Текст книги "Петербург. Стихотворения (Сборник)"

Автор книги: Андрей Белый

Посвящается А.С. Петровскому

1

 
Я вознесен, судьбе своей покорный.
Над головой полет столетий быстрый.
Привольно мне в моей пещере горной.
Лазурь, темнея, рассыпает искры.
 
 
Мои друзья упали с выси звездной.
Забыв меня, они живут в низинах.
Кровавый факел я зажег над бездной.
Звездою дальней блещет на вершинах.
 
 
Я позову теперь к вершинам брата.
Пусть зазвучат им дальние намеки.
Мой гном, мой гном, возьми трубу возврата.
И гном трубит, надув худые щеки.
 
 
Вином волшебств мы встретим их, как наги.
Как сон, мелькнет поток столетий быстрый.
Подай им кубки пенно-пирной влаги,
в которой блещут золотые искры.
 
 
Колпак слетел, но гном трубит – ученый.
В провал слетели камни под ногою.
Трубою машет. Плащ его зеленый
над бездною полощется седою.
 
 
Шепну тебе: из стран обетованных
в долину скорби суждено уйти им…
Цветами, гном, осыпь гостей желанных,
зеленый плащ под ноги расстели им.
 

2

 
На пир бежит с низин толпа народу.
Стоит над миром солнца шар янтарный.
Таинственно протянутый к восходу,
на высях блещет жезл мой светозарный.
Подножье пира – льдистая вершина.
Пылает скатерть золотом червонца.
В сосудах ценных мировые вина:
вот тут – лазурь, а там – напиток солнца.
 
 
Одетый в плащ зари вечерне-темный
и в туфли изумрудные обутый,
идет мой гном, приветливый и скромный,
над головой держа свой рог загнутый.
 
 
Он жемчуга дарит, как поцелуи,
то здесь, то там тяжелый рог нагнувши,
журчащие, ласкающие струи
между собой и гостем протянувши.
 
 
Меж них хожу в небесно-бледной тоге.
То здесь, то там мелькает жезл волшебный.
«Друзья, пируйте – будете как боги»,
то там, то здесь твержу: «Мой стол – целебный.
 
 
До ночи мы пробудем на высотах.
А ночью, взяв пунцовые лампады,
отправимся в таинственные гроты,
где выход нам завесят водопады».
 
 
Венчая пир, с улыбкой роковою
вкруг излучая трепет светозарный,
мой верный гном несет над головою
на круглом блюде солнца шар янтарный.
 

3

 
В очах блеснул огонь звериной страсти.
С налитыми, кровавыми челами
разорванные солнечные части
сосут дрожаще-жадными губами.
 
 
Иной, окончив солнечное блюдо,
за лишний кус ведет шумливо торги.
На льду огнисто-блещущею грудой
отражена картина диких оргий.
Я застил свет во гневе. Тенью длинной
легла на них моей одежды лопасть.
Над головою Вечностью старинной,
бездонно-темной, разверзалась пропасть.
 
 
Безмолвно ждал я алчущего брата,
в толпе зверей ища высот намеки…
Мой гном, мой гном, возьми трубу возврата!..
И гном трубит, надув худые щеки.
 
 
Идите прочь!.. И ужасом безумным
объятые, спускаются в провалы.
Сорвавши плащ, в негодованье шумном
мой верный гном им вслед бросает скалы.
 
 
Лазурь, темнея, рассыпает искры…
Ряд льдистых круч блестит грядой узорной.
Я вновь один в своей пещере горной.
Над головой полет столетий быстрый.
 

1903

Посвящается А.П. Печковскому

 
На бледно-белый мрамор мы склонились
и отдыхали после долгой бури.
Обрывки туч косматых проносились.
Сияли пьяные куски лазури.
В заливе волны жемчугом разбились.
 
 
Ты грезила. Прохладой отдувало
сквозное золото волос душистых.
В волнах далеких солнце утопало.
В слезах вечерних, бледно-золотистых,
твое лицо искрилось и сияло.
 
 
Мы плакали от радости с тобою,
к несбыточному счастию проснувшись.
Среди лазури огненной бедою
опять к нам шел скелет, блестя косою,
в малиновую тогу запахнувшись.
 
 
Опять пришел он. Над тобой склонился.
Опять схватил тебя рукой костлявой.
Тут ряд годов передо мной открылся…
Я закричал: «Уж этот сон мне снился!..»
Скелет веселый мне кивнул лукаво.
 
 
И ты опять пошла за ним в молчанье.
За холм скрываясь, на меня взглянула,
сказав: «Прощай, до нового свиданья»…
И лишь коса в звенящем трепетанье
из-за холма, как молния, блеснула.
 
 
У ног моих вал жемчугом разбился.
Сияло море пьяное лазури.
Туманный клок в лазури проносился.
На бледно-белый мрамор я склонился
и горевал, прося грозы и бури.
 
 
Да, этот сон когда-то мне уж снился.
 

1902

Посвящается С.А. Соколову

1

 
Он был пророк.
Она – сибилла в храме.
Любовь их, как цветок,
горела розами в закатном фимиаме.
 
 
Под дугами его бровей
сияли взгляды
пламенно-святые.
Струились завитки кудрей —
вина каскады
пенно-золотые.
Как облачко, закрывшее лазурь,
с пролетами лазури
и с пепельной каймой —
предтеча бурь —
ее лицо, застывшее без бури,
волос омытое волной.
 
 
Сквозь грозы
и напасти
стремились, и была в чертах печальных
нега.
Из багряницы роз многострадальных
страсти
творили розы
снега.
 
 
К потокам Стикса приближались.
Их ветер нежил, белыми шелками
вея, —
розовые зори просветлялись
жемчугами —
умирали, ласково бледнея.
 

2

 
На башнях дальних облаков
ложились мягко аметисты.
У каменистых берегов
челнок качался золотистый.
 
 
Диск солнца грузно ниспадал,
меж тем как плакала сибилла.
Средь изумрудов мягко стлал
столбы червонные берилла.
 
 
Он ей сказал: «Любовью смерть
и смертью страсти победивший,
я уплыву, и вновь на твердь
сойду, как бог, свой лик явивший».
 
 
Сибилла грустно замерла,
откинув пепельный свой локон.
И ей надел поверх чела
из бледных ландышей венок он.
 
 
Но что их грусть перед судьбой!
Подул зефир, надулся парус,
помчался челн и за собой
рассыпал огневой стеклярус.
 

3

 
Тянулись дни. Он плыл и плыл.
От берегов далеких Стикса,
всплывая тихо, месяц стыл
обломком матовым оникса.
 
 
Чертя причудливый узор,
лазурью нежною сквозили
стрекозы бледные. И взор
хрустальным кружевом повили.
 
 
Вспенял крылатый, легкий челн
водоворот фонтанно-белый.
То здесь, то там средь ясных волн
качался лебедь онемелый.
 
 
И пряди длинные кудрей,
и бледно-пепельные складки
его плаща среди зыбей
крутил в пространствах ветер шаткий.
 

4

 
И била временем волна.
Прошли года. Под сенью храма
она состарилась одна
в столбах лазурных фимиама.
 
 
Порой, украсивши главу
венком из трав благоуханных,
народ к иному божеству
звала в глаголах несказанных.
В закатный час, покинув храм,
навстречу богу шли сибиллы.
По беломраморным щекам
струились крупные бериллы.
 
 
И было небо вновь пьяно
улыбкой брачною закатов.
И рдело золотом оно
и темным пурпуром гранатов.
 
 
Забыт теперь, разрушен храм,
И у дорической колонны,
струя священный фимиам,
блестит росой шиповник сонный.
 
 
Забыт алтарь. И заплетен
уж виноградом дикий мрамор
И вот навеки иссечен
старинный лозунг: «Sanctus amor».
 
 
И то, что было, не прошло…
Я там стоял оцепенелый.
Глядясь в дрожащее стекло,
качался лебедь сонный, белый.
 
 
И солнца диск почил в огнях
Плясали бешено на влаге, —
на хризолитовых струях
молниеносные зигзаги.
 
 
«Вернись, наш бог», – молился я,
и вдалеке белелся парус.
И кто-то, грустный, у руля
рассыпал огненный стеклярус.
 

Ноябрь 1903

Москва

1

 
Вихрь северный злился,
а гном запоздалый
в лесу приютился,
надвинув колпак ярко-алый.
 
 
Роптал он: «За что же,
убитый ненастьем,
о Боже,
умру – не помянут участьем!»
 
 
Чредою тягучей
года протекали.
Морщинились тучи.
И ливни хлестали.
 
 
Всё ждал, не повеет ли счастьем.
Склонился усталый.
Качался с участьем
колпак ярко-алый.
 

2

 
Не слышно зловещего грома
Ненастье прошло – пролетело
Лицо постаревшего гнома
в слезах заревых огневело.
 
 
Сказал он: «Довольно, довольно…»
В лучах борода серебрилась.
Сказал – засмеялся невольно,
улыбкой лицо просветилось.
 
 
И вот вдоль заросшей дороги
Неслась песнь старинного гнома:
«Несите меня, мои ноги,
домой, заждались меня дома».
Так пел он, смеясь сам с собою.
Лист вспыхнул сияньем червонца.
Блеснуло прощальной каймою
зеркальное золото солнца.
 

1902

Посвящается П.Н. Батюшкову

 
Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась…
Бирюза, бирюза
заливает окрестность…
Дорогая,
луна – заревая слеза —
где-то там в неизвестность
скатилась.
 
 
Беспечальных седых жемчугов
поцелуй, о пойми ты!..
Меж кустов, и лугов, и цветов
струй
зеркальных узоры разлиты…
 
 
Не тоскуй,
грусть уйми ты!
 
 
Дорогая,
о пусть
стая белых, немых лебедей
меж росистых ветвей
на струях серебристых застыла —
одинокая грусть нас туманом покрыла.
 
 
От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.
Меж цветов светляки изумрудами блещут.
 
 
Очерк белых грудей
на струях точно льдина:
это семь лебедей,
это семь лебедей Лоэнгрина —
 
 
лебедей
Лоэнгрина.
 

Март 1904

Москва

 
Сирый, убогий в пустыне бреду.
Всё себе кров не найду.
Плачу о дне.
Плачу… Так страшно, так холодно мне.
 
 
Годы проходят. Приют не найду.
Сирый иду.
 
 
Вот и кладбище… В железном гробу
чью-то я слышу мольбу.
Мимо иду…
Стонут деревья в холодном бреду…
 
 
Губы бескровные шепчут мольбу…
Стонут в гробу.
 
 
Жизнь отлетела от бедной земли.
Темные тучи прошли.
Ветер ночной
рвет мои кудри рукой ледяной.
 
 
Старые образы встали вдали.
В Вечность ушли.
 

Апрель 1900

Москва

 
Скрипит под санями сверкающий снег.
Как внятен собак замирающий бег…
 
 
Как льдины на море, сияя, трещат…
На льдинах, как тени, медведи сидят…
 
 
Хандру и унынье, товарищ, забудь!..
Полярное пламя не даст нам уснуть…
 
 
Вспомянем, вспомянем былую весну…
Прислушайся – скальды поют старину…
 
 
Их голос воинственный дик и суров…
Их шлемы пернатые там, меж снегов,
 
 
зажженные светом ночи ледяной…
Бесследно уходят на север родной.
 

1901

Посвящается Г.К. Балтрушайтису

1

 
Сияя перстами, заря рассветала
над морем, как ясный рубин.
Крылатая шхуна вдали утопала.
Мелькали зубцы белых льдин.
 
 
Душа молодая просила обмана.
Слеза нам туманила взор.
Бесстрашно отчалил средь хлопьев тумана
от берега с песней помор.
Мы сдвинули чаши, наполнив до краю
душистым, янтарным вином.
Мы плакали молча, о чем, я не знаю.
Нам весело было вдвоем.
 

2

 
Года проходили… Угрозой седою
полярная ночь шла на нас.
Мы тихо прощались с холодной зарею
в вечерний, тоскующий час.
 
 
Крылатая шхуна в туман утопала,
качаясь меж водных равнин.
Знакомым пятном равнодушно сияла
стена наплывающих льдин…
 
 
Старушка, ты робко на друга взглянула, —
согбенный, я был пред тобой.
Ты, прошлое вспомнив, тихонько вздохнула,
поникла седой головой.
 

3

 
Я глухо промолвил: «Наполним же чаши…
Пусть сердце забьется опять…
Не мы, так другие, так правнуки наши
зарю будут с песней встречать…
 
 
Пускай же охватит нас тьмы бесконечность —
сжимается сердце твое?
Не бойся: засветит суровая Вечность
полярное пламя свое!..»
 
 
Знакомую песню вдали затянули.
Снежинки мелькали кругом…
Друг другу в глаза мы с улыбкой взглянули…
Наполнили чашу вином.
 

Июль 1901

Серебряный Колодезь

 
Вот на струны больные, скользнувши, упала слеза.
Душу грусть обуяла.
Все в тоске отзвучало.
И темны небеса.
 
 
О Всевышний, мне грезы, мне сладость забвенья подай.
Безнадежны моленья.
Похоронное пенье
наполняет наш край.
 
 
Кто-то Грустный мне шепчет, чуть слышно вздыхая: «Покой»…
Свищет ветер, рыдая…
И пою, умирая,
от тоски сам не свой…
 

1903

Посвящается Сергею Львовичу Кобылинскому

 
Окна запотели.
На дворе луна.
И стоишь без цели
у окна.
 
 
Ветер. Никнет, споря,
ряд седых берез.
Много было горя…
Много слез…
 
 
И встает невольно
скучный ряд годин.
Сердцу больно, больно…
Я один.
 

Декабрь 1900

Москва

 
Пролетела весна.
Лес багрянцем шумит.
Огневая луна
из тумана глядит.
 
 
Или вспомнила вновь
ты весенние дни,
молодую любовь,
заревые огни?
 
 
Пролетела весна —
вечно горький обман…
Побледнела луна.
Серебрится туман.
 
 
Отвернулась… Глядишь
с бесконечной тоской,
как над быстрой рекой
покачнулся камыш.
 

1901

Москва

 
Кто ходит, кто бродит за прудом в тени?..
Седые туманы вздыхают.
 
 
Цветы, вспоминая минувшие дни,
холодные слезы роняют.
 
 
О сердце больное, забудься, усни…
Над прудом туманы вздыхают.
 
 
Кто ходит, кто бродит на той стороне
за тихой, зеркальной равниной?..
Кто плачет так горько при бледной луне,
кто руки ломает с кручиной?
 
 
Нет, нет… Ветерок пробежал в полусне…
Нет… Стелится пар над трясиной…
 
 
О сердце больное, забудься, усни…
Там нет никого… Это – грезы…
 
 
Цветы, вспоминая минувшие дни,
роняют холодные слезы…
 
 
И только в свинцовых туманах они —
грядущие, темные грозы…
 

Январь 1899

Москва

 
Ты горем убит,
измучен страданьем —
Медведица в небе горит
бесстрастным сияньем.
 
 
Вся жизнь – лишь обман,
а в жизни мы гости…
Метель набросает курган
на старые кости.
 
 
Снеговый шатер
протянется скучно…
На небе огнистый костер
заблещет беззвучно.
 
 
Алмазом сверкнет
покров твой морозный.
Медведь над могилой пройдет
походкою грозной.
Тоскующий вой
в сугробах утонет.
Под льдистой, холодной броней
вдруг кто-то застонет.
 

Июль 1901

Серебряный Колодезь

 
Осенне-серый меркнет день.
Вуалью синей сходит тень.
Среди могил, где все – обман,
вздыхая, стелится туман.
Береза желтый лист стряхнет.
В часовне огонек блеснет.
Часовня заперта. С тоской
там ходит житель гробовой.
И в стекла красные глядит,
и в стекла красные стучит.
 
 
Умерший друг, сойди ко мне:
мы помечтаем при луне,
пока не станет холодна
кроваво-красная луна.
 
 
В часовне житель гробовой
к стеклу прижался головой…
Кроваво-красная луна
уже печальна и бледна…
 

Ноябрь 1898

Москва

Багряница в терниях

1

 
Мы шли в полях. Атласом мягким рвало
одежды наши в дуновенье пьяном.
На небесах восторженно пылало
всё в золоте лиловом и багряном.
 
 
Я волновался страстно и мятежно.
Ты говорил о счастье бытия.
Твои глаза так радостно, так нежно
из-под очков смотрели на меня.
 
 
Ты говорил мне: «Будем мы, как боги,
над миром встанем… Нет, мы не умрем».
Смеялись нам лазурные чертоги,
озарены пурпуровым огнем.
 
 
Мы возвращались… Ты за стол садился.
Ты вычислял в восторге мировом.
В твое окно поток червонцев лился,
ложился на пол золотым пятном.
 

2

 
Вот отчетливо спит в голубом
контур башни застывший и длинный.
Бой часов об одном
неизменно-старинный.
Так недавно бодрил ты меня,
над моею работой вздыхая,
среди яркого дня
раскаленного мая.
 
 
Знал ли я, что железный нас рок
разведет через несколько суток…
Над могилой венок
голубых незабудок.
 
 
Не замоет поток долгих лет
мое вечное, тихое горе.
Ты не умер – нет, нет!..
Мы увидимся вскоре.
 
 
На заре черных ласточек лёт.
Шум деревьев и грустный, и сладкий.
С легким треском мигнет
огонечек лампадки.
 
 
Закивает над нами сирень…
Не смутит нас ни зависть, ни злоба…
И приблизится день —
день восстаний из гроба.
 

3

 
За опустевший стол я вновь садился.
Тоскуя, думал, думал об одном.
В твое окно поток червонцев лился,
ложился на пол золотым пятном…
 
 
Казалось мне, что ты придешь из сада
мне рассказать о счастье бытия…
И я шептал: «Тебя, тебя мне надо…
О, помолись! О, не забудь меня!..
 
 
Я вечно жду… Сегодня ты мне снился!..
О жизнь, промчись туманно-грустным сном!»
Я долго ждал… Поток червонцев лился
в твое окно сияющим пятном.
 

1903

Незабвенной памяти М.С. и О.М. Соловьевых

 
Могилу их украсили венками.
Вокруг без шапок мы в тоске стояли.
Восторг снегов, крутящийся над нами,
в седую Вечность вихри прогоняли.
 
 
Последний взмах бряцавшего кадила.
Последний вздох туманно-снежной бури.
Вершину ель мечтательно склонила
в просвете ослепительной лазури.
 

1903

Москва

Посвящается Нине Петровской

 
Плачем ли тайно в скорбях,
грудь ли тоскою теснима —
в яснонемых небесах
мы узнаем Серафима.
 
 
Чистым атласом пахнёт,
в небе намотанном.
Облаком старец сойдет,
нежно разметанным.
 
 
«Что с тобой, радость моя, —
радость моя?..»
 
 
Смотрит на нас
ликом туманным, лилейным.
Бледно-лазурный атлас
в снежно-кисейном.
 
 
Бледно-лазурный атлас
тихо целует.
Бледно-лазурный атлас
в уши нам дует:
«Вот ухожу в тихий час…
Снова узнаете горе вы!..»
С высей ложится на нас
отблеск лазоревый.
 
 
Легче дышать
после таинственных знамений.
Светит его благодать
тучкою алого пламени.
 

1903

Посвящается М.С. Соловьеву

 
Задохлись мы от пошлости привычной.
Ты на простор нас звал.
Казалось им – твой голос необычный
безумно прозвучал.
 
 
И вот, когда надорванный угас ты
над подвигом своим,
разнообразные, бессмысленные касты
причли тебя к своим.
 
 
В борьбе с рутиною свои потратил силы,
но не разрушил гнет…
Пусть вьюга снежная венок с твоей могилы
с протяжным стоном рвет.
 
 
Окончилась метель. Не слышен голос злобы.
Тиха ночная мгла.
Над гробом вьюга белые сугробы
с восторгом намела.
 
 
Тебя не поняли… Вон там сквозь сумрак шаткий
пунцовый свет дрожит.
Спокойно почивай: огонь твоей лампадки
мне сумрак озарит.
 

1903

Москва

Посвящается СМ. Соловьеву

 
Как невозвратная мечта,
сверкает золото листа.
 
 
Душа полна знакомых дум.
Меж облетающих аллей
призывно-грустный, тихий шум
о близости священных дней.
 
 
Восток печальный мглой объят.
Над лесом, полные мечты,
благословенные персты
знакомым заревом стоят.
 
 
Туманный, красно-золотой
на нас блеснул вечерний луч
безмирно-огненной струей
из-за осенних, низких туч.
 
 
Душе опять чего-то жаль.
Сырым туманом сходит ночь.
Багряный клен, кивая вдаль,
с тоской отсюда рвется прочь.
 
 
И снова шум среди аллей
о близости священных дней.
 

Август 1901

Серебряный Колодезь

Памяти М.С. Соловьева

 
Призывно грустный шум ветров
звучит, как голос откровений.
От покосившихся крестов
на белый снег ложатся тени.
 
 
И облако знакомых грез
летит беззвучно с вестью милой.
Блестя сквозь ряд седых берез,
лампада светит над могилой
 
 
пунцово-красным огоньком.
Под ослепительной луною
часовня белая, как днем,
горит серебряной главою.
 
 
Там… далеко… среди равнин
старинный дуб в тяжелой муке
стоит затерян и один,
как часовой, подъявший руки.
 
 
Там, далеко… в полях шумит
и гонит снег ночная вьюга…
И мнится – в тишине звучит
давно забытый голос друга…
 
 
Старинный дуб порой вздохнет
с каким-то тягостным надрывом…
И затрепещет, и заснет
среди полей глухим порывом.
 

1903

Москва

Посвящается О.М. Соловьевой

 
Пусть на рассвете туманно
знаю – желанное близко…
Видишь, как тает нежданно
Образ вдали василиска?
Пусть все тревожно и странно…
 
 
Пусть на рассвете туманно
знаю – желанное близко.
 
 
Нежен восток побледневший.
Знаешь ли – ночь на исходе?
Слышишь ли – вздох о свободе
вздох ветерка улетевший —
весть о грядущем восходе?
 
 
Спит кипарис онемевший.
Знаешь ли – ночь на исходе?
 
 
Белые к сердцу цветы я
вновь прижимаю невольно.
 
 
Эти мечты золотые,
эти улыбки святые
в сердце вонзаются больно…
 
 
Белые к сердцу цветы я
вновь прижимаю невольно.
 

Август 1901

Посвящается Эллису

1

 
Пусть вокруг свищет ветер сердитый,
облака проползают у ног.
Я блуждаю в горах, – позабытый,
в тишине замолчавший пророк.
 
 
Горький вздох полусонного кедра.
Грустный шепот: «Неси же свой крест…»
Черный бархат истыкан так щедро
бесконечностью огненных звезд.
 
 
Великан, запахнувшийся в тучу,
как утес, мне грозится сквозь мглу.
Я кричу, что осилю все кручи,
не отдам себя в жертву я злу.
 

2

 
И всё выше и выше всхожу я.
И всё легче и легче дышать.
Крутизны и провалы минуя,
начинаю протяжно взывать.
 
 
Се, кричу вдохновенный и дикий:
«Иммануил грядет! С нами Бог!»
Но оттуда, где хаос великий,
раздается озлобленный вздох.
 
 
И опять я подкошен кручиной
Еще радостный день не настал.
Слишком рано я встал над низиной,
слишком рано я к спящим воззвал.
 
 
И бегут уж с надеждою жгучей
на безумные крики мои,
но стою я, как идол, над кручей,
раздирая одежды свои.
 

3

 
Там… в низинах… ждут с верой денницу.
Жизнь мрачна и печальна, как гроб.
Облеките меня в багряницу!
Пусть вонзаются тернии в лоб.
 
 
Острым тернием лоб увенчайте!
Обманул я вас песнью своей.
Распинайте меня, распинайте.
Знаю – жаждете крови моей.
 
 
На кресте пригвожден. Умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, Милый, мне шепчет: «Я знаю»,
поцелуем смыкает глаза.
 
 
Ах, я знаю – средь образов торных
пропадет сиротливой мечтой,
лишь умру, – стая воронов черных,
что кружилась всю жизнь надо мной.
 
 
Пригвожденный к кресту, умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, Милый, мне шепчет: «Я знаю».
Поцелуем смыкает уста.
 

4

 
Черный бархат, усеянный щедро
миллионами огненных звезд.
Сонный вздох одинокого кедра.
Тишина и безлюдье окрест.
 

Октябрь 1901

Москва

Посвящается А.С. Челищеву

1

 
«Вы шумите. Табачная гарь
дымно-синие стелет волокна.
Золотой мой фонарь
зажигает лучом ваши окна.
 
 
Это я в заревое стекло
к вам стучусь в час вечерний.
Снеговое чело
разрывают, вонзясь, иглы терний.
 
 
Вот скитался я долгие дни
и тонул в предвечерних туманах.
Изболевшие ноги мои
в тяжких ранах.
 
 
Отворяют. Сквозь дымный угар
задают мне вопросы.
Предлагают, открыв портсигар,
папиросы.
 
 
Ах, когда я сижу за столом
и, молясь, замираю
в неземном,
предлагают мне чаю…
О, я полон огня,
предо мною виденья сияют…
Неужели меня
никогда не узнают?..»
 

2

 
Помним все. Он молчал,
просиявший, прекрасный.
За столом хохотал
кто-то толстый и красный.
 
 
Мы не знали тогда ничего.
От пирушки в восторге мы были.
А его,
как всегда, мы забыли.
 
 
Он, потупясь, сидел
с робким взором ребенка.
Кто-то пел
звонко.
 
 
Вдруг
он сказал, преисполненный муки,
побеждая испуг,
взявши лампу в дрожащие руки:
 
 
«Се дарует нам свет
Искупитель,
я не болен, нет, нет:
я – Спаситель…»
 
 
Так сказал, наклонил
он свой лик многодумный…
Я в тоске возопил:
«Он – безумный».
 

3

 
Здесь безумец живет.
Среди белых сиреней.
На террасу ведет
ряд ступеней.
За ограду на весь
прогуляться безумец не волен…
Да, ты здесь!
Да, ты болен!
 
 
Втихомолку, смешной
кто-то вышел в больничном халате,
сам не свой,
говорит на закате.
 
 
Грусть везде…
усмиренный, хороший,
пробираясь к воде,
бьет в ладоши.
 
 
Что ты ждешь у реки,
еле слышно колебля
тростники,
горьких песен зеленого стебля?
 
 
Что, в зеркальность глядясь,
бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?
Всплеск, круги… И, смеясь,
утопает, закрытый туманом.
 
 
Лишь тюльпан меж осоки лежит
весь измятый, весь алый…
Из больницы служитель бежит
и кричит, торопясь, запоздалый.
 

Март 1904

Москва

 
Стоял я дураком
в венце своем огнистом,
в хитоне золотом,
скрепленном аметистом —
один, один, как столб,
в пустынях удаленных, —
и ждал народных толп
коленопреклоненных…
Я долго, тщетно ждал,
в мечту свою влюбленный…
На западе сиял,
смарагдом окаймленный,
мне палевый привет
потухшей чайной розы.
На мой зажженный свет
пришли степные козы.
На мой призыв завыл
вдали трусливый шакал…
Я светоч уронил
и горестно заплакал:
«Будь проклят, Вельзевул —
лукавый соблазнитель, —
не ты ли мне шепнул,
что новый я Спаситель?..
О проклят, проклят будь!..
Никто меня не слышит…»
Чахоточная грудь
так судорожно дышит.
На западе горит
смарагд бледно-зеленый…
На мраморе ланит
пунцовые пионы…
Как сорванная цепь
жемчужин, льются слезы…
 
 
Помчались быстро в степь
испуганные козы.
 

Август 1903

Серебряный Колодезь