Текст книги "Комплекс Ромео"

Автор книги: Андрей Донцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Андрей Донцов
Комплекс Ромео

Посвящается Сергею Веселову. С его песнями наша юность была чуть громче среднестатистической

Вместо предисловия

Первая книга Дуги Бримсона, написанная в соавторстве с братом, называлась «Куда бы мы ни ехали». В лондонском «Time Out» она удостоилась самой лаконичной в истории журнала рецензии: «Куда бы вы ни ехали, Дуги и Эдди Бримсоны, теперь идите на хуй».

Впрочем, лично познакомившись с братками—писателями, рецензент принес им извинения и с тех пор оценивал их творчество как сугубо положительное.

Михаил Трофименков (журнал «Афиша», январь 2007 г.)

И еще кое—что:

Том Круз только что поведал о своих нетривиальных приключениях.

– Наверное, я думаю, что мы должны быть благодарны… благодарны за то, что мы смогли пережить все наши испытания… не важно, реальными они были или только приснились…

– Ты в этом уверена?

– Уверена ли я? Не больше, чем я уверена в том, что реальность одной ночи, и уж тем более целой жизни – это и есть истинная правда…

– И что не один сон не бывает просто сном…

– Важно то, что сейчас мы уже очнулись… и, будем надеяться, это уже надолго…

– Навсегда…

– Навсегда?

– Навсегда!

– Не нужно этого слова, понимаешь, оно пугает меня…

Главная героиня Николь Кидман задумчиво смотрит мимо него на стоящие на полках магазина детские игрушки…

– Но знаешь… я люблю тебя, и есть кое—что важное, и мы должны сделать это как можно скорее…

– Что? Что сделать?

– Трахнуться…

Стэнли Кубрик. «С широко закрытыми глазами»

1

Я лежу в луже крови, и мужик с огромными, затянутыми в кожу яйцами пинает меня. Cтарается изо всех сил. Столько энергии и весеннего задора в его суетливых движениях. Предположительно он собирался меня трахать, а теперь я выгляжу не очень презентабельно и аппетитно. Мужик этим чертовски раздосадован. Его прямо жаль, так он искренне расстроен. Теперь я не похож на объект его сексуального влечения. И в этом единственный плюс моего теперешнего состояния.

Итак, есть версия, что он собирался меня трахать, хотя я не давал ему никакого повода. Уж ему—то точно никакого. Я его и вижу—то впервые. Но таковы реалии сегодняшнего дня – в любой момент вас могут избить, изнасиловать или убить. Просто убить, не моргнув глазом. И им – этим людям – не нужен от вас никакой повод.

Вы сомневаетесь, что это так? Думаете, что это преувеличение? Литературная метафора, гипербола или гротеск? Сомневаться – ваше право. Одно из немногих ваших прав. Зато не сомневаются они.

У них так складывалась жизнь. Им было то слишком холодно, то слишком жарко. Слишком много злобы, убожества и идиотизма было все время вокруг них, поэтому теперь они убивают и насилуют. Разве вас самих не отделяет тонкое «почти» от того, чтобы начать убивать? Потихоньку, с оглядкой, для начала раз в день перед ужином. Нет, еще не тянет? Зато обратите внимание, когда начнет тянуть, как много окажется вокруг достойных кандидатов.

Но сейчас ситуация кардинально другая. Другие времена – другие факты. И главный факт заключается в следующем. Сейчас, похоже, будут убивать меня. Дерьмо, драматично лежащее в луже собственной крови, – это я, главный герой этих записок.

Примечание: к сожалению, хоть я и главный герой этих записок и вполне артистично лежу в луже собственной крови, я совсем не похож на голливудского персонажа, хотя когда—то искренне мечтал об этом и вполне мог бы им стать. Если бы родился в другом месте и повстречал бы другую бабу. И вся эта история абсолютно не похожа на съемки успешного коммерческого блокбастера. Хотя вполне могла бы им быть.

2

Find—Fuck—Forget.

F—F—F.

«Три F».

Найти—трахнуть—забыть.

Так это переводится с «американского» английского языка.

Весь мир живет по этому удобному принципу. И тот, кому не суждено справиться с третьим пунктом, приговорен к жалкому ничтожному существованию. К жизни «со стороны». Наблюдению со стороны. Вялотекущему, бессмысленному наблюдению чужих эмоций, чужих успехов и неудач – своего уже ничего не будет. К жизни с законсервированной внутри себя, уже давно не кровоточащей, но такой глубокой и страшной раной… Раной, сделавшей тебя уродливым и юродивым для любого общества. Тем более для общества, сложенного по иному шаблону.

Увидел рекламу—попробовал—круто…

Услышал—съездил—дерьмо, больше не поеду…

Снял—оттрахал—очень жажду других приключений…

Все, что не вписывается в эти тройные схемы, постепенно отсекается и отмирает.

Ромео должен умереть. Таков закон сегодняшнего кинематографа.

Или быть слабым, уязвимым, всегда обиженным. Сосать свою любовь, как успокоительную соску, на смех окружающим. Платить эту цену за то, что не можешь справиться с третьим обязательным пунктом.

Не можешь забыть. Не можешь переключиться. Не можешь расслабиться ни на секунду.

Живешь с глубокой раной на том месте, где должно быть сердце. Здоровое сердце, пуляющее кровь по организму с такой силой, что она обращается по кругу аж за девять секунд. А с раной в сердце – какой ты вообще боец, Брат? А если ты никакой не боец, чего ты сможешь добиться в сегодняшнем мире?.. Сплошная череда вопросов, следующих друг за другом, ведущая к безысходности.

И лишь немногим настоящим Ромео удается выжить. Выжить по—настоящему. Выбраться из выгребной ямы «Стабильного Лузера».

3

Меня зовут Саша. Саша Мельков.

В школе дразнили так: «Александр Мельков – предводитель мудаков». Согласитесь, вовсе не обидное прозвище. Прозвище, задевающее скорее тех, кто участвовал в школьных военных играх и политических интригах на моей стороне. Хотя все—таки подразумевающее, что раз предводитель, то и сам тот еще мудак…

А предводителем я был так часто, что поговорка эта закрепилась за мной прочно. Как любила цитировать Высоцкого моя бабушка Лидия Ивановна, «настоящих буйных мало, вот и нету вожаков».

Хотя словосочетание «предводитель мудаков» подходит ко многим русским фамилиям. Иван Петров – предводитель мудаков. Алексей Мещеряков – предводитель мудаков. И даже Сергей Каблуков…

Как видно, в президенты предусмотрительно выбирают с фамилией иного фонетического склада.

Во дворе, когда мы стали постарше, друзья стали называть меня Сан Санычем. Они называли меня Сан Санычем, хотя я – Александр Владимирович. У них было богатое воображение. Но теперь у меня нет друзей. И школьные игры в очень далеком прошлом. И уже давно мое имя – Кочевник.

Именно это слово вытатуировано у меня на теле. Четыре китайских иероглифа. Четыре камбоджийских, когда я был в Камбодже. Четыре в Лаосе. Четыре в Бирме. Естественно, в Таиланде и Вьетнаме. У этих узкоглазых, оказывается, у всех не только свой язык, но и свои закорючки. Они хитрее, чем мы думали, мать их. Поэтому они и победят. Сорок татуировок, пусть и совсем небольших. В основном они спускаются дорожкой вниз по рукам, но есть и некоторое разнообразие в их расположении.

Вам кажется это неприятным?

Вам, точнее, на это наплевать, но в целом вы это осуждаете. Даже моему Брату на это наплевать. Может, он тоже это осуждает…

Не бросайте эту книжку с разочарованной миной. Тем более, она изначально писалась всего лишь для милого тихого чтения в узком семейном кругу. Причем в моем семейном кругу. На моем загаре эти иероглифы выглядят очень достойно. На моем сегодняшнем теле все это выглядит очень достойно.

Как зовут ее…

Фантастический момент – ведь сейчас я могу назвать ее как угодно.

Нет имени, чтобы выразить все мое презрение к ее делам и поступкам. Каждое ругательство, высказанное мной, будет делать меня сапожником, а ее жертвой. Хотя жертва – это я. Может, воспользоваться хитрым художественным приемом? Называть ее ЧД… Аббревиатура… Это ведь хитрый художественный прием?

«Мы познакомились с ЧД, когда в Питере еще бывали солнечные…» и т. д. «ЧД сидела в юбке, длина которой…» и т. п. А в конце книги открыть читателю страшную тайну ее инициалов: ЧД – это Чертова Дырка. К этому моменту каждому хоть что—то соображающему читателю будет понятно, что другого имени не заслуживала женщина, сотворившая со мной такое… Извините меня за слово «женщина»… Хотя единственный читатель этих записок вряд ли здесь что—то может понять.

Поэтому начнем с правды. Будем писать правду и только правду.

Ее зовут – Александра Корчагина. Ничего фамилия, да? С такой фамилией бы на войне в славном бою героически и лихо погибнуть, может быть – уже с медалью на груди за предшествующие подвиги, или в крайнем случае тихо умереть в тылу, совершая ежедневную работу лучше, чем окружающие. Но уж никак не подобными поступками заниматься – это точно.

Александра Корчагина. Тоже Сашка.

Она будет называться в этой истории Джульеттой. Вот так вот запросто, без всяких там кавычек. Моя любимая Джульетта. Сколько едкой умиротворяющей иронии будет в каждом моем обращении.

Спасительные лужи иронии и сарказма. Среди них и проводят остаток своих дней бедненькие Ромео. Я избежал этой участи. Выбрался к морю, которое называется Действие. Нет, нет, я не простил. Упаси боже! Я и не думал прощать – такое не прощают. Я не думал забывать – такое не забывается. Я не думал заменять – такую не заменить. И од—но, и другое, и третье в моем случае нереально. Вернее, в таких случаях, как мой, – нереально. Ибо мой случай не является из ряда вон эксклюзивным.

«Вместо выбывшей из игры Александры Корчагиной в игру вступает скандальная китайская журналистка Ли Мэй Чан».

Это все не для нас. Не для Ромео.

В главной роли: Александра Корчагина, Светлана Кочергина, Любовь Костерина.

Поставьте галочку напротив фамилии актрисы, которая играет эту роль сегодня.

Поставьте галочку карандашом, кто сегодня получает в вашей постели в какой—либо незатейливой позе бурные аплодисменты по спине перед очередным оргазмом.

Это все не для нас. Не для Ромео.

Мое Действие должно быть логичным и внутренне оправданным.

Я не Вахтанг, не Тимур, не Малхаз, не Гиви. Я вообще – не южных кровей, где бурная родословная ограничивает широту истинно христианских реакций на самую пустяковую обиду и уж тем более не дает повода не мстить за обиду непустяковую.

Просто меня учили, что на сцене главное – Действие. Пять лет мне вдалбливали это в голову. А жизнь – это ведь большая сцена, так?

Действие. Страдать и наматывать сопли на кулак на авансцене долго нельзя. Действие. Хотя бы двигаться для начала. Действие. Я шел к нему долго. Это не было ответным рвотным порывом мести брошенного джигита.

Беги, Ромео, беги.

Это скорее ответвление буддизма. Брошенный Ромео, бегущий по странам и материкам планеты. Абсолютно новое направление религии.

Еще один шаг к самосовершенствованию Духа. Встретишь бодисаттву – убей бодисаттву, встретишь Будду – убей Будду, встретишь Бывшую Бабу – убей Бывшую Бабу, встретишь Киркорова, Укупника, Ковтуна или кого—то там еще… У каждого должен быть свой список людей, тормозящих и двигающих назад в его собственных глазах культурное и духовное развитие окружающего мира. Ничто не должно мешать продвижению тебя к Себе. Но мне мешает. Уже давно и безжалостно.

Киркорова, Укупника и Ковтуна я ни в Китае, ни в Камбодже не встретил. Хотя наверняка кто—то из них где—то и был. И уж наверняка все они были в Таиланде. Ну да бог с ними – зато и эта книга не про них. Тем более, вполне возможно, они отдыхали там с семьями.

Главное другое – я не мог встретить там ее. Героиню этой книги, если бы это была книга.

Если бы это была книга, то это была бы книга про мою любимую Джульетту.

Нет повести печальнее на свете…

Но надо признаться сразу – эта повесть гораздо печальнее.

Потому что в этой части всемирной любовной истории она – Джульетта – еще жива и только еще должна умереть.

Такая Джульетта, какая она есть в этой части.

Продавшая за ступеньку хит—парада все главные строки в своей роли. Предавшая режиссера, соединившего в этом спектакле два гениальных в своем искреннем порыве страсти сердца.

Как любой, кто предает такое. Предает то, чего и так не осталось.

И это главный и единственно верный расклад этих путевых—непутевых записок.

4

Я убежал на заброшенный склад, залез на крышу и стал танцевать от радости, рискуя свалиться и переломать себе руки и ноги. «Большая черная машина! Большая черная машина!» – пел я, обезумевший во время своей пляски. Пот летней духоты ручьями стекал с меня. Этот визит был первым событием, которое не вело меня в сторону беспросветного тупика. Знал бы я, сколько еще пота прольется с меня в ближайшие полтора года благодаря визиту этой большой черной машины…

«Ниссан патрол». Он был взят Братом покататься у московского партнера, владельца оптовой фирмы по производству и распространению спортивной одежды в России. Братом, которого я уже не чаял увидеть снова. Братом, которого, как я считал, у меня уже очень давно нет. Именно так я и буду называть его в этих записках по старой детской привычке – Брат—Которого—У—Меня—Нет.

Именно его визит и стал причиной начала ведения моего дневника. Отправной точкой.

У меня появился читатель—муза—критик—участник—свидетель в одном лице. Или, другими словами, – просто мудак, которому почему—то немного интересно то, что происходит в моей жизни. Интересно вспоминать то, что происходило в моей жизни. Хотя бы на уровне «почитать и посмеяться». О другом уровне я и не прошу.

Питер

Ей не преграда каменные стены.

Уильям Шекспир. «Шняга о Ромео»

1

Ты думаешь, что сможешь ее когда—нибудь трахнуть, свою мечту? Сможешь трахнуть свою мечту, правда? Не лги себе… Лгать себе – всегда чревато…

Любовь – это вечный зазор между желанием и возможностью.

Это тот необходимый Energy в твоих яйцах, который не дает тебе возможности уснуть на рекламном блоке одного сериала и проснуться на рекламном блоке другого. Он не дает тебе уснуть в принципе…

Естественно, здесь речь идет о настоящих мужчинах. О тех, которых почти не осталось. О романтиках с большой буквы этого редкого слова. Не о тех, которые выбирают между «попить пивка с друзьями» и «пойти в клуб снять деффку», «такую хорошую деффку, чтобы быть с ней истинно жестким и гордым арийцем».

Не о тех фальшивых романтиках, в жизни которых присутствует постоянный выбор. Выбор между Женщиной и Другой Женщиной. А между ними – еще какой—нибудь выбор: кокаин или героин, НТВ—футбол или НТВ—теннис, мексиканская кухня или итальянская кухня и даже иллюзия семьи с двумя любовницами.

Это про тех романтиков, у которых нет выбора.

Это не тот фальшивый романтизм советских турслетов, когда разнополые туристы тайно мечтали друг о друге у костра и, проснувшись однажды в одной палатке, становились на первое время очень мобильной с точки зрения передвижения семьей. Семьей с пожизненным псевдоромантическим налетом из строчек Визбора и Окуджавы, языков пламени на фоне сосен и разговоров про Большую и Малую Медведицу как единственно подходящую перед сексом тему для обсуждения, не опошляющую то святое, что за этим вот—вот последует.

И это есть счастье. Легкое отсутствие повседневной гармонии при полной невозможности достичь гармонии как таковой в принципе.

И это было счастье. Потому что начавшийся двадцать первый век уже породил нечто страшное на самой заре своего существования. Создал страшный гибрид феминизма и шовинизма – Настоящую Суку. Красивую, образованную, спортивную и талантливую.

Создателю стало скучно глядеть, как тихо и вяло проживают свой век настоящие романтики. Как научились они все—таки получать удовольствие от легкого отсутствия гармонии. И он вылепил для них принципиально другую породу женщин – Суки Настоящие.

Чтоб все полетело в их жизни в тартарары, с места в карьер, на всю катушку по газам к чертовой матери и чертям собачим, то есть, если в двух словах, – все стало динамично и ритмично, в духе времени, только вниз и только по прямой.

Пронаблюдайте: пройдет немного времени, и Настоящие Суки все приберут к своим рукам. Никто не будет знать, за счет чего им это удается, но это произойдет.

Никакого спокойствия наше будущее нам не обещает. Ибо Господь уже создал Настоящую Суку.

Спасибо ему, Создателю, а то я уж начал волноваться в свои двадцать восемь лет, что проживу долго и счастливо.

2

Это ж надо, что меня угораздило встретить свою Настоящую Суку уже в двадцать три года. Правда, стоит заметить, что тогда я искренне считал, что встретил Настоящую Любовь.

Именно в двадцать три года я и поступил наконец—то в театральный институт. Он уже назывался Академией театрального искусства.

Точнее будет сказать – когда я встретил ее, для себя еще не решил, буду ли туда поступать. Я лишь искал повод, существенный или не очень, для принятия этого решения.

Она сидела в харизматичном дворике рядом с приемной комиссией в окружении шести юных бандеросов. В руках двоих из них были гитары, на шеях платки, конские хвосты на затылках, прямо пик популярности фильма «Отчаянный», не иначе.

Я же в ту пору представлял собой скорее героя триллера «Семь» Брэда Питта, у которого обезглавили не одну, а четырех жен за год. По одной в каждый квартал.

Моя постоянная скорбь была вызвана полным сумбуром в желаниях и мыслях относительно планов на ближайшие пятьдесят—шестьдесят лет, апатией, сексуальным и спортивным переутомлением и усталостью от жизни в подвале театра—студии на Петроградской стороне города Санкт—Петербурга. Дело в том, что дома, сразу после того, как я бросил исторический факультет, промучившись там полтора года, изучив хаотичные и безответственные сексуальные связи первобытнообщинного строя и застряв на эпохе феодализма, меня пасла постсоветская армия в виде постоянных визитов добродушных омоновцев с повестками в руках.

Внутренне я уже проклинал выбранный способ «кошения» – другие решили свои вопросы более затратно с точки зрения денег, но зато эффективно и надежно. Мой способ состоял в оперативном спускании повесток в унитаз сразу же после извлечения их из почтового ящика. Надо было все—таки попробовать обзавестись ушибом головы в ту пору, когда в материнском загашнике еще водились деньги.

Последние четыре месяца я играл по восемь часов в день в пляжный волейбол. В близких к моему дому Озерках и на турнирах у Петропавловской крепости. В оставшееся время я изображал Сатану в театре—студии «Артефакт».

«Артефакт» был театром полулюбительским, произошедшим на базе самодеятельности Кораблестроительного института, именовался в народе, как правило, «артефаком» или «театром—факом» и славился разнородностью труппы, состоявшей из крепкого коктейля спившихся или сколовшихся вконец корифеев профессии и молодой поросли, получавшей крещение перед поступлением в институт.

3

Роль Сатаны в спектакле по бессмертному произведению Венички Ерофеева «Москва—Петушки» позволяла мне жить в этом театре и иметь некие основания для поступления в театральный институт ввиду того, что спектакль получил в городе неожиданный резонанс.

Именно благодаря этой роли на моем лице появилась устойчивая мина под названием «маска скорби и вселенского разочарования в человечестве как таковом», а поведенческим принципом стало неприятие очевидного.

Роль Венички в спектакле играл друг режиссера Виталик Морозов, а точнее будет сказать – самый пьющий из его друзей. Именно благодаря Виталику наш спектакль и получил широкую известность в театральных кругах.

За час до начала Виталик шатался по Большому проспекту и площади Льва Толстого, продавая билеты на спектакль со своим участием спешащим куда—то – куда угодно, но только не в театр – людям. С его стороны это было более достойным занятием, чем просто просить «добавить на пивко пять рублей». Получая деньги, он уверял потенциальных свидетелей своего триумфа: «Только обязательно приходите, слышите… Я вам все, все сыграю в чистом виде…»

Так оно на деле и было. В чистом виде все и игралось.

За пятнадцать минут до начала спектакля Виталик покупал в ларьке две бутылки водки и две бутылки портвейна для исходящего реквизита, одну портвейна он выпивал из горла по дороге на сцену, входя в театр со словами: «Ну вот теперь, блядь, можно и в Петушки. Где этот ебучий Сатана, пусть искушает…»

Дорога перевоплощения Виталика Морозова в Веничку по Петроградке с выпученными глазами от предвкушения высоты творческого полета и с четырьмя бутылками в руках стала притчей во языцех и фирменным знаком спектакля. Но то, что происходило дальше, было гораздо более страшным сценическим экспериментом, как с художественной, так и с человеческой точки зрения.

Это был перформанс не для слабонервных, по вполне понятным причинам притягивающий в ряды зрителей маргиналов со всего города. А в этом городе таковых всегда было немало.

Самое страшное в этом перформансе было то, что даже я – игравший равнозначную главную роль, как и Веня (конечно, только с точки зрения количества слов), этакий символ злого молодого поколения, которое сотрет все на своем пути, – даже я не знал, когда все это закончится и на каком месте пьесы. Впрочем, по законам жанра «перформанс», вполне возможно, так и должно было быть.

Бывали спектакли, когда Виталик выдавал по три раза один и тот же монолог, возвращая действие на одно и то же место под свист и одобряющее улюлюканье публики. Бывали дни, когда он плотно застревал на одном монологе, посылая весь дальнейший ход сюжета далеко и надолго. И вытащить его с этого места было невозможно. Если бы у меня не были готовы для этого специальные приемы.

Виталик мог сблевать в кульминационный момент собственной смерти с шилом в шее, сблевать смачно, в рык, утомленный жарким светом софитов и собственными перемещениями в тяжелом ограниченном пространстве сцены. Это как бы подчеркивало бесполезность и прозаичность жизни данного персонажа в моих глазах и было еще так себе… Но иногда спектакль мог с этого и начаться, особенно в летние месяцы. Тогда режиссер Бак с видом дирижера «Виртуозов Москвы» несся ко мне по закулисному коридору, размахивая руками и с криком: «С ведром! С ведром!!! Первый выход Сатаны с ведром!» И Веня, закончив блевать, освободив зал от случайных зрителей, которым сам же полчаса назад и втюхал билеты, отрывался от ведра и провозглашал: «Все, пиздец! Еду в Петушки!» И оставшийся зритель аплодировал стоя, чем на восьмой—десятой минуте действия мог похвастаться далеко не каждый творческий коллектив. Спектакль сразу получал необходимый драматический градус и верную направленность.

К пятому месяцу показов у меня возникло ощущение, что в итоге к нам стали ходить одни и те же люди, смакуя отличия одного спектакля от другого и солидарно с нами побулькивая в зале театральной водичкой. Фразы: «А на прошлой неделе вообще уснул в середине», «А в прошлый раз полез трахаться со Сфинксом и чуть не дал по морде Сатане, но тот оказался парнем вертким, хороший будет артист» – доходили до меня из зала постоянно.

Наиболее распространенным зрительским мнением был вывод о том, что только в подобном вертепе и можно поставить Ерофеева по—настоящему.

Гогот в зале стоял катастрофический, но смысл его человеку, пришедшему впервые и не читавшему данное произведение более двух раз, было не понять.

Фраза: «Все познается в сравнении» – это было про наш спектакль. Ибо смеялись в основном на неожиданные повороты сюжета, появляющиеся по воле в дупель пьяного и шатающегося по коридорам системы Станиславского по направлению к бездне человеческого саморазрушения главного героя.

Спектакль заканчивал я. Все зависело от количества выпитого Виталиком накануне, ибо закупка исходящего реквизита была по норме.

Вынесение многозначительным голосом приговора: «Какой же ты все—таки бестолковый, Веня», дальше удар шилом, вовсе не грустная песня «Летка—енька» – и конец. Бывали моменты, что нужно было прекращать играть даже на нервах нашей искушенной публики.

Если во время финальной сцены собственного убийства главный актер внезапно оживал и вновь начинал монолог про мальчика, или вовсе возвращался в начало спектакля, я набрасывался на него и душил, крича фразу: «Шило! Шило ему воткните в горло!» Тогда порешать Веню выходил тоже уже некрепко стоящий на ногах артист Петрович, игравший харизматичного кондуктора Семеныча.

Зал при этом скандировал: «Веня! Веня!» – и даже как—то раз раздались крики: «Сатана – пидарас!» – динамично, зло и бодро, как на стадионе.