Текст книги "Дело о заикающемся троцкисте (Агентство 'Золотая пуля' - Сборник новелл)"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Мужики так сказали: сами-то они отрабатывали дело Гребешкова формально. Глухарь он и есть глухарь... Чего время впустую гробить? Но параллельно с ними работали "соседи". Эти за своего парня землю рыли! Просеяли всех его знакомых с детского сада... пустышка. Стоит ли нам, Андрей, время переводить? Если эфэсбэшники ничего не нарыли – а рыли они по полной схеме,– то ведь и мы, скорее всего, ничего не найдем.

– Ты, конечно, прав, Михалыч,– сказал я.– После того, как ФСБ с гребешком прошлась, ловить нечего... Но ведь есть еще и Троцкист!

– А при чем тут Троцкист?

– Не знаю. Но не дает он мне покоя.

***

Я позвонил Кондаковой, и Елена Петровна взволнованно сообщила мне, что рукопись подлинная.

– Есть заключение экспертизы?– спросил я.

– Официального еще нет. Но я показала текст эксперту-почерковеду центра судебных экспертиз Минюста {Правильное название: Северо-Западный региональный центр судебных экспертиз Министерства юстиции Российской Федерации}... Мнение эксперта однозначное: это – рука Льва Троцкого. Андрей Викторович?

– Да, Елена Петровна?

– Андрей Викторович, если у того человека, который передал вам эту страничку, есть другие материалы... их нужно добывать любой ценой. Вы понимаете?

– Понимаю, Елена Петровна... Любой ценой, говорите? Это можно. Мы его вычислим и будем пытать утюгом до тех пор, пока он не отдаст тексты. Отдаст – куда денется?

– Андрей Викторович,– растерянно сказала Кондакова и замолчала.

– Это шутка, Елена Петровна. Извините, глупая... Но с Троцкистом будем работать.

Едва я закончил разговор с Кондаковой, пришел мрачный Повзло. Сел и стал сетовать на жизнь: денег нет не только на оперрасходы, но и на бензин для нашей "антилопы"... И вообще, репортерам срочно нужны мобильники, иначе работа остановится.

– А по таксофону они звонить уже не могут?– спросил я строго.

– Тебе смешно?– сказал Коля.– Весело тебе, да? Дождемся.

Коля ушел и хлопнул дверью... Весело ли мне? Куда как весело!

Потом позвонил Троцкист. Кажется, он был изрядно выпивши, но заикался значительно меньше. Угрожал сжечь все тексты Троцкого, если я не выкуплю их...

Я его стал успокаивать, убеждал, что найдем компромисс, и снова предлагал встретиться лично. Он обложил меня матом и назвал "чекистской сукой". Вот так и пообщались.

***

Под вечер пришел возбужденный Родя и сказал:

– А я все-таки был прав, Шеф!

– Что такое? Опять вскрыл происки ФСБ?

– Какая, к черту, ФСБ. Я про Комарницкую.

– Понял: Комарницкая – тайный ликвидатор ФСБ... И ее овчарки тоже.

Родион закурил и сказал серьезно:

– Я не поленился съездить во Всеволожск, шеф.

– Да? А зачем?

– Дача Комарницких под Всеволожском. Я съездил и нашел следака, который вел проверку по факту самоубийства Стаса Комарницкого...

– Ну-ка, ну-ка.

– Следак считает, что Стаса убили. Либо сама Комарницкая, либо его заместитель, за которого Аллочка и вышла замуж спустя всего три месяца после "самоубийства" мужа... Но доказательств нет.

– Бывает,– согласился я.– Что предлагаешь?

– А что тут предложишь? Там даже дела не возбуждали – самоубийство. Следак говорит: наглая тварь. Он ей в лицо сказал: а не ты ли, Алла Феликсовна, муженька-то убила? А она в ответ: а ты докажи... Вот тварь какая!

– Не бери в голову, Родя,– ответил я... и вспомнил огромных кавказцев... и ухоженную, холеную руку Аллы с обручальным кольцом... и брюлики, подрагивающие в ушках. Еще я подумал, что прокуратурский следак, скорее всего, прав. Но его правота не подкреплена фактами, и Алла Комарницкая никогда не предстанет перед судом. Такова реальность.– Ты,спросил я,– Родион, пробил телефоны, с которых звонил Троцкист?

– Да,– хмуро ответил Родя.– Звонил он с таксофонов возле метро "Площадь Мужества". Карта компании "Санкт– Петербургские таксофоны" на тридцать единиц, годна до тридцатого ноября.

Звонки только на твой номер... Осторожный, гад.

***

У Полины Гребешковой оказался очень приятный грудной голос, и она, кажется, нисколько не удивилась, когда я позвонил, представился и сказал, что хотел бы поговорить о ее бывшем муже – Олеге Гребешкове.

– Когда вас устроит?– спросила она.

Я ответил, что в любое удобное для нее время, но откладывать не хотелось бы.

– Приезжайте,– сказала она.– Я все равно сижу дома, на больничном. Записывайте адрес...

Я адрес-то уже знал. Знал и то, что вместе с Полиной прописана дочь Яна, 1993 года рождения, и Лосева Тамара Леонидовна, 1940 года,– очевидно, мать. Но говорить Полине этого я не стал. Адресочек, между прочим оказался недалеко от площади Мужества... Но это, конечно, ничего не означает.

Я запряг свою сивку-бурку и поехал.

На самой площади Мужества попал в хорошую пробку – после того, как линия метро оказалась разорванной, пробки здесь стали обычным делом. Полина жила в старенькой пятиэтажке на улице Хлопчина, из ее окон были видны стадион и парк Политеха.

Я извинился за визит в неудобное для этого время, но Полина сказала:

– Это не беда. Болею не я – Янка. Да и она уже, скорее, здорова, чем больна...

Гулять пойдешь, доча?

И Янка закричала: да-а, пойду-у...

Я понял, что Полина не хочет, чтобы девочка присутствовала при разговоре. Через пять минут Яна ушла, а мы с Полиной сели в маленькой кухне. В окно было видно, как Яна играет на детской площадке.

– Итак, Андрей... э-э... простите...– произнесла Полина.

– Если вы не против, то, может быть, обойдемся без отчеств?– спросил я.

Она кивнула: не возражаю... А потом вдруг заплакала. Я много раз видел, как плачут женщины, и каждый раз меня это угнетало... я не знал, что сказать или сделать, и сидел молча. За окном бушевало солнце, и скрипели качели на детской площадке.

– Извините,– сказала Гребешкова.– Извините меня... У вас есть сигареты?

– Да, конечно.– Я протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Она затянулась довольно неумело, закашлялась.– Вы... вы, Андрей, что-то узнали об убийстве Олега?

– Нет, Полина, я, к сожалению, почти ничего не знаю. Я пришел к вам за помощью... Расскажите мне про Олега.

– Про Олега,– сказала она,– можно рассказывать долго. Он ведь очень цельный был человек. Очень глубокий.

Я ведь, по сути, многие годы не понимала его... Что конкретно вас интересует?

– Почему вы расстались, Полина?

– О-о, какой вопрос... По наивности.

По глупости, если хотите. Время было дурное – угарно-демократическое. Все что-то разоблачали, ниспровергали... В общем, долго рассказывать, но когда Олег заявил, что пойдет работать в КГБ, на факультете начали его травить. Вопили о демократии, о праве вслух высказывать свои взгляды и травили подленько. Заправлял этим делом профессор Немчинов...

– Владимир Спиридонович?– удивился я.

– Вы знакомы?

– Да, я был на кафедре... Немчинов показался мне глубоко порядочным человеком. И об Олеге он отзывался в высшей степени положительно...

– А вам что – никогда не встречались подлецы в обличье порядочного человека?

– Встречались, но Немчинов...

– Именно Немчинов больше всех обозлился на Олега, когда узнал, что лучший его ученик вдруг собрался в КГБ,– сказала Полина. На лице у нее обозначилась вертикальная морщинка между бровей.– Травили Олега. Доставалось и мне... А я же еще девчонка была. Замужняя женщина, но девчонка. Потом я забеременела. Сказала Олегу: себя не жалко, меня не жалко – ребенка-то пожалей. И он сказал: да.

Но у меня выкидыш случился. Он очень трепетно ко мне относился. А я решила, что из-за него этот выкидыш. И что-то во мне переменилось, перегорело... Господи, зачем я вам это говорю?!

Полина взяла еще одну сигарету из пачки, повертела в руках и положила обратно.

– В общем, я вела себя мелко, пакостно, по-бабски мстительно... И ведь нельзя сказать, что я не понимала, что делаю.

Понимала. Не все, не до дна, но понимала. Теперь я это вижу очень ясно. И мне почему-то кажется, что если бы я осталась с Олегом – все было бы по-другому. Но тогда процесс, как говорил Горбачев, пошел... теперь надо углубить. Я и углубила.

Я Олегу изменила и сделала так, чтобы он об этом догадался. Какой же я была дрянью! ...Вы меня осуждаете?

– Нет,– сказал я неправду.

– Вы лжете. Но теперь это не важно.

В девяностом году мы расстались окончательно. Мне мама говорила: дура ты, дура, Полинка! Где ты еще такого мужика найдешь?.. А я и сама знала, что дура и стерва, но уже делала всем все назло, А тут из тюрьмы вернулся Федька. Вы слышали про историю Федора Островского?

– Краем уха.

– Уже много,– усмехнулась Полина.– Федька и того не стоит. Сел он за драку с милиционером на митинге. Папа у Федьки был большой партийной шишкой, но сынка отмазать не сумел – КПСС уже шаталась. Вот так Федька и стал "жертвой режима"... Отсидел, вышел...

Приперся ко мне. Мне бы выгнать его к черту. Но мне хотелось Олега еще раз оскорбить, унизить, и я стала жить с Федором. Он тогда все рвался в политику.

Шустрил возле Собчака. В публичной политике делать ему, конечно, было нечего, но где-то он крутился, что-то организовывал, даже статья о нем была в "Огоньке"...

В девяносто третьем у нас Янка родилась.

Я тогда оттаяла. Федора я не любила, но привыкла уже... да и дочка... У вас, Андрей, есть дети?

– Нет.

– Тогда вам трудно меня понять. В общем, жизнь как будто наладилась. Хотя, конечно, это самообман. Но я его старалась не замечать... Потом моего Феденьку из "политики" вышвырнули. Пришли новые люди – деловые, хваткие. Такие, как Федька, болтуны и демагоги, стали никому не нужны. И Федька скис. Мгновенно скис. Потыркался туда-сюда – а никому и не нужен. Попробовал заняться бизнесом, его кинули партнеры. Мало того, что пришлось продать гараж и машину, так еще и долг на нем повис.

– Большой?– спросил я.

– Как вам сказать. Около двух тысяч долларов... Мы его погасили. Продали половину папиного "номенклатурного" участка в Рощино. Но Федор сломался – запил. Шел уже девяносто пятый год. Янка – маленькая, денег нет и муж-алкоголик... Ох, я с ним намучилась! Трижды к наркологу его таскала. Он "подшивался", но ненадолго. Плакал, в ногах валялся, а через три-четыре месяца все повторялось. Я устала. Я устала чудовищно. В девяносто восьмом мы разошлись окончательно. Трагедии никакой уже не было... какая трагедия? Я, напротив, вздохнула с облегчением.

– С тех пор живете врозь?– спросил я.

– Разумеется... Да он появляется довольно часто, живет-то неподалеку, приходит "дочку навестить". Но хотя бы раз фруктов ей принес! Куда там пьет.

Пропивает потихоньку, что от отца осталось. Кажется, дачу собирается продать.

Продаст – так пропьет. Впрочем, это не мое дело.

– Понятно,– сказал я.– А Олег?? С Олегом вы после развода отношения поддерживали?

– Скорее нет, чем да... Он звонил иногда по праздникам, но общался больше с мамой, чем со мной,– ответила Полина.

Мне показалось, что она снова заплачет, но этого не произошло. Она улыбнулась и сказала: – А потом мы с ним столкнулись однажды возле "Академической". Месяца за три до его гибели.

– О чем вы говорили?

– В общем-то ни о чем. Поносталъгировали немножко...– Она снова улыбнулась и махнула рукой.

– А все же?– спросил я.

– Так... Знаете, как это бывает, когда люди не общаются очень долго? Кого видел из наших? Как дела? Чем занимаешься?

– Неужели, Полина, все так банально? Ведь вас многое объединяло когда-то: любовь... мечты.

Полина нахмурилась:

– Мечты? Мечты растаяли в тумане льдинкою... Мне, собственно, и не хотелось какого-то серьезного разговора. Всегда есть риск опошлить то, что было. Да и виновата я перед Олегом...

– Понятно. Скажите, у Олега могли быть враги?

– Навряд ли. Он жил в своем мире.

– А женщина? Была у него женщина?

– Вот этого не скажу... не знаю. Да и на что ему женщина? Его женщина История, воплощенная в облике Бронштейна.– Полина усмехнулась.

– Да,– сказал я,– жаль.

– Чего вам жаль, Андрей?

Я закурил и ответил совсем не то, что должен был бы:

– Жаль, что он так и не открыл своего Троцкого.

– Но ведь он-то как раз и открыл!– сказала Полина.

– Что?

– Он нашел письма и дневник Троцкого!

Меня как будто током ударило. Я сделал несколько затяжек подряд и спросил:

– Где нашел?

– В архиве, который Олегу подарил Бударцев – старый партиец, активист общества "Мемориал". Он собрался на старости лет к детям, в США, и оставил весь свой архив Олегу. Гору пыльных картонных коробок, которые не разбирались десятилетиями. Для Олега копаться в старых бумагах – просто наслаждение! Когда он сказал мне о своей находке, я не поверила. А он: хочешь, дойдем до моего дома, и я покажу тебе подлинники документов?..

Какое-то время я сидел ошеломленный.

Я не знал, как относиться к словам Полины... Потом сигарета обожгла мне пальцы, я чертыхнулся и спросил:

– Кто еще знал о том, что Олег хранит дома документы Троцкого?

– Понятия не имею,– ответила она.

– Подумайте, Полина, подумайте... Это очень важно.

– Я... я не знаю,– сказала она. В голосе прозвучал испуг.

– Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?

– Н-нет...

– Почему?

– Господи, я совершенно о них не думала...

– А еще кому-нибудь вы о них говорили?

– Не помню...

– Постарайтесь. Может быть – маме?

– Да, маме я сказала. Но что из этого следует?

– Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?

– До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама...

– Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама... Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах?– спросил я.

– Кому? Кому, Андрей? Мама – пенсионерка, обычный технолог со "Светланы",– почти выкрикнула Полина.

– Хорошо,– сказал я,– хорошо. Давайте успокоимся... Когда придет мама?? Где она сейчас?

– Да вот же она.– Полина указала в окно.– Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.

Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.

***

По лестнице мы спустились почти бегом...

– Бабушка!– закричала Яна.– Смотри – мама идет!

Бабушка удивленно посмотрела на Полину и еще более удивленно – на меня.

Мы подошли.

– Мама,– сказала Полина,– это Андрей Серегин, журналист.

– Очень приятно...

– А это моя мама, Тамара Леонидовна.

Я тоже сказал, что мне очень приятно. Тамара Леонидовна смотрела настороженно...

– Мама,– сказала Полина,– мама... Мама, помнишь, я говорила тебе про Олега? Ну зимой я встретила его у метро... Помнишь?

– Конечно, помню. Склероза у меня еще нет.

Полина перевела дух и спросила:

– А помнишь, я сказала тебе о письмах Троцкого, которые нашел Олег?

– И это помню... А в чем, собственно, дело?

– Тамара Леонидовна,– вмешался я,– постарайтесь вспомнить: вы рассказывали кому-нибудь об этом?

– А в чем, собственно, дело? Полина, я не понимаю...

– Мама! Мама, это очень важно...

– Ну рассказывала... А что? недоуменно произнесла Тамара Леонидовна.

Я уже начал терять терпение от тупости этой мамаши: неужели вы, мадам, не понимаете, что дали наводку убийце?.. Я взял себя в руки и спокойно спросил:

– Кому вы это рассказали, Тамара Леонидовна?

– Да никому. Только одному Федьке-паразиту.

Меня как будто оглушили. До меня доносились слова пенсионерки-технолога, но я их не воспринимал: "А кому я еще расскажу? Федьке... Он пришел раз пьяненький, расхвастался, что вот, мол, скоро продаст дачу, так разбогатеет. А я ему и попеняла: дурак ты, Федор. Пьяница и бездельник. Что в тебе Полинка нашла? А он: да уж не такой я дурак, как ее Олег... А я ему: Олег-то еще может прославиться – он письма Троцкого нашел..."

– Как среагировал Федор?– быстро спросил я.– Заинтересовался?

– Заинтересовался... Но не так чтобы очень. Я же говорю: он пьяненький был.

Дурак дураком.

– Мама!– сказала Полина.– Почему ты ничего не рассказала об этом мне?

– А о чем говорить-то, доча?– искренне удивилась пенсионерка.

Действительно, подумал я, о чем тут говорить? Дело-то плевое: две... как бы сказать помягче?.. две курицы дали Федору наводку на квартиру, где лежит настоящий клад. А он историк. Хоть и не доучившийся, но историк – он сразу просек, сколько могут стоить рукописи Троцкого.

Я повернулся к Полине:

– Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?

Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа... Да и разошлись они давно – за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке... Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:

– Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.

***

Пробки! Чертовы пробки... С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на "фазенды". Среди "дачных водителей" масса пожилых людей на "Москвичах". И масса дамочек на иномарках. Водители "Москвичей" любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок... Водят и дедки, и тетки одинаково – очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора... я их очень сильно уважаю.

Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.

Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.

– Вы всегда так ездите, Андрей?– спросила она.

– Хотите, чтобы Федька успел все сжечь?– зло ответил я.

...После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается,– у меня, как нынче говорят, "снесло башню".

– Что?– спросил я.– Что это значит?

– То и значит, ответила Тамара Леонидовна,– что он заика, каких еще поискать.

Я повернул голову к Полине:

– Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.

– Немчинов,– тихо ответила Полина,– не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер... В результате стал очень сильно заикаться. Но в "демократических" кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты...

Я почувствовал себя полным дураком.

Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки... Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.

Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но это уже не имело принципиального значения.

– У Островского,– спросил я,– есть ружье?

– Нет,– ответила Полина. Она, в отличие от своей матери, все уже поняла.– У Виктора Федоровича, отца его покойного, было... Сам Романов ему дарил.

Вот так! Сам Григорий Васильевич Романов подарил секретарю обкома Виктору Федоровичу Островскому ружьишко... В апреле 2001 года Федор Викторович Островский расстрелял из этого подарка офицера ФСБ.

– Федор,– снова спросил я,– знал адрес Олега Гребешкова?

– Конечно,– сказала Полина,– Олег адрес не менял... Сто лет в этой квартире. Мы у него пару раз Новый год встречали. Еще студентами.– Она замолчала, потом прошептала: – Неужели... Федька?

И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во-первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого-то навел... Маловероятно, но один процент оставим... Во-вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет "привязать" дробь к конкретному стволу...

А все остальные факты – косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист – неуязвим для Фемиды.

Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня... Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.

– Не соси палец,– сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.

– Ба-а, укоризненно протянула Янка.

И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте... Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!

Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять... Все могло бы быть по-другому.

– З-здравствуйте, Андрей,– сказал Троцкист.

Меня обдало жаром. Меня просто окатило горячим потоком... И я ответил:

– Здравствуйте, Федор.

В трубке повисла тишина, и мне показалось, что я ощущаю, как скручиваются от напряжения соединяющие нас радиоволны.

– Ну,– сказал я,– что же ты замолчал, Федя? Ты же хочешь потолковать о трофеях с квартиры Олега Гребешкова?

Охнула, зажимая рот рукой, Полина.

Замерли качели.

– Ну, Федя, что молчишь?

– Ка-ка-какой Ф-ф-ф...– донеслось из трубки и я передразнил его:

– М-молочник, кефиру...

Я уже взял себя в руки и понял, что совершил под влиянием эмоций глупость.

Неслыханную и непростительную глупость. Пока Островский не знал, что его инкогнито раскрыто, он чувствовал себя в относительной безопасности... А вот что он предпримет теперь?

– Слушай меня внимательно, Островский,– сказал я.– Ты наделал ошибок. Теперь у меня на руках железные факты. У тебя один выход – написать явку с повинной. Понял?

Несколько секунд он молчал, а потом зло произнес:

– О-отсоси, пидор гэбэшный. Хуй тебе за щеку...

Странно, но он почти не заикался...

В трубке пошли гудки отбоя. Я зло захлопнул "эриксон". Островский действительно жил недалеко – на Светлановской площади. Езды всего-то на пять минут, но сначала мы задержались потому, что Полине нужно было переодеться, а потом меня тормознул гаишник. Я совал в его лицо (извините – в мурло) удостоверение, говорил, что речь идет о жизни и смерти, но страж дорог был непреклонен.

Короче, мы потеряли минут десять.

Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, "номенклатурной"... Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:

– Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.

– Когда?– спросил я.

– Недавно... с четверть часа.

– А... куда?

– А он мне докладывает?– огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном: – На дачу, наверное... с рюкзаком был, спешил сильно.

– Вы знаете, где эта дача?– спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.

В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби... Я материл себя, но поехал в Рощино.

Я отлично понимал, что все делаю неправильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен...

По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.

Раньше поселок Рощино был "заповедником", в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего... Времена переменились, и "элитарность" стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.

Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца "колосились" лопухи... Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?

– Что?– спросила Полина.

– Какого черта он печку топит?

– Это не печка – камин.

Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал... А сказал:

– Сидите в машине, Полина.

И поперся в дом. Героя изображать.

Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик – заика убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!.. И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.

Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:

– Островский!

Мой собственный голос показался мне чужим... Если сказать по правде, мне было довольно страшно. Я не знал, сохранил ли Федька ружье, подаренное покойному папе Григорием Васильевичем Романовым. По идее он должен был бы избавиться от ружьишка. Но хрен его знает...

– Островский!– закричал я.– Федор! Где вы?

Я стоял в просторной, но захламленной прихожей. В нее выходило три двери... За которой из них Федька, я, разумеется, не знал.

Внутри дома что-то упало. Стул, кажется, или какой-то другой деревянный предмет... Средняя дверь распахнулась, и из проема на меня выглянул Троцкист.

В левой руке он держал ружье с очень короткими стволами.

– Явился?– спросил Федор.– Явился, да? Н-на хер т-ты сюда явился?

Я молчал. Нужно было что-то ответить, но я молчал... За спиной Островского была большая и мрачная комната. Посредине на огромном овальном столе лежал коричневый рюкзак и стояла бутылка водки. Кажется, початая. На заднем плане горел камин.

– Смерти ищешь, журналюга?– спросил Троцкист.

– Не дури, Федор,– сказал я через силу. Стволы гипнотизировали.

На улице хлопнула дверца машины.

– Суки, суки,– выкрикнул Федор и быстро закрыл дверь... Щелкнул фиксатор замка.– Хуй вам, с-суки!– закричал Островский из-за двери.– Я их жечь б-буду.

По с-страничке... Одну за одной. Понял, Обнорский?

– Не дури, Федор,– повторил я.

В прихожую вошла Полина.

– Что?– сказала она,– Что?

Просвистело, громыхнуло. В верхнем углу дверной филенки образовалась дыра размером с футбольный мяч... Забей гол Японии! Я сбил Полину с ног, прижал к полу... Нормальное кино. Я ждал второго выстрела, но его не было. Сверху сыпалась какая-то труха, пыталась встать Полина.

– Лежи, дура,– прошептал я.

– Пустите,– сказала она.

– Лежи, говорят... Шмальнет над полом, и все – салют Мальчишу!

Я ждал второго выстрела, но его не было. Я сказала Полине в ухо: выползаем,– и пополз вон, собирая на светлые джинсы пыль. Следом выбралась Полина...

– Забей гол Японии,– сказал я.

– Что?– сказала она.– Какой Японии?

– Японской... Ты зачем пришла? Я тебе велел в машине сидеть.

– Не ругай меня, Андрюша. Мне очень страшно... Он нас убьет?

– Будешь соваться – убьет,– пообещал я.– Милиция тут есть?

– Кто?

– Милиция, Полина... Ми-ли-ция.

– Наверное,– неуверенно сказала она.

– Иди ищи.

– А ты?

– А я тут погуляю,– ответил я.

Полина пошла по дорожке. Два или три раза оглянулась... Красивая женщина, подумал я.

Она ушла. Я поднялся с крыльца и пошел вдоль дома. Я обогнул дом... Одно окно гостиной было плотно зашторено, но во втором между шторами был просвет. Я осторожно заглянул. Островский стоял ко мне спиной, пил водку из горлышка. Пламя камина освещало темную комнату.

Островский поставил бутылку на стол, взял со стола тетрадку. Вырвал из нее листок, скомкал и вытер им лицо. Потом швырнул листок в камин. Комочек бумаги вспыхнул... Рукописи, значит, не горят?

Признаюсь мне хотелось задушить Федьку – этого маленького подленького Геростратика, страшную "жертву режима"... А если не задушить, то хотя бы разбить морду.

А Федька вырвал вторую страницу, потом третью. Ах, как они вспыхивали! Я постучал по стеклу – Островский сразу обернулся, схватил со стола ружье... Я присел, крикнул:

– Федор! Федор, давай поговорим.

Сверху меня осыпало стеклом и щепками от рамы. Просвистела дробь... Вот ведь сволочь какая!

– Эй, Об-обнорский!– закричал Федька.– Т-ты живой?

– Живой я, Федя. Хватит тебе стрелять-то. Выйди, поговорим.

– Д-да вот хуй т-тебе в обе руки.

Я выглянул – Федор стоял возле стола и заряжал ружье.

– Федор,– сказал я.– Брось ты на фиг... давай накатаем явку с повинной.

Островский захлопнул стволы и вскинул ружье. Я присел.

– С-сейчас я с-сожгу этого Т-т-троцкого, а потом п-пришью тебя, Об-обнорский. Ты м-мудак.

– Мудак я, мудак,– согласился я совершенно искренне.– Давай поговорим спокойно.

– П-пошел на хуй!– ответил Федор и снова засадил в окно. На этот раз дробь перерубила раму...

Вот так мы и общались, пока не приехала милиция. Три дюжих мужика в бронежилетах и с автоматами приехали на УАЗе и стали кричать, чтобы Федька выбросил ружье в окно, а сам выходил на крыльцо... А Федька в ответ кричал, что пусть менты у него отсосут.

– Ты сам у меня отсосешь, гнида,– сказал старшина и швырнул в окно дымовую шашку. Секунд через двадцать дверь распахнулась и на крыльцо вышел Федор.

В руке он держал ружье с наполовину отпиленными стволами.

– Бросай ружье!– закричал сержант, направляя автомат на Федьку. Федька приставил стволы к левой стороне груди.

– Смотри, Поля,– сказал он и нажал большим пальцем на спуск.

– Федор!– закричала Полина.

Тело Федора швырнуло в дверной проем.

Сержант снял каску и вытер рукавом лицо.

***

– Репортеры,– сказал Повзло.

– Я знаю,– ответил я.– Без мобильной связи работа отдела может быть парализована.

– Тебе до фонаря?

– Нет.

– А мне кажется, Шеф, что тебе до фонаря,– сказал Коля.– Сидишь, уткнулся в бумажки какие-то...

– Это не бумажки. Это, Николай, письма Льва Троцкого.

– Ни хрена себе! Письма?

– Письма.

– Троцкого?

– Троцкого.

– Подлинники?

– Они.

– Так ведь это же бабки!

– Еще какие.

– Ай-ай-ай,– сказал Коля и письма сграбастал.– Раз, два, три... Ага, семь штук.? Сколько же они могут стоить?

– Не знаю,– ответил я.– Дорого...

– Так, так, так,– сказал Коля.– Это же другой коленкор... Это же просто я не знаю что такое. Это вам драй унд цванцих, фир унд зибцих, а не клад Косинской!

Я, блин, найду коллекционера из небедных евреев и...

– Стоп, Коля!– сказал я. У меня все еще стоял в ушах крик Полины... Я видел, как прыгает по ступенькам крыльца ружье, и блестит на прикладе полированная табличка с гравировкой... Я слышал, как матерится милиционер и как потрескивают поленья в камине, а поверх поленьев серой стопкой лежит то, что было дневником Троцкого.

– Стоп, Коля,– сказал я.– Никаких коллекционеров не будет.

– А что?– насторожился Коля.

– Видишь ли, Коля... я не знаю, сколько стоят эти письма. Наверное, немало. Но кроме рублевой цены, есть и еще некая другая цена...

– Что-то я, Андрей, тебя не понимаю,– перебил меня Коля.