Текст книги "Московские праздные дни"
Автор книги: Андрей Балдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Метропещеры весьма логично встраиваются в вертикальный чертеж ноября и с ним в большой календарный очерк Москвы.
Непросто разве что само выживание в ноябре. Но если учесть, что настойчивые знаки календаря (полярные, все разводящие на верх и низ) есть в первую очередь уроки возвышения, если понять эту ясную постановку осей, как слово о будущем пространстве, то ноябрь у нас выходит не так уж пуст и безнадежен.
В ноябре мыслится зачатие московского пространства.
Глава третья
Пророки
4 декабря ― 18 декабря
― Введение ― Народный календарь и библейские пророки ― Звезды, они же ордена ― Рассуждение о пятнадцати ступеньках ― Две башни ― Декабристы и «Граф Нулин» ― Прокопы, вехи и Кощей —
4 декабря – Введение
Введение – слово, само за себя говорящее. Написал и получилось, что книга до сего момента не начиналась, а только идут к ней приготовления. В каком-то смысле так оно и есть. Прошли два месяца приготовлений к строительству света, всего будущего года – октябрь и ноябрь. Будет еще и третий – декабрь. Все верно: будущий год (свет) еще не открыт, календарь пойдет по привычному кругу с 1 января, а пока длится московская «тренировка», душевная и духовная, пластическая, художественная.
С началом декабря, с приходом праздника Введения, эта подготовка вступает в решающую стадию.
Как после этого не задуматься об осмысленном устройстве, вселенской «архитектуре» московского календаря? Византийский календарь не знал нашего Нового года, отсчитывал время с 1 сентября, но как будто заранее на своем круге расставил точкинапоминания, чтобы мы лучше подготовились к собственным новогодним праздникам.
Так – напоминанием – выглядит декабрьское Введение: книга года, книга света еще впереди.
В декабре, словно их специально созвали заранее, в церковном календаре собираются пророки. Их тут большая часть со всего календаря. Они заглядывают вперед, в «книгу» будущего года; вместе с Введением пророки как будто ободряют Москву: ждать осталось недолго, позади метания и сомнения (лишенного румбов, обретающего румбы) ноября; нарисовался твердый вектор, указывающий на Рождество.
Новый год близко.
*
Народный календарь отмечает этот сезон пророчеств, как обычно, переименовывая, перетолковывая библейские имена на свой лад. При этом сам календарный акцент не упущен: все пророки на виду.
2 декабря – пророк Авдий
Авдий– один из двенадцати так называемых малых пророков.
Авдей-радетель. Заботится о дверях, щелях и проч., чтоб не дуло. Затворы, замки, засовы: все скрепы герметические. Человек Москва еще «под водой», в самой тьме ему плыть до света целый месяц: на Авдея производится осмотр домашней «подлодки».
14 декабря – пророк Наум
По старому календарю это 1 декабря. Пришел старший месяц, самый из всех мудрый, седой от инея и снега. Пришел Наум – зимний ветер задул.
Наум-грамотник. Наум наставит на ум. Ему молятся о просвещении разума (еще одна форма иного света); Наум склоняет буйных отроков к изучению грамоты.
15 декабря – пророк Аввакум
Аввакумовы обереги. Особая охрана детей. Этот мотив еще появится перед самым Рождеством, на Анну Темную (22 декабря). Охраняется будущее, еще не состоявшееся время. Над колыбелью вешается «помельная лапочка», куриные перья, связанные тряпицей. От окна отгоняются криксы-ночницы. Отгоняет их Богородица – в лес, к болотным пням и мхам.
16 декабря – пророк Софония
Этого большей частью записывали в женский род, ибо напоминал о Софии. Одно другому не мешает: София, или премудрость Божия, также в эти дни уместна. Софония – с древнееврейского «господь защищает».
Еще в декабре (в «Никольский» сезон, после 19-го числа) ожидаются: 22 декабря – пророчица Анна Темная (по самой длинной и темной ночи в году); 29 декабря – пророк Аггей (Аггей-пророк сеет иней на порог) и 30 декабря – пророк Даниил. Данииловы сборы. Даниил декабрь поторапливает. Подготовка к Рождеству достигает после Аггея апогея. Украшается баня: березовыми, майскими, припасенными с Троицы вениками. Банный (домовой) веселится.
Звезды, они же ордена
Еще одно «созвездие» загорается в декабре в самую непроглядную тьму: царские ордена. Случайно ли? В первые дни декабря празднуются один за другим несколько святых и с ними вместе знаменитые ордена России.
6 декабря – святой благоверный Александр Невский, и в честь него орден, кавалеры коего носили особый знак и звезду на ленте. В советское время царские награды были отменены, однако в 1942 году во время Великой Отечественной войны орден Александра Невского был учрежден заново.
7 декабря – Екатерина. В декабре 1714 года в память освобождения от турецкого плена Петр I учредил орден святой Екатерины. Освобождала царя супруга, Екатерина I; она продала все свои бриллианты и подкупила турецкого пашу, пленившего царя. Екатерина стала первым кавалером ордена. Говорят, украшение звезды оного ордена большим количеством бриллиантов косвенным образом напоминало о том, как был освобожден царь Петр.
9 декабря – Георгий. Кстати, это знаменитый Юрьев день, когда крепостным разрешены были переходы от одного помещика к другому. Орден святого Георгия был учрежден в этот день (26 ноября по старому стилю) 1769 года. Высшая воинская награда России (не путать с Георгиевским крестом). Полными кавалерами (четыре степени) ордена святого Георгия за все время награждений были всего двадцать пять человек.
11 декабря – можно записать в этот же ряд: советский орден Суворова. Был учрежден в 1942 году (в том числе) в честь взятия Измаила, которое произошло 11 декабря 1790 года.
13 декабря – Андрей Первозванный. В этот день (30 ноября) 1698 года, Петр I составляет статут Андреевского ордена (и флага Военно-морского флота России). Статут ордена был уточнен в 1720 году; при этом он оставался не опубликован вплоть до 1814 года. Это была высшая государственная награда России.
Пять орденов! Пять звезд одной вереницей – советский орден Суворова также, довольно показательно (и, наверное, неслучайно), был оформлен в виде звезды с лучами.
Кажется, Гоголь сравнивал заслуженного генерала с рождественскою елкой: она вся была в огнях и звездах. Впрочем, декабрьскую елку ожидает звезда куда более важная.
Это награждение (по итогам года) выглядит по-своему закономерным. По крайней мере, оно приходится по сезону: звезды – награды – являются в самую темень.
Рассуждение о пятнадцати ступеньках
Вот оно, Введение, 4 декабря.
Праздник Введения во храм Пресвятыя Богородицы. Или так (полным чином): Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.
Эпизод Введения не упомянут в Евангелии. О нем повествует Святое предание, возведенное церковью в ряд канонических сочинений. Согласно ему, Мария в этот день впервые пришла в храм, где самостоятельно (ей было три года) преодолела лестницу высотой в пятнадцать ступеней и была встречена первосвященником, который благословил ее и препроводил в Святая Святых. Событие Введения означало по форме и по существу настоящее чудо, в первую очередь чудо прозрения.
В декабрьском сезоне пророчеств и наград прозрение Введения составляет центральный эпизод.
В нем слышится мотив архитектурный: в храм входит «иной храм» (Богородица), которому (которой) суждено в будущем пронести, провести в свет Богочеловека. В свою очередь, Христос также станет человеко-храмом: тут выстраивается чудная «матрешка» – одно сакральное помещение в другом, в нем еще одно и в самой середине, в глубине его – будущее. И все это сооружение движется в Святая Святых. Рисуется сложение пространств самое удивительное.
Темнота декабря видится в этом контексте предродовою.
Праздник считается особым в отношении к монашеству (сокровенность, таинственность сюжета, подчеркнутая чистота и неприкосновенность предмета праздника).
В этот день преподобный Серафим пришел в Саров.
В 1917 году в этот день состоялась интронизация патриарха Тихона (тут рисовалась впереди другая пьеса пространств, трагическая).
Главный храм Оптиной Пустыни – Введенский.
Праздник символизирует помимо прочего воцерковление творчества. Неясно, насколько уместно говорить об архитектурном творчестве материнства. Наверное, можно. Разумеется, это построения отвлеченные и много нужно трансляций, чтобы оправдать проектирование, имеющее в виду столь хрупкие объемы, однако сам принцип, подход представляется верным. В воображении становится виден чудный Божий сверток – человек в человеке, храм в храме, несущий в глубине своей свет несказанный и будущий.
Опять же, воцерковление творчества надобно Москве по сезону – она творит всю осень, учится творить, лепить время. В ноябре у нее выходили опыты самые рискованные.
*
Для Москвы, возможно, оттого, что сюжет так хорошо упрятан, Введение остается праздником, условно говоря, непопулярным.
Может быть, внешние атрибуты праздника (вход, вверх, трехлетнее дитя, пятнадцать ступеней) представлялись горожанам слишком обыкновенными. Внутреннее содержание оставалось, как правило, от них отстранено. Слишком отвлечен и абстрактен был предмет поднебесной геометрии. Что такое черчение нового храма по грядущему новочеловеку? Которого и нет, он закрыт, неразличим в будущем.
Сюжет сложен и лишен ярких примет. Первосвященник вводит ребенка в храм и затем, движимый не очевидным, но явственным знаком налетающего времени, направляется с ним в Святая Святых, куда, кроме него одного, и входить-то никто не может, да и сам он – раз в год по великому празднику. Осознать это в должной полноте было совершенно невозможно, и тем более невозможно было представить себе, как сей ребенок-перекресток (эпох) включает наш день – декабрьский, нынешний, сумеречный и промозглый.
К тому же большей частью название праздника воспринималось ошибочно: как Введение во храм, посвященный Богородице, – Казанской, Смоленской или Донской. То, что в «Богородицкий» храм входила сама же Пресвятая Богородица, никого особо не волновало. Одного ее присутствия в любой ипостаси было достаточно; присутствие духа тем обеспечивалось. Это отслоение внешней оболочки праздника от его сложной сути и попутная словесная путаница были по-своему характерны для Москвы, предпочитающей образы яркие, запоминаемые с первого раза.
На фоне Рождества и Пасхи, Троицы и Покрова Введение остается почти незаметно.
Приходских Введенских храмов в Москве почти не было.
Были храмы в монастырях, Николо-Введенском и Новинском, в двух Мариинских женских училищах, где полагались «по штату» (оба размещались в верхних этажах, с восточной стороны – и здесь словно прятался, уходил от улицы, замыкался в невидении таинственный предмет Введения).
Были церкви в подмосковных селах, Черкизове и Семеновском, – семеновская в 1728 году сгорела – селяне же, крестясь, рассудили, что «не сгорела, но вознеслась».
Туда же – в недоступность, в невидение.
Итак, монастыри, училища, отдаленные села, даже тюрьмы – все, что отнесено за безопасную преграду, замкнуто под замок.
В пределах Садового кольца Введенских храмов было всего два. Первый на Большой Лубянке, снесенный большевиками, второй в Подсосенском (Введенском) переулке, в Барашах.
Первый стоял на перекрестке Кузнецкого Моста и улицы Большая Лубянка (площадь Воровского) – там, где сейчас стоянка машин. Храм был знаменит тем, что первоначальное его здание возвел в 1514 – 1518 годах Алевиз Новый, строитель Кремля (в середине XVIII века на средства богатых прихожан, купцов Кондаковых, его перестроил архитектор Постников). В 1551 году церковь была утверждена одним из семи главнейших соборов, поставленных во главе семи же московских церковных сороков, на которые первоначально были разделены все московские храмы. В ней до построения Казанского собора на Красной площади была поставлена чудотворная икона Казанской Божьей Матери.
Икона – спутница освободителя Москвы от поляков, князя Дмитрия Пожарского на всем его славном пути. После освобождения столицы князь поселился в приходе Введенского храма, здесь его отпевали в 1642 году. Кстати, здесь же в 1826 году москвичи провожали еще одного знаменитого своего защитника – губернатора, графа Федора Ростопчина, устроившего с приходом французов в 1812 году пожар до небес. Но никакие знаменитости и славная история церкви не помогли – в 1924 году она была снесена в целях «улучшения движения».
С ней связан сюжет, который можно отнести к теме воцерковления московского творчества.
*
История, записанная в середине XVIII века Павлом Пономаревым, преподавателем, впоследствии (с 1782 года) ректором Московской академии.
Приблизительно в 1750 году, во время очередного перестроения первого Введенского храма, имел место любопытный эпизод. Некий Кондаков, двоюродный брат Андрея Кондакова, богатого купца, стараниями которого в основном и осуществлялась перестройка церкви, решил устроить спектакль духовного содержания на этот именно странный и сокровенный введенский сюжет. Но как! Он решил ввести собственную дочь наподобие всевышнего прототипа в соседний храм (в настоящий Введенский его не пустили).
Искренность Кондакова не вызывает сомнения. Видимо, и в самом деле он желал помочь благому делу, насытив происходящее личным, показательным примером. Это удалось вполне – картины, встающие за пономаревским анекдотом, рисуются отчетливо и ярко, словно специально для того, чтобы утолить интерес горожан к драматическому зрелищу, недостающему компоненту праздника.
Трещал мороз. С самого утра к церкви принесены были комнатные дерева и пальмы, в неохватных мерных бочках и кадках. На тесном церковном дворе, согласно сценарию, была выстроена шаткая лестница о пятнадцати ступеньках, которая поднялась едва ли не выше храма, коим оказался один из многочисленных московских Никол. Наибольшее неудобство обнаружилось с возрастом отроковицы, каковой в тот год, согласно общей сплетне, исполнилось четырнадцать. Можно себе представить, как в ворохе протобиблей-ских одежд взбиралась на помост бедная дева, готовая обернуться снежной бабой, но никак не исходной невесомостью. Можно представить, как запыхавшийся, всклокоченный Кондаков уламывал священника продолжить действие строго по сценарию. Но вводить девицу в Святая Святых тот отказался наотрез.
Далее фантазии. Девица, возвышаясь над окрестностями, плакала в голос, пальмы одевались понемногу инеем, а заполонившая двор толпа зевак хохотала и крестилась одновременно. Хочется думать, что праздник все же вышел славный, без потерь и жертв, если не считать погибшую инозелень.
Но интересно продолжение, и его особо отмечает в своих записках Пономарев. Обсмеявшая чудака Кондакова и его дочку Москва затем на протяжении многих лет относилась к ним со странным пиететом. Несмотря на то что мнимая Мария не осталась в храме, и в дальнейшем решительно уклонилась от образца, разродившись в законном браке несметной толпой детей, она осталась в глазах соседей существом таинственно отдельным, по-своему возвышенным.
Так – счастливо – был завершен анекдот о праздном представлении 21 ноября 1750 года, связанный с исчезнувшим храмом, да и как связанный? косвенно, каким-то отражением, бликом. Но это только оттеняет нестойкость и сложность предмета, видение Введения как жеста прикосновения к чему-то безусловно существенному, неподвластному времени, и вместе с тем обыкновеннейшему, ежесекундно происходящему.
*
Второй Введенский храм в центре Москвы сохранился. Странный, разновозрастный: пристройки и надстройки вокруг некоего исходного ядра представляют собой в самом деле как будто храм во храме. Он стоит в двух шагах от центра, у Покровки, – но словно и нет его: он задвинут в угол в одном из малых переулков.
Храм был построен в Барашах (слободе царских шатерников, барашей); церковь Введения под сосенками, в переулке Подсосенском, построена между 1688 и 1701 годами (колокольня XVIII века); обновлена в 1869 году, закрыта в 1932, обезображена заводской перестройкой, но к 1990 году восстановлена в правах и приблизительно прежнем виде.
Однажды, прочитав историю о Введенском представлении купца Кондакова, в самый праздник Введения я решил пойти в этот Введенский, подсосенский храм. И, разумеется, опоздал. Служба в нем прошла в час дня, мне же достались в шесть часов вечера закрытые ворота, прыгающий свет фонаря над вывеской и осклизлые сбоку ступеньки. Декабрь. На ступеньках маялась пожилая женщина, которая, как и я, опоздала, и теперь обходила храм со всех сторон, стремясь найти в сокровенной сфере хоть щелочку. Куды! Все было запечатано и заснежено и облито сверху теменью. Женщину я наверняка напугал. Неудивительно – несмотря на то, что это самый центр Москвы, от Китай-города десять минут пешком и далее шаг в переулок, место производит впечатление пустынной и заброшенной окраины. Москва по-прежнему не видит этот праздник, словно он в самом деле слишком для нее сложен.
В другой раз, уже без всякого плана, я шел в центр от Курской, от Садового кольца и вдруг вышел к той же церкви. Ворота были открыты, я вошел во двор. Малый боковой придел к большой красной (неоштукатуренной) церкви один был выбелен. Он помещался точно подмышкой у большого красного храма.
Я обошел эту обнявшуюся пару; повсюду были следы стройки, не городской, но какой-то сельской, где в одном углу двора тачка, в другом кирпичи, в третьем под деревянной треногой подвешен спящий колокол.
Вход в храм оставил ощущение казенное; длинный коридор был пуст, за ним в двери виднелся разоренный зал, дыры, крытые фанерой. Главная церковь остается пуста; собственно храм помещается в приделе – том самом, выбеленном снаружи. Неожиданно изнутри этот придел оказался одомашнен, выстлан тертыми коврами; по стенам висели иконы, в беспорядке, точно как в старом доме. Это меня поразило; мигом я перенесся мыслью в деревню; Москва за окнами исчезла. Сердце заныло. Кроме меня, в храме не было никого, только на звук моих шагов вышел священник. Он остановился поодаль, и стоял ко мне спиной, пока я в «деревенском» приделе обходил, разглядывая, иконы. Я нашел Введенскую, видимо, написанную недавно, довольно интересную, но разглядеть ее не удалось, какие-то предметы внутри меня заслоняли зрение.
Как ни странно, опыт наблюдения удался: здесь и был воплощенный храм во храме; и справедливо я был отторгнут – я оставался вне Введенского помещения. Невидимое, оно осталось недоступно моему грубому зрению.
*
Вот, нашел в заметках запись о дне, который предшествует Введению (предисловие к введению).
3 декабря в церкви поминается Прокл, архиепископ Константинопольский (V век). В народном календаре к нему добавляется некая Прокла, особа женского рода, подвиг которой неизвестен.
Прокл и Прокла – пара самая прочная.
Настоящее время, стоящее по колено в хляби ноября, и будущий, следующего года календарь требует прочности. Время еще не началось, это чаяние о нем: чтобы оно было прочно. Его готовят впрок; во всяком начинании должен быть прок – об этом напоминают тезки Прокл и Прокла. В этот день нужно сидеть дома и чинить сбрую и прочие предметы путешествия. Нет прока в дороге. На Прокла начиналась торговля зимней одеждой в Охотном Ряду. И тут были свои приметы: если ветер прибивает дым к земле, торг будет плохой, неприбыльный.
*
В народе Введение было отмечено настроением некоторой повышенной ответственности (я погорячился с обвинением Москве в нелюбви к введенскому сюжету: тут другое дело, тут речь идет о воплощенной тайне – Москва умалчивает о тайне).
В этот день происходила проверка запасов перед зимою. Капусту подвешивали над землей, свеклу закапывали в кружок в песок.
В этот день в Москве происходили ярмарки. На Никольской улице торговали преимущественно платками, в Охотном Ряду – санями. Обязательны были подарки. Введение рассматривали как верную примету календаря: Введение в зиму. Введенье пришло – зиму привело. По этому празднику судили о всех грядущих зимних праздниках. Введение с морозом, все праздники будут морозны. С теплом – все теплые будут.
Обновляли сани. Особое внимание было саням молодых, тех, что женились за год, минувший с прошлого Введения. Сани им подбирались расписные, украшенные всем, чем только можно было их украсить. Муж «казал молодую». Казал – прежде невидимая, она теперь становилась видна.
Праздник имел в древности некоторые прототипы. У древних персов это был праздник огня. Ничего удивительного, в такую стужу и темень.
Введенье ломает леденье. Еще и оттепель. Общая сумятица и сомнение в природе.
Опять вспоминается Аустерлиц и в этот день взломанный лед.
*
Введение: незаметный (один из главнейших), сложно читаемый праздник в храме, в настоящий момент отсутствующем. Что такое этот праздник, как праздновать такое?
Так же, многослойно, неявно; многажды человек в человеке, Бог в человеке, Богочеловек. На пятнадцать ступенек вверх.
Если ноябрь «Москводно», то эти пятнадцать ступенек суть первое над ним возвышение. Ненастоящее, невидимое, сочиненное, отложенное на будущее.
Во Введении предугадывается подъем к Рождеству; он не виден, но тайно ощущаем.
Его главный сюжет – подъем (невидимый в невидимое). Такова сумма рассуждений о празднике Введения.
Две башни
Увидел в календаре и решил, что подойдет. Буквально: о возвышении.
15 декабря родились двое великих строителей башен: в 1832 году Гюстав Эйфель, архитектор, строитель, автор проекта Эйфелевой башни в Париже; в 1907 – Николай Васильевич Никитин, ученый, конструктор, проектировщик Останкинской телебашни.
Парижане называли Эйфеля инженером вселенной.
Аполлинер: Эйфелева башня – лестница в бесконечность. Это вам не пятнадцать ступенек. Хотя мы еще посмотрим, у кого небеса выше.
Эйфелеву башню построили в 1889 году. Замысел был поставить сооружение вдвое выше египетских пирамид; он удался – изначальная высота составила 304 метра, после установки телевизионной антенны башня подросла еще метров на двадцать. Подъемник на башне работал без перерыва со дня открытия пятьдесят лет, до прихода фашистов в 1940 году. Тут он сломался, и так, что гитлеровцы не смогли его починить. Привозили своих мастеров, и те не разобрались (а может, не захотели, фашисты иным немцам также были поперек горла). И только когда Париж был освобожден, появился местный подъемных дел мастер, подул, поплевал, и лифт заработал.
Никитин участвовал в проектировании главного здания МГУ, а также хорошо узнаваемой «московской» высотки (Дворца науки и культуры) в Варшаве.
Московские высотки: интереснейшая, не раз отмечаемая метафизиками «вертикальная» тема. Они идут по кругу – что означает их громоздкий циферблат? Но это не декабрьская, не введенская, скорее, летняя тема.
Декабристы и «граф Нулин»
14 декабря 1825 года.
…О восстании декабристов пророчествовали многие. Само это восстание было в известном смысле проектно (подходило по сезону? указывало на будущий «свет»; в самом деле, было бы интересно в качестве попутного упражнения рассмотреть это событие как некий – жестко представленный – «пророческий», декабрьский проект).
Почему-то в эти числа декабря являются одна за другой российские конституции – разных, порой полярных политических эпох. Закон (поверх-политический) приходит на ум: сегодня, 14 декабря, как раз пророк Наум.
Наверное, после ноябрьских хлябей и пустот, после безвременья календаря обозначается понемногу некая структура (конституция сознания). Разве не так? На дворе самый «конституционный» сезон. Время политических пророчеств, масштабных утопий.
Декабрь и за ним новый год – будущее время заметно приблизилось; самое время заявить его чертеж.
В этом смысле декабристы были календарно уместны.
Другое дело Пушкин: какой из него тогда вышел пророк? Что такое Пушкин в декабре 25-го года? Мы знаем, как он в тот год переменился, «округлился», обрусел, заново поверил в Бога. И тут этот бунт, выступление на Сенатской. Совпадают ли Пушкин и декабрьский «конституционный» бунт? Позиция поэта представляется противоречивой или не до конца расшифрованной. Его участие-неучастие в выступлении декабристов не раз было рассмотрено и истолковано. Чаще вспоминают зайца, перебежавшего суеверному поэту дорогу в Петербург, после чего Пушкин поворотил назад и проч.
Странная история с зайцем. То ли Александра Сергеевича оправдывают задним числом, то ли сам он запускает легенду, чтобы как-то выйти из той противоречивой ситуации, в которую попал.
Еще непонятнее в этом смысле «Граф Нулин», поэма, написанная в эти декабрьские дни. Пушкин называл «Нулина» карикатурой на Тарквиния, попыткой выстроить (высмеять), поставить вверх ногами всю европейскую, римскую историю. Фабула противуистории проста. Вместо того чтобы согласно классическому сюжету отдаться Тарквинию, Лукреция, по замыслу А.С., отвешивает ему пощечину. История Европы идет по другому пути.
Почему этот комикс появляется у Пушкина именно в эти дни?
Пушкин пишет «Графа Нулина» точно в дни восстания. По сути, он смеется над поклонением соотечественников перед Римом (Европой), пишет поэму о появлении в России очередного русского «римлянина» (приехавшего из Парижа балбеса Нулина) и о его конфузе на родине. Что это? В Петербурге друзья Пушкина – республиканцы, европейцы, новые римляне, русские Бруты поднимают бунт, а тут (на них?!) карикатуры!
И – охота. Пора, пора! рога трубят; Псари в охотничьих уборах Чем свет уж на конях сидят, Борзые прыгают на сворах. Это что, намек на Сенатскую? Написано синхронно с петербургским выступлением.
Мало этих псарей: героиня, которой еще предстоит влепить пощечину Тарквинию (Нулину), начинает день с того, что пытается читать французский роман – Наталья Павловна сначала Его внимательно читала, Но скоро как-то развлеклась Перед окном возникшей дракой Козла с дворовою собакой И ею тихо занялась. А это как понимать? Что означают эти низменные видения? Какие драки, когда на площади перед Сенатом восставших окружили войска? Со стороны Исаакиевского собора выдвинуты пушки – там нет еще собора, а есть только котлован под собор, полный грязи и слякоти. По контуру площади сошлась черная кайма, толпа петербургского народу. Кругом мальчишки хохотали. Меж тем печально, под окном Индейки с криком выступали Вослед за мокрым петухом; Три утки полоскались в луже; Шла баба через грязный двор Белье повесить на забор; Погода становилась хуже: Казалось, снег идти хотел…
Случайны ли эти «синхронные» зарисовки? Пророчество это или печальные интуиции, или просто в сторону отведенный взгляд поэта? Но даже и в этом случае, при взгляде в сторону следует признать его удивительное «зрение», нечаянно проницающее сотни верст окрест, видящее невидимое. Только вряд ли это простой взгляд в сторону: Пушкин знал о дне выступления, и было тронулся в столицу, но его развернул с дороги тот странный заяц.
Охота. Удивительная получилась охота, за зайцем-словом.
Перевернутое равенство восстания и дворовой драки; петербургские римляне получают пощечину, мы смеемся над «Графом Нулиным».
Пророчество состоялось; его содержание читается еще отчетливее на фоне спора двух пространств, петербургского и ему противоположного, русского. Точнее, петербургского пространства и русской прорвы, которая вовсе не знает регулярного пространства. Такова скрытая геометрия поэмы: мы наблюдаем противопоставление провинции Петербургу, вольное или невольное. Можно предположить, что примерно таков был народный, во всю ширину России развернутый фон петербургского декабрьского события – дворовый, залитый по колено грязью, с петухами и собаками и бельем на заборе. Пушкин, хотел он того или нет, озвучил этот «народный» фон, обозначил бесконечное расстояние выступавших на Сенатской площади от народа.
Народ безмолвствует – им было сказано еще раз.
Напомню: это самый конец 1825 года. Пушкин переменился за этот год необыкновенно. Это год «Бориса Годунова», еще важнее – возвращения Пушкина в русский исторический, христианский контекст. Весь год Пушкин исправно отмечает все традиционные праздники. Он как будто возвращается в Москву – историческую, в ее округло текущее время; в нем совершается переворот, душевный и творческий. Он готовится к «Пророку», который напишет спустя еще полгода, но уже теперь слышит в себе силу прорицания. И вот поворотный 25-й год заканчивается – чем? петербургским восстанием? скорее, развилкой времен; наверное, об этом было нечаянное пушкинское пророчество.
Пушкин все сочиняет: за год он научился заглядывать в иное (большее) время посредством сокровенного сочинения; наступает декабрь, пора, пора, рога трубят – и вдруг является «Граф Нулин». Не Единицын, не Двойкин, не пресловутый Трико – Нулин. Нуль. Человек Ничто – и декабристы.
Нет, разумеется, он не смеялся над друзьями; возможно, его взяла досада на то, что он до них не добрался.
Но пророчество состоялось, точно по сезону. В карикатурном «Нулине» Пушкиным было обозначено пространство большее, сфера полной русской истории, без вычетов и пунк-тира, которая до сих пор не написана. Может, потому и не написана, что наша история все пытается построить себя по линии, не в пространстве?
Прокопы, вехи и Кощей
5 декабря – Прокопий чтец
Отыскиваем путь (вперед во времени). Деревенский календарь на свой лад толкует грека Прокопия. Прокоп – в снегу. Дорога, путь, лишь был бы снег. В нем нужно прокопать дорогу. В этот день вся деревня выходила в поле, прочищала дороги и ставила вехи, чтобы путник не заблудился.
Пауки на Прокопия в доме – хорошая примета: будут сытость и достаток.
7 декабря – Екатерина-санница
Та именно (см. выше), что спасла царя Петра, за что получила орден. В этот день все полагалось скатить с горы. Катя катит. (Стало быть, время действительно несколько поднялось над «дном».) Веселие и гуляние. Катали хлеб по белой скатерти, от колоска к предмету, который брали у любимого (тайно): так привораживали, открывали сердечную дорогу.
9 декабря – Егорий (зимний)
Хозяин леса. Тот, что противостоит в календаре Георгию вешнему, майскому, хозяину поля, пастуху.Особое внимание волку. Волк в этот день бесстрашен, идет на ружье «со смехом», потому что за него заступается в этот день герой Егорий.
Не боится собак, не боится оставить след в глубоком снегу. Мужик в этот день наоборот – болеет, сохнет. Его растирают волчьим жиром, наговаривают на свет, на лучину.
В Юрьев день ходили слушать в колодцах воду. Если вода тихая, без плесков и волнений, зима будет теплая. Если будут какие звуки – жди вьюг и морозов.
В воду бросали уголь, слушали шипение.
11 декабря – День сойки
Девять перьев ее зеркальны. (Черные, вороньи, отливающие синевой, в самом деле способные к мутному отражению.) По ним пытались гадать, прозреть будущее.
