Текст книги "Неприличные истории"

Автор книги: Андрей Цунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Он это зря сказал, правда.

Ниггер достает из широких штанин маленький, всего с килограмм весом, найф, и начинает им аккуратно отрезать от того самого пиджака, где залупа торчит, воротник. Тот тоже завизжал почему-то по-русски – "Еб твою мать, полиция! Сэйв ми-хелп ми– фак ю– мазефакин ты ебаный идиотубериножикидинахуйпридуроквереиззефакинполис" и много прочих непристойностей. Я ему, в плане дружеского совета говорю, ты ,чувак, дурной, как три залупы вместе. Стой тихо и я тебя отмажу по минимуму, но он продолжал орать, как будто его резали, и доорался до приезда полиции, и когда толпа копов торжественно вытащила пушки, стал выебываться, будто настал его звездный час и сейчас ему все "хяппи пездей" споют.

Ниггера стоят аккуратно, стараясь ничего не делать, я за ними смотрю и тоже занемел, как елда перед погружением, а этот лезет в карман своих широких штанин, ну не соображает нихуя, что полис не знает, что это у него там лежит, говно в бумажке или волына, ну и ближайший коп его по плечику дубинушкой наебнул, этот пидор аж из другой руки портфель уронил. И тут уж закатил такую истерику, что в сумасшедшем доме таких сразу в ванне топят, чтобы лекарства не тратить. И вот что эта пизда вдруг всем сообщает:

– Ай эм зе секретари ин зе рашн эмбаси , ай хэв дипломатик пасспорт идите все нахуй, а вот этот террорист, это он хотел спровоцировать международный скандал, арестуйте его!

И показывает, при этом, сука, на меня.

Я от такого пиздовыкручивания просто охуел, а он продолжает свою речь, "хуем-буем– машу мы ебем!" и не обращает при том никакого внимания на то, что полисы его нихуя не понимают. Словом, нас всех торжественно повели в участок.

Там нас сунули не в банальный русский обезьянник, а типа во дворик такой. Стены бетонные, метра четыре высотой, пепельница в стену вбетонирована, деревце в углу стоит, не чахлое нихуя, ну блядь – по– человечески все.

Потом нас всех поодиночке вытаскивают в типа контору, и там уже сидит этот хуй их посольства, а с ним переводчик, потому что сам он кроме хуев, полиции и байки про свой паспорт нихуя не знает.

Меня вытащили предпоследним, и по кислой роже переводчика и по первому же вопросу копов я понимаю, что все весьма заебись, и даже выпивка будет. Переводчик по-русски тоскливо говорит этому в пиджаке без воротника:

–Валерий Петрович, вас же предупреждали, что это недопустимо, к тому же мы находимся в штате, где законы в этой области очень строгие, и теперь все зависит от этих вот самых хулиганов, как они себя поведут, так что...

А коп в это время через того же переводчика меня спрашивает, правда ли, что господин Хуеплеткин, или как там его, уже не помню, назвал мистера Джонса ниггером с агрессивной интонацией? Я тут же напяг голову и говорю, ээ, батенька, нет, не ниггером, а мазефакин ниггером итчи сакером, кричал при том еще "факин блекс маст дай"," клин америка фром дерти ниггерс ," и "уайтс форевер".

При этих моих словах кенты мои негры, не поняв, в чем дело, начинают смотреть на меня как-то уж очень пристально, и я думаю, что же они поняли из мною сказанного.

Тут полис им что-то по-американски "пиздл-пиздл-пиздл-еб-ца-ца бум?!!!", а до них видно, дошло, и они все наперебой стали кричать "Еп! Еп! Еп!" и ласково хлопать меня по спине, отчего мне стало нехорошо...

Ну, думаю – если у них такие планы, то надо линять по быстрому.

Но в это время переводчик и говорит – так ваши друзья все подтвердили... Только не могу я понять, Андрей Осипович, зачем вам понадобилась эта провокация...

Я ему и говорю:

– А затем, что этот пидорас сейчас пойдет с нами в магазин, и купит там нам все, что мы скажем, а скажем мы очень много виски, и пива, и три больших "смирновки" для моего друга, и еще пожрать, а еще заплатит нам за такси, и даст по сто баксов на непредвиденные расходы.

– Ты, сучара, – ласково говорит мне Валерий Петрович, жертва расового равноправия без воротника, – ты только попадись мне на Родине...Уж я тебе покажу...

– А ты мне фотографию свою подари,-говорю,– я ее на буфет поставлю, чтоб дети сахар не воровали. Заявление на тебя можно подать, как только пожелаешь. Так что меня-то ты в покое оставишь, только смотри, как бы этот тубиба-переводчик на тебя не накапал.

Ну, так все оно и было. Купил он нам всего, дал денег, покатал на такси и выматерился напоследок, но шепотом, про себя, ему ж тоже, как патефонной пластике, на хую у меня полжизни вертеться неохота.

Закончив рассказ, Басманов вынимает из под куртки флягу в виде книги, на "обложке" которой напечатано "Стендаль. Красное и черное". Увидев флягу, председатель оживляется и поспешно закрывает заседание, и другие участники так же торопливо подерживают эту идею. Кто был секретарем, писать?

–

ИСТОРИИ ОБ ИСКУССТВЕ

ПРОТОКОЛ ПЯТЫЙ НОЧНОГО ЗАСЕДАНИЯ АПЕТКАРЕЙ ДОСТОСЛАВНОЙ АПТЕКИ ПЕЛЯ, 7-Я ЛИНИЯ В.О., САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, ТОГДА ЕЩЕ ЛЕНИНГРАД.

УЧАСТВОВАЛИ:

А народу-то в тот день было как-то очень много. День был очень хороший, вечер тожеф. а про ночь вы уж позвольте мне умолчать – нельзя же делать все на свете объектом искусства, что-то надо и для себя оставить. А то напишешь такую вот книжку, глянешь – а тебя и нет...

ДОКЛАД ПРЕДСЕДАТЕЛЯ

Дорогие мои... Задумавшись сегодня с утра о нашем прекрасном клубе, о том великом объеме полезнейшей информации, которую мы черпаем из рассказов, звучащих на этой кухне, о жизни, о ее ценностях, столь буйно произрастающих в непредсказуемом потоке дней, я встревожился одним очень щекотливым моментом.

Все мы в той или иной степени заняты непредсказуемым трудом, который люди некультурные именуют творчеством. Вчера по телевизору, который мне довелось посмотреть в гостях, я увидел человека, который сообщил аудитории следующее :" В моем творчестве преобладает... Мое творчество призвано... В начале моего творческого пути..." Я бы убивал таких, честное слово.

Есть слова, которые нельзя произносить всуе, и независимо от степени патетичности момента недопустимо произносить о себе. Увы – немногие люди теперь способны это понять.

Чаще всего количество отпущенных обществом индивидууму атрибутов признания и восхищения, а так же материальных благ, зависит от вещей, не имеющих к его работе почти никакого отношения. Да вы и сами это прекрасно знаете... Множество знаменитостей – не более, чем ловкие торговцы, а то и откровенные проходимцы и жулики.

Есть мнение, что время – лучший судья, и оно все расставит на свои места, воздаст каждому по достоинству, залечит раны, обеспечит, и даже гарантирует торжество справедливости. Но я позволю себе усомниться в этом, и думаю, что я не одинок. Уверенно можно сказать лишь то, что рано или поздно время вгонит каждого в гроб... А насчет справедливости – так ведь посмертная слава нужна не тому, кто работает, а тем, кто сделанное им потребляет, чтобы сделать свое потребление престижным и модным занятием. Не ему – себе поют славу посетители могил и музеев.

Вот ведь Гоген отказался помогать выставке Ван Гога, посмертной. А почему да потому, что на носу была своя. И сказал этим всем постоянным членам комиссии по организации похорон всего и вся – идите на хер, деньги ваши ему уже не достанутся, а на ваше уважение он при вашей жизни положил с прибором, потому что понял, что при жизни от вас его хер дожешься, да и цена ему пять копеек пучок! Ох, простите, я несколько возбужден...

Так вот я про что. Надо бы нам в нашем клубе об искусстве поговорить, а то мы все про какой-то секс, да про негров... Перед читателями наших протоколов просто неудобно.

Председатель замолкает, и слова просит художник Владимир Георгиевич Петухов-Аксиненко. Получив разрешение председателя, он начинает повествование и звучит,таким образом

РАССКАЗ ХУДОЖНИКА О ТОМ, ЧТО КАК ТАМ НА ЭТО НИ СМОТРИ И КАКИХ ТЕОРИЙ ПОД ЭТО НЕ ПОДПИХИВАЙ, НО НИКУДА НЕ ДЕНЕШЬСЯ, И ТВОРЧЕСТВО – ЭТО БОРЬБА.

Вы бы знали все, какая у меня на Фонтанке мастерская... Да что я говорю вы же все знаете. Сейчас, когда мне осталось дожидаться всего шесть часов до самолета и отправиться на учебу во Францию, мастерская будет сдана тому, кто докажет предварительно чистоту своих помыслов. Я вынужден буду тестировать всех претендентов, потому что меня всего месяц назад кинули, как последнего маляра, и даже сладостное чувство мести и наказания неблагодарного подлеца не могут залечить мои душевные раны.

Все началось с журналистки и с искусствоведки. Эти порождения дьявола были порождены дьяволом с кокретной целью – сбивать с пути истинного несчастных и наивных художников и всячески мешать им работать, под шумок проталкивая блатных.

Но эти две были вроде ничего. О журналистке после. Сначала про эту, искусственницу. Эта самая Адель писала в газеты и журналы, а кроме того, числилась при Очень Большом Музее искусствоведкой. С ней меня познакомил пьяный Володя Яшке, причем познакомил коварно – он меня привел к себе в мастерскую, познакомил, выпил еще стакан – и уснул, а она как давай меня хватать за шею, и такое развела паскудствоведение – что и водить стало нечего. А я -то поработать думал – мы же всего и выпили до того полторы бутылки.

А утром я проснулся, Яшке нету, убежал поди, от стыда, а она сидит тут, в моей рубашке, и протягивает мне бутылку пива, искусительница, змея...

И я выпил это ее изворотное зелье, и стала она меня "протежировать", то есть водить на всякие встречи, устраивать мне знакомство, включая знакомство с ейным мужем, но тут я ее в чем-то понял и оправдал, муж у нее такой толстый, что половина ее талантов остается нереализованной, ну, это, вы поняли, не в сфере искусствоведения. Он на меня посмотрел, у него во взгляде так и читалось, " мне бы годков двадцать да килограмм сорок сбросить, и..." А что уж теперь икать – кушать поменьше надо... Но я отвлекся.

Протежирует она меня – я уж похудел, кисть в руке дрожит, о карандаше и не говорю, тот просто пляшет. Раньше оно поутру все дрожало и плясало, пивка попил – и все проходит, а тут – сплошные мышечные боли и нервная истощенность.

Договорилась она с одной галереей – выставку мою там провернуть. Вставили меня в план, я под этим делом себе выбил пятидневные каникулы с правом отказа от секса под предлогом работы, и стал кое что подправлять, заканчивать, дотягивать... И тут она, озабоченная моим имиджем, прибегает меня причесывать, одевтаь в рубашки и костюмы, иговорит, что сегодня, мол, журналистка придет, надо перед ней выглядеть соответственно, что она мол, имеет вес, и при ее хорошей оценке и появлении статьи вполне реально получить стипендию для поездки во Францию.

И вот приперлась эта журналистка, по имени Люба, попросила рюмку коньяку, я глазами хлопаю, а Аделька хвать сумку – и в магазин, а та, как будто того и ждала – шасть ко мне и этаким низким голосом говорит – "Я помню вашу серию обнаженной натуры, потом вы продолжили эту тенденцию в серии посвященной дикой природе и любви, а теперь сделали паузу, все больше работаете в области натюрморта, а почемюю?"

И стало мне от ее похотливого взгляда жутко и тоскливо... И я стал говорить в ее диктофон:

– Видите ли, тема любви и природы требует предельной искренности, даже некоторой наивности от художника, а я, уехав из деревни, где специально провел год, чтобы оторваться от городской суеты – снова погряз в жизни мегаполиса со всем его грохотом, темпом, со всем цинизмом и поспешностью и теперь понимаю, что серию " Дикая любовь" смогу продолжить только в будущем, – а она этак лукаво на меня смотрит и говорит:

– Правильно ли я вас поняла ? Значит рисуя любовь, художник сам должен быть влюблен, рисуя обнаженную натуру – сам обнажен... – и подло снимает платье через голову.

– Да отстаньте вы от меня с вашей еблей!!! – завопил я, но было поздно...

А потом, в самый разгар, входит Адель, истерически кричит и ломает руки (мне), и требует, чтобы я тут же доказал, что люблю ее больше чем эту лахудру, и они набрасываются на меня вдвоем, но вместо секса начинают просто бить, и оторвавшись на мне как на боксерской груше отваливаются к стенам и усталая Адель говорит этой борзописке – " Ну ведь правда, он прелесть! Что я тебе говорила!" – и две стервы сходятся и целуют друг друга в щечку. Я отнял у них коньяк, залпом его выпил и забылся.

Утром, когда я проснулся от треска в голове, я увидел, что две гадюки лежат в обнимочку на моем диване, а я – на полу, без одеяла, без подушки, а на столе – шампанское и еще коньяк, а главное – остатки пюре и котлет, и салат из крабов зараза, а меня хоть бы кто так кормил...

И тут – звонок в дверь. Я поплелся открывать, а там стоит подонок, правда тогда я еще не знал, что это подонок, но теперь могу сказать вам это абсолютно точно. Он был в протертых штанах, с котомкой, с целой огромной сумкой работ, и с каким-то маленьким, педерастическим этюдничком. Он отрекомендовался Евгением, а по фамилии – это ж придумать – Ягненковым. Мол приехал, жить негде, ваш адрес дали. Ну, не выгонишь же – как никак, художник.

Две лярвы с дивана, как только его увидели, тут же скок со стола – давай о нем заботиться. А он во всех смыслах голодный с дороги, и так перед ними и этак красуется, и слово какое умное скажет вовремя, ориентируясь по контексту, и еще чего... Ну.думаю, подожди, они тебе скоро навешают, как мне вчера, но ты пока порадуйся... Приехал пять минут тому, а тебе уже и шампанское, и крабы, а меня разве что на хер не послали, и только я подумал, а мне говорят

– Володя, сходи в гастроном, купи там чего-нибудь еще!!!

Ну уж хрен вам, думаю, я на все тут смотреть останусь, на что у вас, гадюк, совести хватит. На все хватило.

Мне бы его выгнать – да ведь пожалел гаденыша. Я не удивился, когда оказалось, что в плане галереи моя выставка заменяется его выставкой ( Женя уедет, а тебе мы еще организуем!), что Жене вот-вот ехать во Францию ( Жене же рудно пробиваться из Сыктывкара, тебе то мы всегда успеем сделать) , что Женины работы решил купить какой-то Муденшайссер из городка Бирштром-Фишкопф земли Шванцвальд, я уже ничему не удивлялся.

Но в ярость я пришел, когда увидел, что в Жениной комнате на его станке стоит мой холст из серии "Дикая любовь", бездарно замалеванный портретиком какой-то костлявой бляди, в которой я не без труда узнал по родинке под пупом Адель... Ему было лень даже холст загрунтовать, теперь у него и деньги, и Франция, и выставка вот-вот, а он как позорный сортирный ерш, ворует мои работы и замазывает их своим говном!!!Ебет моих баб, живет у меня дома, и при этом еще и уничтожает мою "Дикую любовь"!!!

Я осмотрел его картинки – и увидел еще два моих холстика, так же записанных. И я понял – надо мстить. Все старые работы я спрятал в шкаф под замок, три дня грунтовал на даче у друга холсты сходного формата и быстро, по памяти, замалевывал их маслом и еще кое-чем, напоминавшим мою дикую серию. За два дня до открытия выставки я с радостью обнаружил, что среди предназначенных на нее работ Женя поставил и заранее мною заготовленную, я знал, что от такого формата он ни за что не откажется!!!

Адель со своей гнусной подругой зашли ко мне, и глядя на мои обманные свеженакрашенные работы, хором сказали :

– Нет, Володя, все-таки мы были ослеплены твоей личностью, но работы сами по себе черезчур торопливы, непроработанны. Их никак нельзя было выставлять, ты сам же скажешь нам спасибо...– торжествуя в душе, я смиренно им отвечал:

– Мне очень жаль, что я вас разочаровал...– и грустно побрел на кухню.

И тут на кухне я вдруг загрустил по-настоящему. Я плевать хотел на его выставки и Франции, я в гробу видел его победы над Аделькой, которая меня продавала то там, то сям, но неужели этим двум блядям действительно настолько плевать на мою работу, неужели смазливый щенок с длинным хуем и откровенно недоделанными, недодуманными, недоросшими картинками мог во так просто снести мою серию, которую даже не запомнили. Пообщавшись с двумя этими бабами, я заметил, что Аделька хваткая баба, но в живописи соображает меньше, чем в своем любимом занятии, но стерва-журналистка, та кое-что все же кумекала, и мне было обидно разочароваться, они поверив в меня, заставили меня самого в кои-то веки это сделать, и потом я снова осатлся один, но вопрос, меня мучивший был посложнее: "А может, в этом просто никто вообще нигде, никогда и ничего не понимал и не понимает? И это все обман? И это все – просто ложь и лицемерие? Что же я делаю, на что я положил тридцать шесть лет, прожитых мной на свете, какого черта я поверил каким-то там великим, и какие же они великие, если две бляди с совковым верхним образованием опровергают их, даже не вступая с ними ни в какой спор? И что же будет теперь со мной – поздновато мне осваивать искусство жить по привычке, и как..."

Тут на плечо мне ложится рука, и я вижу, что это рука журналистки этой, которая какого-то черта гладит меня по щеке.

– Слушай. – говорю. – Что тебе еще от меня нужно? Вы меня и так уже унизили и смешали с говном так, как не удавалось никому, и никому уже не удастся. Уходи.

– Уйду, если захочешь... Но, только скажи мне сначала – куда ты дел свою "дикую" серию?

– Да вот она, в комнате стоит...– сказал я, дрогнув.

– Только мне этого не объясняй. Я, кстати, кажется знаю, посему ты подменил ее этими тряпками, и даже знаю, кажется, зачем. Но я им не скажу. И я с ним не сплю – если это тебя интересует...

Открытие выставки состоялось позавчера. Вчера в галерее был выходной. Как раз сегодня должен проявиться битумный лак сквозь масло. Под одной из жениных картин мною, при помощи битумного лака, правдиво изложена эта история, а на ряде других нарисованы различные символические фигуры и их краткие названия. Но я уже этого не увижу – потому что до самолета осталось уже всего пять часов, и мы с Любочкой уезжаем в Париж!

Какой-то высокий, в замазанном краской свитере смазливый юноша у дверей во всю глотку кричит "Это подлость!!", женщина рядом с ним говорит много разных неприличных слов, пытаясь говорить их по нескольку сразу, а художник Петухов обнимает высокую даму с лицом, говорящем о язвительности и колкости ее характера.

(на этом рукопись обрывается, но не заканчивается – примечание А.А.)