Текст книги "День Космонавтики(СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

И они бросились заделывать трещину со всем усердием людей, представивших грандиозность и силу грозящего вырваться потока.

А-а-а-а!

Только глупость их состояла в том... что они перегораживали...

А-а-а!

Океан. Придурки перегораживали океан правды.

Потом меня бросили обратно в камеру. Я вроде бы умер, но зачем-то опять воскрес. Мир был зыбок и желто-сер.

– Просто не знаю, что с вами делать.

Я услышал голос, полный притворного сочувствия, и повернул голову. Мир едва не перевернулся, встал косо, но медленно выправился. Мутное пятно лица приблизилось и отдалилось, мелькнув рыжими усами.

– Жутко выглядишь, парень.

– А что со мной... делать... – выдохнул я.

– Вот и я не знаю. Ты ведь раскаиваешься?

Я издал звук, похожий на смешок.

– В чем?

– М-да.

Меня коснулось что-то белое, и я понял, что мне вытирают щеку. Пунктик в этом у рыжеусого что ли?

– Думаю, – сказал мой собеседник, – убить тебя было бы гуманно. Ты и сам, наверное, не против. Доктор мне тут жаловался на тебя.

Он подождал моей реплики и продолжил:

– Говорит, что устал приводить тебя в сознание.

– Я живучий, – прошептал я.

– На член свой посмотри.

Мужчина уплыл из поля зрения, шаги его стали глуше, потом вновь приблизились. Я почувствовал его страх, скрываемый за злостью.

– А возможно, мы тебя выпустим, – сказал он. – Когда ты окончательно сойдешь с ума. Как тебе перспектива?

– Чего вы хотите? – спросил я.

– Уже ничего. Но мы придумаем.

После этого визита меня пытали еще какое-то время. Собственный крик звенел у меня в ушах. Но я уже не просил и не умолял.

А скоро и не кричал.

Я обнаружил, что в моей памяти, там, в прошлом, есть примеры куда более значимого героизма, и обычные, такие же, как я, люди наперекор всему, перенося гибель родных и близких, умирая под пулями, от голода и бомбежек, выжили, выстояли и победили.

Они все время незримо присутствовали рядом со мной, во мне, но только сейчас я почувствовал, будто стою с ними в одном ряду.

Как мало и одновременно много для этого нужно!

Тесней, тесней! Молодогвардейцы! Защитники Брестской крепости! Плечом к плечу. Спустите платок. Откуда вы? Из какого года? Осовец. Осовец!

Часть моей боли словно уходила к ним, распределялась поотрядно, гасла. Я осознал, что могу всё выдержать. Всё! У меня были миллионы примеров перед глазами.

Моя история. История моей страны.

Я стал улыбаться. Мне выбили три зуба и сломали четыре пальца. Колотили по пяткам. Прижигали кожу огнём. Глупые, обезумевшие люди.

Меня нельзя было убить.

А потом однажды, в один момент я очнулся в белом больничном модуле, задернутом зеленой шторой. Что-то пикало над головой. Вену кусала игла капельницы. Тело казалось деревянным и совсем чужим, болело и ныло как-то отдаленно.

Слёзы щипали глаза.

Где-то вдали шелестела вытяжка, было тепло, на потолке, нечеткий, мигал красный светодиод пожарной сигнализации.

Однажды я читал о такой пытке, пытке комфортом после нескольких дней жестоких измывательств. Люди расслаблялись, и им после очень не хотелось обратно, к гематомам и открытым ранам, к почти забытой, залеченной боли.

Я попытался собраться, но только заревел еще сильнее.

Бить меня перестали.

Но не выпустили. Может, действительно, не знали, что со мной делать. Подлатали, дали отлежаться и, загипсованного в трех местах, поместили обратно в камеру. Два или три дня я просто лежал, вздрагивая, когда мимо двери, шаркая, проходил охранник.

Жутко хотелось жить дальше.

Почему-то мне думалось, что скоро, буквально завтра, послезавтра передо мной извинятся и предложат забыть все, что было до этого. Константин, скажут они, опустив головы, ты посрамил нас, ты был стоек, а мы были не правы. Отныне можешь делать любые карточки. Все виновные в чудовищной несправедливости, случившейся с тобой, конечно, будут наказаны. Ты даже, если будет желание, сможешь расстрелять их лично.

Раз в день мне приносили миску подгоревшей каши или подкисшего пюре и полуторалитровую бутылку воды. Вода пахла железом.

Гас и включался свет. Раз за разом. Я ждал. Но никто не приходил, не топтался виновато на пороге и не произносил покаянных слов. Каша и вода. Вода и каша. Пюре. Вялый листик салата был уже ого-го! Мир сузился, сжался до метра свободного пространства и окошка, в которое просовывали посуду.

У охранника были грубые короткие пальцы, а у его формы – вытертый рукав. Больше мне ничего видно не было.

Я представлял друзей. Я воображал, что они крадутся по коридору и осторожно стучатся в двери камер. Семка в одну, Леха – в другую, Саня-Гагарин – в третью.

– Костя. Костя, ты где?

Далеко, еле слышно, через коридор.

– Я здесь, – шептал я в ответ.

Во рту крошился зуб, невидимые иглы втыкались в почки. Я, покачиваясь, провожал в нутро унитаза с трудом выдавленные струйки мочи. Я падал и ревел. Я злился на ноги, которые отказывались держать тело, и часами смотрел в мутное пятно потолка.

– Помните, вы говорили про Миниха? – спрашивал я невидимого Петра Игнатьевича. – Про то, что Россия управляется Богом? Так это неправда.

Петр Игнатьевич молчал.

Он был озадачен. Наверное, не привык, что с ним могут спорить, а слова русского немца Миниха подвергать сомнению.

– Все зависит от людей, – сказал я. – И все чудесное, невозможное, невероятное – их заслуга. Вся Россия – чудо, но не потому чудо, что появилась и сама собой разрослась, а потому, что мы ее такой сделали. Все вместе. Веками. Из года в год. И в космос полетели. И на северный полюс экспедиции устраивали. И дрейфовали.

– А сейчас? – спросил Петр Игнатьевич.

– Сейчас пока трудно, – сказал я.

– А в войну разве не было трудно? Да-да, я готов согласиться, что чудеса – есть отражение человеческих воли и усилий, концентрат мечты. Но где они в этот, так нужный тебе момент?

Он посмотрел на меня внимательными глазами.

– В войну тоже не все давалось сразу, – выдавил я.

Петр Игнатьевич вздохнул.

– Дорогой мой Костя. Я не против чудес. Но на войну явился, похоже, лишь ты один. С той стороны – блиндажи и доты, артиллерия и берцы, ПТУРы, индукционные катушки и "колбаски", а с твоей – никого, кроме тебя.

– Но я еще жив.

– Это да, – кивнул Петр Игнатьевич. – А мы струсили, обросли жирком. Мы уткнулись в ти-ви и смотрим "Опасный детектив". Прости.

Я с трудом протолкнул воздух в горло.

– Я не верю, – сказал я.

– Твое дело, – легко согласился Петр Игнатьевич. – Но разве ты видишь кого-то рядом? Никого. Даже я – дым, – сказал он и растаял.

Я сжал уцелевшие зубы и уткнулся в подушку.

Через какое-то время меня начали выводить на прогулки, и я ковылял по кругу в крохотном внутреннем дворике, но больше сидел на лавочке под присмотром охранника. Сопровождающие сменялись. В один день это был пожилой мужчина с потрепанным, грубым лицом, кажется, выдававший мне пищу, в другой – хмурый здоровяк, постоянно играющий дубинкой. Эту дубинку он опробовал и на мне, когда я попытался с ним заговорить. Я понял, что к беседам он не расположен. Пожилой был менее агрессивен, но тоже молчал, сводя густые брови к переносице. Они всегда стояли у дверей, словно боялись, что я решусь на побег.

Что ж, мне хватало и неба.

Сев на лавочку, я смотрел на него, и все время видел его разным, хмурым, сеющим морось, облачным, светлым, бездонным. Оно плыло надо мной, спокойное, печальное, громовое, косматое, и я поневоле перенимал его настроение.

Один раз я заметил искорку спутника и вспомнил ракету из петард, запущенную в день Космонавтики. Все это показалось мне ужасно далеким, каким-то замыленным, не настоящим. Возможно, подумалось мне, я и не был там, был кто-то другой, похожий внешне, и моя память просто выдает это за случившееся со мной.

Иногда мозг старается, пусть обманом, но сформировать красивую картину прошлого. Я, правда, не верил. Я все больше уверялся, что являюсь узником уже много лет, чуть ли не с рождения, а родители, школа, друзья – это выдумка, сладкий самообман. Возможно, и охранники выросли вместе со мной, и распределение наших ролей было задано изначально: я – преступник, они – сторожа.

Стены, замыкающие пространство дворика, были глухими, и только наверху одной, под самой крышей, располагался длинный ряд маленьких грязных окон. Мне почему-то думалось, что там должны сидеть наблюдатели или снайпер с винтовкой, но я не заметил, чтобы там мелькнуло хоть одно лицо.

Впрочем, скоро это перестало вызывать у меня интерес.

Дни шли за днями, одинаковые и пустые, похожие один на другой. Я не имел четкого представления о времени и раньше, но теперь совсем потерял ощущение, что оно течет. Я зарос. Клочками полезла борода. Ночами я просыпался от боли в груди. Мерзли ноги, особенно правая, ее тянуло и скручивало винтом, а затем она теряла чувствительность, напоминая о себе лишь покалываниями в бедре.

Было очевидно, меня все забыли.

Возможно, я перешел в разряд легенд или и вовсе людей выдуманных, то ли существовавших, то ли нет.

Впрочем, один раз меня вывели куда-то наверх, вымыли и постригли, придавая сносный вид, одели в серые штаны и серую робу.

В тесном кабинетике меня, еще дрожащего от полива холодной водой из шланга, встретил улыбчивый, суетливый тип, который сам усадил меня на стул.

– Мой юный Монте-Кристо!

Тип был худощав и чисто выбрит. Ладони его лежали на тонкой кожаной папке. Над высоким лбом заваленной темной волной дыбилась нагеленная челка.

Он был модник. Костюм. Галстук-шнурок.

– Итак, – сказал тип, насмотревшись на меня, – мне сказали, что ты, Константин, упорствуешь.

– В чем? – спросил я.

– В своей правде.

Я усмехнулся.

– Когда меня били, я тысячу раз признавал вашу. Вместе с кровью и зубами. Но меня били все равно. Сейчас мне кажется, что вашей правды нет.

– Что ж, ты заматерел, – тип деланно рассмеялся. – Высокие слова, напор! Но выглядишь паршиво.

– Вашими стараниями.

– Ну, не моими, я, так сказать, из новой волны.

– Почему? – спросил я.

Тип заморгал, пытаясь сообразить.

– Что – почему? Почему – из новой?

Я качнул головой.

– Почему вы предаете свою страну?

– А я предаю? – удивился тип. – Вот какая ситуация: передо мной сидит человек, которого служба, что я представляю, считает преступником. Служба, на минуту, является государственной. А человек – не понятно чем.

– Я сделал карточку, – сказал я. – На ней было написано, что мы победили во Второй Мировой. Вот и все. И это правда.

– Я в курсе.

– Значит, вы служите лжи!

– Ой-ей! Кошмар. Я служу лжи. Не предполагал.

Тип побарабанил пальцами по папке. На мгновение, сослепу, мне показалось, что он напуган моими словами, но это оказалось фантазией.

– Просьбы будут? – спросил он.

– Пусть вернут очки.

– Очки? Ах, да, кажется, они потерялись в автомобиле. Хорошо. А весточку домой? Может, адвоката? Журналистов?

Это было смешно.

Сначала захохотал я, а потом тип и сам присоединился ко мне. Отсмеялся, вытер тыльной стороной ладони уголки глаз.

– Хороша шутка? А вот скажи, – он наклонился ко мне, – только откровенно, наверное, жалеешь теперь, что влип в такую историю?

– Жалел, раньше, – честно сказал я.

– А сейчас?

– А сейчас я думаю, что мы победим.

Тип оживился.

– Кто – мы? Организация? Ячейка? Ваши руководители? Есть ли у вас название? Структура? Каким образом осуществляется координация?

Я замотал головой.

– Скоро, – сказал я хрипло. – Скоро мы вспомним, кто мы такие. Мы вспомним, кто мы были и на защите чего стоим. Вспомним, что космос – все-таки наш! И Берлин – наш! И мир – наш! Что у нас есть прошлое, великое, разное... – я запнулся. – И желание творить чудеса.

Тип вскочил со стула.

– Идиот! Какие, к чертям, чудеса?

Он бросился к двери, но умерил шаг. Обернулся. Постоял.

– Нет, – сказал, – не скрою, пробирает. Так что посиди еще. Вырастили же на свою голову. Не то поп, не то агитатор.

Когда во дворе выпал первый снег, я, наверное, с полчаса стоял в некотором ошеломлении. Это что же, сентябрь? Октябрь?

Значит, прошло уже полгода.

Снег лежал серыми хлопьями и тихо таял. Я слепил несколько снежков и попытался добросить до окон. Переломанные пальцы быстро превратились в ледышки. Видимо, плохое кровообращение.

Я стал кашлять. Кашель острой, гулкой болью отзывался в груди. Жженая каша удивляла постоянством. Я был уверен, что ее – большие запасы. Именно жженой. Ее, видимо, наварили один раз в большом котле и то ли законсервировали, то ли заморозили, чтобы ежедневно ею меня потчевать. В изощренное мастерство повара я не верил. Но потом подумал, что на плите можно неправильно выставлять таймер.

Однажды пришел доктор и вывалил из кармана халата две горсти таблеток.

– Это, – указал он на одну горку, – болеутоляющее. А это, – на другую, – антибиотики. Жри и то, и другое.

– В каких дозах? – спросил я.

Он бегло посветил мне в зрачки, ощупал ногу и послушал грудь.

– Если не хочешь мучиться, сожри обе кучи на ночь.

– Вы тоже считаете, что у нас нет права знать свою историю? – спросил я.

Доктор, где-то одного возраста с моим отцом, хмыкнул. У него было длинное, меланхоличное лицо.

– Парень, очнись, мне-то какое дело? Ты говоришь одно, другие – другое. Да, того обращения, что было с тобой, я не одобряю. Насилие – зло. Поэтому, в целом, рад, что ты выкарабкался. Хотя, возможно, это еще не конец.

– О чем вы?

– О жизни.

– Я думал, что я бессмертен, – сказал я.

– Все мы так думаем, – покивал доктор. – Потом начинаешь сопоставлять, анализировать, делать выводы, и выходит, что где-то впереди неясно брезжит тьма. Ладно, отдыхай.

– Но меня выпустят? – спросил я.

Доктор не ответил.

Через какое-то время (день, неделю, месяц, месяцы) мне принесли просто-таки праздничный обед: картофель-фри и бедро курицы. Словно запасы каши кончились, и мои мучители сбегали до ближайшего ресторана быстрого питания. Не морить же голодом...

– Это в честь чего? – сунулся я в щель, через которую мне подавали миску.

– Новый Год, – неохотно сказал охранник.

– Серьезно?

Усевшись на койке и замотавшись в одеяло, я принялся есть курицу и размышлять.

Новый Год говорил много о чем. Я дожил до Нового Года. Это раз. Опять же, можно загадать желание. Это д... Нет, это если звезду увидеть или метеор, не так ли? Но в Новый Год, наверное, тоже стоит попробовать. Чем я рискую?

Я зажмурился.

Хочу... Вернуться хочу. В обычную жизнь. В пустые заботы. С девчонкой из книжной лавки сходить куда-нибудь. Она вроде бы была не прочь.

Простое желание.

Но если меня заставят выбирать между ним и возможностью знать правду? Мол, живи себе как обычно, вот тебе в зубы денежная компенсация, большая, на десять лет безбедной жизни, и никаких больше карточек?

Какой процент вообще выберет второе?

Я вздохнул, помял отнимающуюся ногу. Тут же закололо в боку, тяжесть угнездилась в висках. Разваливаюсь. Не так уж и много оказалось нужно, чтобы почувствовать себя немощным инвалидом. Всего-то – расклеить карточки. Ха-ха.

Я приобрел привычку ходить по камере. Вернее, по той узкой полоске от стены до двери, которая была у меня в распоряжении. Четыре с половиной шага туда и столько же обратно. Их можно было разбить на восемь шагов поменьше, а также на четырнадцать приставных. Иногда, с поворотом, приставных получалось пятнадцать.

При ходьбе боль в ноге, конечно, не стихала, но в ней проявлялся ритм, который через какое-то время позволял с ней сжиться и не замечать.

Я думал об отце и матери, думал, понимают ли они меня, ждут ли. Почему-то часто они представлялись мне стоящими напротив мэрии с плакатом "Верните нашего сына!". В дождь отец одевал желтый дождевик, а мама скрывалась под подаренным мной зонтом с нарисованными флюоресцентной краской медвежатами. Возможно, они даже устроили постоянный пункт, на котором дежурили Саня, Леха, Игорь и Семка.

Я вообразил это так ясно, что расплакался.

Еще мне думалось, что оставлять меня в живых моим мучителям нет никакой выгоды. И мое подвешенное, так сказать, состояние вызвано, скорее всего, тем, что убивать меня тоже выходило делом бесполезным, а то и опасным.

Возможно, моя смерть вызвала бы последствия, которые перечеркнули все, что они смогли бы ей достичь.

Это было приятно.

Я также привык постукивать ладонью по стене, сначала в глупой надежде, что она подастся под пальцами, как в "Побеге их Шоушенка", но затем просто потому, что нужен был хоть какой-то посторонний звук. Скоро я научился сносно барабанить, и даже видел в шлепках какую-никакую мелодию.

Так и проводил время.

Кашлял. Лежал. Массировал ногу. Сходил с ума. Разговаривал сам с собой. Вспоминал лекции Виктора Афанасьевича и чертил в уме графики. Жутко страдал от отсутствия новостей. Мечтал о любой газете. Хотя, конечно, больше бы подошел смартфон или планшет.

Однажды мне приснился сон, как мы с ребятами пытаемся запустить ракету.

Как в глупых американских мультиках они сложили целую гору из ящиков с тринитротолуолом и динамитных шашек.

Кто-то потянул шнур, а я зачем-то полез на вершину этой горы. Там стоял простой стул с сердечком, вырезанным на спинке. Я оседлал его, обмотал веревкой ноги, живот и стал ждать старта. Причем никакой мысли о дикости такого вот полета у меня не возникло.

– Ты готов? – спросили ребята снизу.

– Да, – ответил я.

– Будешь пролетать мимо Гагарина, передай ему привет, – попросили они.

– Обязательно.

Кажется, взрыв разнес меня на кусочки.

Выпустили меня в конце марта.

Тридцать первого марта, как сказал мне потом отец. Я немного не дотянул в заключении до года.

Как-то донельзя буднично все произошло. Я, честно говоря, заподозрил лишь переезд в другую тюрьму. А о смерти, о том, что могут убить...

Нет, об этом мне вовсе не подумалось.

В камеру с охранником втиснулись двое молчаливых ребят в камуфляже, надели мне на голову черный мешок, связали руки пластиковым шнурком и вывели наружу. Там нас уже ждал автомобиль, мне помогли забраться в него, охранник угостил прощальным пинком.

Крепкие руки усадили в кресло.

– Константин Ломакин, – с некоторой долей торжественности объявил мне невидимый, незнакомый голос, – мы рады вам сообщить, что проверка службы безопасности в отношении вас не выявила...

Дверца лязгнула, закрываясь. Взвизгнули шины. Я пропустил конец предложения мимо ушей.

– Постойте, – сказал я, – повторите, пожалуйста.

– Я хочу сказать вам, что вы свободны. Проверка не подтвердила угрозы от вас государственному порядку.

– Что?

– Думаю, это общая недоработка. У тебя нет претензий? Ты должен подписать отказ.

– Я ничего не вижу, – сказал я, – и я не хочу...

Мешок сдернули с моей головы.

Напротив меня обнаружилась мордатая физиономия. Крупный нос, толстые губы, лоб со складкой-валиком.

В окна автомобиля бил яркий дневной свет.

– Ты хочешь обратно в камеру? – удивилась физиономия.

Я поморгал, и собеседник вылепился весь – толстый, в кителе. Подполковник.

– Не хочу, – сказал я.

– Тогда будь добр...

В пальцы мне сунулась ручка.

Подполковник пристроил у меня на коленях портфель, достал из него несколько листов бумаги, два бумажки выдернул из-под скрепки, остальное подвинул мне.

– На каждом листе.

Я склонился ниже, чтобы разобрать слова. "Отказ от претензий к органам государственной власти..."

– И что потом?

– Приедешь домой, восстановишься в колледже, станешь жить как прежде. Желательно, конечно, без новых эксцессов. Мы, кажется, уже подъезжаем. Узнаешь?

Полковник кивнул на одно из окон.

Там мелькнул знакомый крытый каток, частоколом едва зазеленевших деревьев проскочила аллейка, повернулся фасадом дом, за которым должен был скрываться супермаркет, в который я периодически забегал за мороженым.

Я думал, что за время заключения сделался сильным, но слезы сами потекли из глаз. Хлюпик и размазня!

– Ну-ну, – отечески похлопал меня по плечу подполковник, – ты уже почти вернулся в эту жизнь. Подписывай.

Я что-то накорябал ручкой.

– И здесь, – указал подполковник.

Пальцы мои вывели загогулину подписи.

– Все?

– Так, погоди, – подполковник достал и водрузил мне на нос очки. – Ну, вот, теперь почти как огурчик. Тебя же подлечили, да?

Он убрал бумаги в портфель.

Через линзы очков мир рывком сделался четче, обзавелся множеством деталей, и я увидел оспины на подполковничьей физиономии, потертость подлокотника, полупрозрачную надпись на стекле "Stormglass", нарастающий ноготь на безымянном пальце правой руки, неровный и болезненно-розовый.

За окном приблизилась знакомая остановка.

– Все, можешь идти.

Подполковник растянул шнурок на моих запястьях, схватился за дверную ручку.

Дверь открылась, и я шагнул в пустоту, в солнечный свет, на асфальт, куда-то в прошлое, на руки двух встречающих меня людей.

Они поймали, они уткнулись в меня, они вжали меня в себя. Крепче. Крепче. Еще крепче.

– Сынок!

Мама заплакала. Отец, похудевший, какой-то измотанный, коснулся лбом моего лба.

– Как ты? В порядке?

– В порядке, – сипел я.

– Они били, били тебя? – допытывался отец, и его глаза беспокойно ощупывали мое лицо. – Скажи, били?

– Все нормально.

Я дышал, я жил, и все остальное было не важно.

Мама рукой залезла под мешковатую кофту, которую мне выдали перед самым освобождением, водила ей по моей груди, словно боялась, что я исчезну.

– Сынок.

А от пространства между домами по дорожке, мимо одевшихся зеленым пухом кустов к нам бежали мои друзья.

Саня. Семка. Игорь.

– Костя! Костян!

Леха отстал и скакал на одной ноге, пытаясь надеть ботинок.

– Ур-ра!

Он поднял вверх руки.

Господи, как я рад был их всех видеть!

И все стало почти как прежде.

Правда, нога у меня все же отнялась, я неделю пролежал в палате интенсивной терапии и вернулся домой на коляске.

Ходить я мог, но очень недолго.

Как я отъедался! Мама готовила какие-то сногсшибательные (ха-ха) блюда, супы и жюльены, запеченное мясо, салаты, сосиски-гриль, пышки и пироги, что-то безумное, необычное, по ветхим, из бумажек, рецептам.

Только каши я попросил ее не делать. Никакие.

Я часами смотрел телевизор и, если попадал на знакомый сериал, отец объяснял мне, какие события произошли за время моего отсутствия. Оказывалось, что не так и много я пропустил. Марат разлюбил Юлю и переехал к Марине, Щапов сохранил компанию...

"Опасный детектив" кончился.

Новости на каналах были все те же – столкновения в Саудовской Аравии на фоне падения дома Саудов, строительство Второго Великого Шелкового пути, Бразилия и Венесуэла, наркокартели Мексики, встречи президентов, кредиты, биржевые индексы сначала просели, потом поднялись, Соединенные Штаты в очередной раз заверяют Россию и прочие страны в своем неуклонном следовании Мировому соглашению по ядерному разоружению.

Словно не год, а день прошел.

– Завтра – двенадцатое! – сказал мне Саня. – Помнишь?

Мы сидели в скверике, рядом с домом, чтобы маме было видно из окна. Пять бутылок пива, сдвинутые в кружок, казались мне двигателями первой ступени.

– Что-то будет? – спросил я.

Ребята переглянулись.

– День Космонавтики снова хотят сделать государственным! – выпалил Леха. – Прикинь! Целые дебаты были в Думе!

– Не городским?

– Не-а. Государственным!

– А потом и Первое мая вроде бы разрешат, – тихо сказал Семка. – И по Девятому вроде как идут подвижки.

Я поймал себя на том, что в обалдении растянул рот в улыбке.

– Вы что, дурите меня?

Игорь наклонился ко мне, делая страшные глаза:

– Ты словно ничего не знаешь.

– Чего?

Ребята синхронно потянулись к бутылкам.

– Когда ты исчез, – сказал Саня, отпив, – мы все, честно говоря, жутко перетрусили. Еще безопасник в колледж пришел, засел в директорском кабинете.

– Вызывал по одному, – кивнул Леха.

– Стращал, – добавил Игорь.

– И лично я, – сказал Леха, – лично я здорово пересрался.

– А чем стращал? – спросил я.

Бутылки снова собрались вместе.

– Карами небесными, – сказал Саня. – Что всех нас посадят, что родителей посадят, что сгнием в тюрьме.

– А мне говорил, – сказал Игорь, – что ты нарушаешь договор с американцами, и страна может попасть на санкции и вообще много чего лишиться. Типа, противостояние никому не нужно, хотят они себе историю, ну и бог с ними. Пупы Земли.

Леха вздохнул.

– В общем, карточки собрали и сказали всем об этом заткнуться.

– Но, – сказал Саня и выставил указательный палец.

Ребята вдруг заржали так, словно в пиво было что-то подмешано. Игорь свалился с лавочки, и Семка, рискуя упасть сам, помог ему заползти обратно.

Вот мартышки!

– Не, ну хорош! – я ткнул гогочущего Саню в бок. – В чем прикол-то?

Саня перевел дух, посмотрел на меня и произнес:

– Но.

От нового взрыва хохота парни уже просто попадали на землю. Господи, чего взять с придурков? Леха принялся лбом стучаться о ножку стола. Игорь повизгивал и дергал ногой. Семка на четвереньках выбрался из эпицентра и залег в траве. Ранен? Убит?

Я фыркнул, а затем захохотал вместе с ними.

– Понимаешь, – сказал Саня, когда ребята, еле дышащие, вяло сползлись обратно к столу, – там не понятно... Тебя не выпустили, сказали, что ничего о тебе не знают, хотя одна женщина видела как тебя посадили в микроавтобус. Твои родители в центральном офисе безопасников разве что пикет не устроили...

– И тут какая-то зараза ночью оклеила тумбы по Гражданской улице твоими карточками! – сказал Леха.

– Вы? – спросил я.

– Неизвестно, – сказал Игорь, скалясь. – Зараза не попала под камеры.

– А другая зараза подняла волну в сети, – сказал Леха. – И организовала сообщество по твоему поиску. Расползлись ссылки, подтянулись любители космонавтики, истории, не кабинетные, но парни такие, серьезные... Какие попутно темы перетирали!

– А еще стену дома рядом с домом мэра кто-то оклеил вот такими портретами, – Саня показал мне лист формата А4.

На листе под моим плохим, черно-белым портретом в две строчки было написано: "Похищен Константин Ломакин. За то, что мы победили в войну!"

Мне стало трудно дышать.

– Ребята, вас же тоже могли...

– Ну, нас всех задержали на сутки, – сказал Саня. – Видимо, проверяли, мы расклеиваем или не мы. Пластиковые сиденья в отделении на улице Дружбы, скажу тебе, Костян, паршивые. Просто никуда. Ни заснуть, ни застрелиться.

– И что? – спросил я.

– В ту же ночь на Сенатской оклеили строительный забор.

– Кто? – выдохнул я. – Петр Игнатьевич?

– Не он, – сказал Игорь.

– В том-то и дело, – придвинулся ко мне Леха и понизил голос: – Мы не знаем. Люди стали расклеивать. Такое движение поднялось! Как протест. Но наоборот. Какое-то... – Его глаза влажно заблестели. – И за космос, и за мирный атом... Что, мол, все это мы, наша страна. Американцы, говорят, с десяток протестов вынесли. По беспримерной поддержке фальсификации мировой истории.

– А наши?

– А что наши? – улыбнулся Саня. – Сначала как бы да-да, а потом видят, что уже не остановить, так тоже... Возглавили.

– Знаешь, сколько завтра народу ждут? – перебивая, спросил меня Семка.

Я мотнул головой.

– Двадцать тысяч!

У меня стиснуло горло.

– Ребята, – захрипел я, стараясь не разреветься, – это же здорово! Это значит, нам еще нужны звезды!

– А то, – солидно кивнул Леха. – Космос наш.

Косясь на меня, к трибуне подошел мэр.

– Дорогие сограждане!

Люди занимали всю парковую зону. Всю. Они стояли и на аллее, и на отводах дорожек, по всему спуску и у бетонной чаши фонтана. У трибуны было тесно. Я никогда не видел столько людей. Головы, головы, головы. Разноцветье шаров. Цветы. Коляски с детьми. В стороне коротко белели столы с бесплатными чаем и бутербродами.

В таком многолюдье ракету просто негде было устанавливать. Но Леха сказал, что фейерверк будет обязательно, это взяла на себя городская администрация.

– Земляки!

Голос мэра гремел из колонок и уходил в бледно-синее небо. Было тихо. Впервые, наверное, мэра слушали так внимательно.

От торжественности момента он раскраснелся и сдернул с горла шелковый шарф.

– Меня переполняет гордость от того, чему мы были свидетелями... Двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года наш соотечественник...

Саня сказал, что скафандр СК-1 забрали сразу после прошлогоднего праздника, но ему обещали сшить шинель. Гагаринскую, один в один.

А еще к празднику установили большой плазменный экран сбоку от сцены, чтобы всем было видно, и сейчас на нем блестела, покачиваясь, лысина мэра.

– Я поздравляю вас с великим праздником и хочу, по старой традиции, передать слово молодому поколению, которое несмотря на свой юный возраст, интересуется нашим прошлым! Попросим!

Мэр захлопал в ладони.

– Ура! – закричали из толпы.

Людское море загудело, ожило, вскинуло руки.

Мэр отступил к своему кучковавшемуся на заднем плане окружению. Я оглянулся в поисках Сани. Где ты, Гагарин?

– Га-га-рин! – позвал кто-то.

– Га-га-рин! – подхватили справа, потом слева.

– Га-га-рин!

Фамилия громыхнула раскатом, и Саня быстрым шагом выступил из-за занавеса, невысокий, крепкий, в серо-стальной шинели и фуражке.

– Ур-ра!

Я почему-то думал, что Саня выше, но, возможно, он уже был в образе и слегка подседал, чтобы соблюсти Гагаринский рост.

Вместе с ним в такой же серо-стальной шинели появился еще один человек, тоже невысокий, темноглазый, смутно знакомый.

Вдвоем они подошли к микрофону.

– Соотечественники! – сказал Саня.

На экране расцвела его улыбка и порхнула к людям, вызывая улыбки в ответ. Двадцать тысяч улыбок. Двадцать.

– Дорогие друзья!

Саня окинул площадь и парк добрыми, Гагаринскими глазами.

– Вместе с Германом мы отправляемся в космос...

Ну, конечно! – сообразил я. Двойник Титова, космонавта номер два. Ребята нашли похожего человека! Как же это здорово!

– Но летим мы не с пустыми руками, – сказал Саня. – Мы шагнем к звездам с вашими надеждами и мечтами, с вашими голосами, вашими устремлениями и жаждой открытий, упорством и трудом всего советского народа...

"Советского?" – растеряно вспыхнуло среди мэрских. Но Саня не останавливался.

– Нам хочется, чтобы вы знали – мы все делаем одно дело, и это не только Юрий Гагарин или Герман Титов поднимаются в небо, это вы устремляетесь вверх вместе с нами, вся многомиллионная страна. Герман, добавишь еще что-нибудь? – обернулся он к своему спутнику.

Тот кивнул, снял фуражку и пригладил мысок непокорных волос на лбу.

– Кто это? – шепотом спросил меня кто-то сбоку.

Я повернул голову. Саня в шинели стоял рядом и смотрел на людей у трибуны. И все-таки он был повыше.

– Подожди... – я несколько секунд переводил взгляд с него на человека, улыбающегося живому людскому морю с экрана. – Я думал, ты...

У меня пересохло в горле.

– Да я тут... Пока, понимаешь, шинель искал... – Саня говорил все медленнее, потом его лицо приобрело недоверчивое выражение. – Это что... это...

Он замер с открытым ртом.

Герман Титов в это время, наклонившись к головке микрофона, смущенно сказал:

– Ну, я не знаю, что еще добавить после Юрки. Наверное, что мы еще вернемся. Обязательно. Вы только верьте в нас. С праздником!