Текст книги "Адам Смит"
Автор книги: Андрей Аникин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Нет, он никогда не бывал в Шотландии, хотя в Англии прожил четыре года. Но шотландцы в последнее время довольно частые гости у него. Недавно один юноша хорошего рода (мистер Джемс Босуэл, подсказывает мадам Дени), да, мсье Босвéль, – Вольтер повторяет имя на французский лад, – с упорством, достойным лучшего применения, пытался убедить его в бессмертии души и в неотвратимости загробного наказания. Ах, мсье Босвéль был студентом у Смита? Он поздравляет мсье Смита с таким учеником: это очень умный и приятный молодой человек. Мадам Дени от него в восторге. А что касается бессмертия души, то это его дело. Впрочем, отец Адам имел с ним более глубокий богословский спор: мсье Босвéль считает, что муки грешников в аду не вечны, а отец Адам, верный догматам католической церкви, полагает, что они вечны, как само время.
Вольтер говорит по-английски, но здесь вынужден сделать перевод для отца Адама, лицо которого расплывается в улыбке. Улыбаются, впрочем, все.
О конечно, он рад поговорить на языке столь любезной ему страны. К сожалению, это ему трудно из-за отсутствия зубов: ведь чтобы произнести «th», надо вставить кончик языка между зубами. Язык его еще остр, но зубы, увы, обломаны о врагов. Поэтому он просит извинения у мсье Смита за то, что не может правильно произнести его фамилию (Smith).
Он жил в Англии тридцать лет назад и был поражен, видя аристократов, которые сажали репу и торговали овсом. Теперь это еще более обычное дело? Прекрасно! Он опасается, что французские лорды этому никогда не научатся. Разве что они будут, подобно герцогине (поклон в сторону раскрасневшейся и помолодевшей леди), пользоваться советами мсье Тюрго. Да, мсье Тюрго он глубоко уважает. После Дидро это, может быть, самая светлая голова во Франции. Но он решительно не понимает, что общего может Тюрго иметь с этим химерическим стариком лейб-медиком Кенэ и его вздорными друзьями.
Ах, Смит считает парижских экономистов серьезными людьми и сам интересуется этой областью знания. Ну что же, он скоро сможет послушать их мудрствования. Как он завидует господам, которые едут в Париж! Для него это невозможно: в его возрасте Бастилия ему решительно противопоказана. Он знает о ней не понаслышке, а на собственном опыте.
Что он думает о смерти маркизы Помпадур? О, он прекрасно знал ее в дни ее молодости, когда она была еще прелестной Жанной Ленорман. Но эта маленькая белая ручка стиснула горло Франции железной хваткой! В одном из писем его парижские друзья сообщают, что в кабачках распевают такую песенку… Один момент, сейчас он вспомнит:
Полагает ли он, что с ее смертью что-нибудь изменится? Конечно, нет. Все останется по-прежнему, изменится только расстановка фавориток.
Общество сидит, зачарованное удивительной беседой хозяина. Вольтер незаметно переходит с английского на французский язык, остроумно подхватывает реплики, сам заразительно смеется неожиданному каламбуру.
– Старик сегодня особенно в ударе, – шепчет Троншен Смиту.
«Он выглядит так, как будто блеск Вольтера – его личная заслуга», – думает Смит и бросает на доктора чуть-чуть иронический взгляд.
Приглашают к столу. Общество переходит в столовую, и беседа продолжается за обедом. Мадам Дени говорит, что всем гостям приготовлены постели: возвращаться в город уже поздно, а ночлег для 10–15 человек у нее в доме всегда готов. Вольтер играет с отцом Адамом одну партию в шахматы, проигрывает и удаляется в свой кабинет, чтобы сесть за письменный стол.
Смит засыпает в одной комнате с доктором Троншеном, взволнованный и радостный. Немного резковатый, высокий, богатый необыкновенными оттенками голос Вольтера звучит у него в ушах. Да, это счастливый день!
Согласно неписаному закону в «замке» Ферне до обеда каждый занимается делом, которое ему по душе. Хозяин работает, и мешать ему нельзя.
Молодые люди устраивают в парке небольшой фехтовальный турнир: в «замке» есть все необходимое снаряжение для двух бойцов. Смит прогуливается с герцогиней по длинным, еще совсем зеленым аллеям.
Когда мсье Смит рассчитывает быть в Париже? К рождеству? Отлично, к этому времени она тоже будет в столице. Он должен ей дать слово, что ее дом будет первым, куда он и его воспитанники явятся по приезде. Она обычно принимает по четвергам, но для него ее дом всегда открыт! О, она заранее предвкушает удовольствие, которое получит, сведя его с мсье Тюрго. Троншен, вероятно, говорил ему, что мсье Тюрго считают ее любовником?
Смит смущенно молчит. Троншен действительно говорил ему это. Но он еще недостаточно освоился с нравами французского света, чтобы быстро и находчиво найти ответ на такой коварный вопрос. Говорил ли ему это Троншен как секрет или как общеизвестный факт?
Герцогиня, кажется, не замечает его смущения и говорит, присаживаясь на скамью в беседке и жестом приглашая его занять место рядом:
– Конечно, после союза Вольтера с маркизой дю Шатле связи светских дам с философами уже никого не удивляют. Но у меня по этому вопросу есть свой взгляд. Связь интимная тревожна и непрочна по самой своей природе. Поэтому ее лучше иметь с мужчиной, дружба которого для тебя не так дорога, которого ты не боишься потерять. Мужчина, который очень нужен женщине как друг, не должен быть ее любовником. Я слишком люблю мсье Тюрго, чтобы сделать его своим любовником!
Смит вынужден переспросить: французская речь герцогини слишком быстра для него, он не уловил парадокс, хотя почувствовал его.
Герцогиня весело смеется и пытается повторить парадокс по-английски. Но он не звучит. Во всяком случае, Смит понимает суть.
– Учителю нравственной философии полезно иногда беседовать с женщинами, – бросив лукавый взгляд на Смита, говорит герцогиня.
– О да, ваша светлость, я надеюсь быть вашим усердным учеником.
«Кажется, этот шотландский мудрец начинает меняться в лучшую сторону», – думает она, а вслух говорит:
– Ваш друг Юм говорил мне, что в начале будущего года он оставит Париж. Вы должны заменить его, мсье Смит. Париж теперь не может существовать без ученого шотландца.
В этот момент к ним подходит слуга и приглашает в кабинет хозяина: Вольтер хочет кое-что прочесть гостям.
Он кажется еще меньше в своем огромном мягком кресле перед массивным столом, заваленным книгами и бумагами. Хотя еще светло, на столе горят свечи, много свечей: зрение Вольтера сильно ухудшилось за последний год.
Вольтер читает написанное им утром открытое письмо в парижские газеты о деле Сервена. Едва ли письмо удастся опубликовать, но весь Париж будет его знать и без этого.
Смит снова и снова удивляется могучей силе слова, которой владеет этот волшебник. Да, он счастлив, что узнал Вольтера!
Потом Вольтер долго расспрашивает его о Тулузе, о тамошних делах и настроениях. Смит говорит по-французски, и хозяин нетерпеливо подсказывает ему, когда он запинается, не находя подходящего слова или выражения.
Потом они остаются наедине, и Смит рассказывает о своих планах, о будущей книге. Вольтер говорит о парижских друзьях, рекомендуя Смиту людей, которые могут быть ему полезны.
– Я дам вам письмо к аббату Морелле. Это самый свободомыслящий аббат, какого я встречал в жизни. К тому же он интересуется теми же вопросами, что и вы.
Смит говорит, что он слышал имя аббата-вольнодумца.
– О, я его очень люблю. В Париже трудно найти более яростного врага попов! Ему бы следовало называться не Morellet, a Mord-les [31]31
Игра слов: «Mord-les» значит «кусай их».
[Закрыть]. Вы уже достаточно знаете наш язык, чтобы оценить этот каламбур?
Смит кивает головой и улыбается.
Они выходят к обеду вместе. Вольтер ведет шотландца под руку, продолжая какой-то разговор.
Биограф Смита Джон Рэ говорит: «Среди живущих людей не было имени, перед которым Смит больше преклонялся бы, чем перед именем Вольтера». Это преклонение он сохранил до конца дней. В его кабинете в Эдинбурге стоял хороший бюст Вольтера. В передаче одного французского ученого, посетившего Смита в 1782 году, через четыре года после смерти Вольтера, он так отзывался о своем фернейском собеседнике: «Человеческий разум обязан ему неизмеримо многим. Он обильно изливал насмешки и сарказм на фанатиков и еретиков всех сект, и это позволило разуму людей выносить свет истины, подготовило их к тем исследованиям, к которым должен стремиться каждый мыслящий ум. Он сделал для блага человечества гораздо больше, чем те серьезные философы, книги которых читают лишь немногие. Книги Вольтера написаны для всех и читаются всеми».
В «Богатстве народов» Смит решительно зачислил попов в непроизводительную категорию и показал, что они живут за счет труда других людей. Это сделано без всякой видимой злобы, между прочим, при анализе теоретического вопроса о производительном и непроизводительном труде. Он вовсе не говорит, что попы вредны, что они отравляют сознание и так далее. Просто очень спокойно, очень серьезно сказано, что по существу они паразиты и прихлебатели. Смит создал в классической политической экономии целую традицию строгого отношения к церкви. Попам пришлось самим обратиться к политической экономии, чтобы противопоставить что-то этой традиции.
Карл Маркс, штудируя Смита, записывает в тетрадь, которая станет частью «Теорий прибавочной стоимости», и подчеркивает жирной чертой: «О ненависти Смита к попам!»
Смит посвящает религии также целый небольшой раздел, запрятанный в гуще 5-й, «финансовой» книги «Богатства народов». Сделано это потому, что Смит рассматривает церковь с экономической стороны – с точки зрения источников ее доходов, а доходы церкви – как убытки нации. Он встает на материалистическую позицию и показывает, что основы развития церковности надо искать в условиях жизни общества.
Эти страницы – прекрасный образец классической английской прозы. Внешне бесстрастные и хладнокровные фразы слагаются в картину, которая обвиняет поповщину сильнее яростных памфлетов. Строгая ученость эрудита и аналитика вдруг переходит в едва уловимую злую насмешку.
Смит обращается к «экономике религии», покончив с темой, которую мы теперь назвали бы «экономикой образования», где он тоже имеет сказать немало едкого о современной ему системе воспитания юношества. Итак, после школы единственным воспитателем, духовным пастырем человека остается церковь: «Учреждения для образования лиц всех возрастов – это главным образом учреждения религиозного характера. Целью этого образования является не столько воспитание людей как хороших граждан в этом мире, сколько подготовка их к лучшему миру в будущей жизни».
Что это – сказано всерьез или не совсем всерьез? Если всерьез, то здесь самое благопристойное ханжество, подходящее для любой религиозной секты. Но это, конечно, ирония, притом совершенно особенная ирония!
Дальше идут такие вещи. Господствующая церковь срастается с государством, которое своей властью обеспечивает ей доходы. Это ведет к тому, что церковь жиреет, коснеет, становится все более нетерпимой и, защищая свои материальные привилегии, жестоко преследует с помощью государственной власти еретиков и отступников.
Смит считает это материалистическое объяснение гонений на инакомыслящих настолько исчерпывающим, что он даже не упоминает о богословской стороне дела. Своим умолчанием он как бы говорит: лишь безнадежно темные или наивные люди могут верить, что борьба идет за догматы, а не за доходы.
Господствующее духовенство добивается «преследования, уничтожения и изгнания его противников как нарушителей общественного мира и спокойствия. Именно так было, когда римско-католическая церковь добивалась от гражданских властей преследования протестантов, а англиканская церковь – диссентеров» [32]32
Диссентеры– различные группы и секты, исповедовавшие религию, отличавшуюся от официальной.
[Закрыть]. Заметьте это объединение в одной фразе папства, которое уже два столетия можно было поносить в Англии, и государственной церкви страны, подданным которой был Смит.
Смит шутит не часто, но тут он поддается соблазну одной шуткой убить двух зайцев – вернее, двух прожорливых волков: жуликов-попов и грабителей-солдат. Откуда берется усердие низшего католического духовенства? Очень ясно: «Многие из приходского духовенства получают весьма значительную часть своих средств к существованию от добровольных приношений народа, исповедь дает им возможность сделать этот источник дохода более обильным. Нищенствующие монашеские ордена все свои средства к существованию получают от таких даяний. Дело с ними обстоит так же, как с гусарами и легкой пехотой некоторых армий: не пограбишь, не проживешь («no plunder, no pay»)».
Метод скрытой иронии, метод «двухпланового повествования» служит Смиту и далее. Если государство полностью отстранится от дел религии, если централизованная церковь будет ликвидирована, то возникнет великое множество мелких и мельчайших сект. Таких сект может быть двести, триста, а то и несколько тысяч, фантазирует он. И тогда религия сойдет на нет! Если попов предоставить самим себе, то они если и не пожрут друг друга, то просто останутся не у дел. Свободная конкуренция попов! Фритредерство у алтарей! Это не обычная доктрина веротерпимости, а парадоксальное применение экономических принципов Смита к религии.
Смитовский «материализм здравого смысла» иной раз поражает верностью своих суждений. Почему для многих диссентерских сект (имеются в виду анабаптисты, методисты, квакеры) характерны особо строгие принципы морали и нравственности, почему они так строго осуждают лень и расточительство, восхваляют трудолюбие и бережливость? Потому, что они состоят в основном из ремесленников и мастеров, которые не могут себе позволить такую роскошь, как праздность.
И это совершенно верно: нарождающаяся буржуазия XVIII века сурово осуждает феодальные пороки: только путем неукоснительного, непрерывного накопления может она «выйти в люди». Религия лишь освящает буржуазную добродетель бережливости.
А вот еще одна мина под бастионы церкви. С несокрушимой прямотой Смит заявляет попам: нет никакого иного источника ваших благ, кроме «общего дохода государства» («национального дохода», сказали бы мы теперь). «Чем больше из этого фонда отдается церкви, тем меньше, очевидно, может остаться для государства. Можно установить в качестве своего рода истины, что при прочих равных условиях чем богаче церковь, тем беднее должен быть или государь, или народ, и во всех случаях тем менее способно государство защищать себя».
А из других мест книги видно, что Смит, дай ему волю, урезал бы и королевский двор сильнее, чем самые рьяные виги в парламенте.
Адам Смит не был ни Вольтером, ни Гольбахом. Он был бы совершенно не способен спасти честь Каласа и жизнь Сервена. Он не мог просто назвать гадину гадиной. И все же у него был свой участок фронта борьбы против нее. Конечно, о военных действиях на этом участке не было сенсационных газетных отчетов, война велась без ярких эффектов. Но ведь каждый знает, что успех на войне приносят не только блестящие атаки, но и малозаметная работа саперов и минеров.
И тут мы вынуждены сказать «но», которое придется говорить еще не раз. Вдруг из-за спины смелого и глубоко оригинального мыслителя выглядывает шотландский мещанин, добрый пресвитерианин. Все церкви плохи, но вот шотландское пресвитерианство и его духовный отец женевский кальвинизм заслуживают похвалы. Прежде всего опять-таки потому, что это «дешевые церкви»! С умилением сообщает он, что в 1755 году весь доход шотландского духовенства исчислялся лишь в 68 514 фунтов 1 шиллинг и 5 1/ 12пенса (обратите внимание на эту одну двенадцатую!), или немного более 70 фунтов на одного пастора. Если учесть, что сам Смит в последние 12 лет жизни имел в год примерно 1000 фунтов, это действительно немного. Но его земляк Роберт Бернс с большим трудом и лишь благодаря заступничеству влиятельных покровителей получил в 1789 году должность акцизного чиновника с окладом 50 фунтов в год.
Суровый и строгий Смит вдруг впадает в какое-то сюсюканье, когда он рассказывает об идиллических отношениях шотландского пастора и его прихожан. В шотландской церкви, отрицавшей всякую обрядность, был, конечно, известный демократизм, отличавший ее от папства и даже епископальной англиканской церкви. Но едва ли какая-нибудь другая церковь претендовала на такой полный контроль над мыслями и совестью людей. Во времена Смита она еще оставалась внушительной реакционной силой.
Таков Адам Смит. В его книге живут два разных Смита, самым удивительным образом соседствуя друг с другом.
…Впрочем, мы забежали вперед. Книги еще нет. Под рождество 1765 года Смит приезжает в Париж.
ЧАСТЬ II.
СВЕРШЕНИЕ
…это была попытка проникнуть во внутреннюю физиологию буржуазного общества.
КАРЛ МАРКС «Теория прибавочной стоимости».
Отличное сухое изложение содержания (этой книги) даст не более верное представление о ней. чем скелет умершей красавицы – о ее внешности при жизни.
ЭДМУНД БЕРК о «Богатстве народов».
1. ПАРИЖ. ФИЛОСОФЫ
С рекомендациями Юма и Вольтера, с покровительством хозяек лучших салонов Смит все же не был в Париже заметной фигурой. В этом убеждаешься, еще раз перечитывая скудные упоминания в записках и письмах современников. Да, умный, достойный человек. Да, вызывал уважение. Но не более. Авторы мемуаров, которые захлебываются, рассказывая о Юме, Руссо и Дидро, или совсем не замечают его, или с трудом выкапывают из памяти облик шотландца.
Вот аббат Морелле, с которым Смит сошелся ближе всех: «Я знал Смита, когда он совершал путешествие по Франции в 1762 году [33]33
Характерна и эта ошибка: Морелле мог знать Смита только в конце 1765 и в 1766 году.
[Закрыть]. Он весьма дурно говорил на нашем языке; но я уже ранее составил себе представление о его мудрости и глубине по «Теории нравственных чувств», опубликованной в 1758 году. И действительно, я и теперь считаю его человеком, наблюдения и идеи которого являются исключительно полными во всех областях, которые он затрагивает [34]34
Морелле писал мемуары в начале XIX века, когда слава Смита уже была мировой, так что в этом мнении нет особой заслуги.
[Закрыть]. Мсье Тюрго… высоко ценил его талант. Он был представлен у Гельвеция. Мы говорили о теории торговли, о банках, государственном кредите и других вопросах большого сочинения, которое он замышлял. Смит подарил мне отличный английский бумажник, которым он сам пользовался, и этот бумажник прослужил мне двадцать лет».
Этот абзац – почти единственное связное свидетельство очевидца о жизни Смита в Париже. Биографы и исследователи толкуют его вновь и вновь, старательно выжимая смысл. Названы Тюрго и Гельвеций: нотабене! Обсуждал уже конкретные вопросы будущей книги: это действительно важно! Даже бумажник подвергается анализу.
Дюпон де Немур (в пересказе Ж. Б. Сэя) сообщает другую важную подробность: Смит бывал у Кенэ, где собирались физиократы, появлялись Дидро, д'Аламбер, Тюрго. По словам Дюпона, Смит сидел смирно и только слушал, так что в нем отнюдь нельзя было узнать будущего автора «Богатства народов».
А что ему еще оставалось делать, если он «весьма дурно» говорил по-французски? Впрочем, в салонах молчаливость Смита должны были бы считать достоинством: как иронически пишет Л. С. Мерсье, замечательный бытописатель той эпохи, «…в Париже человек, умеющий слушать, – вообще большая редкость». Физиократы, кстати, таким уменьем не отличались: они любили не обсуждать, а проповедовать.
Дело не только в языковом барьере, хотя он много значил в стремительной, яркой, острой беседе, которой славились салоны. Смит вообще не был создан, чтобы блистать в обществе, особенно новом для него, многочисленном и разном по составу. Не то чтобы он был застенчив или робок. Но он не любил высказывать свои мнения поспешно, перед людьми, реакцию которых ему было трудно предвидеть. Легкая беседа была решительно не в его вкусе.
Как говорил Джонатан Свифт, не каждый может блистать в обществе, но каждый может быть приятным. К Смиту относилось второе.
Надо также помнить, что Смит пробыл в Париже недолго – всего 10 месяцев. Он просто не успел полностью войти в мир парижских философов. Лишь в июле – августе 1766 года его контакты с такими людьми, как Кенэ, Тюрго, д'Аламбер, становятся, видимо, более прочными и постоянными. А в конце октября того же года Смит и герцог срочно выехали в Англию, везя тело 18-летнего брата герцога, Хью Кемпбелла Скотта. История его смерти довольно таинственна. В Шотландии считали, что бедный юноша был убит, и Джон Рэ воспроизводит эту версию. Другой биограф, Чарлз Райл Фэй, автор книги «Адам Смит и Шотландия его времени», сомневается в достоверности этих известий. Была ли это дуэль, о которой в семье и среди близких предпочитали почему-то молчать?
Что вывез Смит из Парижа?
Если понимать этот вопрос буквально, то хороший гардероб: вещь не самую главную, но полезную. Это нам известно из описи его имущества, сделанной слугой-французом, которого Юм оставил в наследство другу.
Далее, по единодушному мнению соотечественников, философ из Глазго сам изменился в лучшую сторону: стал свободнее в обращении, увереннее, деловитее.
Это довольно просто. Несравненно сложнее вопрос, как отразился Париж на мышлении Смита. Я уже писал о попытках превратить его в ученика физиократов. Но столь же неверно отрывать Смита от французских влияний – экономических, философских и просто жизненных, даже бытовых.
Каждому биографу приходится сталкиваться с «проблемой влияний». В некотором смысле вся наша жизнь – сплошные влияния, воздействие внешней среды.
Формирование духовного мира любого человека – не механическое сложение внешних воздействий, материальных и духовных. Скорее это своеобразное интегрирование (интеграл от рождения до смерти!) различных элементов. Этот процесс едва ли могут хорошо объяснить психологи и педагоги.
Что же сказать о духовном мире человека незаурядного, идеи которого сами, в свою очередь, накладывают отпечаток на эпоху?
Перед биографом стоит задача воспроизвести этот процесс интегрирования личности с максимальным приближением к подлиннику. В итоге должна возникнуть уникальная человеческая личность. Каждая личность, по-своему конечно, уникальна, но отнюдь не каждая одинаково интересна людям.
Результат влияний зависит не только от того, кто и что влияет, но и от объекта этих влияний.
Поэтому важно, каким Смит попал в Париж.
Джон Мейнард Кейнс в рецензии на труд профессора Скотта «Адам Смит как студент и профессор» заметил, что Смит вышел «в большой мир» как раз в подходящий момент, не слишком рано и не слишком поздно.
Это очень верно. Действительно, с одной стороны, Смит в свои 42–43 года был уже сложившимся человеком и ученым и мог критически и плодотворно воспринимать массу новых идей и впечатлений. С другой стороны, его «система» еще не закостенела, она вырабатывалась и формировалась. Он впитывал идеи, как губка, но тщательно процеживал их через фильтр зрелого ума, да еще через дополнительный фильтр шотландского здравого смысла.
Было бы написано «Богатство народов», если бы Смит не попал во Францию? Несомненно.
Была бы книга именно такой, какой она вышла из-под пера Смита через десять лет? Едва ли.
Если Морелле с трудом восстанавливал в памяти облик Смита и забыл год их встреч, то Смит ничего не мог забыть из этого самого яркого периода своей жизни. Правда, он не поддерживал переписки с парижскими знакомыми, но он ни с кем, по существу, ее не поддерживал: от этого порока, довольно редкого в эпистолярном XVIII веке, он не мог и не хотел избавиться. Через несколько лет Юм, который умирал, сохраняя завидное спокойствие духа и неизменный юмор, писал ему: «Будьте добры ответить поскорее. Состояние моего здоровья не позволяет мне ждать ответа месяцами».
Тем интереснее случайное письмо Смита аббату Морелле от мая 1786 года:
«…Позвольте мне выразить вам соболезнование по поводу утрат, понесенных обществом, в котором я имел удовольствие видеть вас около двадцати лет назад, со смертью столь многих из его лучших украшений: Гельвеция, мсье Тюрго, мадемуазель д'Эспинасс, мсье д'Аламбера, мсье Дидро [35]35
Гельвеций скончался в 1771 году. Тюрго – в 1781-м, д'Аламбер – в 1783-м, Дидро – в 1784-м. Мадемуазель д'Эспинасс (или Леспинасс), хозяйка одного из самых либеральных салонов, близкий друг д'Аламбера, умерла в 1776 году.
[Закрыть]. Я ничего не слыхал о бароне д'Ольбахе за последние два или три года [36]36
Барон д'Ольбах (Гольбах) умер через три года, в 1789 году.
[Закрыть]. Надеюсь, что он благополучен и здоров. Будьте так добры передать ему, что я сохраняю о нем память, исполненную самой большой привязанности и уважения, и что я никогда не забуду ту исключительную доброту, которой он удостоил меня во время моего пребывания в Париже. Извините эту большую вольность и будьте уверены, сэр, в моем самом глубоком уважении. Дорогой сэр, ваш покорный слуга, Адам Смит».
Юм недолюбливал Гольбаха. Аббата Морелле слегка шокировал его антирелигиозный «цинизм». Но к нему, последнему из когорты энциклопедистов, обращается Смит со словами, особенно редкими и трогательными для сдержанного шотландца.
Известно, что Смит намеревался посвятить «Богатство народов» Франсуа Кенэ, но смерть основателя физиократии в 1774 году помешала этому.
Полтора столетия исследователи творчества Смита и Тюрго искали переписку между ними, на существование которой указывал друг и биограф последнего Кондорсе. Теперь довольно убедительно доказано, что переписки не было. Но Смит всегда относился к Тюрго с большим уважением и симпатией.
Париж огромен и многолик. Его новый знакомый, знаменитый естествоиспытатель Бюффон считает, что в городе живет до 600 тысяч человек, но точно их никто не считал. Как апокалиптический зверь, Париж пожирает всю Францию. Таких контрастов фантастической роскоши и убогой нищеты Смит еще нигде не видел, даже в Лондоне.
Кажется, весь человеческий род можно узнать, не покидая этого муравейника. Люди и товары со всех концов мира стремятся сюда. Бюффон говорит: хотя философы часто ругают Париж – это для них идеальное место; философ видит здесь мир в миниатюре и чувствует себя свободным, затерявшись в толпе.
Посланный заранее из Женевы эконом герцога мистер Кук заказал и приготовил комнаты для герцога, его брата и Смита в отличной гостинице в предместье Сен-Жермен. Гостиница набита англичанами: после окончания войны они хлынули в Париж, а это одна из немногих приличных гостиниц в городе.
Если они едут с визитом в другой конец города, из их гостиницы приходится выезжать за час, а то и больше. В первое время каждая такая поездка полна необычных впечатлений.
Узкие старые улицы и мосты забиты экипажами и людьми, ругань кучеров, крики торговцев и водоносов сливаются в сплошной гул. Водоносы! Говорят, их в городе до 20 тысяч; они с утра до вечера таскают воду из Сены на пятые, шестые и даже седьмые этажи. Узкие дома, черно-серые от вековой грязи и копоти, тянутся вверх, как хилые деревца к солнцу, и почти сходятся мансардами. Высоко над головами прохожих через улицу беседуют соседи. Этим Париж больше похож на Эдинбург, чем на Лондон.
От плохой сенской воды и у герцога и у Смита начался понос. Но соотечественники, давно уже живущие в Париже, утешают: через это все неизбежно проходят, потом желудок привыкает. И правда: через неделю все в порядке.
По берегам Сены сложены огромные поленницы дров, высотой с трехэтажный дом: в отличие от Лондона углем здесь почти не топят. В лабиринтах этих поленниц гнездятся нищие и воры.
Узкие улицы вдруг распахиваются на просторные, величественные площади, от красоты которых захватывает дух. Нынешний король и его прадед Людовик XIV украсили столицу многими прекрасными сооружениями. Аббат Морелле, которого они удачно встретили в первый же визит к герцогине д'Анвиль, рассказывает: тем скромным благоустройством, какое Париж имеет, он обязан отцу мсье Тюрго, который был много лет prévôt des marchands… ну, чем-то вроде лондонского лорд-мэра, только без его власти и влияния. (Кстати, сам мсье Тюрго со дня на день ожидается из Лиможа: на зиму и весну он всегда приезжает в Париж отдохнуть от своих тяжелых обязанностей интенданта.)
Морелле и их женевский знакомый герцог Ларошфуко добровольно выполняют обязанности гидов. Сначала молодые лорды в восторге. Но через неделю церкви и замки слегка надоедают им. Смиту приходится подумать над тем, как оградить своих питомцев от соблазнов и опасностей, подстерегающих здесь молодого богатого иностранца на каждом шагу: от наглых карточных шулеров, вкрадчивых жуликов и хищных куртизанок. Всезнающий и любезный аббат даже принес ему курьезную брошюрку: «Ловкачи Парижа, или парижские анекдоты, повествующие о хитростях, к которым прибегают интриганы и некоторые хорошенькие женщины для обмана простаков и иностранцев». Прочел с любопытством и, может быть, с пользой.
(Милейший аббат! Кто-то из англичан, знавший лет сорок назад декана Свифта, заметил, что своим едким юмором Морелле напоминает его. Париж наполнен аббатами, этими странными вольноопределяющимися священниками, без обязанностей и с неизвестными источниками доходов. Они были бы несносны, если бы среди них не было людей вроде Морелле или маленького итальянца Гальяни!)
Чтобы отвлечь юношей от соблазнов низшего пошиба, он старается ускорить их представление ко двору. К сожалению, этого приходится ждать из-за траура: через два дня после их приезда умер дофин, единственный сын Людовика XV.
Церемония совершается уже в новом, 1766 году. Смит, разумеется, скромно стоит сзади, когда на очередном levée короля английский посол представляет его величеству двух молодых людей, принадлежащих к одному из знатнейших родов Британии. (Об этом придется подробно доложить Таунсэнду, хотя писать дьявольски некогда и не хочется!)
Из-за толпы придворных Смит благодаря своему росту отлично видит короля. На красивом и властном лице улыбаются только губы, подкрашенные помадой. Светлые глаза – как стекло. Может быть, Смит недостаточно опытен, но он не видит на этом лице следов непомерного разврата, о котором знает весь мир. Королю 55 лет. На levée присутствует его старший внук, новый дофин, толстый, неуклюжий мальчик лет десяти, который крутит головой и не знает, куда девать руки. Это будущий Людовик XVI.
Король ласков с англичанами. Между обоими государствами царит мир и, насколько это возможно, согласие. Правда, Людовик и его первый министр герцог Шуазель рассматривают этот мир после проигранной войны в качестве передышки и ступени к реваншу, а Шуазель, как слышал Смит, в узком кругу открыто говорит об этом. Но внешне все пока благополучно.
Молодые аристократы становятся в Версале постоянными гостями. Перед ними открываются двери дворцов и особняков знати. Когда весной двор выезжает в Фонтенбло, а потом в Компьен, они приглашены и туда. Королевская охота, карнавалы, неизбежные интриги и интрижки… Герцог играет (не играть при дворе невозможно), но, слава богу, не теряет голову: проигрыш измеряется, кажется, только трехзначными цифрами в фунтах стерлингов. С этим Таунсэнд, конечно, готов примириться.
Этот мир для Смита почти закрыт, да он туда и не стремится. Напротив, он очень доволен свободой и досугом. Это нужно ему для салонов.
