Текст книги "День Космонавтики(СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Костик, тише! – потребовала из гостиной мать.

Мне пришлось понизить голос.

– У нас же все отобрали. Всю нашу историю. Все наши победы. Все то, что завоевывали или совершали наши предки.

– А, может, это и к лучшему?

Зеленые глаза отца смотрели бесхитростно и тепло.

– Прикинь, что мы получили взамен, Костя. Мир, – он принялся загибать пальцы, – спокойствие, достаток, продуктов – ешь не хочу, развлекайся до упаду, клубы, "темпоры", виртуалка, интерактив. Постиндустриальная эпоха, Костя, повальная автоматизация производственных процессов. Рай на земле.

– Пап, ты уверен? – спросил я.

Отец кивнул.

– Костя, это везде и всюду. Я же все-таки читаю новости.

– И в космос не надо?

– Живи в свое удовольствие.

– Но про восьмое мая ты знаешь?

– Американцы взяли Берлин, – улыбнулся отец. – Конец Второй Мировой. День памяти. Вот уж что надо помнить. Мы, извини, с боку припека, пока Сталину кланялись, Соединенные Штаты с фашизмом воевали.

Я вдруг подумал, что день, неделю назад сказал бы так сам. Сделалось больно и стыдно, заныли костяшки.

– А про девятое?

– Девятое? Вроде бы воскресенье, выходной день. Сейчас проверю, – отец полез в планшет. – Девятое, девятое...

– Ничего там нет, – сказал я.

– Ты прав, – кивнул отец. – Ничего. День рождения Брейгеля и какого-то египтолога. Картера.

– Так вот, девятого, – я, поднимаясь, отодвинул стул, – девятого, чтоб ты знал, Гитлера победили мы! Мы!

Меня вынесло из кухни.

– Костя! – крикнул отец.

Но я отмахнулся от него, едва не выломал дверь в свою комнату, в тумане обиды на отца и вообще на весь мир поворачивая ручку не в ту сторону. Рухнул на диван, воткнулся носом в подушку.

Надо, надо что-то придумать, чтобы все узнали и поняли! Иначе как? Кто я буду, если оставлю все как есть?

– Костя!

В голосе отца прозвучали необычные визгливые нотки. Я обернулся. Щеки у отца были багровые, а губы дрожали вместе с двойным подбородком. Он стоял, держась за косяк, но так и не решившись ступить в комнату.

– Сын, ты эту ерунду брось! – заговорил он, волнуясь. Палец, наставленный на меня, плясал. – Что значит "мы"? Что значит "победили"? Где ты нахватался такой чуши?

– Это не чушь, – сказал я.

– Я запрещаю...

– Пап.

– Ты наказан! – взвизгнул отец и выключил свет.

Через два дня мы собрались после лекций в маленьком дворике у пивного кафе.

Там стояли три скамейки с квадратными крохотными столиками под дугами, на которых обычно растягивали тенты от дождя. На одной угнездились какие-то малолетки и, забравшись с ногами на спинку, дебильной стаей гоняли по кругу две двухлитровые пластиковые "сиськи" самого дешевого пива.

Пиво называлось "Крутышка".

Оттуда шел мат и гогот, и две девчонки, которые в стае держались наравне со всеми, давали себя лапать.

Я подумал, что с отцовской точки зрения именно это и зовется жизнью. Жалко, что у меня ломка стереотипов и мироощущения.

Взрослею.

Мы взяли по бокалу светлого "Славного", и только Леха, выпендриваясь, купил себе баночного темного.

– Ребята, – сказал я, – надо на девятое тоже что-нибудь устроить. Предлагаю с красным флагом пройти по площади перед мэрией.

– Повяжут, – отозвался Семка.

– Почему?

– Несанкционированная акция. Вообще-то до двух лет тюрьмы.

– Ни хрена себе демократия, – присвистнул Саня.

– Так мы же без лозунгов и не в поддержку чего-то, – сказал я. – Площадь после восьмого пустая будет. Кружок по ней сделаем. Под музыку.

– И зачем? – спросил Игорь. – Кто хоть что-то из этого поймет? Посчитают, что проспали восьмое и выперлись.

– Ага, – кивнул Семка, – скажут, придурки какие-то. Хорошо еще, если по "хулиганке" пройдем, когда арестуют.

– И что тогда? – спросил я.

Скамейка с малолетками загоготала громче обычного – кто-то там, перебрав "Крутышки", грохнулся с нее оземь.

У девчонок были короткие юбки. Трусы свои они светили вовсю.

– Может, по школам пойти? – предложил Саня, которому тоже были видны худые девчоночьи ноги. – Собрать где-нибудь в спортзале, провести урок истории, настоящей истории...

– Кто тебе даст?

Мы молча выпили.

– Может, Петр Игнатьевич что подскажет? – сказал я.

– Давайте его не впутывать, – запротестовал Игорь. – Он же сказал, что все это опасно.

– Можно завести блог, – сказал Леха.

– Ага, открой, – ухмыльнулся Семка, – под настоящими именем и фамилией, чтобы спецслужбы провайдера не беспокоили.

– Я вообще не понимаю, чего мы боимся? – посмотрел на меня Саня. – Будто мы что-то противозаконное замышляем!

– А ты подумай, почему этого праздника сейчас нет, – сказал я.

– Ну и что? Что-то я об официальном запрете ничего не слышал.

– Вот это-то и настораживает.

Малолетки стали брызгаться из "сиськи". Несколько пивных капель попали Семке на рукав.

– Эй, молодежь! – обернулся он. – Харэ уже!

– Мы не нарочно! – крикнул какой-то длинный, вихрастый парень. – Оно само!

Стая разродилась визгами, словно услышала что-то уморительно смешное. Кто-то кому-то из "сиськи" плеснул в лицо.

– Серый, сука!

– Оно само!

Началось пихание, один другого через третьи руки схватил за грудки, потом драчуны упали за скамейку, чуть не свалив остальных.

– Получи!

– Да пошел ты!

За спинами, задницами, ногами стаи разглядеть что-либо было сложно. Дрыгались подошвы белых кроссовок.

– Уроды, – прокомментировал Саня.

– И все же надо спросить Петра Игнатьевича, – сказал я. – Без впутываний.

Мы допили пиво.

Серый получил по морде, и малолетки неожиданно быстро расползлись. Пустые "сиськи" остались лежать под скамейкой.

– Четыре литра ввосьмером, – сказал Леха. – Это по пол-литра на каждого.

– Наше будущее, – сказал я.

– Ага, чтоб я сдох.

– Костя, – с болью в голосе произнес Игорь, – вот нахрен им Девятое? Им и без него в кайф. Что мы будем ради этих...

– Еще неизвестно, что мы будем.

– Партизанить будем! – округляя глаза, хриплым голосом проговорил Саня.

– Против кого? – спросил Семка.

– Против всех!

– Ага, – сказал я, – схроны с петардами, тайники с флажками. И перебежками от дома к дому. Ночью!

– Ну, давайте сделаем какой-нибудь просветительский кружок.

– Друг друга просвещать будем? Ладно, – вздохнул я, – закругляемся.

Петр Игнатьевич появился, когда я уже решил уходить.

– А, Костя, – в голосе скользнула опаска. – Ты по делу?

В руках его был тощий магазинный пакет.

Шелестела листва. Седые волосы от ветра стояли у Петра Игнатьевича торчком.

– Здравствуйте. Мне посоветоваться, – сказал я, поднимаясь с облюбованной скамейки перед подъездом.

– Если недолго, что ж.

Мы вместе вошли в дом.

– Как твоя учеба? – спросил Петр Игнатьевич, показав на ухо – подслушивают.

– Ничего. В июне – экзамены.

– Ну, еще два месяца! Успеешь подготовиться.

Мы поднялись на третий этаж. Петр Игнатьевич звякнул ключами. Несколько секунд – и дверь открылась в узкую прихожую, наполовину желтую от света из кухонного окна.

– Проходи.

Я вошел, вытерев ноги о коврик. Петр Игнатьевич закрыл дверь, снял легкий плащ, сменил ботинки на тапочки. Замерев с пальцем у губ, он подождал звуков с лестничной площадки, потом махнул мне рукой.

Мы перебрались на кухню.

– Соседи, – виновато произнес Петр Игнатьевич, выкладывая на стол помидоры и пластиковый контейнер для яиц. – Я им давно не нравлюсь.

– Почему?

– Имел глупость однажды вступить в спор по поводу общего прошлого. Люди с удивительной быстротой отказываются от собственной памяти, если она идет вразрез с официальной позицией власти. В сущности, их можно понять. Но иногда понимание не спасает от желания открыть им глаза. В общем, я теперь для них то ли маргинал, то ли сумасшедший. А может и террорист. Яичницу с помидорами будешь?

– Нет, – сказал я, – я поел.

Петр Игнатьевич кивнул.

– Хорошо, – он убрал продукты в холодильник. – Так с чем ты пришел?

– Мы с ребятами хотим что-нибудь сделать на девятое мая.

Петр Игнатьевич сел. Руки его принялись разглаживать и без того гладкую скатерть.

– Я думал об этом. Прикидывал. Еще когда думал что-то в ком-то пробудить. Как раз до спора с соседями.

– А мы? – спросил я.

Петр Игнатьевич улыбнулся.

– Вы – славные ребята. Но сколько вас на весь город?

– Ну, попробовать-то можно.

– Это не игра, Костя. Далеко не игра. Скажи мне, какой самый важный инструмент находится в руках у власти?

– Полиция, – ответил я. – Аппарат подавления.

– Нет.

– Ресурсы. Денежные и человеческие.

– Нет, – качнул головой Петр Игнатьевич. – Самый важный инструмент – это монополия на информацию. А информация формирует твое мировоззрение, управляет твоими эмоциями и подталкивает тебя к определенным действиям. Вывод: бить надо по ней.

– Хакать новостные сайты?

– Зачем? Это уголовное преступление. Надо работать тоньше. Ответь мне, что является самым доступным информационным каналом?

Я задумался.

– Телевидение?

Петр Игнатьевич качнул головой.

– Подумай еще.

– Ну, радио. Интернет. Система оповещения. Общение.

На каждую мою догадку Петр Игнатьевич говорил: "Нет". Хотя и кивнул на последнем предположении.

– Самый доступный канал, Костя, – сказал он, – это тот, для которого не нужны посредники в виде телевизоров, смартфонов, плееров. Ты выходишь из дома...

– Граффити! – крикнул я.

– Тише, – сказал Петр Игнатьевич. – Почти. Граффити – это порча общественного имущества. Но все, за что цепляются твои глаза, и есть информационный канал. Я говорю о стенах домов, арках, о рекламных щитах, о досках объявлений, которых понаставили на остановках. Достаточно наделать небольших, с ладонь, карточек. Мазнул клеем, прилепил и дальше пошел. Максимум, что грозит при поимке – это штраф за несанкционированную расклейку, он был, кажется, в пределах трехсот рублей.

– И все?

– Нет, конечно, – вздохнул Петр Игнатьевич. – Если текст на карточке признают экстремистским или агитационным, то, скорее всего, будет долгая беседа со следователем. Возможно, тебя предупредят о противоправной деятельности и поместят в базу данных. Но, возможно, попытаются "раскрутить".

– Это как? – спросил я.

– Попробуют повесить на тебя создание террористической ячейки, группы, ставящей во главу угла свержение существующего государственного строя, возьмут в оборот друзей, сфабрикуют их показания, станут оказывать на тебя психологическое давление с тем, чтобы ты признался, что действительно что-то такое замышлял. Поэтому на карточках не должно быть никаких призывов типа "Помните!" или "Очнитесь!".

– А что должно быть?

– Знаешь, я думал о сводках от Советского информбюро. С датами и короткими событиями. Например, что 21 января 1943 года войсками Красной Армии был освобожден город Ставрополь. А 5 августа того же года – город Орел. И внизу приписка: "До 9 мая 1945 года осталось столько-то дней".

– Здорово!

– А еще можно наделать карточек "Наши герои" и в них коротко написать о Вале Котике, об Александре Покрышкине, о защитниках Брестской крепости, о Зое Космодемьянской, о Слюсареве, танкисте, не помню имени, но у меня есть о нем. Важно, чтобы у тех, кто прочтет, был интерес узнать, что это были за люди, как они сражались и за что.

– И где они это узнают?

Петр Игнатьевич помрачнел.

– Тоже верно. Ничего ж нет.

– Значит, надо сайт делать!

– Да-да, – сказал Петр Игнатьевич задумчиво. Поднявшись, он включил плиту, налил и поставил греться чайник. – Знаешь, Костя, я вспомнил, почему не сделал эти карточки сам. Они подпадают под статью об искажении истории.

Несколько секунд я ошарашенно хватал воздух ртом.

– Петр Игнатьевич! – прорвало меня затем. – Какое же это искажение! Это же правда! Это же мы победили!

– И как ты докажешь?

– Календарь!

– Его изымут. Он пропадет. И в лучшем случае нас объявят фантазерами. Будет официальная позиция: мы принижаем роль американских солдат, выпячивая собственные, не понятно откуда взявшиеся достижения. Сколько историков набежит! Все с пеной у рта будут ссылаться на зарубежные монографии, мемуары и энциклопедии, нас закидают враньем и полуправдой. Главное, Костя, орать погромче...

Я сжал кулаки.

– Получается, мы не победили? Получается, у нас украли всю нашу историю? Но почему парламент, правительство...

– Понимаешь, Костя, они выторговали людям сытую жизнь. Никакого противостояния и напряжения. Соединенные Штаты – друг, партнер и старший брат. Технологии, гаджеты, автоматические заводы. Разве ради мира и благоденствия нельзя поступиться кусочком истории? Оказалось, можно. Оказалось, что по чуть-чуть как бы и не больно. Там кусочек, здесь кусочек. Поменьше, побольше, плавно и размеренно. Ну, не было победы Александра Невского и не было, бог с ним! Не было обороны Орешка, не было защитников Осовца, не громили мы армии Сигизмунда, Карла, Наполеона, не освобождали Европу от турок, не брали Крым, не ходили в Сибирь, не объединяли народы.

– Я ничего этого не знаю, – сказал я.

Петр Игнатьевич печально улыбнулся.

– А кто сейчас это знает, Костя? Это уже табу. Этого нигде нет, кроме как, наверное, в сельских клубах каких-нибудь заброшенных поселков. В тайге, на севере. И то, если там сохранились книжки или журналы советской поры, а не нынешняя развлекуха. Сейчас сытая жизнь, Костя. Ешь, спи, потребляй. А человеческому нутру другого и не надо. Душе надо, только ее вместе с историей – по кусочку. Еще в небо хоть позволяют глядеть, а не в корыто.

– Значит, мы проиграли, – мертвым голосом сказал я.

– Я передам вам свою библиотеку, – сказал Петр Игнатьевич. – Вы станете ее хранителями. Ты, Игорь, Саша.

– Зачем?

– Чтобы вы знали и когда-нибудь...

– Петр Игнатьевич!

Я поймал ворот его рубашки.

Мне часто пеняли на взрывной характер. Я и сам позже, отойдя, раскаивался в поступках, которые совершал в какой-то дурной, жгучей пелене, когда только боль и обида жили в мое сердце.

Я встряхнул Петра Игнатьевича как куклу.

– Петр Игнатьевич, – зашипел я, – это же капитуляция! Перед Америкой, перед тем, что мы... вы были. Вы не видите, что сытая жизнь – это лишь приманка? Нас сомнут, нас переварят, нас выбросят. Год, два, пять, и нас станет можно брать голыми руками. Нас уже можно брать!

– Я вижу, – сдавленно ответил Петр Игнатьевич. – Но это не капитуляция, Костя, это уход в подполье. В партизаны.

Я рассмеялся и опустил руки.

– Петр Игнатьевич!

Мне стало горько.

Я увидел вдруг худого старика, глядящего на меня испуганными глазами. Он искренне не понимал, что подполье и партизаны находятся только в его голове.

– Костя...

– Люди должны помнить! – решительно сказал я.

– Костя, в жизни России были сложные моменты, жуткие, трагические, но она всегда находила силы для возрождения. Не торопись. Я думаю, у страны все еще впереди. Поэтому и предлагаю...

– Вы надеетесь на чудо? – спросил я.

Петр Игнатьевич пожал плечами.

– В том числе, Костя, в том числе. Был такой русский немец, Христофор Миних. Он сказал, что Россия, должно быть, управляется самим Господом, иначе не понятно, как она существует.

– Ну, да, надейтесь!

Я поднялся, выскочил в прихожую, но, надевая куртку, не смог не вернуться.

– Петр Игнатьевич, не дадите мне на время ваш календарь?

Ни Сане, ни Семке, ни Лехе, ни, тем более, Игорю я ничего говорить не стал.

Пришел домой и заперся в своей комнате. Благо, у меня там стояли и компьютер, и сканер с принтером.

Отец постучал, побрякал кулаком в дверь, увещевая, извиняясь за прошлое, говоря, что я тоже не прав и должен его понять, но скоро отстал. Наверное, вспомнил, что у меня болезнь личностного роста.

Я выложил календарь из кармана куртки.

Толстенький. Чуть разлохмаченный. С оторванным листками за первое и второе января. Все же было удивительно, что Петр Игнатьевич мне его так быстро и легко отдал. Быть может, хотел чтобы я оставил его в покое?

Страницы зашелестели под пальцами.

Катались на лыжах дети, чередовались портреты, ноты, рисунки природы, зданий, людей, красные даты объявляли то день печати, то день работника торговли, обороты рассказывали о композиторах, о происхождении слов, о загадках земли и о революции. О войне же в календаре было чудовищно мало.

Тридцать лет со дня гибели Вали Котика (установлен памятник у ВДНХ). Несколько заметок из военной энциклопедии юнармейца. Двадцать второе июня. Девятое мая.

На одну карточку с трудом.

От разочарования захотелось разодрать листки в клочья и выбросить их в окно. Люди ничего не помнили уже тогда! Уже тогда им было не интересно.

Но разве так может быть?

Я перелистал календарь во второй раз, а затем в третий. Хорошо, подумалось мне, пусть. Пусть я мало что знаю. Значит, буду писать то, что есть.

Люди должны знать.

Конечно, у большинства это, скорее всего, не вызовет даже любопытства. Кто-то, прочитав, пожмет плечами, кто-то, наверное, нахмурится, думая, что я наврал в датах и наврал в смысле, но если хотя бы один из десяти...

Я усмехнулся, вспомнив слова Петра Игнатьевича.

Возможно, я тоже надеюсь на чудо. Но случаются же чудеса! Я просто не могу уже по другому. Память выедает меня изнутри.

Миллионы мертвецов стоят и ждут, когда кто-то о них вспомнит.

Я написал: "Великая Отечественная Война. 22 июня 1941 года – вероломное нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. 9 мая 1945 года – взятие Берлина, разгром гитлеровской Германии войсками Красной Армии. Цена была велика, но мы победили! Мы!"

– Сынок, ужинать будешь? – спросила из-за двери мать.

Я с трудом протолкнул ком, возникший в горле.

– Да, мам, через пять минут.

– Тогда я накладываю.

Принтер, стрекоча, выдал первый десяток карточек. Я сделал их красными, а текст черным. Еще хотел с левого краю наложить полупрозрачное изображение солдата, только помещать американских морпехов или ООНовских "касок" мне показалось глупым. А других рисунков и фото в сети не было.

Все вычистили.

– Костик!

– Да, – сказал я.

Карточки получились слишком яркими, глаз за них цеплялся. Я подумал, что акцию по расклейке начну с начала мая. Наверное, не успеют поймать до праздника. И да, придется поколесить по городу.

– А вот и наш затворник! – обрадовался отец, когда я зашел на кухню.

– Привет, пап, – сказал я.

– Сейчас будет "Опасный детектив", – отец показал глазами на телевизор. – Тебе вроде раньше нравилось.

– Ну, ничего сериал.

– Умеют американцы, что ни говори. Это мы – косорукие. Что ни снимем, все какую-то хрень малопонятную. Взять даже эту... последнюю...

Он защелкал пальцами, пытаясь вспомнить.

– Пап, – сказал я, – а ты разве плохой оператор?

– А причем здесь я? – удивился отец.

– Ну, ты же всех в косорукие записал.

– Э-э, нет! – Отец принял от матери тарелку с макаронами и поджаристой котлетой сверху. – Киношников сам бог велел такими называть. А я что? Я свою работу хорошо делаю.

– Но раньше, наверное, были фильмы?

Отец озадаченно нахмурился.

– Раньше? Это еще в ту эпоху? В советскую? – Он потянулся за планшетом. – Сейчас проверим. Мне даже самому интересно.

Я подсел к нему.

– Вы есть будете? – сердито спросила мать, обернувшись от плиты. – А то остынет, я вам такой фильм покажу!

– Ужасы? – поинтересовался я.

– Боевик!

Она поставила передо мной тарелку и вручила вилку.

– Лена, ты это... не шебурши, – сказал отец. – Мы свое не упустим. Мы вот сейчас поисковый запрос...

Он набрал одним пальцем по всплывшей клавиатуре: "фильмы советские".

Строчка мигнула, но ни одной ссылки под ней не появилось. Отец, не сдаваясь, поменял запрос на "советское кино".

Я замер, надеясь, что сеть выловит хоть что-то, но надеялся зря. Отец посмотрел на меня.

– Погоди, – сказал он, – я же помню, мне еще шестнадцати не было. Мы смотрели на старой видеокассете... Лен, ты помнишь?

– Нет, – отрезала мать, – не помню, ты тогда с Танькой Перовской женихался, вот ее и спрашивай!

– Да где теперь Танька? – Отец почесал лоб. – Там точно про пиратов было, они корабль захватили...

Он набрал на планшете: "старый фильм про пиратов". Выскочило за миллион ссылок, но большей частью англоязычных. Отец ткнул в одну, в другую, скривился, рассматривая постер с Джеком-Воробьем.

– Может, не оцифровали еще? – предположил он. – Там, знаешь, качество в то время хреновое было.

– И никто не выложил? – спросил я. – Никто-никто?

– Так банят, наверное, чтоб не нарушали авторские права.

– Пап, ты-то сам в это веришь?

Отец как-то вдруг ощутимо ссутулился, оплыл, подобрал вилку.

– Давай есть, сын. Хотя... – он вздохнул. – Тот фильм я бы еще глянул.

В первую расклейку, честно, адреналин у меня зашкаливал.

Тридцать карточек в правом кармане куртки, цилиндрик клея – в левом. Жутко хотелось спрятать лицо за темными очками, но я вовремя сообразил, что уж это-то будет подозрительно в первую очередь. Ничего, ограничился кепкой с длинным козырьком.

Матери я наврал, что решил сходить до колледжа пешком. Кажется, я краснел и запинался, но мать восприняла мой заскок спокойно.

Чем бы дитя не тешилось...

Возможно, она подумала, что я таким образом скрываю от нее свои ухаживания за одной из колледжских девчонок.

Кажется, в ее время еще не было откровенных уроков сексуального воспитания по вторникам и четвергам под девизом "Секс – это весело и безопасно!", где парней и девчонок, раздав презервативы, парами распихивают по кабинкам.

И попробуй отвертеться.

Я дождался миниавтобуса и проехал несколько кварталов до гостиницы "Паризьен". Впереди, брызгая водой на асфальт, катил оранжевый муниципальный уборщик. Улицы были сонны и пустынны.

У гостиницы я, играя в конспиратора, сошел и пересел на автобус, на табло которого горел маршрут "Паризьен – Густово". Карточки, будто живые, чуть не выскочили из кармана, и я облился холодным потом, перехватив их и смяв в кулаке. Хорошо, пассажиров было, не считая меня, всего трое, и они дремали, покачиваясь и вразнобой клонясь к окнам.

Микрорайон Густово – самая окраина.

Я вышел на кольце и не спеша побрел к центру города, не замечая ни молодой, прущей к тротуарам зелени, ни отмытых решетчатых оград.

Первое место, куда можно было бы приклеить карточку, обнаружилось метров через двести, у торгового комплекса "Снежинка". Но там оказалось неожиданно людно, с лотков торговали овощами и свежей исландской сельдью.

Кроме того, я внезапно осознал, что все рынки и комплексы находятся под видеоконтролем, и того, кто наклеит карточку на информационный щит или на боковую поверхность крыльца, вычислят в два счета, попросту подняв записи. Я, конечно, слегка параноил, но решил, что для подпольщика паранойя – верная спутница. Меньше сюрпризов в будущем.

Зато дальше по пути мне попался симпатичный столб у обочины, на котором уже белело несколько объявлений. С противоположной стороны улицы на столб смотрели окна невысокого дома, но часть была закрыта уже вовсю цветущими березами. Но на всякий случай я встал так, чтобы меня не было видно.

Карточка извлечена. Поблизости – никого. Клей. Колпачок. Пальцы дрожат. Торопливый мазок по бумаге. Шлеп! Готово.

Красный прямоугольник прилип к столбу.

Я едва тут же не побежал прочь, как преступник с места преступления. Придурок, чего хотите. В животе, в груди шебуршился обморочный страх.

Бежать!

С трудом я заставил себя смирить шаг, чуть не сбил очки с носа и остановился, оглянулся – висит моя карточка. Красной, бросающейся в глаза отметиной. Значит, многие прочтут.

Метров через двадцать-тридцать страх сменился радостью. Да я крут! Я смог! Правда, проезжающий мимо автомобиль едва не заставил меня броситься в кусты. Но это ничего, ничего, опыта-то нет.

Следующие карточки я прилепил к арочным воротам, на стену дома, на рекламный щит, прямо на рубашку парню, призывающему покупать смартфон за три тысячи. Еще две – на удачно подвернувшееся информационное табло домового товарищества.

Один раз какая-то старушка с гнездом вспушенных седых волос на голове едва меня не засекла, и пришлось из арки идти во двор, а оттуда, имитируя беззаботность, через другую арку на перпендикулярную улицу. Картинка, в которой старушка, вернувшись домой, набирает единый номер и шепчет: "Подозрительный парень что-то клеит на стены", преследовала меня целый квартал.

Я израсходовал треть карточек и подумал, что для Густово этого достаточно.

Народу и транспорта на улицах стало больше, подходило время первых уроков, школьники массово брели и бежали в классы.

Я сел на автобус "Густово – Сахарова". Он останавливался недалеко от колледжа. Возможно, успею расклеить еще пяток карточек, такая была мысль.

Автобус уже выворачивал с перекрестка, когда я, обернувшись с заднего сиденья (в поисках "хвоста", а кого ж еще!), заметил, что несколько человек собрались у того места, где я, кажется, прикрепил карточку.

Читают?

Улица скрылась, заместилась домом, автобус влился в транспортный поток, и я не смог ухватить подробности.

Хорошо б читали. А если сейчас уже ищут того, кто поработал расклейщиком? Мне сделалось неуютно, и я подумал, что на карточке остались мои отпечатки пальцев. Возможно, уже объявлен план "Перехват".

Вошедшая на остановке тетка в синем плаще села через ряд впереди меня, словно перекрывая путь к бегству. Не утерпев, я вышел на следующей.

Водитель подозрительно улыбнулся, проходящий мимо старик со свернутой в трубочку газетой наклонил голову, и в моем мозгу вспыхнуло: они обмениваются знаками, передавая друг другу сопровождение объекта!

Сердце заколотилось.

Свернув за угол, я прижался к стене, ожидая, что старик, появившись следом, выдаст себя. Но через несколько секунд вышла женщина с двумя девочками, которых она вела за руки, и у меня отлегло, но затем я подумал, что раз я "расколол" старика, его попросту могли заменить не вызывающим подозрения семейством.

Нет, расклейкой я рисковать больше не стал, переулком и сквозным двором шмыгнул к ограде, за которой, белоколонный, вырастал колледж.

Ворота. Широкая дорожка. Электронный датчик на входе, к которому нужно приложить студенческий билет.

Первые полчаса на лекции по менеджменту я сидел как на иголках, ожидая, что в аудиторию вот-вот войдет полицейский с моими красными карточками в руках. "Ребята, мы ищем некого Константина Ломакина, он здесь есть?". Тут разве что в окно прыгать с криком: "Гады, я живым не сдамся!". Но двери открылись лишь раз, впуская опоздавшую Машку Домину, и я успокоился. Виктор Арсеньевич, пухлый, в дорогом пиджаке с заплатами на локтях, бухтел про рынки и рисовал графики на доске, выводя кривые сбыта в условиях экономического роста, спада потребления, понижения консолидированного рейтинга и изменения валютного курса. Я пытался что-то записывать, но мысли мои все время уходили в сторону.

Мне думалось, что карточки могут просто оборвать и выкинуть в урны. Тогда все впустую. Еще их могли прочитать и не поверить. Вот же и интернет, и последние исследования говорят, что все было не так. Им не верить? Игнорировать? Мало ли кто что клеит. Сумасшедших развелось, как собак.

– По оси абсцисс у нас – количество товара, – говорил Виктор Афанасьевич, щелкая кончиком указки по доске, – все смотрим, это важно...

Мне стало смешно и горько.

Я подумал, за какую ерунду умирали люди. Ведь получается, что за ерунду. За динамику продаж и тренды.

И никто их уже не помнит. Никто!

Я скрипнул зубами. Пусть хоть что будет, а карточки я расклеивать продолжу! Пусть следят, пусть арестовывают...

– Ломакин!

Осознав, что обращаются ко мне, я поднял голову.

– Да, Виктор Афанасьевич.

– Ломакин, – преподаватель на шаг отступил от доски, – что вы там тискаете?

– Ничего, – сказал я, вынимая руку из кармана.

– Он готовится к паре по сексуальному образованию! – выкрикнул кто-то.

Аудитория заржала. Виктор Афанасьевич поддержал ее мелким смехом, тряся крашенными волосами.

– Ломакин, – отсмеявшись, сказал он, – будьте внимательны.

– Зачем? – спросил я, внутренне заводясь.

Виктор Афанасьевич, уже обратившийся к доске, повернулся снова.

– Что зачем, Ломакин?

– Ну, зачем это все нам? Все эти кривые, прямые... Мы же пустота, мы не помним ничего...

Я хотел сказать многое, про войну, про миллионы погибших, но мне не хватило духу. Я так и застыл, вытянувшись оглоблей, с горечью в сердце и невысказанными словами в горле.

– Ну, то, что вы ничего не помните, Ломакин, не говорит о том, что никто ничего не помнит, – сказал Виктор Афанасьевич. – Я вот могу привести вам графики нефтяного спроса и предложения, производственные и инфляционные графики, показания фондовых индексов, инвестиционные графики с семидесятых годов прошлого века по Великобритании, Соединенным Штатам, Японии, Китаю и еще пяти-семи странам. Но...

Преподаватель качнулся на носках.

– Ты действительно задал интересный вопрос, – сказал он. – Зачем нам это нужно? Здесь можно разделить вопрос на две части: зачем это нужно некому индивидууму Ломакину Константину и почему это необходимо для глобальной экономики и вообще для развития человечества. Сядь, Константин.

Я сел. Сбоку меня подпихнул Леха:

– Ты чего?

– Дерьмо все это, – сказал я.

– Итак, – постучал указкой по столу Виктор Афанасьевич, – разберем обе части вопроса. Что дает наш колледж Ломакину? Он, ну, и я, в частности, мы даем ему возможность участвовать в экономическом процессе, получая, соответственно, в будущем часть результатов от этого участия – как в денежном выражении, так и в социальном. То есть, наш Константин получает заработную плату и премии, а также повышает, в силу своих способностей, конечно, статус в социальной и служебной иерархии. Грубо говоря, мы все на это ориентированы – на успех, на обеспечение себя благами и на ценимость в обществе, которое является нашей привычной жизненной средой.

– Ну и фиг с этим со всем, – шепнул мне Леха, когда преподаватель отвлекся, чтобы хлебнуть из бутылочки с минералкой. – Чего завелся-то?

– Вот.

Я выложил перед ним карточку.

– Ё! – Леха, пробежав текст глазами, накрыл ее ладонью. – Это откуда?

– Сам сделал.

– Так вот, – продолжил Виктор Афанасьевич, – что мы имеем в глобальном смысле? Как бы глобальное, общемировое "зачем". Поступательное движение экономики обусловлено, в первую очередь, потреблением продукта. То есть, потребитель поставлен во главу угла. От его способности потреблять, от его запросов и желаний происходит ориентация производителя. Но! Кто-то должен быть передаточным звеном в этой системе. Поскольку отношения между потребителем и производителем часто разорваны во времени, расстоянии и, скажем, привычках, менталитете, хотя, наверное, слово нехорошее. Так вот... Ах, да, есть и другие посредники в виде магазинов и супермаркетов. Но тут-то и появляется наш Константин! В глобальном смысле он выступает агрегатором, позволяющим систематизировать и обобщить запросы потребителя, грубо говоря, является смазкой, которая способствует слаженной работе экономического механизма. И не надо стесняться такого сравнения.

– И куда? – спросил я.

Виктор Афанасьевич задрал подбородок.

– Простите?

– Куда мы движемся? Ради чего работает механизм?