Текст книги "Интерферотрон Густава Эшера"

Автор книги: Андрей Черноморченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Какая беда. Нет, Стив, не попадался.

После третьей рюмки Густав приступил к очередному рассказу из следственной практики.

x x x

Ливень немилосердно хлестал по ночным улицам Оливареса. Город спал, насколько можно было спать в эту небывалую грозу, подобной которой не припоминали старожилы. Молнии непрерывно перечеркивали небо. От ударов грома спальня в особняке физика и детектива Густава Эшера дрожала, как при землетрясении. Вспышки сквозь шторы освещали брошенные кое-как на стул вещи и торчавший из подушки небритый подбородок хозяина. Полчаса назад Эшер еле-еле смог забыться беспокойным, тревожным сном, насилу оторвавшись от тяжелейших математических расчетов, которые он третий месяц готовил для своей книги "Теория событийности и ее значение в понимании происхождения Вселенной". Эта работа, по замыслу Эшера, должна была напрочь перечеркнуть все известные человечеству философские догмы и положить начало радикально новому этапу в развитии цивилизации.

Завывание бури пронзил резкий звук холофона. Эшер вскочил и, протирая уставшие глаза, подошел к панели вызова. Он нажал на кнопку, и перед ним в полный рост возникла фигура старшего полицейского комиссара Джона Барлоу.

– Густав, извини, что разбудил, но дело крайне срочное.

– Опять труп?

– Да, и мои ребята не знают, что и думать. Даже я за свою службу такого не видал. Ждем тебя на Плаза дель Рондо.

Барлоу был одет в промокший насквозь дождевик. Он, очевидно, звонил с улицы. Эшер привык к подобного рода вызовам, находившим его где угодно в любое время суток.

– Хорошо, комиссар, буду через десять минут.

Неторопливо одевшись, побрившись и выпив чашечку крепчайшего кофе, Эшер встал на площадку и набрал код. Через долю секунды он уже выходил из-под навеса публичного телепортера на Плаза дель Рондо. Дождь яростно барабанил по его плащу. В руке у Эшера был небольшой чемоданчик – легендарный интерферотрон, бич преступного мира. На противоположной стороне площади Эшер увидел огни передвижной криминалистической лаборатории и купол силового поля, наведенного полицией над местом преступления. Натянув на глаза капюшон, он медленно раскурил свою любимую глиняную трубку и направился к лаборатории, у входа в которую стояло несколько человек.

Подойдя поближе, он, кроме Барлоу, увидел шефа криминалистов Демьяна Нечипорука и помощника мэра Штефана Стояна. Остальных он не знал, – наверное, это были мелкие чины из департамента. Эшер легко преодолел силовой барьер: его параметры "своего" числились во всех охранных системах Оливареса, и он мог проникать, куда угодно. Под куполом было сухо и тепло.

– Вы заставляете себя ждать!

Стоян кипел от злости. Сняв капюшон, Эшер выпустил ему в лицо густую струю дыма, от чего тот закашлялся и сник.

– Я прибыл так быстро, как смог. Где тело?

Барлоу, пожав Эшеру руку, подвел его к очерченному люминесцентным мелом участку. Из ровной плоскости тротуара торчали две голые ноги. Остальное тело выше колен находилось, очевидно, под землей. Никаких признаков дорожных работ, взлома покрытия или нанесения нового слоя пластасфальта не наблюдалось. Поверхность тротуара была девственно чистой и нетронутой.

Эшер, попыхивая трубкой, наклонился к пяткам.

– Когда это было обнаружено?

– Приблизительно час назад. Предварительная эхоскопия показала, что труп без видимых повреждений целиком врыт в землю. Или вырос из нее ногами кверху, – черт его разберет, что тут произошло на самом деле.

Барлоу был явно обескуражен этой загадкой. Некоторое время Эшер пристально, сквозь мощную мю-мезонную лупу изучал узор на большом пальце левой ноги трупа, затем выпрямился и стал учащенно дымить, неподвижно глядя в какую-то удаленную точку. Барлоу хотел было задать ему вопрос, но сдержался, вспомнив, что тревожить прославленного детектива во время раздумий крайне опасно. Наконец, Эшер очнулся и произнес, обращаясь к комиссару: "Судя по наиболее очевидным и несомненным признакам, жертва человек с двумя высшими образованиями, имел дело с позитронной техникой, некоторое время работал на Фобосе, дважды был женат и имеет четверых детей. Он – любитель выпить, перенес две операции на щитовидной железе и мучается, то есть, уже отмучился, запорами. Его дядя погиб в лифте от короткого замыкания." Барлоу онемел от неожиданности. Аналитические способности Эшера всякий раз ставили его в тупик.

– Но Густав, ради всех святых, откуда это тебе известно?

– Элементарно, комиссар. Как-нибудь на досуге я посвящу вас в некоторые технические нюансы моего подхода к сыскной работе. Однако сейчас, мне кажется, пришла пора заглянуть в прошлое.

С этими словами Эшер, хитро улыбаясь, постучал по своему чемоданчику.

Работа интерферотрона всегда вызывала у Барлоу, да и у всех, кто оказывался рядом, подобие священного ужаса. Несмотря на то, что Эшер снабдил аппарат инструкцией на полторы тысячи страниц, содержавшей исчерпывающие теоретические обоснования, принципы действия интерферотрона и правила пользования им навсегда остались загадкой для полицейского корпуса Оливареса.

Устройство представляло собой нечто вроде древнего портативного компьютера-"записной книжки" с откидывающимся экраном, однако вместо клавиатуры имело чувствительную к прикосновениям прямоугольную плоскость размером с обычный лист бумаги. При работе с интерферотроном Эшер использовал пальцы обеих рук, поглаживая, пощелкивая и царапая ногтями плоскость, что со стороны смотрелось довольно странно, как будто слепец ощупывал незнакомый предмет. После нескольких минут таких манипуляций на экране появлялась первая картинка – многослойное сплетение одинаково серых прямоугольных ячеек на темном фоне, а в правом верхнем углу выскакивала небольшая табличка с цифровыми обозначениями. Эшер, некоторое время вглядевшись в дисплей, ставил затем метки на одной-двух ячейках и увеличивал изображение.

Вблизи ячейка имела уже не столь правильную форму, приобретала цвет, объем и обрастала по краям бахромой мелких розовых стрелочек, торчавших в разные стороны. Эшер отмечал другим цветом некоторые стрелки, после чего, как заяц, исполнял на интерферотроне стремительную дробь. На экране возникал мутный вихрь, затем изображение разглаживалось, и перед зрителями представала вполне реалистичная картинка того, что происходило на этом месте в момент преступления. Эшер мог менять ракурс, наезжать на сцену или отъезжать от нее, замедлять или ускорять действие, а также делать запись.

Вот и сейчас Густав Эшер проделывал привычные для себя операции, смысл которых был известен только ему одному. Для начала он открыл чемодан, откинул экран и пару раз хлопнул рукой по контрольной плоскости. Дисплей засветился неярким синим светом. Эшер достал из наружного кармана чемодана пять небольших датчиков пирамидальной формы и расставил их в радиусе двух метров вокруг торчавших из асфальта ног. После этого началось самое интересное. Ошеломленный Барлоу наблюдал за тем, как под ловкими пальцами прославленного физика на экране возникала невероятная картина...

x x x

– Извините, что прерываю ваше увлекательное повествование, но я хотел бы расплатиться за книги.

Густав застыл с занесенными над невидимым пультом руками: песня, оборванная на высокой ноте. Стив недовольно захлопнул челюсть, слегка отвисшую в предвкушении развязки. Оба повернулись и посмотрели на нахала, разрушившего идиллию. Перед ними стоял высокий шатен, похоже, 74-й спецификации, в легкой одежде велосипедного гонщика – шлем, майка, шорты и спортивные тапочки. В руке он держал два томика. Густав прочел по корешкам: "Истоки и уроки конфликта между Казахстаном и Швецией во второй половине XXI века", "Адмирал Медведь: идиот на политическом Олимпе России". Сколько он ни рылся у Стива в подвале, ему никогда не удавалось обнаружить даже малейших признаков книг по истории.

– Сколько с меня?

– Шестьсот восемьдесят пять долларов.

Стив недорого оценивал книги: в Кантабиле товары, требовавшие приложения интеллектуальных усилий, не пользовались спросом. Незнакомец достал свою платежную карточку и через минуту уже засовывал покупку в небольшой рюкзак за спиной.

Сверкнула молния, и все трое вздрогнули от яростного удара грома. Вслед за этим на улицу сразу опустилась стена ливня. Стив подошел к двери, выглянул наружу и, повернувшись к велосипедисту, сказал:

– Лить, будет, наверное, часа два как минимум. Вы не боитесь за свою машину?

Тот небрежно махнул рукой.

– Ничего, не отсыреет. Только, если вы не возражаете, я хотел бы переждать ливень здесь. У вас не найдется для меня бокала вина?

По лицу Стива было видно, что он отнюдь не против подольше пообщаться с такой редкостью, как новый покупатель. Он скрылся за дверью, которая вела в подсобное помещение, и тут же вернулся с запыленной бутылкой. Густав отметил про себя, что в запасниках у Стива остались кое-какие вещи, которыми он не спешит поделиться даже с хорошими знакомыми: вино было десертное, не с "ящика" и почти тридцатилетней выдержки. Велосипедист слегка приподнял брови, оценив щедрость хозяина, но ничего не сказал.

Стив разлил вино по трем бокалам.

– Это бесплатно, "от заведения".

Незнакомец удовлетворенно хмыкнул. Натуральные продукты были исключительной редкостью и стоили весьма крупных денег.

– Как приятно в наше время иногда обнаружить оазисы, где еще попадаются настоящие книги и марочные вина. Я хотел бы представиться, поскольку, как полагаю, мы обречены в связи с непогодой провести некоторое время вместе. Меня зовут Франц Богенбрум, и я живу в Сан-Фернандо.

– Густав Эшер.

– Стивен Пратт. Добро пожаловать в наши края.

– Спасибо, очень рад.

Велосипедист поднял бокал к свету, затем поводил им вокруг носа с видом дегустатора.

– Феноменально. Настоящий гренландский мускат.

Стив слегка зарделся от удовольствия. Вот она, душа торговца, подумал Густав. Все ради того, чтобы подцепить на крючок нового клиента, причем совершенно бессознательно.

Они молча выпили. Велосипедист закурил сигарету и обратился к Густаву:

– Господин Эшер, я, кажется, достаточно бестактно прервал вас. Ради Бога, продолжайте ваш рассказ и не обращайте на меня ни малейшего внимания. Я вполне буду счастлив, сидя где-нибудь в углу и листая книги за бокалом этого дивного вина.

Густав пожал плечами. Он чувствовал неловкость от того, что Богенбрум стал невольным свидетелем его живописаний. Стив был своей, знакомой аудиторией, но ощущать со стороны чужой скепсис, пусть и молчаливый, Густаву совершенно не хотелось.

– Мы с хозяином не можем позволить себе столь нелюбезного обращения с редким гостем, правда, Стив?

Тот оживленно закивал. Густав понял, что велосипедист сейчас представлял для Стива больший интерес, чем самые замысловатые похождения детектива и физика.

– Я не хотел бы проявлять назойливость...

– Что вы, господин Богенбрум! Любой посетитель мне в радость, тем более, как я погляжу, вы специально выбрались с той стороны, чтобы порыться в моем товаре.

– Да, я разыскиваю, где только можно, оригинальные старые тексты. Объездил почти все вокруг, но, вы знаете, как тяжело найти в наше время что-либо стоящее.

Богенбрум пристально посмотрел в глаза Густаву, как бы желая получить от него подтверждение своим словам.

– А вы не заглядывали в Мертвую зону? – Густав сам никогда там не был, но решил испытать велосипедиста на прочность.

– Нет, господин Эшер, но я предполагал пробраться туда сегодня. Обидно – из-за дождя, очевидно, придется отменить экскурсию. Я слыхал, между развалин там можно отыскать кое-какие интересные вещи. Если бы только кто-нибудь мог показать мне более-менее безопасный проход: говорят, радиация местами очень высока и приходится петлять, чтобы не попасть на пятна.

Богенбрум, судя по всему, из породы заядлых, вроде Эвелины, собирателей. Интересно было бы взглянуть на его коллекцию. Хоггарт, конечно, вещь занимательная, но хотелось бы иногда полистать что-нибудь реальное, без холовизионных вкраплений.

– По счастью, моя жена как раз знает маршрут в зону и неоднократно там бывала. Она – большая любительница всевозможной старины. Мне кажется, вы найдете с ней общий язык. Если вы располагаете временем, то я счел бы за честь пригласить вас к себе.

– Весьма благодарен, господин Эшер, но мне не хотелось бы злоупотреблять вашим гостеприимством. Боюсь, я и так уже был сегодня не в меру назойлив.

– Ну что вы! Эвелина будет просто счастлива пообщаться с родственной душой. Может быть, вас заинтересует кое-что из того, что есть у нас. Кстати, какие именно тексты вы коллекционируете?

– Я не считаю себя коллекционером в полном смысле слова, но стараюсь не проходить мимо старых книг, интересных с художественной или исторической точки зрения. История – мое хобби.

Густав оживился. Не мешало бы поплотнее познакомиться с этим Богенбрумом. Просить Эвелину добыть в зоне какую-нибудь книгу было совершенно бесполезно: в лучшем случае она притащит пару убогих триллеров или фантастику. Богенбрума можно командировать за более серьезными вещами. Пусть поковыряются в развалинах на пару.

– Какое совпадение! Я тоже в основном предпочитаю всякие исторические труды. Сейчас, правда, нет никаких гарантий, что по "ящику" пришлют что-нибудь достоверное.

Богенбрум рассмеялся.

– Да, если кому-то придет в голову идея восстановить прошлое по холовизионным источникам, получится презабавнейшая картина.

Стив вновь наполнил бокалы.

– Я предлагаю выпить за наше знакомство!

Они выпили: Стив быстро, почти залпом, Густав и Богенбрум – по паре глотков, смакуя. Дождь не утихал.

– Скажите, пожалуйста, господин Эшер...

– Густав. Просто Густав.

– Хорошо, Густав. Что это за изобретение, о котором вы рассказывали Стиву?

– Интерферотрон?

– Да.

– А, это одно из моих старых увлечений. Прибор для считывания информации о недавнем прошлом. Применялся некоторое время полицией.

– Машина времени?

Густаву не нравилось, когда его изобретение опошляли подобным образом.

– Абсолютно нет. Во-первых, интерферотрон никого никуда не переносит: ни вперед, ни назад. Это всего лишь небольшое окошечко в минувшее, а не средство для путешествий по времени, из тех, что фигурировали в древних фантастических романах. Во-вторых, мое изобретение имеет под собой строго научную основу, и, если бы не прискорбное стечение обстоятельств, то...

Густав запнулся. На самом деле он смутно представлял, в каком именно направлении пошло бы развитие интерферотрона даже при самых благоприятных условиях. Положим, можно нарастить память, поставить с сотню блоков параллельных процессоров, повысить четкость и размеры картинки, – и что дальше? Узнать, чем на самом деле был Тунгусский метеорит? Даже если бы им оказался корабль пришельцев или грохнувшийся с небес ангел, – кому до этого какое дело? Что происходило в Бермудском треугольнике? Каким был Иисус Христос? Как зарезали Юлия Цезаря? Кто скрывался во Франции за "железной маской"? О них давно забыли. Человечество устало от своей истории, а любые изыскания только подтверждали, что выдающиеся личности были еще большими негодяями, чем о них думали. Интерферотрон пылился в подвале, и это, наверное, было самым лучшим финалом.

– Господин Эшер мне тут столько нарассказал о своем чудо-чемоданчике, что я уж и не знаю, как бы упросить его дать пару сеансов. Вот и у Бретшнейдеров сын пропал, можно было бы попробовать поискать, – решил прийти на помощь Стив.

– Вы действительно могли заглядывать в прошлое? Видеть, как все происходило на самом деле? – Богенбрум заметно оживился.

– Да, но в ограниченном временно?м диапазоне и с низким качеством, Густав вздохнул. – К сожалению, финансирование программы шло по государственным каналам, в рамках общего бюджета на образование и науку. Это были сущие гроши. Я работал тогда в университете Аконкагуа, и, по договоренности с полицией, мы испытывали у них прототип устройства. На дальнейшие разработки не хватило средств, а потом все уехали. Так эта идея и заглохла. Стив, налей, пожалуйста, еще.

– Обидно. Я уверен: какое-нибудь общество историков или филантропический фонд обязательно оплатили бы ваши исследования.

– В том-то и проблема, что кроме ученых-историков и таких любителей, как мы с вами, интерферотрон никому не нужен. Зачем ковыряться в отбросах цивилизации, к тому же стоящей на краю могилы? Все бодро доживают отмеренное, каждому до конца дней хватит положенной дозы секса, спорта и зрелищ. Допустим, я узна?ю, кто убил какого-нибудь средневекового американского президента, например, Клинтона, и что я стану делать? Стучаться с этим в двери своим соседям? Они и так считают меня ненормальным. А те, кто удрали на другие планеты, с огромной радостью перегрызли пуповину и предпочитают изображать из себя сирот. Они отряхнули с ног позорный прах нашей общей истории и с энтузиазмом приступили к созданию собственных политических и культурных несуразиц.

Густав осушил бокал, и в разговоре наступила пауза. Молнии сверкали уже по другую сторону гор; гроза уходила на восток.

Богенбрум задумчиво потер подбородок.

– В наше время тяжело удивить техническими чудесами, но, надо заметить, Густав, ваше изобретение стоит несколько особняком. По какому принципу оно действует?

– Да, пожалуйста, господин Эшер, вы мне тоже никогда не рассказывали, что же вы все-таки утрамбовали внутрь вашего чемодана, – Стив в меру своих скромных способностей пытался, как радушный хозяин, поддержать разговор.

Густаву Эшеру уже приходилось раньше объяснять профанам принцип действия аппарата, и он знал, что на второй минуте его собеседники начинают изнывать от смертельной тоски.

– Я могу, конечно, дать некоторые базовые понятия, но хочу предупредить, что это крайне неинтересно и сложно.

– Не знаю, как Стив, но я готов потерпеть. К тому же, я – профессор математики и привык к скучным материям, – прищурив левый глаз, произнес Богенбрум.

Густав удивился и слегка обрадовался. Впервые в этих местах ему попался человек, с которым он мог общаться на равных.

– Хорошо, господин Боден...

– Франц.

– Да, Франц. Я могу вам рассказать о своем изобретении, но тогда давайте будем считать, что в испорченных тридцати минутах вашей жизни виноваты вы сами.

– Готов снять с вас всякую ответственность, тем более, что дождь вряд ли закончится в ближайшие полчаса.

– Ладно. Я вас честно предупредил. Стив, у тебя не найдется листик бумаги и ручка?

– Сей момент, господин Эшер.

Под прощальный звук грома они допили мускат, после чего Густав Эшер приступил к краткому описанию теории событийности и единственного примера ее практической реализации – интерферотрона.

x x x

– Если вы не будете против, я сделаю краткий экскурс в историю вопроса.

Густав посмотрел на Стива – слабое звено в аудитории, нуждавшееся в предисловиях. Франц понял его намерения и едва заметно кивнул головой.

– Насколько вы знаете, в представлениях человека об окружающем мире всегда присутствовал элемент дихотомии: материальное-идеальное, прошлое-настоящее, микромир-макромир, живая природа-неживая природа и так далее. Мы постоянно остаемся прикованными ко всякого рода противопоставлениям, интуитивно ощущая, однако, что все это – проявления одной сущности. Трудность заключалась в том, чтобы найти исходную точку отсчета, удовлетворяющую всем требованиям. Я долго думал над этим, и однажды меня осенило: да, есть первоначальная, вневременная и внепространственная единица. Можно сколько угодно расщеплять атом и увеличивать количество исследованных элементарных частиц до сотен тысяч. Можно пробираться сквозь дебри галактик на самые окраины Вселенной, плодя число открытых звезд до бесконечности. Можно фантазировать над путешествиями в прошлое и будущее и радоваться дешевым парадоксам, возникающим при этом. Но есть одно простое явление, достаточное для описания всего пространственно-временного континуума.

Стив приобрел задумчивый вид. Густав заметил, что вступительная речь оказывает на него снотворный эффект, очевидно, наслоившись на смесь вина и виски. Богенбрум, скрестив на груди руки, внимательно следил за рассказом.

– Самое парадоксальное было в том, что эта единица была, что называется, под носом у всего ученого мира. Событие – что может быть проще и нагляднее! Событие – вот кирпичик, из которого складывается мироздание! Следует, однако, иметь в виду, что моя теория трактует событие не совсем так, как принято его понимать на обиходном уровне. Для меня событие имеет следующую приблизительную форму.

Густав взялся чертить на бумаге.

– Так выглядит событие, что называется, со стороны. Оно не проявляется до момента своего наступления, но имеет неопределенную протяженность до и после, то есть, по нашим традиционным понятиям, возникает из бесконечности прошлого и тянется бесконечно долго в будущем. Это – волна, интерферирующая с другими такими же событиями, но имеющая строго фиксированную форму. Событие наступает в точке, имеющей пик, но существует всегда, везде и может быть теоретически извлечено из любого пункта пространства. Мы скользим вдоль взаимосвязанных интерферирующих событий и субъективно воспринимаем это как время. Условное трехмерное представление события выглядит так:

Стив оживился и, хохотнув, сказал:

– Не хотел бы я, господин Эшер, голой задницей сесть на эдакое событие!

Густава слегка передернуло. Впрочем, чего еще ожидать от столь несложного организма. Уж лучше бы радушному хозяину потерять сознание где-нибудь под стойкой.

– Стив, дружок, налей-ка нам еще виски! – Богенбруму, очевидно, пришла в голову та же мысль.

Наполнив всем бокалы "ящичным" виски, Стив стремительно заглотнул свою порцию. Остальные сделали вид, что пригубили, и Густав продолжил разъяснения.

– В соответствии с моей теорией, весь окружающий мир можно упрощенно представить как "слоеный пирог" событий, сплошной и дискретный одновременно, имеющий равномерную протяженность во всех направлениях, бесконечный и замкнутый. Для удобства я предлагаю рассматривать любое событие в виде ячейки, связанной со всеми остальными. Каждый такой элемент изобразим следующим образом:

Условно мы можем считать, что направленные к ячейке стрелки – это воздействие других событий, а идущие наружу – влияние данного события на другие, хотя каналы подобной интерференции значительно сложнее, к тому же, они взаимопереплетены. Через каждую ячейку, зацепившись за одну из стрелок, как за нить, можно распутать клубок событий. Оговорюсь, что событие и явление – разные вещи, согласно моей теории. Комбинация интерферирующих событий формирует явление, воспринимаемое нами как свойство внешнего или внутреннего мира...

Шум упавшего тела прервал повествование. Стив закатился под прилавок и тут же начал бодро храпеть.

– На экране интерферотрона события в огрубленной форме – для простоты пользования – представлены как многоярусные сетки с приблизительно такими же стрелками, что я здесь нарисовал. Многоярусность – это первое, аппаратным образом вычисленное, приближение в установлении взаимосвязей. Фокусировка на одной из ячеек более детально показывает ее интерференцию с другими элементами в сетке или же за пределами яруса. Кстати, ярус это крайне условное деление, вовсе не означающее, что его элементы расположены во временно?й или пространственной последовательности. Возможно, что стрелки ведут к событиям за пределы нашего пространства или, перескакивая через какие-то фазы, сообщаются между собой во времени дискретно, то есть, условно говоря, прошлое влияет на будущее, перепрыгивая через настоящее. Между двумя смежными ячейками на экране интерферотрона могут лежать дистанции в миллиарды лет – календарных и световых. Следует иметь в виду, что любое событие участвует в формировании множества явлений на разных временны?х и пространственных уровнях.

Установив взаимозависимости и сгруппировав события, можно добиться реконструкции явлений по заданному событийному вектору. Причем неважно, было уже это явление или только состоится, имеет оно место в нашем измерении или смежных пространствах, в материальной или духовной сфере, "слоеный пирог" существует как неизменная данность.

– Вы хотите тем самым сказать, что можете заглянуть и в будущее?

– В принципе – да. Дело в том, что действующий интерферотрон изготавливался под конкретного заказчика, интересовавшегося исключительно ближайшим прошлым. Но при небольших модификациях аппарат вполне в состоянии дать образы из будущего.

– Вы также можете заглянуть кому-либо под череп и определить ход мыслей?

– Естественно. Полиция постоянно пользовалась этой удобной опцией при выяснении мотивов преступлений.

– Густав, а насколько разрушительно для самих ячеек их изучение?

– Пока я не видел признаков повреждений – да, именно повреждений, так как интерферотрон показывает на экране событие с цветной и объемной текстурой, по которой можно судить о его целостности или дефектах. Кстати, все события имеют разное качество. Мне попадались иногда весьма ущербные образцы. Но ради эксперимента я однажды решил исследовать воздействие многократных фокусировок на одной из ячеек и не обнаружил никаких последствий. Любые изменения сразу бы отразились на текстуре объекта: поверхность, скажем так, "здорового" события – гладкая, розоватая и глянцевая, а у "поврежденной" ячейки – в трещинах, тусклая и желтая. Я встречал и другие дефекты поверхности – вмятины, выпуклости, борозды, но их смысл и происхождение пока остаются для меня загадкой. Для меня также непонятно, насколько качество ячейки сказывается на всей событийной цепочке.

– Вы не исключаете возможности воздействия на ячейки через интерферотрон?

– Нет. Любое исследование, как принято считать, разрушительно. Впрочем, до сих пор я не смог зафиксировать каких-либо мутаций ни в одной ячейке, хотя, вероятно, должен существовать способ внешней коррекции событий. Но я даже не берусь предположить, к какой цепной реакции приведет вмешательство в структуру хотя бы одной ячейки. Все известное нам мироздание может рассыпаться, как калейдоскоп, и сложиться каким-нибудь другим образом.

Густав сделал глоток виски. Богенбрум помолчал некоторое время, мысленно что-то сопоставляя, и, отхлебнув из бокала, задал очередной вопрос:

– А эта ячейка, или событие, – как их можно соотнести по размерам с нашим внешним миром?

На лице Густава появилась самодовольная улыбка.

– В том-то и прелесть моей теории, уважаемый Франц, что событие как таковое не имеет никаких координат. Оно бесконечно велико или бесконечно мало, – это уж как вам понравится. Оно не материально и не идеально, будучи и тем, и другим. Каждое событие участвует в любом явлении – настоящем, прошлом или будущем, происходящем где угодно во Вселенной. Наше с вами существование – это всего лишь произвольное скольжение по ячейкам согласно вектору, сложенному стрелками. Я, таким образом, нанес решающий удар по искусственному представлению о том, будто внешний мир движется и изменяется, а мы развиваемся вместе с ним. Отнюдь нет: мы – всего лишь небольшое возмущение, проносящееся вдоль ячеек, подобно шару, запущенному блуждать по многочисленным бесконечным лабиринтам. Инерция движения рано или поздно исчерпывается, в зависимости от встречающихся на пути интерференций, и возмущение затихает: мы воспринимаем это как смерть. "Слоеный пирог" вечен и неподвижен. Он бесконечно велик или мал, – это не играет роли. События установлены в своей данности, и никому не суждено их изменить. Для "пирога" совершенно безразлично, существуем мы или нет: если бы он мог что-нибудь чувствовать, то воспринимал бы нас как внутренний ветер. Моя теория имеет несколько важных следствий. Во-первых, "слоеный пирог" допускает скольжение вдоль него – или внутри него, если хотите – по любому маршруту, какими угодно зигзагами. Нам с вами только кажется, что мы движемся линейно: кто может поручиться, что две минуты назад мы не свернули куда-нибудь, вторгшись в чужое пространство, или же не стали двигаться в обратном направлении? Одновременно с нами (хотя понятия времени здесь совершенно иррелевантны) внутри "пирога" может перемещаться произвольное число возмущений, движущихся сколь угодно причудливыми кривыми, но каждому из них, вероятнее всего, собственное движение представляется поступательным и равномерным. Во-вторых, то, что воспринимается как реальность, – уникально для каждого субъекта и имеет неповторимый характер. Это следует из того, что невозможно следование более, чем одного возмущения, вдоль одной и той же интерференционной трассы. Скажем, я двигаюсь вот так: а ваша траектория выглядит, возможно, следующим образом: Но, в те моменты, когда мы воспринимаем друг друга как явления, наши трассы пересекаются или расположены параллельно.

– Извините, что перебиваю вас, Густав, но какова природа этих возмущений? Из-за чего они возникают?

– Точного объяснения дать не могу, но подозреваю, что как возмущения, так и наличие "дефектных" событий – результат статического напряжения внутри "пирога" и, если можно так выразиться, внутренних сейсмических явлений.

– Следует, таким образом, понимать, что субъекты, то есть, мы с вами, существуем исключительно благодаря нестабильности "пирога" и с достижением им полного успокоения попросту исчезнем?

– "Пирог" не может успокоиться или, наоборот, раскачаться. Все, что находится внутри него, существует всегда и никогда, происходит постоянно или – с другой точки зрения – вообще не происходит. Индивидуальное восприятие здесь зависит от того, на какие интерференционные вихри или гребни, реализуемые в виде явлений, наталкивается возмущение вдоль своей трассы. Но, поскольку "пирог" вечен, у меня нет оснований полагать, будто присутствующие внутри него процессы куда-либо исчезнут. Возвращаясь к моим объяснениям: третьим следствием является полный отказ от понятия времени. Его попросту нет. Время – это то, что субъективно представляется возмущению при следовании вдоль интерференционной трассы. Самый наглядный пример: нам жалко какую-нибудь бабочку-однодневку, но мы с уважением относимся к человеку, прожившему 200 лет. Но кому ведомо, чья трасса длиннее? Говоря о смерти, следует понимать ее шире. Та картина гибели, что мы видим здесь, в нашем мире, – возможно, лишь изменение направления трассы, ожидающее всякое возмущение. Покойник бегает среди нас, кричит, размахивая руками, но мы его не видим: у нас другие векторы. Он свернул и ушел в смежные пространства. Возмущение, естественно, имеет конечный характер, но сколько еще ему предстоит сделать подобных поворотов, витков? Однако, когда время отсутствует, по большому счету, все равно – где начало, конец или середина. Все существует постоянно и всегда. Я – не философ и не задумывался достаточно глубоко над многими вещами, надеясь, что кто-нибудь сделает это лучше меня.