Текст книги "На виртуальном ветру"

Автор книги: Андрей Вознесенский

Властитель чувств

Арбат – наш Вишневый сад. Он был его поэтом.

Он казался нам человеком вне возраста, в видавшем виды пиджачке своем, поэт с гитарой, он казался вечным.

Боже мой, Булат…

И вот мы сидим в Шереметьево и ожидаем гроб с телом Булата. Душа его прилетела раньше тела. Это ощущали все – Белла и Боря, Вася Аксенов, Юлик Эдлис – кто-то даже сказал, что физически ощущает его присутствие.

Он был старше нас. Его деликатная властность притягивала. Из памяти почему-то выплыл случай, о котором он любил со смехом рассказывать.

Впервые меня пригласили на Всесоюзное совещание поэтов в Ленинграде. Возглавляли его вельможные Леонид Соболев и наш ругатель Прокофьев. Совещание пило страшно. В мой номер набивались поклонники и молодые поэты. Они облевали весь номер. Меня, как рассадника, решили выгнать с совещания. Соболев был страшен и велик в гневе. Булат пошел, поручился за меня и уговорил их пощадить молодое дарование. В полночь вбежал ко мне поэт А. Он читал стихи, остался ночевать. А утром…

– Разбудил меня Андрюша и чуть не плача прошептал: «Опять весь номер облевали», – рассказывал потом Булат со смехом. Он, опытный в гостиничной жизни, посоветовал заплатить горничной, и все осталось тайной.

В этот печальный вечер после Шереметьево, проводив в последний раз Булата, мы, как раньше, засиделись допоздна в итальянском ресторанчике на Тверской. Как будто никогда не расставались. И будто Булат был с нами.

Белла рассказала, как Андрей Битов грустно усмехнулся, повторив мои строчки: «Нас мало, нас может быть четверо». – «Вас сейчас может быть двое…»

Вспомнила Белла, как раним он был от наскоков прессы. Внешне безразличный, но, видно, сердце было все в шрамиках от уколов. Его травили за «комсомольскую богиню», за «комиссаров в пыльных шлемах». Одному, бывшему советскому цензору, ставшему ныне суперлибералом, он даже ответил. Поразительно, что поношения шли только из окололитературной среды, комплексовали те, кто был творчески несостоятелен. И наоборот, кумиры песенной стихии, осуществленные таланты, вынесшие невзгоды и прессинг, боготворили его – это и Гребенщиков, и Макаревич, и Городницкий, – им нечего было делить с Булатом.

 
Прими, Господь, поэта улиц.
Со святыми упокой.
За соколиную сутулость,
нахохленную над струной…
 

Я хотел написать «над страной», но само написалось «над струной». Это то же самое.

 
Он жил, как жить должны артисты.
По-христиански опочил.
Стихами в бытность атеистом
Тебе он, Господи, служил.
 

Почти полвека наша сухомятная страна прислушивалась, ожидая каждой новой ноты Булата Окуджавы. Пресловутой модой это не объяснишь, это иное. В лучшей своей песне, своей «Молитве Франсуа Вийона», названной так из-за цензуры и которая может встать рядом с любыми мировыми шедеврами, голос поэта срывается на рефрене: «И не забудь про меня» – в этом весь Булат с его тайной, скромностью и достоинством.

Измученный прошлыми обвинениями в эстрадности, поэт никогда не приходил на концерты или вечеринки с гитарой. Он требовал уважения к стихам. Гитару всегда находили «в кустах». Хозяева подносили инструмент – и поэт пел.

В жизни он был незаметен, не носил крикливых одежд, как певчая птица, которая не имеет яркого окраса. Он весь принадлежал своей ноте, тому «чуть-чуть», загадочная простота его песен являла загадочную простоту его натуры. И в этом он был подлинным российским интеллигентом, камертоном чести, нравственности в наше безнравственное время, но главное, я повторяю, это было то «чуть-чуть», та нота поэзии, которая, как известно, выше нравственности.

Он не был так называемым «властителем дум». Этих властителей хватает без него. «Он управлял теченьем мыслей, и только потому – страной». Властители мыслей стремятся во властные структуры.

Помнится, как-то я ехал в Ленинград от журнала «Знамя», в купе со мной был А. Ю. Кривицкий – яркий, блестящий, лицом походивший на рака, острослов, автор великой легенды о 28 героях-панфиловцах. Однажды автомобиль сановного Сафронова отъезжал от дома творчества. Стоя на крыльце, заикаясь, Кривицкий крикнул: «Т-толя, т-ты что, едешь государством управлять?» – «Это в каком смысле?» – с трудом повернув шею, спросил Сафронов. «В каком Ленин сказал – каждая кухарка может управлять государством».

Так вот Кривицкий предложил: «Пойдем в гости к соседу, у него французский коньяк».

Мощный сосед в шелковой тенниске набряк за своим столиком. Это был влиятельнейший деятель под маской военного журналиста. Попотчевав гостей, он с ленцой в растяжечку так спросил: «Ну вот вы, так сказать, властитель дум сегодняшней молодежи, куда зовете, что мыслите о нашей действительности?»

И тут на секунду его зрачок зорко протрезвел и опять затуманился. Кривицкий забеспокоился: «Ну, Саша, зачем ты так, да оставь его».

«Я и не собираюсь быть властителем дум. Поэт – властитель чувств», – ответил я. Собеседник поскучнел. И весело разлил остатки бутылки.

Булат же был истинным властителем чувств в нашей жизни. Среди бесчувственного бетона.

Деликатный к чужому таланту, всегда подставлял плечо и одновременно мог быть жестким, осадить невежду: «Берегите нас, поэтов», – требовал.

Несмотря на все его уверения и себя, и других в атеистическом мировоззрении (например, в посмертном «известинском» интервью), он как поэт всегда исповедовал христианские заповеди. Погребение его под именем Иоанна только подчеркнуло это.

Русские музы становятся плакальщицами сейчас. Предчувствие его кончины несколько раз кололо сердце. Когда я писал рэгтайм по Курехину – «Ку-ку-ку…», сама написалась и оборвалась строка: «об Окуджаве небеса диску…» Когда я печатал стихи в «МК», журналистка, близкая к его семье, посоветовала опустить эту строчку – ведь Булат был на больничном обследовании тогда. Но на поминках по Курехину Сергей Юрский уже прочитал эту попавшую в списки строчку…

Разошлись мы поздно. Когда я приехал в Переделкино, меня ожидала очередная беда. Пока я разбирался, рассвело. Шел дождь. Я дошел до его калитки. Вся калитка и изгородь были в цветах и березовых ветках. Фотографии Булата и объявления о дате похорон намокли. Рядом жались несколько намокших фигур. Светало. На обратном пути я написал стихи:

 
Плачь по Булату, приблудшая девочка,
венок полевой нацепив на ограду.
Небо нависло над Переделкином,
словно беззвучный плач по Булату.
 
 
Плач по Булату – над ресторанами,
и над баландой,
и над иконою Иоанна,
плач по Булату.
 
 
Плачет душа как птенец без подкормки,
нет с нею сладу.
В ландышах, с запахом амбулаторным —
плач по Булату.
 

Конечно, память народа хранит в сердце стихи. Но нужно создать музей Булата Окуджавы. В Москве или в Переделкине – решать это музе поэта – Ольге, его сыну – семье.

Еще недавно он попрекал меня за то, что в телепередаче о Ростроповиче я назвал того «буквально гением» и «великим». «Нельзя так говорить при жизни», – сетовал он. «Но я же не про начальника при жизни, а про артиста», – глупо оправдывался я.

Увы, теперь мы спокойно говорим про Булата – великий. Но какой ценой…

Небрежность в отношениях бывает непоправимой. Перед последним его отъездом в Германию я прочитал посвященные ему стихи, где строка имеет форму следа от иглы, соскользнувшей с граммофонной пластинки. Он попросил меня отдать их. Но я тогда не дорисовал эту самую иглу. И мы решили, что после возвращения он подарит мне свою книгу, где есть история провокатора Флегона, его пакостей против Булата и меня. А я как следует дорисую и отдам ему стихи.

Последний раз мы говорили с ним в апреле на юбилейной сцене МХАТа. Он отказался тогда петь, ссылаясь на нездоровье. Мольбы зала не помогли. Многие сочли это за каприз. Ну что ему два аккорда взять! Никто и не подозревал, как тяжело ему уже было. Но поэт из гордости не показывал вида.

«Ну где же твои стихи, мне обещанные?» – спросил он меня на сцене, уже слегка задыхаясь. «Куда торопиться, успеется. Ты возвращайся скорей»… Теперь казню себя за легкомыслие. Уже больше не подаришь.

Через месяц что-то кольнуло меня, подумалось о Булате, я не знал, что он уже в Париже, но по какому-то предчувствию я вставил это стихотворение среди глав поэмы «Аѵе, rave!» на страницах того же «МК». Хотя к ритму рейва мелодика Булата не имела отношения. 10 июня 1997 года этот номер продавали в переходах.

Булат был уже в реанимации тогда. Строка оборвалась. Точка иглы приняла иной смысл. И вот пришлось печатать стихи эти в траурной рамке. И с памятным посвящением.

Прости, Булат…

Крестная крестница

Как известно, св. Нина окрестила Грузию виноградными лозами, перевязав их своими волосами. Недогматично.

Нина Искренко была крестной для новой поэтической волны.

Она носила джинсовку врубелевской гаммы, со спиной из сотен английских булавок. Они переливались, как чешуя серебряной рыбки. Это было покруче, чем шкура Крестителя с картины Иванова.

Когда впервые в Москве, в Манеже выступал Б. Гребенщиков, сразу после него, после рева фанов, я выпустил к микрофону Нину. Ее крохотная героическая фигурка самоубийственно стояла, расставив ноги как при качке. Она взяла зал. Ее полюбили. Она заставила слушать свои сложные нерифмованные периоды. Она крестила варваров поэзией.

Во всем – в московских перформансах Клуба поэзии, эпатажных фестивалях, изданиях, возмущающих обывателя хэппинингах – жила, билась ее живая жилка. Мои соседи по коммунальной квартире семья князей Неклюдовых не унижалась до произношения слова «сволочь» – они говорили: «св».

Св. Нина была святая. Зажигалочка с Божьей искрой.

Как тихо стало в поэзии, когда она ушла! Вроде бы умерла она, а кладбищенская тишина обуяла стихотворцев, еще физически живых.

«Граждане СССР имеют право на труп», – декларировала она еще при жизни Империи.

Выпускница точных наук, Нина презирала расхлябанность и художественную вторичность. Камертончик вкуса, художник, она любила подлинные стихи, была чужда уксусной зависти, фыркала на совковую теорию поколений.

Слава Богу, никому сейчас не придет в голову говорить о преимуществе одного горизонтального поколения перед другим, чем грешили некоторые теоретики даже из окружения Нины. Разъедаемые претензиями к Битову или Окуджаве, они десяток лет пробуксовали, позвякивают своими полтинниками, потеряв декларируемое преимущество. За это время фигуры творческие, такие, как И. Жданов, А. Еременко, В. Сорокин, В. Пелевин, А. Рубинштейн, С. Яркевич, создали свои творческие системы, свои миры.

Политике Нина предпочитала полистилистику.

Новейшие пришедшие имена иронически относятся к политическому междусобойчику предшественников, они серьезнее. Не признают авторитетов. Недавно мне в газете попалась декларация Юрия Цветкова:

«К счастью или к сожалению, мы принадлежим к эпохе, когда поэзия – возрастное дело. По моему убеждению, наиболее влиятельные, популярные и большие поэты – Арсений Тарковский, Иосиф Бродский, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина – лучшие свои вещи написали уже после 40…

Я все время взываю к именам, которые по отношению к нам находятся где-то через поколение. А каковы же связи с ближайшими нашими предшественниками? Практически никаких».

Как и все формулы, эта по отношению к поэзии не точна. Скажем, «Элегия Джону Донну» написана довольно молодым автором. И печататься лучше с молодого возраста. Я помню ощущение, когда я впервые напечатался. Я скупил пятьдесят экземпляров «Литературной газеты» и катался по ним по полу в бешеной радости. Потом поехал к подруге, и мы уже вместе катались, она разделила со мной радость, и на ней отпечатался шрифт моих первых стихотворений.

Наивно оправдывать конформизм предшествующих поколений, но разве поэты «новой волны» ответственны за конформизм поколения нынешнего, когда только героические единицы, вроде Холодова и его друзей, становятся поперек пути победоносной криминальной революции? Я что-то не слышал, чтобы кто-нибудь выступил не абстрактно против темных сил, а против конкретного «авторитета», когда придется жизнью рисковать.

В свое время, будучи молодым поэтом, я крупно погорел из-за своей теории вертикального поколения. Поэзия, как шампур, нанизывает горизонтальные поколения – возрастные, социальные и т. д. Время подтвердило истинность этой теории.

Нина Искренко находится в вертикальном поколении рядом с Еленой Гуро.

Неповторима сама, она требовала неповторимости от других.

 
Но мало Искусства в игре выхлопных труб,
Но мало искусства, и это дурной знак.
 

Этими строками для меня завершается антология русской поэзии нашего века…

Когда я писал статью «Муки музы», чтобы высветить имена новой волны: метафориста А. Парщикова, крымского мустанга А. Ткаченко, а затем Ю. Арабова, А. Еременко и других, – я не знал стихов Нины. Она с друзьями, И. Иртеньевым, В. Бунимовичем и М. Шатуновским, организовала московский «Клуб поэзии». Она была душой нового движения.

Однажды одна из групп новой волны попросила провести их вечер во Дворце молодежи на Комсомольском проспекте.

* * *

Вначале я попросил зал встать и провести Минуту немолчания. В память погибших книг, зарезанных рукописей, абортированных замыслов.

Зал встал. Мы вырубили свет. И тогда я, еще не представляя, как все будет, завопил в микрофон: «А-а-а!»

«А-а-а!» – отозвалась темная масса зала. Мы слишком долго молчали, чтобы продлить это еще на минуту. Стояла минута крика. «А-а-а!» Я стоял в черной кубической гигантской минуте вопящей памяти.

Зал – главным образом молодые художники, поэты, студенты – выдохнул хором не молитвенно, а мощно – как каратисты – «а-а!» Со сцены за моей спиной вопили инструменты и синтезаторы рок-группы «До-мажор» на сцене. В первом ряду кричал свое «а-а» по-английски режиссер студии «Чэнэл-4» – видно, у него тоже что-то когда-то зарезали. Но большинство зала кричало «а-а» на русском языке.

От крика металась на сцене зажженная пастернаковская свеча. Так начались чтения «новой волны».

Это звучало как авангардное стихотворение – реквием. В темную минуту слились голоса Г. Айги, Г. Сапгира, А. Аронова, К. Кедрова, А. Ткаченко, Ю. Арабова, И. Иртеньева, Е. Коцюбы, И. Путяевой, А. Осмоловского, Г. Алехина с его «Вертепом». Продолжение крика следовало голосами И. Холина, А. Парщикова, О. Хлебникова, И. Кутика…

С берегов Невы, серебряно-сиплый, стенал В. Соснора.

И серебряная, из английских булавок, спина Нины билась как на черной сковородке.

Научить писать стихи нельзя. Это от Бога. Единственное, чем можно помочь, – это заголить контакты, чтобы чище принимать диктовку сверху. Помочь быть самим собой. Ни в коем случае не отягощать их своей манерой. Достаточно клонированных копий бродит по нашей стране и за океаном. Сейчас появился новый вид копиистов – копии без оригинала, этакие копии пустоты с лейблом на отсутствующей личности – этакие поэтические «новые симулякры».

Хочется через новых отдать свои долги Пастернаку.

Общение с новыми дарованиями таит радость и осложняет жизнь. Как-то вернувшись поздно, я увидел в окнах горящий свет. Отпер дверь – в комнате за моим столом сидел юноша, читал мою книгу, пил мой коньяк. Девушка, одетая, спала калачиком на диване.

«Это все она, – оправдывался гость. – Мы встретились под вашими окнами. Я из Киева, она еще дальше. Мы молодые поэты. Замерзли. Она предложила залезть через форточку…»

Гости были свезены на станцию к последней электричке. С тем, чтобы приехали в четверг в назначенное время. Утром в котельной что-то зашуршало. Из трухи вылезло лохматое существо и вылупилось на Зою: «А ты что?! Я не к тебе приехала». Оказывается, она сразу вернулась со станции.

Юноша получил поддержку, широко печатался, издал книгу. С девушкой вышло страшное. Я помог ей устроиться в Литературный институт. Она оказалась очень способной. Но через год выбросилась из окна. Слом психики.

Вспоминается рыбинский школьник Юра Кублановский, его преданный самоотверженный взгляд. Стихи, присланные им, мне показались интересными. Я перетащил его в Москву, помог поступить в Педагогический институт. Мать его, не то местный прокурор, не то партработник, звонила мне, просила отступиться, не губить мальчика. Но его увела поэзия.

И сегодня матерый литератор, он показывает мне мой конверт с письмом, посланный в давний Рыбинск.

Александр Ткаченко пришел ко мне звонким футболистом, ныне он Генеральный секретарь Пен-центра и сам самоотверженно помогает другим, пропадая в судах, защищая Алину Витухновскую, которая своей судьбой постмодернистки подправила строчки классика:

 
Сижу, красивая, двадцатидвухлетняя…
 

Недавно в Перми вожак группы «Монарх» Юрий Беликов рассказывал со смехом, как, подымаясь по лестнице на Котельнической, он встретил спускавшихся от меня уральцев С. Дрожащих и В. Кальпити.

Общение проверяет, подзаряжает.

Заинтересованный и насмешливый зрачок Нины не прощал, когда вы соскальзывали на лыжню мелодичности. Она тактично напомнила, что любит нерифмованные главы из «Озы», то есть то, что обычно не читается на вечерах. Кто, как она, поймет новые видеомы?

 
Эпоха глухонемая.
Тону. По поэме круги.
Друзья меня не понимают.
А кто понимает – враги.
 
 
На крыше антенка, как скрепка,
пришпилит из неба тетрадь.
И нет тебя, Нина Искренко,
чтоб было кому почитать.
 

Наконец вышла первая полная книга Искренко. В этой книге собраны друзьями Нины ее стихи. Круг друзей сжался, в этих стихах отразились «лучшие черты ее друзей». Она жила для них. Для поэзии. Теперь круг расширится. Стихи стали классикой. Жаль, что эта книга не вышла при жизни поэта.

По виду крестница, она была крестной.

Поэты интересны манифестами и статьями, но остаются они только стихами, только шедеврами. Ироничная эротика, обаяние эстетики Нины Искренко отпечатается на листе. Навеки останется ее мавзолей светящихся сфер:

 
яйцо такое круглое снаружи
яйцо такое круглое внутри
яйцо такое пасмурное в профиль
все думает до самого утра…
 

Хочется цитировать до конца, без конца, это знак классики, истый светящийся купол формы, ирония не мешает, даже одухотворяет свет этой усыпальницы, такого не было в мировой поэзии. И все под изящной тайной игры.

Игра оказалась смертельной.

В черном коконе лица среди отпевания в церквушке мы не узнали ее.

Все виноваты перед поэтом. Я, наверное, в особенности.

Осенью Нина позвонила мне и попросила срочно повидаться, – мы не знали, что она больна. Я пригласил ее поужинать в ЦДЛ. Сидела притихшая, что-то мучило ее, наполненная чем-то своим, все не решаясь спросить. Красное вино не раскрепощало. Пошлой игривостью я пытался развлечь ее.

И вдруг она, запинаясь, спросила: «Что  т а м? Что такое смерть? Есть ли что после?» Я понял, почему она так хотела встретиться. Я бодро бормотал что-то об индусах, о жизни душ, нечто из арсенала Вернадского и Шардена. Я проводил психотерапию. ЦДЛ не место для исповеди. Подсаживались алкоголики.

Нина погасла, застегнула булавочку, обрела беспечный тон. Больше я ее не видел.

Прости, Нина!

Белые ночи Б.Г.

На русских старинных иконах и в летописях гласные не употреблялись. «Бог» обозначался «БГ».

Когда в очередной раз я разбился на машине и в четвертый раз получил сотрясение мозга, хотя вроде бы там нечего было уже сотрясать, в Санкт-Петербургском соборе Борис Гребенщиков поставил свечку за меня. Когда он мне это рассказал, я шутя пожурил его – ну зачем же, может быть, лучше, чтобы все шло естественным ходом. Но, так или иначе, видно, это меня спасло.

Он приехал в Переделкино, как всегда, неожиданно, после внезапного звонка – по-хорошему худой, этакий вольный рок-стрелок, с гитарой вместо лука или арбалета. Привычная к странствиям куртка, холщовый ирландский подсумок, удлиненное бледное лицо с улыбочкой фавна и полусапоги, которые он порывался снять, чтобы не наследить, – все обозначало в нем городского Робин Гуда.

Зная его знаменитую привычку приходить в гости абсолютно голым, я предложил ему раздеться. Но Б. Г. застенчиво снял только куртку. Вероятно, было холодно.

Освоясь в тепле, ночной гость рассказал, как утонул Саша Куссуль, скрипач из их «Аквариума», – переплыл Волгу, а на обратном пути сил не хватило.

Перед тем как запеть, гость разложил на столе рядом со столовыми приборами музыкальные футлярчики и надел на шею металлический хомут-подставку для губной гармошки. Начал с «Деревни».

Ах, эта постпинкфлойдовская деревня, тонко оркестрованная кваканьем лягушек, ночными вздохами и потусторонней скрипкой Куссуля, где протяжные северные российские распевы переплетаются с кельтскими, это отнюдь не полуграмотная деревня стиля «а ля рюсс», а новая загадка, в которой есть судьба, свобода, душа и свой язык – о чем ты, вечно вечная и новая природа?

Ночные переделкинские перелески и сирени с незавышенным фоном прильнули к стеклам послушать про себя.

 
Если же станет темно, чтобы читать тебе, —
Я открываю дверь, и там стоит ночь.
 

Голос Бориса Гребенщикова высокий, странный, с нереальным отсветом, будто белая ночь. Культура Северной Пальмиры стоит за ним.

 
Мы охвачены тою же самою
Оробелою верностью тайне,
Как раскинувшийся панорамою
Петербург за Невою бескрайней.
 

Когда он, закрыв веки, оборачивается к окну в профиль, его белокурые волосы, схваченные сзади тесемкой, чтобы не мешали, походят на косу времен Павла I.

В свое время, поехав на Соловки, окруженный двумя десятками своих группи, он, с согласия местного священника Георгия, окрестил их вместе со своей командой – дрожащих и бледных от свежего воздуха и перебора духовности.

Ныне кумир перешел в стан дзен-буддизма. Его сознание эклектично, не без влияния «Нью-эйдж». Но это отдельная тема.

Самопознание – сущность любого поэта, метод познания мира через себя и наоборот.

Пускай он кокетничает своим космополитизмом, будто не читал Толстого и не дочитал Достоевского, будто «рок» возможен только западный, – но как художник, он остается прежде всего русским, словесно не переводимым.

В отличие от «хард-рока» и «металлистов» автор бережен к слову, он следует не только школе ироников Заболоцкого и Хармса, но и волевому глаголу Гумилева.

 
Сквозь пластмассу и жесть
Иван Бодхидхарма склонен видеть деревья
Там, где мы склонны видеть столбы.
 

Наутро после его отъезда я вышел в сад. Смотрю, на всех пенечках сидят странные лесные люди с мешочками. «Вы что?» – «Мы ждем Б. Г.» – «Так он уехал же». – «Ничего, мы подождем». Сидели, вероятно, несколько суток. Когда через неделю я приехал, их не было.

Соседей по дому беспокоили мои шумные полуночные гости. Тогда я решил построить во дворе светелку для молодых поэтов, песнопевцев, паломников поэзии. Вся моя очередная книжка ушла на строительство этой двухэтажной светелки. Но едва я кончил строительство, как явились представители Литфонда. «Вы не имеете права строить на земле, принадлежащей Литфонду. Снесите свое сооружение. Или еще лучше – напишите дарственную и подарите нам». Что было делать? Мой дом – абсолютно не мой, он принадлежит Литфонду, я только арендую его.

И тут высокие договаривающиеся стороны озарила великая идея. Я пишу дарственную на светелку, а Литфонд дает мне в аренду другой дом – без соседей и рядом с бывшей дачей Пастернака. Сердце заколотилось. Так я стал соседом Пастернака.

Гребенщиков окончил факультет математики ЛГУ, работал программистом, подтверждая практикой тезу петербуржского поэта, что надо верить больше математике, чем мистике. Его отличает тонкий профессионализм, артистизм, истинное знание классики. Еще студентом, оцепенев от битлов, основал он ансамбль «Аквариум», пожалуй, самую некоммерческую из наших групп. Он популярен. Люди, не знающие его аудитории, представляют ее сборищем нравственных уродов и истеричек. Между тем это серьезные знатоки.

Другие знатоки, из ленинградской милиции, били смертным боем за прическу, за кольцо в ухе и т. д. До сих пор он жалуется на отбитые почки.

Когда к нам заезжал Боб Дилан, мне не удалось их свести. Зато с Алленом Гинсбергом они заинтересованно играли друг другу в наших переделкинских деревянных стенах. Недавно он привез из Штатов новый альбом «Лилит», который записал с группой, аккомпанировавшей Бобу Дилану.

Ныне его аудитория сменилась. Это уже не титулованные ортодоксальные хипы, которые вешали ему на шею свои талисманы, аудитория поюнела, одета ярко, элегантно, заваливает сцену роскошными букетами. Это дети новых яппи.

Черные очки и поза Будды охраняет певца от прямых контактов.

«Всухую», под гитару и губную гармошку, поет он свой «Глаз», который, конечно, теряет без оркестровки труб, но выигрывает в искренности:

 
На нашем месте должна быть звезда.
Ты чувствуешь сквозняк,
Оттого что это место свободно.
 

Сейчас сквозняк на месте его былого друга Сергея Курехина. Когда-то я не внял его предложению участвовать в его фильме.

Он жил с открытым сердцем. И умер от этого.

Освоенная массами современная музыкальная аппаратура ничуть не сложнее для детей компьютерного века, чем была для своего времени гармошка, изобретенная в прошлом веке обрусевшим немцем.

В случае Гребенщикова мы имеем дело не с поп-цивилизацией, а с пластом рок-культуры, сложной и тонкой по вкусу. Настоящий мастер всегда образован. Скажем, кажущаяся площадность Высоцкого обманна – он читал и чтил Бальмонта, Цветаеву и современных мастеров. Новая музыкальная культура, пробиваясь с боем, противостоит как тугоухим консерваторам, так и разливанному морю механической попсы.

Ко времени нашей встречи Гребенщиков написал более 200 песен. Из них составлено 20 тематических альбомов. Тогда друзья его позвонили в тревоге – худсовет «зарубил его первую пластинку», назначен новый худсовет, чтобы дорубить окончательно. Я приехал туда – оказалось, это не совсем сборище монстров. Просто им надо было объяснить стихи. Так был принят диск – первый диск Гребенщикова.

Сейчас мы слушаем его «Лилит». Он классик. Он одет в черный френч с кожаными застежками, строгой формы, специально купленный на Кингз-роад для церемонии награждения. По сэйлу.

Нина Ананиашвили задумала с ним новый балет. И Юрий Башмет, и Арво Пярт будут работать с ним над новыми композициями. Так классика рок-культуры вливается в классическую классику. Дай-то Бог!

Пролетом из Израиля в Лондон он позвонил мне.

Я сказал, что мне жаль, что не услышу его премьеры «Лилит» в Пушкинском зале, бывшем Концертном зале «Россия». Я возвращался в Москву только в конце декабря.

– Ничего, – сказал он. – Я приеду в Переделкино и сам спою всю «Лилит».

Теперь передо мной задача подмести снег со всех пеньков вокруг дачи.