Текст книги "Адам Смит"

Автор книги: Андрей Аникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

7. РУССКИЕ В ГЛАЗГО

Смит забыл спросить, как надлежит титуловать российского посланника. Кажется, полагалось говорить «ваше превосходительство», но посланник был князь, а это близко к английским герцогам, которых следовало называть «ваша светлость». Поэтому он употреблял то один, то другой титул.

Князь Александр Голицын был молод. «Едва ли он старше меня, – подумал Смит, глядя на его гладко выбритое, свежее, оживленное лицо. – А ведь говорят, он сильно приложил руку к падению Питта. Над этим ему, надо думать, пришлось изрядно поработать!»

Хозяин дома, лорд Мэнсфилд, младший сын графского шотландского рода, сделавший в Лондоне блестящую судейскую и политическую карьеру, представил профессора Смита князю и отошел к другим гостям. Объявленная накануне отставка Питта и новое возвышение Бьюта были такими новостями, что зала гудела от густого гула голосов. Падение Питта предвещало конец войны, охлаждение к союзнику Фридриху Прусскому, улучшение отношений с Россией.

– Итак, мистер Смит, вы полагаете, Глазговский университет – самое лучшее, что может предложить Британия нашим юношам? И к тому же самое дешевое?

Князь говорил по-английски хорошо, лишь с легким французским, как показалось Смиту, акцентом: смягчая «l» и раскатывая «r». Он жил в Лондоне седьмой год, да и до этого, будучи советником миссии в Голландии, учился английскому языку.

– Ваша светлость, мне трудно говорить за свою alma mater, но я уверен, что молодые люди получат у нас неплохое образование. Если они намерены заняться правом, профессор Миллар, хотя он еще молод…

– Прежде всего я рассчитываю на вас, профессор! – перебил Смита Голицын. – Лорд Мэнсфилд и мистер Юм горячо вас рекомендуют.

Смит слегка поклонился.

– Правда, у шотландцев, кажется, принято хвалить друг друга, когда они не у себя на родине, – улыбнулся князь. – Но я имею и собственное мнение: мне достали на днях вашу книгу, и я просмотрел ее. Когда вы выезжаете в Глазго?

– На будущей неделе, ваше превосходительство. Я уже почти опаздываю к началу занятий. Мы начинаем осенний семестр десятого октября.

Голицын на мгновение задумался, потом решительно продолжал:

– Молодым людям будет трудно в первое время. Они прожили в Англии лишь четыре месяца и плохо говорят на вашем языке. Но их латынь, как уверяет посольский капеллан, очень неплоха. К тому же они производят впечатление серьезных и способных людей. И они уже отнюдь не мальчики. Если вы не возражаете, я пришлю их к вам завтра. Куда им прийти?

Смит назвал гостиницу, где он жил, и замолчал, полагая, что беседа окончена. Но посланник, тоже помолчав, вдруг взял его под руку и, раскланявшись рассеянно с кем-то из гостей, отвел к окну в углу залы. Он остановился, заложив руки за спину и глядя в окно. Смит тоже посмотрел через стекло.

Снаружи сгущалась темнота. К ярко освещенному входу подъезжали запоздалые экипажи. Слышалось цоканье копыт по мостовой, доносились приглушенные закрытыми окнами голоса кучеров и лакеев. На другой стороне улицы стояла кучка прохожих, глазевших на съезд гостей. Для Смита, который впервые был в Лондоне, эта картина была непривычнее, чем для иностранца.

Он вопросительно взглянул на русского. Лицо Голицына изменилось, стало старше и строже. «Точно он снял маску», – подумал Смит.

– Сколько вам лет, мистер Смит? – вдруг спросил Голицын, как будто угадав мысли собеседника.

– Тридцать восемь.

– А, оказывается, вы старше меня. Я бы этого не подумал. Мне тридцать шесть, и двенадцать лет из них я провел за границей. Но теперь, кажется, мой долг исполнен, и я возвращаюсь домой.

Смит молчал. Неловкости не было, но и что говорить, он не знал.

– Да, мой долг исполнен: мир между нашими странами сохранен, и теперь ему уже почти ничто не угрожает. Во всяком случае, в ближайшее время. Франция связана с нами союзом, а вы ведете с ней жестокую войну во всем мире. Фридрих Прусский – ваш друг и союзник, а мы воюем с ним пятый год, мы с боем брали его столицу и будем бить дальше, если он не пойдет на разумные условия мира. При таком раскладке карт играть нелегко, особенно с такими игроками, как мистер Питт…

Толпа напротив подъезда разошлась, осталось лишь несколько оборванных мальчишек, которые, как видно, рассчитывали на какой-то заработок при разъезде и ждали этого. Почему посланник выбрал его для своих конфиденций? Может быть, он считает его агентом Бьюта и Мэнсфилда и опять ведет какую-то игру? Едва ли. Он, кажется, слишком проницателен для этого. Похоже, что он просто устал от интриг.

– Конечно, у меня был мощный союзник в моих усилиях при сент-джемском Дворе, – продолжал Голицын, точно говоря сам с собой. – Британская торговля! О, этот министр сильнее и Питта и Бьюта! Достаточно намекнуть коммонерам [24]24
  Коммонеры – члены Палаты общин, нижней палаты английского парламента.


[Закрыть], связанным с Русской компанией [25]25
  Купеческая компания, занимавшаяся торговлей с Россией.


[Закрыть], и они поднимут в палате такой шум, что кабинет готов клясться всеми пророками и языческими богами в верности миру с Россией. Вы знаете, что каждое второе судно, заходящее в Петербург, – английское? А вы знаете, что без русской пеньки в Англии не было бы канатов, а без канатов не было бы флота? Что вы думаете по этому поводу, сэр? – повернулся он вдруг к Смиту.

– Без пеньки не было бы флота, а без торговли не было бы Британии. По крайней мере такой, какая она теперь. В Глазго это, может быть, яснее, чем в Лондоне. За этими дворцами, – Смит указал рукой в окно, – торговля не так видна, как за складами и мануфактурами. Кажется, я теперь кое-что знаю о торговле, но я почти ничего не знаю о России. Пожалуй, меньше, чем о племенах американских индейцев.

– Вот и узнаете от своих новых студентов…

Голицын хотел что-то добавить, но в это время к ним подошли лорд Мэнсфилд и незнакомый Смиту молодой генерал в роскошном мундире с орденской лентой через плечо. Беседа прервалась и больше не возобновлялась. Чрезвычайный посланник и полномочный министр императрицы Елизаветы при дворе его британского величества Георга III был здесь слишком видной персоной, чтобы долго оставлять его наедине с никому не известным шотландцем.

Через две недели Смит докладывал совету о своих лондонских хлопотах по финансовым делам университета и о том, что он привез с собой в Глазго двух русских студентов – мистера Саймона Десницкого 23 лет и мистера Джона Третьякова 25 лет. Молодые джентльмены обучались в недавно основанном Московском университете и посланы в Англию для изучения права, нравственной философии и языков, а также – очевидно, по возможности – математики и натуральной философии. Им положено содержание от российского правительства по 80 фунтов в год.

Так Семен Ефимов сын Десницкий, родом с Украины, из нежинских мещан, и Иван Андреев сын Третьяков, поповский сын из Твери, стали студентами Глазговского университета.

Поселились они у вдовы чиновника, которая держала скромный пансион для студентов, Вместе с ними жили трое шотландцев и один швейцарец из Женевы, посланный отцом в самый славный университет кальвинистского мира [26]26
  Шотландские пресвитериане следовали учению женевского религиозного реформатора Кальвина, жившего в XVI веке.


[Закрыть]. Жили дружно и весело, хотя денег у всех было маловато. Швейцарец, получавший от отца, кроме платы в университет, 100 фунтов в год, считался богачом.

Русским скоро пришлось туго. По 20 фунтов надо было заплатить за обучение и по 25 – хозяйке за год вперед. А одежда, книги, свечи да развлечения, хоть и скромные… Отправляя их в Глазго, Голицын хотел заодно сберечь казенные деньги, потому что в Оксфорде или Кембридже содержание студента обошлось бы по нынешним ценам фунтов в 120–130. Но дешевизна жизни в Глазго быстро уходила в прошлое: с ростом города росли и цены и соблазны.

В начале нового, 1762 года пришло известие о кончине русской царицы. О новом царе, Петре III, английские газеты писали странные и оскорбительные вещи. Еще через полгода из посольства прищла бумага о том, что император почил в бозе и что им надлежит отслужить заупокойный молебен. Поскольку ближайшая православная церковь, была в Лондоне, в двух неделях пути, это поручалось им самим по прилагаемому руководству посольского священника отца Иоанна. Заодно было указано отслужить молебен о здравии ныне царствующей государыни Екатерины Алексеевны.

Газеты писали о заговоре гвардейских офицеров, об убийстве царя. Десницкий и Третьяков не знали, верить или нет. Они уже достаточно понимали, что британская печать свободна, но она свободна равно публиковать и правду и ложь.

Впрочем, больше их беспокоили деньги. Перевода ждали еще весной, но проходило лето, а денег все не было. На их отчаянное письмо посольство не отвечало: посланник князь Голицын отбыл в Петербург, а без него их делами, видно, никому не хотелось заниматься.

К тому же в феврале Третьяков сильно заболел. Пришлось звать врача, хотя платить было нечем. Два месяца он не давал Семену спать тяжелым, надрывным кашлем. Только с теплом ему полегчало.

А долги росли и росли…

В конце концов Десницкий решился рассказать обо всем профессору Смиту, который стал к этому времени вице-ректором.

Смит выслушал в своем маленьком кабинете, примыкавшем к классу нравственной философии, затрудненную, спотыкающуюся речь Десницкого, который даже вспотел от усилий и смущения. Для начала он ободряюще улыбнулся и пригласил обоих в ближайшую пятницу (нет, в четверг; в пятницу – Литературное общество!) к себе на обед. Потом сказал, что непременно добьется для них помощи от совета.

Дней через десять Смит вызвал русских и, поглядывая время от времени на их лица, медленно прочел протокол заседаний совета от 11 августа 1762 года:

«Совет университета рассмотрел положение, в котором находятся два русских джентльмена, направленных в этот университет по рекомендации лорда Мансфилда… Будучи информирован, что, вероятно, по причине осложнений, переживаемых российским правительством, они в течение некоторого времени не получают переводы, которые они имеют основание ожидать из России, совет единогласно решил, что университету надлежит выдать ссуду этим двум джентльменам до поступления их переводов».

Короче, оба получили по 20 фунтов, а трем профессорам во главе со Смитом было поручено выдать им в случае необходимости дополнительные суммы.

Этого не понадобилось. 27 октября Смит смог доложить совету, что 40 фунтов получены обратно университетским казначеем, а русским студентам возвращены их долговые расписки.

Той же осенью Десницкий и Третьяков начали слушать курс нравственной философии у профессора Смита. Одновременно они проходили гражданское право у профессора Миллара, бывшего Смитова ученика. Этим по-настоящему началось их ученье, потому что в прошлом году они мало ходили на лекции из-за плохого знания языка, болезней и безденежья. Больше читали и занимались языками. К тому же они тогда были обязаны посещать нудные лекции профессора Клоу по логике, которые один студент публично назвал «drowsy shop» («сонный цех»), за что получил резкое внушение. Но кличка осталась.

Мы точно знаем, что именно слышали русские студенты зимой 1762/63 учебного года в классе нравственной философии, ибо лекции Смита, о которых выше шла речь, были записаны в это время. Может быть, тот старательный студент, обладавший почти стенографической скорописью, сидел рядом с ними.

Перед бывшими семинаристами, едва зачерпнувшими европейской учености у профессоров-немцев в Москве, открылся новый мир. Смит не признавал сухих догм старого естественного права и критически относился к авторитетам. Ничто не принималось на веру, все проверялось фактами и разумом.

Рабство, крепостная зависимость, помещичье землевладение, самодержавная монархия, притеснительные налоги – все это подвергалось критике. Как своего рода идеал, выдвигалось новое «торговое общество», построенное на разумных общечеловеческих принципах. Это было необычно и увлекательно.

Миллар по своим идеям был близок к Смиту, но предмет его был более конкретен, и в хаосе судебных решений и прецедентов не так чувствовался свежий ветер вольномыслия, как в Смитовой «юрис пруденции».

Они стали много читать по-латыни и по-английски. Прочли Томаса Гоббса – «господина Гоба», Дэвида Юма – «господина Гюма».

Этой зимой Смит тесно сблизился с русскими, особенно с Десницким.

Раз в неделю, иногда немного реже, они обедали у него, приводя миссис Смит и мисс Дуглас в восторг своим отличным аппетитом и похвалами по поводу шотландских блюд. Третьяков особенно любил «хэггис» – особым образом приготовленные потроха с пряностями и луковым соусом. А быстрый, веселый Десницкий даже встал однажды к плите и под наблюдением всего женского населения дома приготовил малороссийские галушки.

Несколько раз Смит водил их на обеды андерстонского клуба. Там по просьбе Блэка и старика Симсона. Десницкий иногда пел свои странные для слуха шотландцев песни.

Иван Третьяков был другого типа: высокий, тяжеловесный и слегка застенчивый. Он чаще молчал, предоставляя Семену говорить за обоих.

У Десницкого была горячая, увлекающаяся натура. Он несколько раз отчаянно влюблялся и страдал. Любил красноречие и изящную литературу. Однажды летом занялся даже переводом Шекспира на русский язык и декламировал Ивану монолог Гамлета [27]27
  Позже, в России, он опубликовал этот перевод.


[Закрыть]:

 
Иль жить, или не жить, теперь решиться должно,
Что есть достойнее великия души…
 

Третьяков был положителен и нетороплив. Он ведал всеми денежными делами друзей. Если он начинал читать книгу, то никогда не бросал недочитанной. Чистой метафизики он не любил. В лекциях Смита его сразу привлекли разделы о хозяйстве, торговле и финансах.

Настало рождество, а за ним и отъезд Смита. Прощались, не думая встретиться вновь. Профессор уезжал года на четыре, а они надеялись за это время уже вернуться домой.

Но вышло иначе.

Ученье Десницкого и Третьякова, руководство которыми принял Миллар, продолжалось успешно. В 1765 году оба стали магистрами, а еще через год – докторами прав Глазговского университета. Кончался шестой год пребывания в Британии, из Петербурга требовали их возвращения.

Еще в Глазго они узнали, что герцог Баклю и его наставник раньше, чем мыслилось вначале, вернулись из путешествия, что Смит живет в Лондоне.

В апреле 1767 года, приехав в Лондон сразу после получения дипломов, они без труда нашли его, оставив письмо в «Британской кофейне» – традиционном месте сбора шотландцев в английской столице. Смит и русские встретились за неделю до его отъезда в Керколди, где он намеревался уединиться для работы: теперь он был к ней, наконец, готов…

Внешне Смит мало переменился за три года. По-прежнему он выглядел моложе своих лет, хотя слегка пополнел, под подбородком появилась складка. И вместе с тем что-то в нем заметно переменилось: слегка чудаковатая рассеянность почти не ощущалась, появились собранность и энергия. Манера разговора стала тверже и решительнее.

Одет он был, как и ранее, строго и аккуратно, но было очевидно, что костюм на нем от самого лучшего портного, а туфли были просто щегольские.

Третьяков спросил его о здоровье. Это не была простая вежливость: в Глазго Смит часто болел и несколько раз по неделе-две не выходил из дома. Даже его повышенный класс из 15–20 студентов порой собирался у него в кабинете.

Смит улыбнулся и ответил, беря трость и надевая шляпу, чтобы вместе с русскими выйти на улицу:

– Мой дорогой доктор, боюсь ошибиться, но мне кажется, что на пятом десятке я начал избавляться от своих привычных болезней. Правда, скоро надо ждать новых, стариковских. Но пока природа дает мне приятный интервал. А как вы чувствуете себя?

Третьяков пробормотал что-то неопределенное, а Десницкий поспешил перевести разговор на другую тему. Здоровье Третьякова оставляло желать лучшего, но он не любил об этом говорить. Простуда следовала за простудой, грудь болела, а несколько месяцев назад он стал харкать кровью. Доктор Блэк говорил, что ему надо ехать в теплые края. Но он ехал в Москву и надеялся, что помогут родные стены.

Они взяли открытый наемный экипаж и, греясь на мягком весеннем солнце, доехали до Уайт-холла. Пройдя мимо правительственных зданий и резиденции премьер-министра, Смит и русские вышли на недавно отстроенный белокаменный Вестминстерский мост. Легкие белые облака чуть заметно текли над Темзой.

Смит остановился и наклонился через невысокий парапет моста. Почти под ними вверх по реке медленно скользила длинная, диковинного вида ладья. На носу семь пар гребцов в белых ливреях по команде опускали в воду большие красные весла. В крытом салоне сквозь поднятые окна виднелись расшитые кафтаны мужчин и светлые платья дам. Доносились веселые голоса и смех. На резной золоченой корме легкий ветерок шевелил красно-синий флаг. Видно, какая-то светская компания направлялась на пикник куда-нибудь на зеленые лужайки Виндзора.

На московских семинаристов, а ныне британских докторов прав, пахнуло далекой, недоступной жизнью. Десницкий подумал, что наверняка многие из пассажиров этой ладьи тратили в день больше, чем они с Иваном в год.

Смит и оба русских перешли мост и двинулись по набережной вниз по течению реки. Теперь они были в Саутворке, который когда-то был далеким правобережным предместьем Лондона, а теперь слился с городом, как и лежавший на другом берегу Вестминстер.

Они поднялись по ступеням и остановились на площадке над рекой. Разговор, который они вели на ходу, прервался. Все трое молчали. Самый большой город мира безбрежным морем крыш уходил во все стороны за горизонт. Островками зеленели парки. Воздух был чист и прозрачен: печи и камины уже не топили, и обычная лондонская копоть лишь неподвижно лежала на черепице и кирпиче.

– Сэр Уильям Петти, великий мастер политической арифметики, насчитывал в Лондоне, если не ошибаюсь, в 1687 году до 700 тысяч жителей. Это было больше, чем в Париже, Риме и Амстердаме, вместе взятых. Говорят, теперь их больше миллиона, – сказал Смит, обводя взглядом другой берег реки.

За мостом, в сотне ярдов от берега вздымалась двумя могучими квадратными башнями серая громада Вестминстерского аббатства. Окружавшие его со всех сторон красные кирпичные домики с черепичными крышами казались жилищами свифтовых лилипутов. У реки были видны какие-то склады, во дворах которых копошились, как муравьи, фигурки людей.

Справа Темза крутым изгибом уходила за дома. Над зеленью парков и крышами в серебристой дымке плавал купол собора святого Павла и светились не северной белизной его колоннады.

А река кипела буйной суетой. Слышались крики гребцов и грузчиков, резкие голоса женщин, полоскавших белье в мутной воде с длинных деревянных причалов. Но покой почти безветренного весеннего дня странным образом не нарушался этими шумами великого города.

Третьяков вздохнул.

– Что, брате, вспомнил Москву-реку да вид из Замоскворечья? – спросил, усмехаясь, Десницкий по-русски.

– Нет, скорее уж Неву с Васильевского, – ответил Третьяков и повернулся всем своим большим телом к Смиту. – Простите, профессор, мы на своем языке. Родину вспомнили. Как-то нас там встретят…

– Я слышал много хорошего о новых веяниях в вашей стране при молодой императрице, – сказал Смит. – Вольтер от нее в восторге, да и парижские философы тоже. Этим летом она собирает что-то вроде парламента или скорее какую-то очень широкую законодательную комиссию [28]28
  В 1767 году Екатерина II созвала «Комиссию об Уложении», которая должна была разработать новый свод законов империи. В связи с работой комиссии оживилась деятельность русских просветителей и дворянских либералов, выступавших за известные реформы в стране. Однако комиссия после года работы была распущена на неопределенный срок и больше не собиралась. С. Е. Десницкий представил ей свои предложения, которые были одними из самых смелых и предусматривали, в частности, известное ограничение самодержавия и власти помещиков над крестьянами.


[Закрыть]. Газеты много пишут об этом. Есть даже предположения, что рабство будет отменено или по крайней мере смягчено.

Десницкий с сомнением покачал головой и вдруг сделался очень серьезен. Третьяков, напротив, широко улыбнулся своей мягкой, несмелой улыбкой и сказал:

– У нашего общего друга уже готов, по-моему, целый проект для этой комиссии. Семен, расскажи, что в твоей тетрадке.

Смит с любопытством взглянул на Десницкого. Как вырос этот молодой человек! Нет, он не ошибся в нем пять лет назад. Кем будет он у себя на родине? Может быть, законодателем, который изринет эту огромную страну из пучины рабства и беззакония? Или мудрым наставником юношества?

– Говорить теперь о полном уничтожении рабства полагаю бесполезным, как это ни желанно, – сурово сказал Десницкий. – Если даже милость ее величества будет простерта столь далеко, дворяне этого не допустят.

– А торговое, промышленное сословие? – спросил Смит.

– Крайне слабо и несамостоятельно оно в России. Таков будет и голос его в комиссии… Нет, надо идти постепенно. В своем представлении намерен я предложить учреждение постоянного сената, наподобие парламента английского, но без палаты лордов. Должно сделать так, чтобы наши лорды не имели там голоса решающего. Сенат и мог бы постепенно готовить реформы, столь необходимые для России.

Разговор затянулся. Они медленно прошли по улицам Саутворка, вновь вышли к реке и взяли лодку напротив Сомерсетской лестницы, чтобы переправиться через реку и не идти до Лондонского моста, темневшего вдали, вниз по Темзе. Но на реке было так хорошо, а беседу так не хотелось прерывать, что они заставили лодочника возить их взад и вперед добрый час. Лодочник, впрочем, не возражал, ожидая от джентльменов щедрой платы. Потом вместе пообедали.

Это была последняя встреча. Смит готовился к отъезду на север, а русские лишь ждали попутного судна. Через полтора месяца они благополучно прибыли в Петербург, а через два – в Москву…

Какова судьба Третьякова и Десницкого?

Экзамен, которому их подвергли в университете, оба выдержали блестяще. Особенно поразил профессоров своими знаниями Десницкий. После этого они прочли по-латыни пробные лекции и вскоре стали профессорами Московского университета – первыми русскими профессорами права.

Третьяков был вынужден по болезни уйти в отставку уже в 1776 году – в год выхода «Богатства народов». Через три года он умер, едва достигнув 40 лет. Тем не менее после него осталось несколько работ. Особенно замечательно его «Рассуждение о причинах изобилия и медлительного обогащения государства» (1772 г.), где он своеобразно развивает некоторые экономические идеи, близкие к учению Смита. Вполне в духе Смита звучит такое положение: «Две настоящие государственного обогащения причины: разделение трудов и изобретение художеств…» [29]29
  В XVIII веке слово «художества» означало ремесла, промыслы.


[Закрыть]

Десницкий пережил друга на десять лет и умер в 1789 году, за год до смерти Смита. Он стал подлинным основателем русской школы права, виднейшим деятелем общественных наук в России, гордостью университета.

Десницкий был посредником между английской и русской культурой, он перевел и издал ряд важных английских книг, собирался переводить Смитову «Теорию нравственных чувств». Болезнь, и смерть помешали этому.

В многочисленных университетских речах, в которых он развивал свои научные взгляды, с большим уважением упоминается имя «господина Смита».

В одной из речей Десницкий задает себе следующий любопытный вопрос: «…каким ухищрением тьмы народов удержаны в покорении, против собственной воли и собственного интереса избрали последовать таким мерам, какие только заблагорассуждалось правительствующим для их поведения предписать?..»

Высказав по этому поводу ряд соображений, он заключает: «Сие столь изрядно изъяснено благоразумным сочинителем новой нравоучительной философии господином Смитом, что описания больше не требует».

Десницкий был крупным и оригинальным мыслителем. Он стремился выяснить закономерности общественного развития и высказал об этом ряд глубоких догадок. Много раз выступал московский профессор против самых жестоких сторон крепостного права.

В заключение один любопытный вопрос.

Текстуальное сравнение речей Десницкого и Третьякова с лекциями Смита показывает, что они в нескольких местах цитируютэти лекции в записи неизвестного студента. У Десницкого это определение предмета естественного права, описание различных «состояний» человеческого общества в его развитии. У Третьякова – благотворное влияние разделения труда на богатство общества.

Конечно, они сидели в 1762 и 1763 годах в классе Смита и сами, вероятно, записывали его лекции. Они могли привезти свои записи в Москву.

Но могут ли несколько человек, не будучи стенографами, дословноповторять друг друга в конспекте? Возьмите конспект одной и той же лекции, сделанный двумя студентами, и вы неизбежно найдете большую разницу.

Скотт, который произвел сравнительный анализ текста лекций с ранней рукописью первых глав «Богатства народов», обнаружил, что студент, записавший лекции, уловил лишь примерно 30 процентов того, что, по всей вероятности, говорил Смит с кафедры. Могут ли эти 30 процентов быть одинаковыми у двух слушателей? Очевидно, нет.

Каков же вывод? Видимо, Десницкий и Третьяков имели в Москве такой же экземпляр лекций Смита, какой нашел адвокат Маконоки на своем эдинбургском чердаке!

Вполне вероятно, что они не удовлетворились своими записями, тем более что их знание английского языка в то время еще не могло быть особенно хорошим, и потратили несколько шиллингов на копию отредактированного конспекта. Или сами переписали две сотни страниц этого конспекта.

Может быть, где-то в Москве существует эта замечательная рукопись, привезенная из Глазго 200 лет назад?