой я есть, со всеми заморочками, недостатками и достоинствами. Принявшие без всякой лжи, расчета, похоти и фальши. Так быстро, стремительно и глубоко, так, казалось, надолго, что уже думалось – навсегда. Это были глаза, в которые хотелось смотреть все время, – большинству, избегающему во время секса прямых взглядов, не понять, о чем я. Даже когда я трахал ее сзади, я точно знал, сколько в них ответной любви и искренности. Такой любви – которой два раза не бывает. Ибо дно у души одно. Туда многое—то не набросаешь. Там, в самой глубине, что—то одно храниться будет.

Вот я это и помню. Как рука на бедро ложится, именно на это бедро, на ее, а не на абстрактное. Как на морозе кожа на щеках становится нежной и тонкой. Как волосы заправляются плавным движением за ушки и как разваливаются потом, со временем. Сначала одна прядь, потом другая. Хорошо все помню – поэтапно. И как меняется цвет волос – десятки оттенков черного: при дневном освещении в учебном классе, на сцене под софитами, на улице, вечером в метро, в воде – каждый раз новый цвет.

– Ну, а из художественного контента есть что—то, что можно на чашу весов положить этому вашему новому поэту современности?

– Он не поэт – он прозаик, – меня мутило все сильнее и сильнее.

– Ну, хорошо, прозаику… Вы ведь актер и, судя по всему, актер талантливый, и должны же знать классику хоть немного…

– Ну… не в таком же состоянии… – Я перебирал в голове строчки вертевшихся в голове отрывков.

Вспомнился почему—то Бак. Каждый питерский актер должен знать минимум десять стихотворений Бродского. Иначе никакой он не питерский актер, а так – чмо, им притворяющееся. И рано или поздно этот обман раскроется. Так искренне считал наш студийный предводитель.

В то время как женщины штудировали Ахматову и Цветаеву, он заставлял нас учить Бродского, по одному стиху каждое воскресенье.

– Есть! – вскричал я. – Есть! А вот это: «Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник…» – Я мучительно вспоминал дальше, ловя смутные ощущения, что второе восьмистишие даже более известно, чем первое, но мое подсознание уже лежало на ринге, нанеся противнику, видимо, последний удар, на который оно было способно. Больше интеллектуальных боев оно вести не могло.

– Молодец! – Проректор полез ко мне обниматься. – Молодец, молодой человек! Гениально! И не вспоминайте дальше, не мучайтесь, вы заслужили победу и мое признание.

– Я устал… – пробормотал я.

Вдруг посередине нашей беседы к нам подошел интеллигентный молодой человек с вопросом: «Вы остаетесь на концерт?»

Я давно не был ни на каких концертах, но названная сумма превосходила мои потенциальные финансовые возможности в четыре раза.

Увидев сожаление на моем лице, Сергей Геннадьевич достал внушительную купюру и с благородным видом вручил ее. Правда, при этом он произнес – слишком уж неожиданно, как мне показалось тогда, – фразу:

– Я заплачу. И я надеюсь, вы это оцените. Я вообще—то собирался уходить, но искренне надеюсь – вы это оцените.

На мои «спасибо! спасибо!» он покосился как—то уж очень странно и вычурно. Концерт был что надо. Пел Федоров из «Аукцыона». Пел один, но наворачивал столько драйва, сколько не каждой группе по силам.

21

Полтора года я находился под впечатлением этого концерта. Песня про «алые губы и тихую беду» звучала во мне, как грядущая разгадка тайны страданий. Лишь затем, на острове, Брат развеял мою последнюю надежду на святость и таинственную недоступность творчества как такового. В Интернет—кафе из трех стульев и трех мониторов, в бунгало площадью не более десяти квадратных метров, он принялся меня обучать пользованию сетью. «Любые слова, – говорил он, – набираешь в этом окошечке Яндекса…» Хорошо, что я набрал «губы алые тихая беда». А ведь мог запросто набрать ее имя и фамилию.

Я тут же оказался на сайте leonidfedorov.ru, весь текст песни предстал у меня перед глазами. Разочарованию моему не было предела. Слова голо и сиротливо сияли на экране, как и любые другие. Прочитать песню, звучащую у меня в ушах полтора года, просто так, без музыки, как обычное стихотворение, было для меня сродни потере какой—то, пусть и небольшой, но важной части и без того раздробленного на куски сердца.

Брат, видимо, разгадал мои внутренние страхи.

– А ты набери имя и фамилию своей любимой. У нее наверняка есть свой сайт. Сейчас у всех актеров свои сайты.

– Нет, пожалуйста, – крикнул я так, что все два посетителя и корейского вида хозяйка—предпринимательница испуганно оглянулись. – Мне не нужна эта информация, не нужна.

– Ну ладно, ладно, не кричи… Я сам посмотрю…

Я выбежал из бунгало в ужасе. Я сбежал от информации так далеко, а оказывается, она находится на расстоянии всего лишь нажатия одной кнопки на клавиатуре. Нет покоя в этом мире. Интернет напугал меня своим могуществом, как огнестрельное оружие индейцев. С этих пор, когда Брату казалось, что я мешаю ему трудиться, он заявлял:

– Ну, все – открываю ее сайт.

И я пулей вылетал из комнаты.

22

– Пойдемте на свежий воздух.

Мы вышли с проректором медицинского института на улицу. Почему—то в обнимку.

– Пойдемте ко мне.

– Нет, мне домой. В какой стороне здесь метро?

– Метро уже полтора часа как закрыто, Саша. А я живу – вон окна на втором этаже… Что называется, в двух шагах. Поразительное место. Такая историческая атмосфера внутри… Ну, пойдемте же.

Как—то слишком навязчиво и недвусмысленно меня буквально волокли за руку в сторону красивого трехэтажного дома.

– Нет… я на метро…

– Метро закрыто, говорят же вам. Что шататься по улицам в таком состоянии. Это опасно.

– Я не сдамся, я бывший волейболист.

– А, ну понятно. Упертость характера. Если не сможете попасть в половину третьего в метро, возвращайтесь и звоните в домофон. Квартира номер восемь.

– До свидания.

– Надеюсь, что до свидания, Саша.

Я поплелся в сторону Китай—города. Он окликнул меня.

– Забыл вам напомнить, кстати:

 
Так долго вместе прожили, что снег,
Коль выпадет, то думалось – навеки,
Что, дабы не зажмуривать ей век,
Я прикрывал ладонью их, и веки,
Не веря, что их пробуют спасти,
Метались там, как бабочки в горсти.
 

Я был порядком ошеломлен. Мимо просвистывали по направлению к какому—то бару стайки девушек, и уже через минуту их можно было увидеть отплясывающими на подоконнике.

– Здорово. Спасибо, что напомнили…

– Запомните, Саша. Жизнь гораздо шире, чем театр. И не думайте, что все интеллигентные люди сконцентрировались в театральных кругах. Напротив, у меня есть стойкое ощущение, что их там все меньше и меньше. Квартира номер восемь, запомнили?

– А я с вами целиком согласен, – я был потрясен такой его речью. «Взять хотя бы меня», – хотел добавить я, но не стал. – До свидания.

– До свидания. – Он смотрел мне вслед.

Что—то меня настораживало в его внешности… Дорогой кожаный плащ, белый шейный платок… Да нет… Настораживал этот слишком цепкий взгляд. Я своим театральным нутром чувствовал, что взгляд этот совсем не прост.

Я развернулся и неуверенно пошагал прочь.

Как оказаться дома, находясь в центре Москвы с пустыми карманами? Мог бы и денег на такси предложить, интеллигентный человек. Меня уже разбирала злость на Лизу, на проректора по общим вопросам… и Иржи с его джипом… Когда не надо – тут как тут, а сейчас позвонил и не приехал.

Какая—то машина мигала мне. Когда я стал ее обходить, она остановилась.

– Вспомни черта – он и появится.

Иржичех с необыкновенно серьезным лицом вцепился в меня своими зрачками ротвейлера.

– Это с кем у тебя такие романтические прощания? Директор театра, что ли? Что—то я на спектакле его не помню…

Поразительная зрительная память.

– Его там и не было. А ты что, Иржи, ревнуешь, что ли?

Иржи задышал тяжело, казалось, на всю улицу было слышно его дыхание. С Иржи вообще—то так шутить не надо…

– Кто это?

– Знакомый, точнее не знакомый, просто в баре потрепались – первый раз вижу.

– А куда он тебя за руку тянул?

– К себе… в гости приглашал…

Иржи внимательно смотрел на меня. Какой—то глубокий мыслительный процесс шел в его могучей голове.

– Из этого дома, что ли…

Я обратил внимание, что он уже давно смотрит не на меня, а в сторону трехэтажного особнячка в Сверчковом переулке.

– Из восьмой квартиры…

– Иди…

– Ты о чем?

– Сходи…

– Зачем?

– Ты еще не понял, что за люди в Москве в таких живут?

– Нет, а что за люди?

– Очень некислые люди в плане бабок. Не люди – а тема. Сходи, пробей тему нам с парнями.

– Ну, знаешь, Иржи…

И куда мне теперь идти? Лизу только что пустил в слезах по ложному следу, припрусь – поймет, что прошу прощения. Сочинит какую—нибудь душную оду…

– Пробей тему нам с парнями, – повторил Иржичех. Собственно, его голос и не просил, а приказывал. – Тебе что, лень попить чаю и по сторонам жалом поводить? Позырь, что там в хате…

Иржи взял меня за руку и подтолкнул в сторону дома. Твердая хватка. Минут десять назад в сторону этого дома меня тащил с подозрительной настойчивостью Сергей Геннадьевич, теперь за этим же занятием можно было увидеть могучего Иржичеха.

Только получалось у него это гораздо лучше. В три толчка и два пинка я оказался прижатым носом к домофону.

Что за дом такой, что меня в него все тащат? Меня охватило чувство вызова, эксперимента и настойчивой фатальности всего происходящего. Чувство, с детства не приносившее мне ничего хорошего.

Я нажал восьмерку. Восемь – так восемь.

23

Я очнулся, прикованный наручниками к батарее, в довольно нелепой позе. Лежа на животе с вытянутыми вперед руками. Мои самые тревожные ожидания оправдались. Все—таки Сергей Геннадьевич был неправильной сексуальной ориентации. Я уже «угу» или еще нет? Все мои ощущения сконцентрировались в нижнепоясничной области. Ничего нового, необычного с физиологической точки зрения.

Должна же быть, наверное, явно ощущаемая боль. Не самые лучшие минуты, посвященные самопознанию в моей жизни. Знал бы Бердяев, как мало он затронул в этом направлении.

Стал с пристальной параноидальностью прислушиваться ко всему, что происходило во мне. Может, просто тело потеряло чувствительность?

Нет – болят от наручников запястья, чувствую холод паркета животом.

Шум, который казался уличным, оказался шумом в моей голове.

– Ты чувствуешь себя нормально?

– Я сейчас охренительно далек от того состояния,

которое можно назвать нормальным.

«Криминальное чтиво». Брюс с негром после сцены насилия.

Ну, ладно—ладно, успокаивал я себя. Вполне возможно, что все это не то, о чем я думаю.

Хотя другие варианты, заставившие гостеприимного Сергея Геннадьевича пристегнуть меня к батарее наручниками, предварительно подмешав какую—то срань в чай и применив, видимо, вдобавок гипноз со своим тупым тестом, в голову не шли.

Чая я действительно выпил. Зеленого с ароматизированными добавками. Потом вспомнился какой—то тупой тест из занимательной психологии за компьютером. И прижавшегося почти щекой ко мне Сергея Геннадьевича. Помню, что по привычке нажимал все время на фиолетовые прямоугольнички, а вдруг их на экране совсем не оказалось… И эти мерзкие, как у влюбленной лягушки, глаза рядом…

Тьфу ты, гадость. А ведь мне что—то подсыпали в чай…

Ярко всплыл образ негра из «Криминального чтива». Если уж этот толстогубик попал – куда нам. Вспомнились уроки актерского мастерства. Представь себе известного актера, как он бы сыграл в этой ситуации. Так бы и сыграл. Мычал бы себе в нижнюю губу. Чем я от него отличаюсь. Чем я от него отличаюсь.

«Ну дак, ёптыть!» – как говаривал Станиславский.

Подвижностью! Я подвижен. Беги, Сан Саныч Мельков—Ромео, беги. Хотя с пристегнутыми руками далеко не убежишь. Но… Куда выходят эти окна? Вроде на улочку, противоположную проспекту. Это удача.

Почему не идет Иржичех? Видел же, что к насильнику подтянулся друган. Потенциальный насильник и только. Хотя вряд ли он шел по улице в этом наряде. Они что, меня потом отпустят? С какой стати им меня отпускать? Опускать и отпускать… Так меня ж здесь шваркнут. Или это крутые парни, которые не боятся мести такой шушеры. Я огляделся по сторонам. «Хоть бы крутые, хоть бы крутые…» Да, хоть с этим повезло! Любовничек у меня нарисовался что надо! Видно, что мебель антикварная, в углу стоял какой—то клавесин, рядом со мной этажерка с вазой, которая вот—вот свалится на голову. Да! Хитрый Иржичех не зря толкал меня в сторону этой двери, здесь было где разгуляться его не вылезающей из театров банде. Мебели много, но квартирища такая, что все равно комната казалось пустынной и холодной. И чем—то напоминала мне средневековую пыточную.

Дверь открылась. Я притворился спящим.

– Спишь, чучелко? – прошепелявил голос. Гораздо тоньше и пра—а—ативней, чем у моего приятеля. Видимо, мой парень активист, а этот лодырь. Почему—то очень захотелось на него посмотреть.

«Нет, не сплю – душик принимаю, урод недорезанный», – подумал я. Зачем я им сдался в этом любовном треугольнике, для каких извращенных утех?

Как же им испортить вечеринку? Когда—нибудь же Иржичех, дубина, позвонит в дверь! Вопрос, на какой сцене Камасутры мы будем находиться в то время.

24

Брезгливое чувство, сковывающее сознание и мешающее действовать. В своем загаженном кинематографом подсознании я откопал отрывок какого—то фильма: в камере изнасиловали доброго очкарика, который тоже почему—то сидел в тюрьме. Зэк с человечинкой в сердце и мефистофелинкой в глазах, подравшись с насильниками, ломился к очкарику в дверь, чтобы успокоить и принести свои соболезнования, но было поздно: тот повесился. Сыграно все было по Станиславскому, натурально. Видимо, это и запало. Ибо все—таки герои Квентина – Брюс и толстогубый негр – все переносили довольно стоически, с философским подтекстом. Правда, это был скорее художественный эпатаж. В жизни даже таким неслабым парням пришлось бы понервничать.

Хорошо, что удалось выйти из ступора. Хорошо, что господа мне дали время из него выйти.

25

Квартира проректора по общим вопросам.

Пять месяцев до приезда Брата—Которого—Нет

Аккуратно раскачав антикварную стойку, я уронил вазу, смягчив падение коленями, приняв ее в свои футбольные объятия, словно голову Всемирно Известной Минет—чицы Клеопатры, доставшуюся раз в жизни и на несколько минут.

– Ну что ж, не получится с вазой – будем пинать по стеклу ногами…

Крепко сжал ее ступнями, почувствовав всю тяжесть драгоценного фарфора. Несколько раз аккуратно приподнял ее над полом, проверяя цепкость хватки и вес. Лег попрямее, сделав угол обстрела максимально выигрышным. Мышцы живота сдернуло холодком от нетерпеливости и волнения.

Я пытался сосредоточиться, вспоминая какой—нибудь блестящий футбольный маневр, продемонстрированный в самые важные минуты матча. Но по закону подлости ничего, кроме гола Ковтуна в свои ворота на последних минутах матча с Исландией, в голову не шло. Блестящий прыжок навстречу мячу, причем по направлению от ворот и срезку в девятку. Был еще, конечно, сэйв Филимонова на последних минутах матча с Украиной.

Никакой поддержки от любимого вида спорта в решающий момент. Надо было болеть за дублирующий состав «Манчестера».

– Ну что ж, автогол так автогол… Время, которое мы имеем, это девственность, которую мы оберегаем.

Напряжение, взмах – тяжела штука! – «го—о—о—л!», как говаривал великий русский комментатор с непьющей фамилией Синявский.

– Ну, вы меня понимаете, – как сказал бы гений современных репортажей с грибной фамилией. – Стоило игроку поднапрячься, и у него все получилось. Я в его возрасте и не такие штуки проделывал. Ну, вы понимаете, о чем я…

Услышав дикий звон, разломавший мою звенящую голову на две половины, как спелый арбуз, я прикрылся от этого шума локтями. Крупным осколком садануло по руке, и кровь залила лицо, ручьем стекая на глаза, рот, лоб…

Ворвавшийся меня избивать товарищ проректора сочетал град ударов (приходившийся в основном в нижнюю часть туловища, ибо пачкать в крови домашние тапочки друга ему не хотелось) с фрагментами чрезвычайной задумчивости и озабоченности. Он выглядывал с проректором в окно, не понимая, кто это сделал и каким образом. Если что—то кинули в окно, то – как разбилась ваза в районе подоконника, и если все—таки разбили стекло из комнаты, то…

…словом, сомнения их меня совсем не интересовали. Парням было явно не до секса, и это единственное, что меня радовало. Я находился в каком—то пограничном состоянии между жизнью и смертью – но это было моим привычным состоянием в последний год…

Я тихо шептал про себя: «Иржичех… Давай, сукин сын… Иржи, давай…»

Раздался звонок в дверь. Иржи почему—то спросил вежливым старческим голосом: «Не происходит ли чего—нибудь нехорошего?» – «Нет—нет, – ответил ему проректор, – все нормально, стремянкой разбили стекло». – «Ах, вот как, – залепетал Иржичех, – а я уж хотел вызывать милицию», – и стал удаляться от двери.

– Такую вазу разбить, Андрей Владимирович, как же это, милый, получилось… – жаловался проректор своему другу. – Сосед заходил, кошечник из клуба. Он видел, что ко мне заходил незнакомый человек… какой предусмотрительный…

«Меня предали… Измена…» – Я отрубился на какое—то время. Товарищ проректора был в кожаных трусах, с разводом металлических заклепок на яйцах. При ударах его заклепки мелькали надо мной… Только оказался он гораздо старше, чем показалось мне вначале. Плешивый гомик в возрасте.

Предатели… Где вы?