Текст книги "Адам Смит"

Автор книги: Андрей Аникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Адам немного разбирался в сельском хозяйстве: каждое лето до отъезда в Оксфорд он проводил в поместье дяди, бывал на полях и скотных дворах и слушал долгие разговоры лердов и арендаторов о семенах, ренте и ценах на скот. Но ничего подобного ферме Тулла он, конечно, не видел.

Если бы Смит не сидел безвыездно в Оксфорде, а поездил по Англии, он увидел бы, что образцовая ферма Тулла была лишь одним из признаков новой эпохи. Надвигался большой экономический переворот. Страна выходила на исходный рубеж промышленной революции.

Начало промышленной революции в Англии принято относить к 60–70-м годам XVIII столетия, когда началось массовое внедрение рабочих машин, особенно в текстильной промышленности. Но силы этого переворота назревали давно. Упоминая изобретение первой прядильной машины, в которой вытягивание нити производилось цилиндрическими валками, а не пальцами прядильщика, Маркс писал: «…Джон Уайетт в 1735 г. возвестил о своей прядильной машине, а вместе с этим – о промышленной революции XVIII века».

Вековой застой отступал медленно. Нам, людям второй половины XX века, трудно представить себе убогие масштабы и темпы этой экономики, хотя речь идет о самой передовой стране на пороге промышленной революции.

Почти никакой статистики в те времена не было. Поэтому наши знания опираются скорее на описания, чем на цифры.

Английские ученые думают, что примерно на рубеже 1740 года произошел скачок в темпах роста производства, которое до этого почти не увеличивалось. С 1740 по 1770 год, когда произошел новый скачок, сельскохозяйственное и промышленное производство росло в среднем на 1 процент в год, что едва превышало темп роста населения. Как подсчитывал сам Смит, около 1760 года сельскохозяйственное производство превышало промышленное примерно в три раза.

Можно думать, что норма накопления, то есть та часть годовой продукции, которая не потребляется в данном году, а остается для длительного использования в виде зданий, орудий и производственных запасов, поднялась в эти десятилетия до 5 процентов.

Такова была экономика эпохи Смита, если ее перевести на привычный теперь для нас количественный язык.

Ныне капиталистическая страна, годовой продукт которой растет на 1 процент, считает это опасно низким темпом. Правительство в этом случае считает нужным принимать какие-то особые меры.

Норма накопления в 5 процентов обрекает теперь страну на безнадежное отставание, а у быстро развивающихся стран она достигает 20–25 процентов.

И все-таки поворот начался. Тяжелая махина хозяйства мануфактурного, домашинного капитализма сдвинулась с места и начала набирать скорость. Настала пора великих изобретений.

В 1733 году ткач Джон Кей изобрел самолетный ткацкий челнок, который мог ускорить процесс ткачества в несколько раз. Скоро возникла и прядильная машина Уайетта.

В 1735 году владелец маленького железоделательного завода Абрэхем Дарби впервые выплавил чугун не на древесном угле, а на коксе. Кстати, в это время все годовое производство чугуна в Англии не превышало 18 тысяч тонн! Когда потребовалось отлить чугунную ограду лондонского собора святого Павла, этот заказ надолго полностью загрузил два «крупных» завода.

Хотя эти изобретения не могли сразу найти себе достаточного применения, они прокладывали путь дальнейшему подъему.

В сельском хозяйстве не было таких переломных изобретений, но оно менялось не меньше, чем промышленность. Улучшалась обработка земли, появились первые простейшие металлические орудия. Турнепс и картофель дали скоту сочные корма. Улучшалась порода скота.

Те 5 процентов годовой продукции, которые шли на накопление, воплощались теперь не только в церквах и дворцах знати, но и в фермах, больших мануфактурах и сносных дорогах. Как мы сказали бы теперь, повышалась эффективность капиталовложений, отдача капитала.

Это был конец века мануфактуры, преддверие машинной индустрии. В капиталистической мануфактуре применялись в основном примитивные орудия труда, очень часто те же самые, что в средневековом ремесле. Рост производительности труда достигался главным образом путем разделения труда.

В более раннюю, домануфактурную эпоху деревенский сукнодел покупал шерсть (а нередко и сам стриг своих собственных овец), мыл, очищал, расчесывал ее и прял на древней прялке, приводимой в движение рукой или ногой. Потом он ткал из этой пряжи сукно, валял, ворсовал и красил его и сам же выносил на рынок. В крайнем случае отдельные операции выполняли члены его семьи. Массу времени такой сукнодел тратил на переход от одной работы к другой, на наладку разных орудий и так далее.

Потом в шерстяной промышленности, которая до самого конца XVIII века была важнейшей отраслью в Англии, началось разделение труда. Ткач стал покупать готовую пряжу, сдавать сукно на сукновальню.

Но мануфактурноеразделение труда стало развиваться тогда, когда появились первые капиталисты. Сначала они захватили в свои руки «снабжение и сбыт». Ткач получал от «купца-мануфактуриста» пряжу и сдавал ему ткань, получая с ярда определенную плату. Скоро и ткацкий станок он стал получать от хозяина. Подгоняемый им и занимаясь весь день одним привычным делом, он стал вырабатывать гораздо больше товара, чем раньше. Но жить лучше он не стал, потому что всю выгоду присваивал хозяин, который, постепенно обогащаясь, нанимал все новых и новых ткачей.

Это домашняя мануфактурная промышленность. Она еще была широко распространена во времена Смита. Но многие хозяева уже собирали прядильщиков, чесальщиков, ткачей, ворсовальщиков вместе. Это экономило издержки, делало процесс производства непрерывным, позволяло применять более совершенные орудия и характерный источник энергии мануфактурного периода – водяное колесо. Профессия каждого рабочего становилась все более узкой, производительность труда росла, капиталисты богатели и расширяли производство.

Хлопчатобумажная промышленность, которая стала ядром промышленной революции, не имела столь прочных традиций домашнего производства. В ней мануфактурное разделение труда давало плоды еще быстрее.

Крупные предприятия были еще редкостью. Когда Даниэль Дефо, оставивший поразительно добросовестное и подробное описание своих поездок по Англии 20-х годов, увидел около города Дерби шелковую мануфактуру, где работало 300 человек, он описал ее как «необыкновенную редкость, единственную в своем роде в Англии».

Это же он мог написать и через 25–30 лет. Типичными были мелкие мастерские, где под руководством хозяина работало 10–20 рабочих. Такую гвоздарню Смит видел в Керколди, описанием такой иголочной мануфактуры он начал «Богатство народов».

Совершенствование орудий труда и внедрение первых машин развивало до предела производительные силы мануфактуры и готовило переход к машинной индустрии.

Промышленная революция началась при жизни Смита, но ему все же предстояло выступить, по выражению Маркса, в качестве обобщающего экономиста мануфактурного периода. Эпоху промышленной революции и нового фабричного рабства отразил уже Дэвид Рикардо.

Что же происходит в XVIII веке в недрах английского общества, как меняются отношения основных классов?

Как ни росли мануфактуры, взгляд современника обращался прежде всего на деревню. Там быстро исчезали независимые крестьяне – иомены и мелкие арендаторы. По инициативе крупных земельных собственников – лендлордов производились так называемые огораживания. Общинные земли делили, разбросанные в разных концах прихода участки объединяли. Выигрывали от этого всегда лендлорды. Огораживаниям всеми силами содействовала государственная власть.

Мелкий землевладелец, который по акту огораживания получал, как правило, худший и удаленный участок, обязан был огородить и освоить его да еще оплатить услуги землеустроителей, юристов, чиновников. Он влезал в долги и нередко скоро продавал землю. Покупателями были либо лендлорды – дворяне, либо новые земельные собственники – буржуа, купцы, финансисты.

Старые и новые землевладельцы сгоняли с земли не только иоменов, но и мелких арендаторов и так называемых коттеров, которые в силу векового обычая селились на общинных землях. Лендлорды отчасти вели хозяйство сами, отчасти сдавали землю крупными участками фермерам-капиталистам, которые нанимали батраков. Особенно быстро на этих новых фермах росло скотоводство.

У согнанных с земли крестьян было три пути: батраком на ферму, рабочим на мануфактуру и эмигрантом в колонии. За их счет пополнялись также армия и флот.

Большинство шло в города. Вместе со вчерашними ремесленниками они постепенно сливались в новый класс – промышленный пролетариат.

Чтобы посадить за станки рабочих, надо построить мастерскую, купить орудия труда и сырье; может быть, и выплатить рабочим несколько раз заработную плату, прежде чем выработанный ими товар будет продан с прибылью. Для этого нужен капитал. Откуда же он брался? Откуда брались капиталисты?

Отчасти процесс шел в недрах старого ремесленного цехового строя. Мастер превращался в капиталиста, подмастерья – в наемных рабочих. Но такой процесс имел черепашьи темпы и был скован феодальным цеховым строем.

Нужны были иные методы «первоначального накопления» (кстати, этот термин впервые употребил Адам Смит), и британский капитализм эти методы нашел.

Одним из источников накопления все более становилась морская торговля. Английские корабли бороздили океаны, перевозя свои и иностранные товары. И это приносило купцам и судовладельцам огромные прибыли.

Состояния многих глазговских промышленников (с ними Смит был позже отлично знаком) выросли из торговли табаком, который ввозился из вест-индских колоний и через Глазго растекался по всей Европе.

Была торговля и пострашнее; английские купцы из Ливерпуля, Лондона, Бристоля перевезли в XVIII веке сотни тысяч, если не миллионы, черных рабов из Африки на хлопковые, табачные и сахарные плантации Америки. Грабеж и зверская эксплуатация местного населения обогащали и пайщиков богатейшей Ост-Индской компании.

Плантаторы с Ямайки и Барбадоса, чиновники Ост-Индской компании из Индии возвращались в Англию с туго набитыми кошельками и становились английскими промышленниками. Прибыль можно было выжимать и из африканских невольников и из английских детей.

В течение всего столетия Англия вела колониальные и торговые войны. У Франции и Испании были завоеваны огромные территории в Америке и Азии. Была полностью покорена Индия.

Богатства рекой текли в старую Англию. В отличие от Испании, которой американское золото и серебро принесло упадок, в Англии, где социально-экономические условия были совсем иными, они оплодотворяли промышленность.

Правительство способствовало накоплению капитала в руках промышленных капиталистов. Для этого использовалась система протекционизма: ввоз иностранных промышленных товаров облагался высокими пошлинами, при вывозе многих своих товаров английские промышленники получали особые премии.

Никаких налогов на прибыли не было. Все налоги были косвенными, то есть взимались в виде надбавки к цене товара. Их платили, следовательно, потребители, широкие слои населения.

В 1694 году несколько богатых купцов создали Английский банк, который стал выдавать ссуды правительству из высокого процента. Получив право выпуска банкнотов, он стал этими банкнотами кредитовать также промышленников и купцов. Появились и другие банки. Возникла торговля ценными бумагами, народилась биржа.

Финансисты, банкиры, биржевики стали большой силой. Вместе с богатыми промышленниками они основывали акционерные компании, объединяя капиталы для все более крупных предприятий.

Такова была Англия середины XVIII века. Уже отчетливо выделились три главных класса нового буржуазного общества: землевладельцы, буржуа и наемные рабочие. Адаму Смиту предстояло первому четко зафиксировать и научно истолковать это.

Но пока он еще незаметный студент в Оксфорде, прилежный читатель библиотеки своего колледжа и знаменитой Бодлеанской библиотеки.

Интерес к новой для него отрасли знания проявляется лишь в том, что в последний год он читает римлян, писавших о земледелии, – Катона Старшего, Колумеллу.

3. ГОДЫ СОМНЕНИЙ. ВЫБОР ПРОФЕССИИ

С осени 1745 года якобитские колледжи бурлили слухами, надеждами, тревогой.

«Молодой претендент» принц Чарлз Эдвард Стюарт высадился с несколькими десятками приближенных в Северной Шотландии и вскоре с помощью верных ему вождей горных кланов собрал внушительный отряд.

В сентябре он разбил королевские войска, стоявшие в Шотландии, взял Эдинбург и Глазго и с пятитысячным войском перешел английскую границу.

Отряд воинственных и живописных горцев, говоривших на непонятном англичанам языке, врезался в тело Англии, как нож в масло, Английская армия воевала на полях Фландрии с французами, и войск на пути претендента почти не было. К зиме он дошел до Дерби, откуда до Лондона оставалось 130 миль, а до Оксфорда – и того меньше.

В Лондоне началась паника, а в Оксфорде царило ликование. Лекции прекратились почти полностью. Группы студентов-тори целыми днями сидели в тавернах, обсуждая новости и переходя при посторонних на осторожный шепот.

Смита стали травить еще больше. В его отсутствие кто-то забрался в комнату, испортил книгу, которая лежала на столе, и оставил записку: «Проклятый шотландский виг! Мы тебе устроим Босуэлбридж» [12]12
  Место, где в 1679 году войска Карла II Стюарта разбили шотландских повстанцев-пресвитериан (вигов). Пресвитерианство возникло в XVI веке как одна из разновидностей протестантской религии. Оно отличается от преобладающей в Англии англиканской церкви в основном особой системой церковного управления, исключающей епископов и предоставляющей большие права приходским священникам (пресвитерам). До начала XVIII века религиозный вопрос в Шотландии был предметом жестокой борьбы. Пресвитерианство выражало главным образом интересы шотландской городской буржуазии и среднего крестьянства.


[Закрыть].

Но под рождество стали поступать другие вести.

Стюарт рассчитывал, что его поддержит население равнинной Шотландии и Англии, что по всей стране начнется восстание против ганноверской династии. Но эти надежды не оправдались. Никому, кроме части аристократии и ее прихлебателей, успех мятежа не обещал ничего хорошего. Эти аристократы предпочитали не рисковать головой и держались в стороне, а их сынки в Оксфорде в крайнем случае ограничивались тем, что время от времени лупили какого-нибудь «ганноверца».

Имя Стюартов было тесно связано в представлении большинства англичан с ненавистным папизмом и с вековым врагом – католической королевской Францией.

Шотландская и английская буржуазия прочно связала свою судьбу и свои надежды с новой династией, которая не мешала ей обогащаться и не слишком вмешивалась в ее дела. Да и массы городских и сельских низов были настроены против якобитов, мечтавших о возрождении и укреплении феодальных привилегий.

Поэтому города посылали добровольцев не на помощь мятежникам, а против них.

Отряд Чарлза Эдварда стал таять на глазах: потери нечем было восполнять, упал боевой дух, началось дезертирство. Горстка храбрых шотландских воинов, оказавшаяся в сердце чужой и враждебной страны, не могла сражаться против всей Британии.

Правительство, опомнившись от первого потрясения, собирало войска. Из Фландрии был вызван с отрядом младший сын короля герцог Камберленд.

Чарлз Эдвард отдал приказ к отступлению, и, отбиваясь от наседавшего врага, горцы покатились на север. В апреле 1746 года среди торфяников Каллодена в Северной Шотландии «красные куртки» Камберленда разбили мятежников. Победители упились местью, добивая раненых и расстреливая пленных. Герцога шотландцы прозвали после этого Мясником.

Злополучный принц бежал, переодевшись женщиной, во Францию, чтобы всю жизнь заливать вином горечь поражения. Вся Шотландия тяжело расплачивалась за авантюру последнего Стюарта.

Жизнь Смита в Оксфорде стала невыносимой. После поражения восстания злоба якобитов не только не уменьшилась, а, наоборот, возросла.

Не сочувствуя целям восстания и радуясь его неудаче, он в то же время не мог забыть, что он шотландец. Его возмущали репрессии, которые обрушились не только на заговорщиков и мятежников, но на множество его ни в чем не повинных земляков.

В августе парламент в Лондоне принял закон, которым запрещалась национальная одежда шотландских горцев – знаменитая клетчатая юбка и плед.

Эта нелепость послужила последней каплей. Смит решился. Он заявил властям колледжа, что по семейным причинам должен выехать на родину, купил верховую лошадь, уложил в два небольших тюка свои книги и пожитки и вместе с другим шотландским студентом отправился в Эдинбург.

Ехали две недели, ночуя на постоялых дворах. На дорогах пошаливали разбойники, и Смит зашил последние десять гиней и золотой медальон с портретом матери в нижнее белье. Но все обошлось благополучно.

Проехали Лидс, посмотрели огромный суконный рынок, куда ткачи, работавшие по домам, выносили на продажу сукно. В Йорке выехали на большую Северную дорогу и сделали дневку. Около Ньюкасла видели черномазых людей, только что поднявшихся из шахты, и погрузку угля на суда для отправки в Лондон. И снова дорога…

Вот и маленький приморский городок Бервик. Дальше, за рекой Твид, – Шотландия. Сердце сладко и тревожно сжалось, на глаза навернулись слезы…

Два года Адам почти безвыездно живет в Керколди. Благо стипендия Снелла пока сохраняется за ним, хотя он и не возвращается в Оксфорд. Вместе с небольшим доходом от наследства и при бережливости миссис Смит этого хватает на скромную жизнь. После шести лет разлуки она никак не наглядится на сына. Немочи, которые донимали его в Оксфорде, проходят, на щеки, которые Адам лишь недавно начал брить, возвращается румянец.

Сын вернулся ученым. Он сидит над книгами, которые время от времени присылают или привозят ему из Эдинбурга. Иногда читает вслух на каких-то непонятных языках. Когда к нему заходит Джемс Освальд-младший, сын почтенного лерда, слывущий самым образованным человеком в городе, идут длинные разговоры о политике, философии и литературе.

Но до каких же пор Адам будет учиться? Ведь ему скоро минет 25. Его отец в эти годы имел солидное место и семью. Долгими зимними вечерами миссис Смит сидит со своим вязаньем возле Адама и время от времени чуть слышно вздыхает.

Да и Адам частенько отрывается от книги и задумывается. Он сам не знает, как строить жизнь.

Десять лет он читает греков и римлян, англичан и французов. Но что делать с этими познаниями? Как их применить, кому их передать?

Вернуться в Оксфорд и добиваться через несколько лет профессорской кафедры? Одна эта мысль приводит в ужас. Принять церковный сан и отдать свой ум церкви? Но он почти не верует, и проповедника из него не выйдет.

Пойти, как отец, на государственную службу? Во-первых, она его не влечет. Во-вторых, для этого нужны большие связи, которых у него нет.

Через Освальда Адам сделал попытку устроиться домашним учителем в аристократическую семью. Он даже ездил в Эдинбург представляться милорду и миледи. Но своей неловкостью, которая возросла от долгого затворничества, он произвел неважное впечатление, и под благовидным предлогом ему отказали.

Однажды он полушутя сказал, что, пожалуй, завербуется в солдаты, но мать так испугалась, что он не возвращался к этой теме.

Наконец весной 1748 года намечается какой-то выход. В одну из совместных поездок в столицу Освальд познакомил его с Генри Хьюмом, богатым помещиком, видным юристом, писателем, и общепризнанным покровителем наук и искусств.

Хыому (через несколько лет он стал лордом Кеймсом) было за пятьдесят. В его доме собирались эдинбургские literati – кружок ученых, писателей и просто образованных людей. Выискивать молодых талантливых людей было всю жизнь страстью Хьюма-Кеймса. Он ввел Смита в этот кружок и на первых порах тактично помогал ему преодолевать смущение.

В кружке был принят шотландский патриотизм, но отнюдь не твердолобое якобитство. Кеймс и его друзья отлично понимали выгоды унии и стремились, как он говорил, быть британцами, оставаясь шотландцами. Английская культура была для них желанна, но для многих не слишком знакома и понятна.

Молодой Смит скоро стал кумиром Хьюма. «Свой брат шотландец», этот юноша был в то же время англичанином по языку и культуре. Это было живое слияние обеих культур, приправленное к тому же дозой французского вольномыслия. Шотландское Просвещение, к которому был близок круг Хьюма, нуждалось в таком человеке.

Осенью, когда Хьюм вернулся в Эдинбург из своего поместья, где усердно вводил среди своих арендаторов модные тогда сельскохозяйственные новшества, в кабинете хозяина между ними произошел важный разговор.

– Послушайте, Смит, почему бы вам не прочесть курс лекций по английской литературе? Древних тоже можете прихватить, да и французы не помешают. Отдайте, черт возьми, публике ваши знания. К тому же полсотни гиней вам пригодятся. Знаю, знаю, что вы скажете, – жестом остановил он Смита, – вы еще не доучились. Но ведь ваш любимый Сенека сказал: «Homines, dum docent, discunt» [13]13
  «Люди, уча других, учатся сами» ( латин.).


[Закрыть].

– Но вспомните, сэр, что говорил ваш любимый Гораций о самонадеянном художнике, который поспешил показать свой труд: «Risum teneatis, amici?» [14]14
  «Удержите ли смех, друзья?» ( латин.).


[Закрыть]

Хьюм рассмеялся.

– Довольно нам показывать свою ученость. К тому же я уверен, что с вашей оксфордской выучкой вы меня быстро заткнете за пояс. Итак, я повторяю: курс лекций для желающих. Деньги вперед: скажем, одна гинея с головы. Я уже кое с кем обсудил эту идею, и ее одобряют.

Смит наклонил голову, точно разглядывая дорогие пряжки на туфлях собеседника, и надолго замолчал.

– Если все пойдет хорошо, вы заработаете больше, чем иные из моих соседей собирают арендной платы с фермеров. Да, – ухватился, наконец, Хьюм за свою любимую тему, – очень туго входят улучшения в земледелие, хотя народ у нас на редкость здравомыслящий. Недавно я разговорился с арендатором, который возил навоз на поле. Надо вам сказать, что я перевел всех фермеров на долгосрочную аренду. Это выгодно и мне и им: они заинтересованы в улучшении земли. Так вот, я ему говорю: «Скоро ученые изобретут такое удобрение, что одной табакерки хватит на твое поле». Знаете, что он мне ответил?

Хьюм снова залился смехом, не обращая внимания на молчание собеседника.

– «Ваша честь, – говорит, – тогда я наверняка унесу урожай в этой сумке!»

Смит поднял глаза и неожиданно сказал:

– Я согласен. Попробуем.

Слегка опешив и не зная, слышал ли тот его рассказ о фермере, Хьюм ответил:

– Ну, отлично. Я поручу это дело секретарю.

Смит поднялся и, подавая руку хозяину, заметил:

– А насчет долгосрочной аренды я с вами согласен. И насчет здравомыслия народа тоже.

Лекции понравились. В первый же год число слушателей достигло ста человек. Даже пять или шесть эдинбургских дам вплывали теперь каждый четверг в зал университета, волоча по полу огромный шлейф. Каждая занимала своим кринолином целую скамью, на которой могли сидеть четыре человека. У подъезда ждали носильщики портшезов.

Бывать на лекциях молодого Смита стало модно.

Смиту всегда было трудно начинать. Каждый раз он точно заново преодолевал в себе что-то, говорил медленно и слегка невнятно. Тот, кто слушал лектора только первые пять минут, мог получить мрачное впечатление о его лекторских способностях.

Вдруг голос молодого человека на кафедре начинал крепнуть, в глазах появлялся блеск, фразы делались четкими и тугими. Никаких записей он перед собой не имел. Даже длинные стихотворные цитаты приводил на память. Через пятнадцать минут он уже полностью владел аудиторией.

Хьюм и его друзья привлекли Смита еще к одной работе: предложили ему быть составителем и редактором сборника стихов опального шотландского поэта Уильяма Гамильтона из Бэнгора, оказавшегося в 1745 году в рядах мятежников и бежавшего за границу.

Смит взялся за это потому, что его, как и многих, возмущала грубость и жестокость политики лондонского правительства по отношению к Шотландии после восстания. Даже разумные меры англичане облекали в форму, оскорблявшую национальные чувства шотландцев.

Хотя в Эдинбурге было мало якобитов, к мятежникам теперь относились сочувственно. Больше всего шотландцы исстари ценят в человеке храбрость и чувство юмора. Смит вместе с другими не мог не оценить этих качеств у одного старого якобитского лорда, который не пожелал бежать из родной страны, а переоделся нищим и бродил по дорогам, спасаясь от казни. Однажды он под видом бродяги даже помогал английским солдатам искать самого себя в собственном замке, держал им фонарь и получил за труды шиллинг на выпивку. Эту историю с восторгом рассказывали в городе.

Стихи Гамильтона вышли. В предисловии Смит выражал надежду, что это привлечет внимание к судьбе поэта. Через год влиятельные друзья добились для него разрешения вернуться на родину.

Следующей зимой Смит читал курс лекций по аналогичной программе – и с еще большим успехом.

Но чем дальше, тем больше он чувствовал неудовлетворенность. Его слушатели исправно слушали о поэтическом стиле Мильтона или Поупа, но, собравшись в гостиной у Хьюма или в одном из многочисленных эдинбургских пивных подвалов, начинали спорить о пошлинах или условиях аренды.

Жизнь властно навязывала свои проблемы. После «45-го» с необычайной силой начался хозяйственный подъем. Как и Англия, Шотландия вступала в период аграрной и промышленной революции.

Ветер промышленной революции носился по всему Британскому острову. Он увлекал людей, которые несколько десятков лет назад и не подумали бы обратить внимание на хозяйство и экономическую жизнь. У разных людей это выражалось по-разному.

Младший современник и коллега Смита по Оксфорду, доктор богословия и приходский священник Эдмунд Картрайт вдруг изобрел механический ткацкий станок. Слепой от рождения Джон Меткаф самоучкой сделался крупным строителем дорог, одним из первых дорожных инженеров. Герцоги занялись сооружением каналов. Философы стали писать о торговле и деньгах. К экономике обратился и Дэвид Юм.

Смит был книжник. Но, как заметил один из его биографов, из всех книжных людей он был наименее книжным. Правда, он не мог ни изобрести машину, ни стать фабрикантом. Но его аналитический ум сразу же поставил вопрос: в чем суть происходящих изменений? Что облегчает и что затрудняет прогресс, рост богатства нации?

В третьем курсе своих лекций Смит неожиданно шагнул от изящной словесности к социологии и политической экономии. Все это уместилось под общим титлом «О юриспруденции, или о естественном праве». В XVIII веке этот предмет вмещал, в сущности, все науки об обществе, что отразилось и в «Духе законов» Монтескье, вышедшем в 1748 году и сильно повлиявшем на Смита. Сохранились лишь ненадежные свидетельства современников об эдинбургских лекциях. Сам Смит писал в 1755 году, оговариваясь, что эти мысли он излагал в Эдинбурге пять лет назад:

«Человек обычно рассматривается государственными деятелями и прожектерами (то есть политиками. – А. А.) как некий материал для политической механики. Прожектеры нарушают естественный ход человеческих дел, надо же предоставить природу самой себе и дать ей полную свободу в преследовании ее целей и осуществлении ее собственных проектов… Для того чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей ступени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении; все остальное сделает естественный ход вещей. Все правительства, которые насильственно направляют события иным путем или пытаются приостановить развитие общества, – противоестественны. Чтобы удержаться у власти, они вынуждены осуществлять угнетение и тиранию».

Это характерный язык прогрессивной буржуазии XVIII века. Естественным эти мыслители считают буржуазный порядок, а феодальные режимы, по их мнению, противоестественны, не соответствуют природе человека. Государство, которое даже в Англии (не говоря о Франции и других странах) еще не сбросило полностью свою феодальную шкуру, представляется им лишь помехой естественному росту благосостояния.

Уже здесь Смит ставит знаменитую проблему разделения труда, которой будет открываться «Богатство народов», и тянет важную нить рассуждений.

Разделение труда – та мощная производительная сила, которая увеличивает богатство. Для значительного разделения труда необходим широкий рынок сбыта, поскольку оно предполагает то, что мы теперь называем массовым производством. Чтобы обеспечить этот широкий рынок, нужна свобода торговли – как внутренней, так и внешней. Если данная отрасль эффективна, то она выдержит любую конкуренцию, в том числе иностранную. Если же она не выдержит конкуренции, то это не будет потерей для страны: будут естественным путем развиваться более эффективные отрасли.

Идеи свободы торговли и ограничения вмешательства государства в экономику не были, конечно, открытием Смита.

Они не были открытием ни в этом юношеском эскизе, ни в монументальном «Богатстве народов». Сама промышленная революция «открыла» эти идеи. В какой-то мере их высказывали Монтескье, Юм и другие авторы.

Но Смиту суждено было соединить эти идеи с экономической теорией и построить здание политической экономии как науки, имеющей две стороны: абстрактный анализ и конкретные выводы для экономической политики.

Другая его заслуга состояла в том, что он соединил идею экономической свободы с идеей свободы политической.

Как бы ни был короток приведенный отрывок, в нем можно но когтям узнать льва. Мужественный, энергичный язык – характерная черта стиля Адама Смита.

Маркс однажды назвал английский язык современного Смиту шотландского экономиста сэра Джемса Стюарта гениальным. Безусловно, он мог бы с не меньшим основанием сказать это о Смите.

Чтение Цицерона и Сенеки, лекции о литературном стиле не пропали даром!

Продолжая читать свои лекции в Эдинбурге, Смит подал заявление на замещение открывшейся вакансии профессора логики в его родном Глазговском университете. 9 января 1751 года совет университета единогласно избрал его. Преподавание он должен был начать с нового учебного года, в октябре.